не готовились к тому, что им понадобится приспособляться, переделываться,
перекраивая себя соответственно тому или иному пейзажу, климату, образу
жизни: Сильвия ни в чем не походила на учительницу, которой считалась, а
когда Жером шлялся по улицам, казалось, что он на подошвах своих английских
ботинок перетащил сюда если не родину, то уж, во всяком случае, свой
квартал, свое гетто, свою климатическую зону; но на улице Ларби-Зарук, где
они поселились, не было даже той мечети, которая составляет гордость улицы
Катрфаж, и вообще, как ни напрягай воображение, в Сфакс не перенесешь ни
"Мак-Магона", ни "Гарри-Бара", ни "Бальзара", ни Контрэскарп, ни зала
"Плейель", ни "Июньской ночи на берегу Сены". Но в этой пустоте -- именно
из-за этой пустоты, из-за полного отсутствия всего, из-за этого вакуума,
из-за существования на ничейной земле, в условиях "tabula rasa" -- им
казалось, что они очищаются, обретают большую простоту, настоящую
скромность. К тому же на фоне общей нищеты, царящей в Тунисе, их собственная
нищета уже не имела прежнего значения, так же как и те небольшие лишения,
которые они испытывали, -- ведь цивилизация приучила их к душам, машинам и
замороженным напиткам.
Сильвия давала уроки, спрашивала учеников, проверяла тетради. Жером
ходил в городскую библиотеку, где читал без разбора Боржеса, Труайя,
Зераффа. Ели они в маленьком ресторанчике, почти всегда за одним и тем же
столом и почти всегда одни и те же блюда: салат из тунца, эскалоп, или
шашлык, или жареную рыбу, фрукты. Заходили в "Режанс" выпить чашечку
кофе-экспресс со стаканом холодной воды. Они прочитывали кипы газет,
смотрели фильмы, шатались по улицам.
Их жизнь походила на застарелую привычку, на почти устоявшуюся тоску,
-- это была совершенно пустая жизнь.
Начиная с апреля они совершили несколько поездок. Иногда, когда
выпадало три-четыре свободных дня и у них бывали деньги, они нанимали машину
и ехали на юг. Или субботним вечером в шесть часов отправлялись на
маршрутном такси в Сус или Тунис и оставались там до утра понедельника.
Им хотелось убежать из Сфакса, от его мрачных улиц и пустоты, найти в
открывающихся за ним пейзажах и вырисовывающихся на горизонте развалинах
нечто, что бы их прельстило, потрясло, какое-то сверхъестественное
великолепие, которое оправдало бы их жизнь в Сфаксе. Иногда им везло: с
высоты какой-нибудь горы им открывался вид на развалины дворца, храма,
театра, или на зеленеющий оазис, или на длинный пляж тончайшего песка,
тянущийся полукругом от края и до края горизонта. Но чаще всего, покинув
Сфакс, они обнаруживали через несколько километров такие же унылые улицы,
такие же кишащие людьми совершенно непонятные им базары, такие же лагуны,
такие же безобразные пальмы, такую же сушь.
Они повидали Габес, Тозер, Нефту, Гафсу и Метлави, развалины Сбейтлы,
Кассерины, Телепты; они пересекли мертвые города, названия которых некогда
казались им волшебными: Махарес, Муларес, Матмата, Меденин; доезжали до
границы Ливии.
На многие километры тянулась каменистая, серая, необитаемая земля. Там
ничего не произрастало, кроме редких пучков желтой колючей травы. Им
казалось, что они часами катят в облаке пыли по дороге, различить которую
можно было лишь по древним рытвинам да полустертым следам проехавших ранее
машин, где на горизонте нет ничего, кроме расплывчатых сероватых холмов, и
где глазу не на чем остановиться, разве что попадется скелет осла, или
старый заржавленный бидон, или нагромождение камней, которое когда-то было
домом.
Или они ехали по отмеченной вехами, но совершенно разбитой, местами
даже опасной дороге, проезжали мимо огромных соляных озер, тянувшихся,
сколько хватал взгляд, по обеим сторонам пути. Их беловатая корка
ослепительно сверкала на солнце, отчего на горизонте появлялось блуждающее
свечение, которое временами напоминало мираж: бушующие волны, зубчатые
стены. Они останавливали машину, делали несколько шагов пешком. Под соляной
коркой светло-коричневый слой засохшей глины местами треснул, а кое-где
обнажалась темная и вязкая топь, в которой нога почти тонула.
Стреноженные облезлые верблюды, глупые и губастые, рывками обгладывали
листья с причудливо скрюченных деревьев, полудикие шелудивые собаки
кружились вокруг машины; осыпающиеся каменные стены; козы с длинной черной
шерстью; низенькие палатки, сооруженные из заплатанных покрывал, возвещали
близость деревни или города; затем показывалась череда грязно-белых фасадов,
квадратных одноэтажных доков, квадратная башня минарета, купол небольшой
мечети. Они обгоняли крестьянина, семенившего рядом со своим ослом, и
останавливались возле единственной гостиницы.
Присев на корточки возле стены, трое мужчин ели хлеб, смачивая его
капелькой масла. Вокруг носились дети. Женщина, укутанная с головы до ног в
черную или лиловую чадру, закрывающую ей даже глаза, проскальзывала иногда
из одного дома в другой. Террасы двух кафе выступали на середину улицы. Из
громкоговорителя неслась арабская музыка: пронзительные модуляции, сто раз
повторенные, подхваченные хором, резкие жалобы флейты, звуки трещоток,
барабанов и цитр. Сидя в тени, мужчины пили маленькими стаканчиками чай,
играли в домино.
Они ехали мимо огромных цистерн и по неудобной дороге добирались до
развалин: четыре колонны семиметровой высоты, которые ничего не
поддерживали, рухнувшие дома, в которых еще отчетливо был виден весь план
постройки, начиная с выложенного плитками внутреннего дворика и кончая всеми
ушедшими в землю комнатами, обвалившимися ступеньками и подвалами; мощенные
плитками улицы, остатки сточных труб. Самозваные гиды предлагали серебряных
рыбок, позеленевшие монеты и статуэтки из обожженной глины.
Перед отъездом они заходили на рынки и крытые базары. Они блуждали по
лабиринту галерей, проходов и тупичков. Брадобрей брил под открытым небом, а
рядом громоздилось множество глиняных сосудов. На ослов грузили огромные
конические веревочные корзины с молотым перцем. В ювелирном ряду и в ряду,
где продавали ткани, продавцы, сидевшие, поджав босые ноги, на кипах одеял,
разворачивали перед ними ковры из длинной пушистой шерсти и ковры
короткошерстые, предлагали красные шерстяные бурнусы, шерстяные и шелковые
чадры, расшитые серебром кожаные седла, блюда из чеканной меди, изделия из
дерева, оружие, музыкальные инструменты, дешевые драгоценности, шали, шитые
золотом, пергаменты со множеством арабесок.
Они ничего не покупали. Отчасти потому, что не знали, как купить, и
волновались при одной мысли, что придется торговаться, но прежде всего
потому, что ничто их не привлекало. Ни одна из этих вещей, даже те, что
казались им роскошными, не соответствовала их представлению о богатстве. Они
проходили мимо, заинтересованные или равнодушные, но все, что они видели,
было чуждо им, не трогало их, принадлежало иному миру. Из этих поездок они
не вывозили ничего, кроме ощущения пустоты и скудости; унылые кустарники,
степь, лагуны, царство камня, где ничто не растет, -- символ их собственного
одиночества, их собственной бесплодности.
И все же именно в Тунисе они увидели однажды дом своей мечты,
красивейшее из всех жилищ. Дом стоял в Хаммамете и принадлежал стареющей
английской чете, которая делила время между Тунисом и Флоренцией и для
которой гостеприимство стало, видимо, единственным способом не умереть от
скуки, оставшись вдвоем. Одновременно с Сильвией и Жеромом они принимали у
себя добрую дюжину гостей. Общество собралось совершенно ничтожное, даже
отталкивающее; салонные игры, игры карточные -- бридж, канаста --
чередовались со снобистскими разговорами или еще не совсем устаревшими
сплетнями, дошедшими сюда из западных столиц, дававшими повод
безапелляционно высказаться и показать свою осведомленность ("Я очень люблю
этого человека, и все, что он делает, великолепно...").
Но сам дом был земным раем. Он стоял посреди огромного парка, который
полого спускался к пляжу из тончайшего песка; это была небольшая старинная
одноэтажная постройка местного стиля, ставшая таким центром, к которому год
от года пристраивали всевозможные пристройки самой разнообразной величины и
формы; тут были и беседки, и маленькие мечети, и окруженные верандами
бунгало; все они были рассыпаны по парку и соединены между собой решетчатыми
галереями. В доме был восьмиугольный зал с единственной маленькой дверью и
двумя узкими бойницами в толстых стенах, сплошь уставленных книгами; в нем
было сумрачно и прохладно, как в могильном склепе; были и крошечные
комнатки, беленные известью, словно монашеские кельи, где стояло по два
глубоких низеньких кресла и по такому же низкому столику; другие комнаты,
устланные толстыми циновками, были длинные, узкие, с низкими потолками;
потом шли комнаты, меблированные на английский лад, со скамейками в оконных
проемах и монументальными каминами, возле которых друг против друга стояло
по два дивана. В парке между лимонными, апельсиновыми и миндальными
деревьями змеились устланные белым мрамором дорожки, по их краям высились
фрагменты античных колонн и статуй. Там журчали ручейки и возле гротов из
раковин ниспадали каскады; в бассейнах с огромными белыми водяными лилиями
мелькали серебристые рыбки. Павлины прогуливались на свободе, как в былых
мечтах Жерома и Сильвии; аркады из роз вели к укромным гнездышкам среди
густой зелени.
Но все это опоздало. Три дня, проведенных в Хаммамете, не вывели их из
оцепенения. Им показалось, что вся эта роскошь, богатство, все это изобилие
красот их уже нисколько не трогает. Раньше они продали бы душу дьяволу за
такие расписные изразцы, как в здешних ванных комнатах, за фонтаны в саду,
за клетчатый бобриковый ковер в главном вестибюле, за дубовые панели
библиотеки, за весь этот фаянс, вазы, ковры. Теперь они отдали им должное
только как предмету своих прежних мечтаний: не то что они стали
бесчувственными -- они просто уже не понимали, к чему все это, они потеряли
ориентир. Конечно, им всего легче было бы обосноваться именно в этом Тунисе,
космополитическом Тунисе, с его очаровательными пережитками, приятным
климатом и живописной, красочной жизнью. Конечно, именно о такой жизни
мечтали они некогда; но теперь они стали всего лишь жителями Сфакса,
провинциалами, изгнанниками.
Мир без воспоминаний, без памяти. Прошло еще какое-то время,
промелькнули дни и недели, не имевшие никакой цены. Им больше ничего не
хотелось. Безразличный мир. Проходили поезда, суда причаливали в порт,
разгружались машины, механизмы, медикаменты, шарикоподшипники, удобрения,
масла. Огромные машины, груженные соломой, пересекали город, направляясь на
юг, где был недород. Их жизнь шла своим чередом: школьные занятия,
кофе-экспресс в "Режансе", по вечерам какой-нибудь старый фильм, газеты,
кроссворды. Они превратились в сомнамбул. Они уже сами не знали, чего хотят.
Они во всем разочаровались.
Теперь им казалось, что прежде -- а это "прежде" с каждым днем все
больше и больше отодвигалось от них во времени, как если бы все их
переживания становились легендой, скатывались в ирреальность, в
бесформенность, -- прежде ими владела по крайней мере лихорадочная жажда
обладания. Непомерные запросы часто заменяли им тогда реальное
существование. Тогда они чувствовали, как их, обуреваемых желаниями,
нетерпеливых, тянет все вперед и вперед.
А потом? Что они такое сделали? Что с ними произошло? То, что с ними
произошло, было трагедией, но произошло это мирно, спокойно и тихой сапой
угнездилось в их заторможенной жизни. Они заблудились в развалинах какой-то
очень старой мечты, в ее бесформенных обломках.
У них не осталось ничего. Они подошли к концу пути, оказались на самом
краю той весьма сомнительной траектории, которую прочертила их жизнь за
последние шесть лет, посвященных погоне неизвестно за чем, ни к чему не
приведшей и ничему их не научившей.
Все могло бы продолжаться в том же духе. Они могли бы остаться там на
всю жизнь. Жером тоже стал бы учителем. У них не было бы недостатка в
деньгах. В конце концов их назначили бы в Тунис. Они обзавелись бы новыми
друзьями. Купили бы машину. Приобрели бы в Марсе, в Сиди-бу-Саиде или в
Эль-Манзе красивую виллу с большим садом.
Однако им будет не так-то легко ускользнуть от своей судьбы. Время еще
раз решит за них. Школьный год закончится. Наступит жара. Жером переселится
на пляж, и Сильвия, окончив занятия, тоже присоединится к нему. Ученики
сдадут Сильвии свои последние сочинения. И она и Жером будут предвкушать
каникулы. Их охватит тоска по Парижу, по весне на берегах Сены, по дереву
под их окном, которое покроется цветами, по Елисейским полям, по площади
Вогезов. Они растроганно вспомнят о своей столь дорогой им свободе, о
поздних вставаниях, о пиршествах при свечах. Друзья напишут им, как они
собираются провести отпуск: большой дом в Турени, хороший стол, деревенские
развлечения.
-- А не вернуться ли нам? -- спросит один из них.
-- Все может пойти по-прежнему, -- ответит другой.
Они упакуют чемоданы. Уложат книги, гравюры, фотографии друзей,
выбросят накопившиеся бумажки, раздадут мебель, плохо отструганные доски,
бруски с дюжиной отверстий, отправят багаж. И станут отсчитывать дни, часы,
минуты.
В последние сфакские часы они торжественно совершат свою обычную
прогулку. Пересекут Центральный рынок, пройдут мимо порта, приостановятся,
чтобы, как и каждый день до этого, полюбоваться, на огромные губки, сохнущие
на солнце, минуют итальянскую колбасную, пройдут мимо отеля "Под оливами",
мимо городской библиотеки, потом повернут по авеню Бургиба, пройдут мимо
уродливого собора, завернут к коллежу, где в последний раз раскланяются, как
делали это ежедневно, с господином Мишри, старшим надзирателем, который
вышагивает взад-вперед у главного входа, пройдут по улице Виктора Гюго, в
последний раз увидят свой, ставший столь привычным, ресторанчик, греческую
церковь. Потом через ворота Касбы войдут в арабский город, пройдут сперва
улицей Баб-Джедид, потом улицей Бея, выйдут через ворота Баб-Диван, дойдут
до аркад на авеню Хеди-Шакер, минуют театр, два кинематографа, банк, в
последний раз выпьют кофе в "Режансе", в последний раз купят сигареты, в
последний раз -- газеты.
Через две минуты они займут места в поджидающей их наемной машине, на
крыше которой уже давно прикручены их чемоданы. Проверят, на месте ли
деньги, пароходные и железнодорожные билеты, документы.
Машина медленно тронется. В начале лета, вечером, в половине шестого,
Сфакс покажется им очень красивым городом. Его новехонькие здания засверкают
в солнечных лучах. У башен и зубчатых стен арабского города будет гордый,
независимый вид. По улицам промаршируют бойскауты, одетые в красное и белое.
Легкий ветерок будет развевать большие флаги: тунисский -- красный с белым
полумесяцем и алжирский -- красно-зеленый.
Покажется кусок ярко-голубого моря с новостройками на берегу, потом
пойдут бесконечные пригороды, кишмя кишащие детьми, велосипедами, ослами, а
за ними -- бескрайние оливковые плантации. Они выедут на дорогу
Сакиет-эс-Зит, минуют амфитеатр Эль-Джема, город мошенников Мсакен, Сус с
его многолюдными пляжами, Энфидавиль с гигантскими оливковыми деревьями,
Бир-бу-Рекба, славящийся своими кофейнями, фруктами, керамическими
изделиями; Громбалию, Потенвиль с бесконечными виноградниками по склонам,
Хаммам Лиф, потом минуют кусочек автострады, индустриальные пригороды,
мыловаренные заводы, цементные заводы -- и это уже будет Тунис.
Они будут долго купаться посреди развалин Карфагена, потом в Марсе;
проедут Утику, Келибию, Набел, где накупят глиняных изделий, и, наконец,
поздней ночью в Ла-Гулетт съедят потрясающую рыбу дораду.
И вот настанет утро, когда в шесть часов они прибудут в порт. Процедура
отплытия будет длинной и скучной, с большим трудом отыщут они для своих
шезлонгов свободное местечко на палубе.
Переезд пройдет без происшествий. В Марселе они выпьют по чашечке кофе
с молоком и рогаликами. Купят вчерашние номера "Монд" и "Либерасьон". В
поезде под стук колес они внутренне исполнят "Аллилуйя Мессии", ликующие
гимны. Они будут отсчитывать километры; они изойдут восторгами при виде
французского пейзажа -- обширных нив, зеленых лесов, пастбищ, долин.
Они приедут в одиннадцать часов вечера. На вокзале их встретят все
друзья. Друзья придут в восторг от их прекрасного вида: они будут
загорелыми, словно великие путешественники, на головах у них будут
красоваться огромные соломенные шляпы. Они станут рассказывать о Сфаксе,
пустыне, великолепных развалинах, дешевой жизни, лазурном море. Их потащат в
бар "Гарри". Они тут же опьянеют. Они будут счастливы.
Итак, они вернутся, и это-то и будет хуже всего. Они вновь обретут
улицу Катрфаж, великолепное дерево во дворе, свою крошечную квартирку, такую
прелестную из-за низких потолков, и оба окна: одно с красной, другое с
зеленой занавеской; свои любимые старые книги, кипы журналов, узенькую
кровать, малюсенькую кухоньку, столь любезный им беспорядок.
Они вновь увидят Париж, и это будет настоящим праздником. Они пойдут
бродить вдоль Сены, по садам Пале-Рояля, по маленьким уличкам Сен-Жермена.
Освещенные витрины вновь прельстят их своими соблазнами. Мясные лавки будут
ломиться от всяческой снеди. Они замешаются в сутолоку универсальных
магазинов. Погрузят руки в груды шелков, прикоснутся ласкающим жестом к
тяжелым флаконам духов, будут перебирать галстуки.
Они попытаются вести прежнюю жизнь. Они восстановят связи с рекламными
агентствами. Но все это уже потеряет свое очарование. Они вновь начнут
задыхаться. Им будет казаться, что они подохнут от мелочности, скудости.
Они опять возмечтают о богатстве. Станут шарить по водосточным желобам
в надежде подобрать бумажник, набитый банковыми билетами по тысяче франков
каждый, или хотя бы билетик метро. У них опять возникнут мечты о бегстве в
деревню. И даже о Сфаксе.
Долго они не продержатся.
И вот настанет день -- разве не знали они всегда, что он настанет? -- и
они твердо решат покончить со всем этим раз и навсегда, как сделали другие.
Узнав об их решении, друзья будут подыскивать им работу. Их рекомендуют во
многие агентства. Полные надежды, они напишут свои автобиографии, тщательно
взвешивая каждое слово. Удача -- хотя в полном смысле слова это трудно
назвать удачей -- наконец улыбнется им. Их служебные заслуги -- несмотря на
полную их нерегулярность -- зачтутся. Их примут. Они сумеют найти нужные
слова, сумеют произвести впечатление.
Таким-то вот образом, после многих лет бродяжничества, устав мелочно
рассчитывать и негодовать на себя за эту мелочность, Жером и Сильвия примут
-- и даже с благодарностью -- пост с двойной ответственностью, но
определенным жалованьем и посчитают за золотые россыпи то, что им предложит
некий магнат рекламного дела.
Их назначат в Бордо -- там они возглавят агентство. Они тщательно
подготовятся к отъезду. Приведут в порядок квартирку: сделают ремонт,
освободятся от нагромождения книг, тюков белья, избытка посуды, которые
всегда мешали им и под бременем которых они почти задыхались. Они будут
свободно расхаживать по своим двум комнаткам, о которых они прежде часто
думали, что там невозможна свобода передвижения. Они впервые увидят их
такими, какими давно мечтали увидеть: наконец-то покрашенными, сверкающими
белизной и чистотой, без единой пылинки, без пятен, без трещин, и вот тут-то
и низкие потолки и деревенский дворик с великолепным деревом предстанут
перед их глазами такими, какими они некогда их увидели, а теперь вскорости
увидят новые владельцы. Они распродадут книги букинистам, а барахло --
старьевщикам. Они обегают портных, портних, бельевщиц. Упакуют чемоданы.
Это не будет настоящим богатством. Их не сделают президентами или
генеральными директорами. Через их руки будут проходить только чужие
миллионы. Им перепадут лишь крохи, необходимые для представительства:
шелковые рубашки, перчатки из свиной кожи. Они будут хорошо
представительствовать. И за это обзаведутся хорошей квартирой, одеждой,
пищей. Им не о чем будет сожалеть.
Они получат вожделенный диван "честерфилд", и мягкие, глубокие, как в
итальянских машинах, кресла из настоящей кожи, и столы деревенского стиля, и
желанные конторки, банкетки, бобриковые и шелковые ковры, книжные шкафы из
светлого дуба.
У них будут огромные, светлые, просторные комнаты, импозантная
внутренняя лестница, стеклянные стены, неприступный вид. Они станут
обладателями фаянса, серебра, кружевных скатертей, роскошных переплетов из
красной кожи.
Им не будет и тридцати лет. Вся жизнь еще будет впереди.
Они покинут Париж в начале сентября. В вагоне первого класса они будут
почти одни. Поезд быстро наберет скорость. Алюминиевый вагон станет мягко
покачиваться.
Они уедут. Они все бросят. Они сбегут. Ничто не сможет их удержать.
"Помнишь ли ты?" -- спросит Жером. И они отдадутся воспоминаниям о
прошлом: тяжелые дни, юность, первые встречи, первые опросы, дерево в саду
улицы Катрфаж, пропавшие друзья, братские пирушки. Они вспомнят, как рыскали
по Парижу в поисках сигарет и не в силах были пройти, не остановившись, мимо
антикварных лавок. Они мысленно вновь переживут свою жизнь в Сфаксе, свое
медленное умирание и почти триумфальное возвращение.
"А теперь -- вот", -- скажет Сильвия. И это им покажется почти
естественным.
Им будет приятно ощущать на себе легкие одежды. Они посибаритствуют в
пустынном вагоне. За окном мелькнет французский ландшафт. Они молча взглянут
на поля созревшей пшеницы, на мачты высоковольтной передачи.
Они увидят мукомольни, щеголеватые заводы, большие туристские лагеря,
плотины, уединенные домики на лесных опушках. По белой дороге будут бежать
дети.
Путешествие доставит им удовольствие. К полудню они небрежной походкой
отправятся в вагон-ресторан. Они усядутся друг против друга у окна. Закажут
по стаканчику виски. В последний раз обменяются заговорщицкой улыбкой. Туго
накрахмаленные скатерти и салфетки, массивные приборы с маркой агентства
спальных вагонов, толстые, украшенные гербами тарелки покажутся им прелюдией
к великолепному пиршеству. Но завтрак, который им подадут, по правде говоря,
будет попросту безвкусным.
Маркс сказал, что способ является частью истины в той же мере, что и
результат. Нужно, чтобы поиски истины сами по себе были бы истинными;
истинные поиски -- это развернутая истина, отдельные части которой
соединяются в результате.
перекраивая себя соответственно тому или иному пейзажу, климату, образу
жизни: Сильвия ни в чем не походила на учительницу, которой считалась, а
когда Жером шлялся по улицам, казалось, что он на подошвах своих английских
ботинок перетащил сюда если не родину, то уж, во всяком случае, свой
квартал, свое гетто, свою климатическую зону; но на улице Ларби-Зарук, где
они поселились, не было даже той мечети, которая составляет гордость улицы
Катрфаж, и вообще, как ни напрягай воображение, в Сфакс не перенесешь ни
"Мак-Магона", ни "Гарри-Бара", ни "Бальзара", ни Контрэскарп, ни зала
"Плейель", ни "Июньской ночи на берегу Сены". Но в этой пустоте -- именно
из-за этой пустоты, из-за полного отсутствия всего, из-за этого вакуума,
из-за существования на ничейной земле, в условиях "tabula rasa" -- им
казалось, что они очищаются, обретают большую простоту, настоящую
скромность. К тому же на фоне общей нищеты, царящей в Тунисе, их собственная
нищета уже не имела прежнего значения, так же как и те небольшие лишения,
которые они испытывали, -- ведь цивилизация приучила их к душам, машинам и
замороженным напиткам.
Сильвия давала уроки, спрашивала учеников, проверяла тетради. Жером
ходил в городскую библиотеку, где читал без разбора Боржеса, Труайя,
Зераффа. Ели они в маленьком ресторанчике, почти всегда за одним и тем же
столом и почти всегда одни и те же блюда: салат из тунца, эскалоп, или
шашлык, или жареную рыбу, фрукты. Заходили в "Режанс" выпить чашечку
кофе-экспресс со стаканом холодной воды. Они прочитывали кипы газет,
смотрели фильмы, шатались по улицам.
Их жизнь походила на застарелую привычку, на почти устоявшуюся тоску,
-- это была совершенно пустая жизнь.
Начиная с апреля они совершили несколько поездок. Иногда, когда
выпадало три-четыре свободных дня и у них бывали деньги, они нанимали машину
и ехали на юг. Или субботним вечером в шесть часов отправлялись на
маршрутном такси в Сус или Тунис и оставались там до утра понедельника.
Им хотелось убежать из Сфакса, от его мрачных улиц и пустоты, найти в
открывающихся за ним пейзажах и вырисовывающихся на горизонте развалинах
нечто, что бы их прельстило, потрясло, какое-то сверхъестественное
великолепие, которое оправдало бы их жизнь в Сфаксе. Иногда им везло: с
высоты какой-нибудь горы им открывался вид на развалины дворца, храма,
театра, или на зеленеющий оазис, или на длинный пляж тончайшего песка,
тянущийся полукругом от края и до края горизонта. Но чаще всего, покинув
Сфакс, они обнаруживали через несколько километров такие же унылые улицы,
такие же кишащие людьми совершенно непонятные им базары, такие же лагуны,
такие же безобразные пальмы, такую же сушь.
Они повидали Габес, Тозер, Нефту, Гафсу и Метлави, развалины Сбейтлы,
Кассерины, Телепты; они пересекли мертвые города, названия которых некогда
казались им волшебными: Махарес, Муларес, Матмата, Меденин; доезжали до
границы Ливии.
На многие километры тянулась каменистая, серая, необитаемая земля. Там
ничего не произрастало, кроме редких пучков желтой колючей травы. Им
казалось, что они часами катят в облаке пыли по дороге, различить которую
можно было лишь по древним рытвинам да полустертым следам проехавших ранее
машин, где на горизонте нет ничего, кроме расплывчатых сероватых холмов, и
где глазу не на чем остановиться, разве что попадется скелет осла, или
старый заржавленный бидон, или нагромождение камней, которое когда-то было
домом.
Или они ехали по отмеченной вехами, но совершенно разбитой, местами
даже опасной дороге, проезжали мимо огромных соляных озер, тянувшихся,
сколько хватал взгляд, по обеим сторонам пути. Их беловатая корка
ослепительно сверкала на солнце, отчего на горизонте появлялось блуждающее
свечение, которое временами напоминало мираж: бушующие волны, зубчатые
стены. Они останавливали машину, делали несколько шагов пешком. Под соляной
коркой светло-коричневый слой засохшей глины местами треснул, а кое-где
обнажалась темная и вязкая топь, в которой нога почти тонула.
Стреноженные облезлые верблюды, глупые и губастые, рывками обгладывали
листья с причудливо скрюченных деревьев, полудикие шелудивые собаки
кружились вокруг машины; осыпающиеся каменные стены; козы с длинной черной
шерстью; низенькие палатки, сооруженные из заплатанных покрывал, возвещали
близость деревни или города; затем показывалась череда грязно-белых фасадов,
квадратных одноэтажных доков, квадратная башня минарета, купол небольшой
мечети. Они обгоняли крестьянина, семенившего рядом со своим ослом, и
останавливались возле единственной гостиницы.
Присев на корточки возле стены, трое мужчин ели хлеб, смачивая его
капелькой масла. Вокруг носились дети. Женщина, укутанная с головы до ног в
черную или лиловую чадру, закрывающую ей даже глаза, проскальзывала иногда
из одного дома в другой. Террасы двух кафе выступали на середину улицы. Из
громкоговорителя неслась арабская музыка: пронзительные модуляции, сто раз
повторенные, подхваченные хором, резкие жалобы флейты, звуки трещоток,
барабанов и цитр. Сидя в тени, мужчины пили маленькими стаканчиками чай,
играли в домино.
Они ехали мимо огромных цистерн и по неудобной дороге добирались до
развалин: четыре колонны семиметровой высоты, которые ничего не
поддерживали, рухнувшие дома, в которых еще отчетливо был виден весь план
постройки, начиная с выложенного плитками внутреннего дворика и кончая всеми
ушедшими в землю комнатами, обвалившимися ступеньками и подвалами; мощенные
плитками улицы, остатки сточных труб. Самозваные гиды предлагали серебряных
рыбок, позеленевшие монеты и статуэтки из обожженной глины.
Перед отъездом они заходили на рынки и крытые базары. Они блуждали по
лабиринту галерей, проходов и тупичков. Брадобрей брил под открытым небом, а
рядом громоздилось множество глиняных сосудов. На ослов грузили огромные
конические веревочные корзины с молотым перцем. В ювелирном ряду и в ряду,
где продавали ткани, продавцы, сидевшие, поджав босые ноги, на кипах одеял,
разворачивали перед ними ковры из длинной пушистой шерсти и ковры
короткошерстые, предлагали красные шерстяные бурнусы, шерстяные и шелковые
чадры, расшитые серебром кожаные седла, блюда из чеканной меди, изделия из
дерева, оружие, музыкальные инструменты, дешевые драгоценности, шали, шитые
золотом, пергаменты со множеством арабесок.
Они ничего не покупали. Отчасти потому, что не знали, как купить, и
волновались при одной мысли, что придется торговаться, но прежде всего
потому, что ничто их не привлекало. Ни одна из этих вещей, даже те, что
казались им роскошными, не соответствовала их представлению о богатстве. Они
проходили мимо, заинтересованные или равнодушные, но все, что они видели,
было чуждо им, не трогало их, принадлежало иному миру. Из этих поездок они
не вывозили ничего, кроме ощущения пустоты и скудости; унылые кустарники,
степь, лагуны, царство камня, где ничто не растет, -- символ их собственного
одиночества, их собственной бесплодности.
И все же именно в Тунисе они увидели однажды дом своей мечты,
красивейшее из всех жилищ. Дом стоял в Хаммамете и принадлежал стареющей
английской чете, которая делила время между Тунисом и Флоренцией и для
которой гостеприимство стало, видимо, единственным способом не умереть от
скуки, оставшись вдвоем. Одновременно с Сильвией и Жеромом они принимали у
себя добрую дюжину гостей. Общество собралось совершенно ничтожное, даже
отталкивающее; салонные игры, игры карточные -- бридж, канаста --
чередовались со снобистскими разговорами или еще не совсем устаревшими
сплетнями, дошедшими сюда из западных столиц, дававшими повод
безапелляционно высказаться и показать свою осведомленность ("Я очень люблю
этого человека, и все, что он делает, великолепно...").
Но сам дом был земным раем. Он стоял посреди огромного парка, который
полого спускался к пляжу из тончайшего песка; это была небольшая старинная
одноэтажная постройка местного стиля, ставшая таким центром, к которому год
от года пристраивали всевозможные пристройки самой разнообразной величины и
формы; тут были и беседки, и маленькие мечети, и окруженные верандами
бунгало; все они были рассыпаны по парку и соединены между собой решетчатыми
галереями. В доме был восьмиугольный зал с единственной маленькой дверью и
двумя узкими бойницами в толстых стенах, сплошь уставленных книгами; в нем
было сумрачно и прохладно, как в могильном склепе; были и крошечные
комнатки, беленные известью, словно монашеские кельи, где стояло по два
глубоких низеньких кресла и по такому же низкому столику; другие комнаты,
устланные толстыми циновками, были длинные, узкие, с низкими потолками;
потом шли комнаты, меблированные на английский лад, со скамейками в оконных
проемах и монументальными каминами, возле которых друг против друга стояло
по два дивана. В парке между лимонными, апельсиновыми и миндальными
деревьями змеились устланные белым мрамором дорожки, по их краям высились
фрагменты античных колонн и статуй. Там журчали ручейки и возле гротов из
раковин ниспадали каскады; в бассейнах с огромными белыми водяными лилиями
мелькали серебристые рыбки. Павлины прогуливались на свободе, как в былых
мечтах Жерома и Сильвии; аркады из роз вели к укромным гнездышкам среди
густой зелени.
Но все это опоздало. Три дня, проведенных в Хаммамете, не вывели их из
оцепенения. Им показалось, что вся эта роскошь, богатство, все это изобилие
красот их уже нисколько не трогает. Раньше они продали бы душу дьяволу за
такие расписные изразцы, как в здешних ванных комнатах, за фонтаны в саду,
за клетчатый бобриковый ковер в главном вестибюле, за дубовые панели
библиотеки, за весь этот фаянс, вазы, ковры. Теперь они отдали им должное
только как предмету своих прежних мечтаний: не то что они стали
бесчувственными -- они просто уже не понимали, к чему все это, они потеряли
ориентир. Конечно, им всего легче было бы обосноваться именно в этом Тунисе,
космополитическом Тунисе, с его очаровательными пережитками, приятным
климатом и живописной, красочной жизнью. Конечно, именно о такой жизни
мечтали они некогда; но теперь они стали всего лишь жителями Сфакса,
провинциалами, изгнанниками.
Мир без воспоминаний, без памяти. Прошло еще какое-то время,
промелькнули дни и недели, не имевшие никакой цены. Им больше ничего не
хотелось. Безразличный мир. Проходили поезда, суда причаливали в порт,
разгружались машины, механизмы, медикаменты, шарикоподшипники, удобрения,
масла. Огромные машины, груженные соломой, пересекали город, направляясь на
юг, где был недород. Их жизнь шла своим чередом: школьные занятия,
кофе-экспресс в "Режансе", по вечерам какой-нибудь старый фильм, газеты,
кроссворды. Они превратились в сомнамбул. Они уже сами не знали, чего хотят.
Они во всем разочаровались.
Теперь им казалось, что прежде -- а это "прежде" с каждым днем все
больше и больше отодвигалось от них во времени, как если бы все их
переживания становились легендой, скатывались в ирреальность, в
бесформенность, -- прежде ими владела по крайней мере лихорадочная жажда
обладания. Непомерные запросы часто заменяли им тогда реальное
существование. Тогда они чувствовали, как их, обуреваемых желаниями,
нетерпеливых, тянет все вперед и вперед.
А потом? Что они такое сделали? Что с ними произошло? То, что с ними
произошло, было трагедией, но произошло это мирно, спокойно и тихой сапой
угнездилось в их заторможенной жизни. Они заблудились в развалинах какой-то
очень старой мечты, в ее бесформенных обломках.
У них не осталось ничего. Они подошли к концу пути, оказались на самом
краю той весьма сомнительной траектории, которую прочертила их жизнь за
последние шесть лет, посвященных погоне неизвестно за чем, ни к чему не
приведшей и ничему их не научившей.
Все могло бы продолжаться в том же духе. Они могли бы остаться там на
всю жизнь. Жером тоже стал бы учителем. У них не было бы недостатка в
деньгах. В конце концов их назначили бы в Тунис. Они обзавелись бы новыми
друзьями. Купили бы машину. Приобрели бы в Марсе, в Сиди-бу-Саиде или в
Эль-Манзе красивую виллу с большим садом.
Однако им будет не так-то легко ускользнуть от своей судьбы. Время еще
раз решит за них. Школьный год закончится. Наступит жара. Жером переселится
на пляж, и Сильвия, окончив занятия, тоже присоединится к нему. Ученики
сдадут Сильвии свои последние сочинения. И она и Жером будут предвкушать
каникулы. Их охватит тоска по Парижу, по весне на берегах Сены, по дереву
под их окном, которое покроется цветами, по Елисейским полям, по площади
Вогезов. Они растроганно вспомнят о своей столь дорогой им свободе, о
поздних вставаниях, о пиршествах при свечах. Друзья напишут им, как они
собираются провести отпуск: большой дом в Турени, хороший стол, деревенские
развлечения.
-- А не вернуться ли нам? -- спросит один из них.
-- Все может пойти по-прежнему, -- ответит другой.
Они упакуют чемоданы. Уложат книги, гравюры, фотографии друзей,
выбросят накопившиеся бумажки, раздадут мебель, плохо отструганные доски,
бруски с дюжиной отверстий, отправят багаж. И станут отсчитывать дни, часы,
минуты.
В последние сфакские часы они торжественно совершат свою обычную
прогулку. Пересекут Центральный рынок, пройдут мимо порта, приостановятся,
чтобы, как и каждый день до этого, полюбоваться, на огромные губки, сохнущие
на солнце, минуют итальянскую колбасную, пройдут мимо отеля "Под оливами",
мимо городской библиотеки, потом повернут по авеню Бургиба, пройдут мимо
уродливого собора, завернут к коллежу, где в последний раз раскланяются, как
делали это ежедневно, с господином Мишри, старшим надзирателем, который
вышагивает взад-вперед у главного входа, пройдут по улице Виктора Гюго, в
последний раз увидят свой, ставший столь привычным, ресторанчик, греческую
церковь. Потом через ворота Касбы войдут в арабский город, пройдут сперва
улицей Баб-Джедид, потом улицей Бея, выйдут через ворота Баб-Диван, дойдут
до аркад на авеню Хеди-Шакер, минуют театр, два кинематографа, банк, в
последний раз выпьют кофе в "Режансе", в последний раз купят сигареты, в
последний раз -- газеты.
Через две минуты они займут места в поджидающей их наемной машине, на
крыше которой уже давно прикручены их чемоданы. Проверят, на месте ли
деньги, пароходные и железнодорожные билеты, документы.
Машина медленно тронется. В начале лета, вечером, в половине шестого,
Сфакс покажется им очень красивым городом. Его новехонькие здания засверкают
в солнечных лучах. У башен и зубчатых стен арабского города будет гордый,
независимый вид. По улицам промаршируют бойскауты, одетые в красное и белое.
Легкий ветерок будет развевать большие флаги: тунисский -- красный с белым
полумесяцем и алжирский -- красно-зеленый.
Покажется кусок ярко-голубого моря с новостройками на берегу, потом
пойдут бесконечные пригороды, кишмя кишащие детьми, велосипедами, ослами, а
за ними -- бескрайние оливковые плантации. Они выедут на дорогу
Сакиет-эс-Зит, минуют амфитеатр Эль-Джема, город мошенников Мсакен, Сус с
его многолюдными пляжами, Энфидавиль с гигантскими оливковыми деревьями,
Бир-бу-Рекба, славящийся своими кофейнями, фруктами, керамическими
изделиями; Громбалию, Потенвиль с бесконечными виноградниками по склонам,
Хаммам Лиф, потом минуют кусочек автострады, индустриальные пригороды,
мыловаренные заводы, цементные заводы -- и это уже будет Тунис.
Они будут долго купаться посреди развалин Карфагена, потом в Марсе;
проедут Утику, Келибию, Набел, где накупят глиняных изделий, и, наконец,
поздней ночью в Ла-Гулетт съедят потрясающую рыбу дораду.
И вот настанет утро, когда в шесть часов они прибудут в порт. Процедура
отплытия будет длинной и скучной, с большим трудом отыщут они для своих
шезлонгов свободное местечко на палубе.
Переезд пройдет без происшествий. В Марселе они выпьют по чашечке кофе
с молоком и рогаликами. Купят вчерашние номера "Монд" и "Либерасьон". В
поезде под стук колес они внутренне исполнят "Аллилуйя Мессии", ликующие
гимны. Они будут отсчитывать километры; они изойдут восторгами при виде
французского пейзажа -- обширных нив, зеленых лесов, пастбищ, долин.
Они приедут в одиннадцать часов вечера. На вокзале их встретят все
друзья. Друзья придут в восторг от их прекрасного вида: они будут
загорелыми, словно великие путешественники, на головах у них будут
красоваться огромные соломенные шляпы. Они станут рассказывать о Сфаксе,
пустыне, великолепных развалинах, дешевой жизни, лазурном море. Их потащат в
бар "Гарри". Они тут же опьянеют. Они будут счастливы.
Итак, они вернутся, и это-то и будет хуже всего. Они вновь обретут
улицу Катрфаж, великолепное дерево во дворе, свою крошечную квартирку, такую
прелестную из-за низких потолков, и оба окна: одно с красной, другое с
зеленой занавеской; свои любимые старые книги, кипы журналов, узенькую
кровать, малюсенькую кухоньку, столь любезный им беспорядок.
Они вновь увидят Париж, и это будет настоящим праздником. Они пойдут
бродить вдоль Сены, по садам Пале-Рояля, по маленьким уличкам Сен-Жермена.
Освещенные витрины вновь прельстят их своими соблазнами. Мясные лавки будут
ломиться от всяческой снеди. Они замешаются в сутолоку универсальных
магазинов. Погрузят руки в груды шелков, прикоснутся ласкающим жестом к
тяжелым флаконам духов, будут перебирать галстуки.
Они попытаются вести прежнюю жизнь. Они восстановят связи с рекламными
агентствами. Но все это уже потеряет свое очарование. Они вновь начнут
задыхаться. Им будет казаться, что они подохнут от мелочности, скудости.
Они опять возмечтают о богатстве. Станут шарить по водосточным желобам
в надежде подобрать бумажник, набитый банковыми билетами по тысяче франков
каждый, или хотя бы билетик метро. У них опять возникнут мечты о бегстве в
деревню. И даже о Сфаксе.
Долго они не продержатся.
И вот настанет день -- разве не знали они всегда, что он настанет? -- и
они твердо решат покончить со всем этим раз и навсегда, как сделали другие.
Узнав об их решении, друзья будут подыскивать им работу. Их рекомендуют во
многие агентства. Полные надежды, они напишут свои автобиографии, тщательно
взвешивая каждое слово. Удача -- хотя в полном смысле слова это трудно
назвать удачей -- наконец улыбнется им. Их служебные заслуги -- несмотря на
полную их нерегулярность -- зачтутся. Их примут. Они сумеют найти нужные
слова, сумеют произвести впечатление.
Таким-то вот образом, после многих лет бродяжничества, устав мелочно
рассчитывать и негодовать на себя за эту мелочность, Жером и Сильвия примут
-- и даже с благодарностью -- пост с двойной ответственностью, но
определенным жалованьем и посчитают за золотые россыпи то, что им предложит
некий магнат рекламного дела.
Их назначат в Бордо -- там они возглавят агентство. Они тщательно
подготовятся к отъезду. Приведут в порядок квартирку: сделают ремонт,
освободятся от нагромождения книг, тюков белья, избытка посуды, которые
всегда мешали им и под бременем которых они почти задыхались. Они будут
свободно расхаживать по своим двум комнаткам, о которых они прежде часто
думали, что там невозможна свобода передвижения. Они впервые увидят их
такими, какими давно мечтали увидеть: наконец-то покрашенными, сверкающими
белизной и чистотой, без единой пылинки, без пятен, без трещин, и вот тут-то
и низкие потолки и деревенский дворик с великолепным деревом предстанут
перед их глазами такими, какими они некогда их увидели, а теперь вскорости
увидят новые владельцы. Они распродадут книги букинистам, а барахло --
старьевщикам. Они обегают портных, портних, бельевщиц. Упакуют чемоданы.
Это не будет настоящим богатством. Их не сделают президентами или
генеральными директорами. Через их руки будут проходить только чужие
миллионы. Им перепадут лишь крохи, необходимые для представительства:
шелковые рубашки, перчатки из свиной кожи. Они будут хорошо
представительствовать. И за это обзаведутся хорошей квартирой, одеждой,
пищей. Им не о чем будет сожалеть.
Они получат вожделенный диван "честерфилд", и мягкие, глубокие, как в
итальянских машинах, кресла из настоящей кожи, и столы деревенского стиля, и
желанные конторки, банкетки, бобриковые и шелковые ковры, книжные шкафы из
светлого дуба.
У них будут огромные, светлые, просторные комнаты, импозантная
внутренняя лестница, стеклянные стены, неприступный вид. Они станут
обладателями фаянса, серебра, кружевных скатертей, роскошных переплетов из
красной кожи.
Им не будет и тридцати лет. Вся жизнь еще будет впереди.
Они покинут Париж в начале сентября. В вагоне первого класса они будут
почти одни. Поезд быстро наберет скорость. Алюминиевый вагон станет мягко
покачиваться.
Они уедут. Они все бросят. Они сбегут. Ничто не сможет их удержать.
"Помнишь ли ты?" -- спросит Жером. И они отдадутся воспоминаниям о
прошлом: тяжелые дни, юность, первые встречи, первые опросы, дерево в саду
улицы Катрфаж, пропавшие друзья, братские пирушки. Они вспомнят, как рыскали
по Парижу в поисках сигарет и не в силах были пройти, не остановившись, мимо
антикварных лавок. Они мысленно вновь переживут свою жизнь в Сфаксе, свое
медленное умирание и почти триумфальное возвращение.
"А теперь -- вот", -- скажет Сильвия. И это им покажется почти
естественным.
Им будет приятно ощущать на себе легкие одежды. Они посибаритствуют в
пустынном вагоне. За окном мелькнет французский ландшафт. Они молча взглянут
на поля созревшей пшеницы, на мачты высоковольтной передачи.
Они увидят мукомольни, щеголеватые заводы, большие туристские лагеря,
плотины, уединенные домики на лесных опушках. По белой дороге будут бежать
дети.
Путешествие доставит им удовольствие. К полудню они небрежной походкой
отправятся в вагон-ресторан. Они усядутся друг против друга у окна. Закажут
по стаканчику виски. В последний раз обменяются заговорщицкой улыбкой. Туго
накрахмаленные скатерти и салфетки, массивные приборы с маркой агентства
спальных вагонов, толстые, украшенные гербами тарелки покажутся им прелюдией
к великолепному пиршеству. Но завтрак, который им подадут, по правде говоря,
будет попросту безвкусным.
Маркс сказал, что способ является частью истины в той же мере, что и
результат. Нужно, чтобы поиски истины сами по себе были бы истинными;
истинные поиски -- это развернутая истина, отдельные части которой
соединяются в результате.