-- Ничего этого я не знаю, -- заявил Кеплер. -- Этот молодой дворянин прислал мне курьера с письмецом, в котором просил меня принять ad noticiam(1), что у него есть желание и нужда выяснить свои перспективы "в делах небесных" на ближайшие дни. Мой ответ он хочет получить сегодня.
-- В небесных делах? -- удивился Ханнивальд. -- Так он, верно, принадлежит к духовенству.
-- Ну уж нет! -- сказал Кеплер. -- Эти слова попросту означают, что я должен установить расположение планет в день его рождения и написать ему прогноз. Я полагаю, он стоит на пороге важного свершения, а может быть, и поворота всей его жизни, и потому ищет моего совета.
-- Но при этом вы же рискуете познать грядущую судьбу человека, известную единому Богу, а это подобает лишь подлому лжецу и ничтожеству. Или это не так, домине(2) Кеплер? -- иронизировал Ханнивальд.
-- Да, это так, -- подтвердил Иоганн Кеплер, который так увяз в своих мыслях, что едва ли заметил насмешку Ханнивальда. -- Ибо тот, кто предсказывает события прямо и исключительно по небесным телам, не имеет верной основы. Если ему и случается угадывать, так это только благодаря везению. Но мне представляется, что изучение натуры и склонностей человека, его душевных порывов и склада ума значит гораздо больше, чем расположение созвездий. А все это можно узнать...
Он взял со стола письмо господина фон Вальдштейна и несколько мгновений молча рассматривал его.
-- Все это можно узнать по почерку человека, -- закончил он.
-- Я не ослышался, вы сказали "по почерку"?! -- вскричал Ханнивальд. -Вы хотите узнать натуру и склонности незнакомого человека, проникнуть в саму его душу -- и все это по нескольким рукописным строчкам? Ну знаете, домине Кеплер...
-- Все это и многое сверх того, -- перебил Кеплер. -- Стоит только посвятить некоторое время внимательному изучению чьего-либо почерка, как он обретает жизнь и начинает рассказывать о писавшем; он может выдать его самые тайные помыслы и самые отдаленные планы. В результате этот человек становится так хорошо известен мне, как если бы мы с ним съели меру соли.
Последние слова ученого потонули в оглушительном хохоте Хан-нивальда.
-- Клянусь спасением моей души, -- воскликнул тайный советник императора, -- я не знал, что стоит только сунуть нос в какой-нибудь жалкий клочок бумаги, как уже можно вещать наподобие библейского пророка! Клянусь моей вечной жизнью на небесах, если бы я не знал, что вы, домине Кеплер, всего лишь мечтатель и фантазер, то я поистине остерегался бы показывать вам что-либо из написанного моею рукою. Но скажите же, какие секреты выдал вам почерк господина фон Вальдштейна?
-- Немаловажные, господин секретарь, весьма немаловажные! -- сказал Иоганн Кеплер. -- Там есть много злобы, много такого, что меня испугало, но в целом я узнал немаловажные вещи. Вальдштейн обладает очень беспокойной натурой, он жаден до всяческих новшеств, употребляет для осуществления своих планов странные и рискованные средства, раздражителен, порою склонен к меланхолии, презирает человеческие законы и правила, а потому будет конфликтовать со своим окружением до тех пор, пока не научится притворяться и скрывать свои истинные намерения. Ему недоступны милосердие и братская любовь, и все же это необыкновенная натура: его влечет к власти и почестям, и может статься, что когда он достигнет зрелости и полного развития своих способностей, то окажется способным к высоким и героическим подвигам...
-- Тысяча чертей! В таком случае мы еще услышим об этом господине фон Вальдштейне! -- заметил Ханнивальд. -- До сих пор, правда, он себя ничем не проявил. И все это вы извлекли из одной маленькой записочки? Знаете, я не из тех; кто умеет притворяться и скрывать свое мнение, а потому скажу вам прямо, что считаю все это одной из причуд, свойственных ученым мужам. Ваш слуга, домине Кеплер, ваш покорнейший слуга.
Иоганн Кеплер проводил императорского секретаря и запер двери. За окном вовсю кружил снегопад -- первый в ту холодную осень.
Когда ученый вернулся в свою комнату, неприятный разговор с Ханнивальдом уже начисто вылетел у него из головы. Случайно взгляд его задержался на крупных снежинках, приставших к рукаву плаща, и, внезапно заинтересовавшись, он принялся рассматривать их сквозь увеличительное стекло. Вдоволь насмотревшись, он схватил перо и с улыбкой записал на чистом листе бумаги еще одно подтверждение давно вынашиваемоей им теории, призванной объяснить природу всего сущего, -- "De nive sexangula"(3) -- о сложной, многофигурной, но неизменно имеющей в основе шестиугольник форме снежинок.
"Вот уж поистине беспокойная голова! А может быть, что-то донимает его и не дает усидеть на месте?" -- размышлял про себя Иоганн Кеплер, наблюдая за тем, как молодой офицер, пришедший к нему по поводу "дел небесных", все время ерзает на стуле, отрываясь от этого занятия лишь для того, чтобы вскочить и пробежать несколько кругов по комнате.
-- Итак, -- обратился ученый к своему посетителю, -- сегодня вам исполнилось двадцать три года, два месяца и шесть дней.
-- Именно так, -- ответил офицер, подошел к печке и протянул озябшие руки к топке, казалось, даже не заметив, что огня там и в помине не было. -Именно так, сударь, и если вы хотите этим сказать, что иные люди в моем возрасте уже совершили значительные дела и внесли свое имя в почетную книгу истории, то вы будете совершенно правы. Мне нечем похвастаться кроме того, что я изучал военные науки в Падуе и Болонье, а потом под началам генерала Баста дрался против турок. Правда, я захватил одного пашу -- по-ихнему бека -- в его собственной ставке, но разве же это подвиг! После аферы Грана я уволился со службы и до сих пор... Нет, это просто невыносимо! -- вскричал он вдруг, прижав ладони к вискам, как если бы ощутил внезапную и страшную боль.
-- Вам плохо, сударь мой? -- спросил Кеплер.
-- Да нет же, просто на вашей улице стоит такой гвалт, что и впрямь можно сойти с ума, -- объяснил молодой дворянин голосом, звучавшим отнюдь не жалобно, а скорее порывисто и гневно. -- Может быть, вам, господин астролог, и не по вкусу придется моя прямота, но я просто не могу взять в толк, как это при таком шуме вы еще находите силы читать ваши книги и выстраивать ваши мысли?
-- Шум, говорите? Да что вы, сейчас на улице еще довольно тихо! -возразил Кеплер. -- У кузнеца-гвоздодела сегодня выходной, а кабак, в котором солдаты собираются для того, чтобы всю ночь орать песни, ругаться и бить друг другу физиономии, еще закрыт.
-- Но я говорю не о солдатах -- уж к ним-то я попривык, -- уточнил молодой дворянин. -- Я имею в виду гомон этих безбожных лягушек. Их там, наверное, не одна сотня! Неужели господин их не слышит?
-- Слышу, но не слушаю, -- ответил Кеплер. -- Рассказывают же о том, что люди, живущие на порогах Нила, глухи от рева и грохота. А я так думаю, что они просто привыкли к шуму и не замечают его. Вот и я перестал замечать крик лягушек... И не следует называть их безбожными, ибо всякая тварь возносит свой голос во славу Бога.
-- Будь я Господом Богом, я сумел бы снискать себе лучшую славу и не позволил бы воспевать себя лягушкам, -- раздраженно обронил молодой дворянин. -- Если я не выношу даже малейшего шума, то почему я должен слушать вопли животных, будь то собаки, кошки, ослы или воробьи. Для меня это сущая пытка. Но давайте перейдем к цели моего визита, -- продолжил он уже более спокойным тоном. -- Нога fugat -- время бежит, и я не хочу отнимать его у господина.
-- Я должен составить вам гороскоп? -- спросил Иоганн Кеплер.
-- Нет, на сей раз не это. Я очень признателен господину, но я пришел не ради гороскопа, -- заявил фон Вальдштейн. -- Я всего лишь хочу задать господину один короткий вопрос: будет ли завтрашней ночью огненосный Марс господствовать в доме Большой Медведицы?
-- И больше ничего? Я могу сразу дать вам ответ, -- сказал Кеплер. -Нет, завтрашней ночью в доме Колесницы господствует не Марс, а Венера. Что же до Марса, которого вы называете огненосным, то он находится на пути в дом Скорпиона.
-- Возможно ли это? -- воскликнул явно пораженный молодой человек. -Не Марс, а Венера? Не может быть! А господин не ошибается?
-- В таких вещах я никогда не ошибаюсь, -- заверил его Кеплер. -- Если я сказал Венера, значит Венера. Можете быть абсолютно уверены в этом.
С минуту молодой дворянин стоял молча, всецело погрузившись в свои мысли. Затем он произнес скорее для себя, чем для Кеплера:
-- Итак, дело проиграно, еще не начавшись. И все же попытаться следует. Еггаге humanum est(4), и потом -- тут все зависит от везения.
Он снова умолк, глядя на Кеплера так, словно с уст его готов был слететь какой-то вопрос. Однако он так ничего и не сказал, а вместо этого пожал плечами, махнул рукой, словно показывая, что намерен сам управиться со своими неурядицами, и повернулся к выходу.
Внизу, около ворот, он снял шляпу и откланялся.
-- Я весьма обязан господину за его доброту. Очень скоро -- я думаю, послезавтра -- господин услышит обо мне. Если господин не ошибся и дело не выгорит -- что ж, у меня еще осталось редкостное турецкое кольцо, которое я добыл своей шпагой в сражении. Посмотрим, что я за него выручу. А до тех пор -- покорнейший слуга господина астролога.
Он еще раз взмахнул шляпой и направился вверх по крутой улочке мимо дощатого забора, за которым, словно ему назло, еще громче завопили лягушки.
В доме на улице Святого Иакова, недалеко от Круглой площади Старого Града, в те времена жил старик по имени Барвициус, который когда-то был знатным господином, а под конец даже тайным советником, но однажды попал в немилость у влиятельного лейб-камердинера Рудольфа II, Филиппа Ланга, и пулей вылетел со службы. К тому же он спустил все свои деньги и половину имущества за карточным столом, а второю половину потерял в неудачных торговых спекуляциях и теперь вынужден был проводить остаток своих дней в бедности и нужде. И все-таки он жил так, как если бы ничего этого не случилось. Он приглашал к себе гостей, держал прислугу, лошадей и коляску (которой, правда, редко пользовался, уверяя, что ему для здоровья нужно больше ходить пешком), бывал за карточными столами во многих дворянских домах, держал хорошую кухню и отборные вина -- одним словом, не отказывал себе ни в чем.
Средства для такой жизни он, конечно, черпал не из законных источников. Тот, кто видел, как по воскресеньям и праздничным дням он шествует, опираясь на дорогую трость, к обедне в церковь Святого Духа, никогда бы и не подумал, что этот респектабельный седовласый господин является главарем воровской банды.
Чаще всего для своих воровских дел Барвициус подбирал совсем уж пропащих людей низкого происхождения -- молодчиков, готовых за полгульдена продать Бога со всеми Его святыми, прямых кандидатов на виселицу. Но бывали в банде и сыновья почтенных бюргеров, которые сбились с пути истинного оттого, что боялись честного труда, как черт крестильной купели, и были готовы на любую низость, если она могла принести деньги. Когда же одной низости было недостаточно, они не гнушались и ножа. Среди этих последних был некий Георг Лейнитцер, сын ювелира с Малого Кольца и бывший студент. Он сразу же завоевал особое доверие старого Барвициуса своими хорошими манерами и умением быстро соображать. С этим Лейнитцером Барвициус виделся почти каждый день, тогда как других допускал до себя лишь изредка, в случае крайней необходимости, да и то лишь по ночам, при тусклом мерцании свечей и в искажавшем лицо до неузнаваемости гриме.
Все они состояли у Барвициуса в слепом повиновении, ибо знали, что без него мало на что годятся. Он изыскивал возможности, разрабатывал планы, продумывал все случайные обстоятельства. Он проводил подготовку с такой осмотрительностью, что налеты очень редко бывали неудачными.
В тот ноябрьский день Лейнитцер с утра пораньше заявился к Барвициусу. Он застал хозяина за игрой в карты с самим собой. Старик ставил по одному-два гульдена то на одну, то на другую карту и всякий раз, как они проигрывали, разражался ужасной бранью. Лейнитцеру это не понравилось. Барвициус проводил время таким образом только в тех случаях, когда бывал не в духе, наткнувшись на неожиданные трудности в задуманном деле, или же когда его томила подагра, доставлявшая ему немало мучений.
Оказанный Лейнитцеру прием также указывал на дурное настроение Барвициуса.
-- Опять заявился? -- пробурчал старик. -- Разве я тебя звал? Ты что, не можешь хоть на день оставить меня в покое?
-- На улице дождь. Я промочил ноги, -- сказал Лейнитцер, после чего уселся к камину, снял башмаки и с видом человека, зашедшего только для того, что обогреться, протянул ноги к огню.
Не обращая никакого внимания на Лейнитцера, Барвициус продолжал тасовать и раскладывать карты, передвигать гульдены с одной карты на другую, ударять кулаком по столу и ругаться. Через четверть часа он наконец отложил карты в сторону, собрал деньги и, обозвав себя напоследок зеленым дилетантом, повернулся к Лейнитцеру с таким выражением лица, словно был удивлен, но отнюдь не рассержен его появлением.
-- Вот хорошо, что ты пришел, Георг, -- мне как раз надо с тобой поговорить, -- сказал он.
Лейнитцер поднялся, сунул ноги в башмаки и подошел к столу.
-- Я не хочу больше обманывать тебя, Георг: наши дела идут совсем плохо!
-- Это правда, -- подтвердил Лейнитцер, поглядев на свои башмаки и убедившись, что они достаточно просохли. -- За последние несколько недель мы, как говорится, больше свеч сожгли, чем денег нашли...
-- Это еще не все, -- отозвался Барвициус. -- Хорошо, если бы только это! Слушай внимательно, Георг, но не говори другим, это должно остаться между нами. Один из моих добрых приятели там, наверху, -- он потыкал большим пальцем через свое правое плечо, и Георг Лейнитцер понял, что имеется в виду Старый Град, - один из немногих, кто мне сочувствует, недавно вызвал меня из-за карточного стола и, отведя в сторонку, начал толковать о Филиппе Ланге, на разные лады доказывая, как опасно иметь его себе врагом. Еще он сказал, что у Ланга есть рука во всех делах и что капитан городской стражи очень озабочен участившимися кражами и грабежами, а потом, когда мы снова сели за карты, добавил, что для здоровья ничего не может быть полезнее дальних поездок...
-- Может быть, это только болтовня? -- предположил Лейнитцер.
-- Это было предостережение, пойми это правильно, Георг. Филипп Ланг никогда не спускал с меня глаз, -- объяснил Барвициус. -- Нет, Георг, то был совет человека, ко мне расположенного. С тех пор нет мне никакого покоя, все кажется, что за мной следят. Иду по улице и вдруг слышу за собой шаги, а стоит оглянуться -- никого.
-- Ну, вот, -- сказал Лейнитцер. -- Сами же говорите -- никого!
-- А сегодня во сне, -- продолжал Барвициус, -- я видел, как нас с тобой, и всех остальных тоже, погонял кнутом по улице палач. Мы были связаны, и нас вели на казнь. А у тебя, Георг, руки были скованы за спиной.
Лейнитцер оживился.
-- Надо непременно посмотреть в соннике! -- воскликнул он. -- Говорите, там был длинный кнут? И он громко щелкал? Кнут, который щелкает, -- это ведь что-то значит. Кажется, это к достатку в доме! Надо бы узнать насчет...
-- Послушай, Георг! -- прервал его Барвициус. -- Перебери в уме всех наших людей, одного за другим. Не кажется ли тебе, что кто-то из них ведет двойную игру?!
-- Патрон! -- с великим пафосом отвечал Георг. -- Среди них не найдется ни одного, кто не позволил бы себя сжечь, четвертовать и колесовать за вас!
-- Ты мне лучше не говори о колесовании! -- вскричал Барвициус. -Знаешь ведь, что я не люблю слушать о таких вещах. С меня хватает и подагры, которая колесует меня каждый день не хуже любого палача.
Минуту он сидел молча, нахмурив лоб.
-- Нам нужно подумать о том, -- начал он затем, -- как избежать своей участи. Я отправлюсь путешествовать. Но перед тем... -- он осекся на полуслове и, помешкав секунду-другую, обратился к Лейницетру с вопросом: -А ты что думаешь, Георг? Нет ли у тебя желания посмотреть Францию, Нидерланды, поглазеть на собор Святого Марка в Венеции?
-- А на что он мне? -- заявил Лейнитцер. -- Я уже видел его на гравюре. Там, на Николаевской, в киоске сидит торгаш, так он эти гравюры продает пачками. Может быть, нам взять с собою кого-нибудь из наших, скажем, Ловчилу или Райсенкиттеля, чтобы стелить постели и топить печи в гостиницах?
-- Прислуга найдется везде, -- сказал Барвициус. -- Но прежде чем мы покинем Прагу...
Он умолк и задумчиво уставился перед собой.
-- Прежде чем мы уедем отсюда, -- продолжил он, -- я хочу провернуть еще одно дело, которое давно уже держу в голове. Это будет такое дело, о котором еще не один год будут толковать в Праге. Да что там в Праге -- во всем королевстве!
-- А что это за дело, патрон? -- с любопытством спросил Лейнитцер.
Барвициус откинулся в кресле и скрестил руки на груди.
-- Ты знаешь, -- начал он, -- что у меня везде есть глаза и уши -- даже в еврейском городе. Как раз там живет один человек, с которым мне давно хочется свести знакомство поближе. Евреи и христиане облепляют его дом, словно мухи -- горшок со сливками. Ему удается все, за что бы он ни взялся. Евреи говорят о нем так: если у всего города выпадает черный год, то он выварит свой год в молоке. И еще говорят: он так богат, что даже в мед сыплет сахар. Ты должен знать этого еврея -- скажи-ка, как его зовут?
-- Это Мордехай Мейзл, который называет себя также Маркусом Мейзлом, и живет он на площади Трех Колодцев, -- без колебаний ответил Лейнитцер.
-- Точно. О нем и речь, -- подтвердил Барвициус. -- Он начинал свое дело с того, что скупал у мелких ремесленников самую залежалую рухлядь и давал деньги в рост под медные весы, козлиные шкуры, латунные тазы и прочую дрянь. Ездил также на рынки в Жигин, Хрудим, Вельварн, в Чаславу, скупал там сколько мог шерсти, менял ее у вязальщиков в Старом Граде на тонкие шали и посылал их на Варфоломеевскую ярмарку в Линц, получая таким образом двойную прибыль. Ему все и всегда удавалось. Мало сказать, что он любил деньги -они любили его еще больше, они, кажется, сами искали его и бежали к нему в руки. Его торговые предприятия все время расширялись. А потом он получил от императора охранную грамоту со многими привилегиями. Наверху есть люди, -он опять ткнул пальцем через правое плечо, -- которые даже имеют смелость утверждать, будто Его Величество император тайно ассоциируется с ним в делах.
-- Император? С Мейзлом? С каким-то евреем из гетто?! -- вскрикнул Лейнитцер, ошеломленно глядя на хозяина. Барвициус пожал плечами.
-- Ходит такой слух, -- повторил он. -- И еще говорят, что как только Мейзл получил эту самую грамоту, у императора завелись неучтенные деньги. Много неучтенных денег. Люди жалуются, что нечем платить старые долги, а вот на императорские коллекции картин, скульптур и диковин со всех концов света всегда находится золото. Граф Мансфельд приобретает для Рудольфа картины в Нидерландах, Хевенхюллер -- в Мадриде, Гаррах -- в Риме. Из Мантуи везут мраморные статуи и барельефы. Аббат Сен-Мориса посылает ему из Безансона кольца и геммы, найденные в древнеримских гробницах. От Вельзерна и Гохштеттерна в Аугсбурге прибывают чудесные заморские птицы. Курфюрст Пфальцский доставил ему алтарь слоновой кости с резными изображениями из жизни Христа, а один монах из Александрии прислал посох Моисея вместе со свидетельством, что посох этот -- подлинный, но император не пожелал его купить, заявив, что раз посох некогда превращался в змею, то это может случиться снова. Антонио ди Джордже делает для него сферические и параболические зеркала, а Мизерони -- хрустальные бокалы. А ведь все это стоит денег. Откуда они берутся, спрашиваю я?
-- Император связался с евреем из гетто? Я не могу поверить в это, -проворчал Лейнитцер.
-- А ты и не знаешь, как это делается? Что ты вообще знаешь о жизни? Да ровным счетом ничего! -- осадил его Барвициус. -- Но нам с тобой недосуг тревожиться о Его Величестве императоре, у нас есть дело до еврея Мейзла, и надо хватать добычу скорее, а то он, кажется, совсем свихнулся и раздаривает свои деньги направо и налево.
-- Я знаю одного свихнувшегося, -- откликнулся Лейнитцер. -- Он бегает по улицам в одной рубашке и кричит, чтобы на него лили воду, потому что он -- душа, объятая черным пламенем ада. А есть еще один, так он воображает себя рыбой и сидит в бассейне, а ночью, когда приходит пора спать, дает себя вытащить оттуда только с помощью крючка и лески. Но вот свихнувшегося, который раздаривал бы свои деньги, я в жизни не видывал, хотя давно уже мечтаю повстречать!
-- Сумасшедший он или нет, но деньги он дарит, -- объявил Барвициус категорическим тоном. -- Он делает это в большой тайне -- видимо, не хочет, чтобы об этом стало известно всем. Он не только раздаривает деньги, он разбрасывает их, отталкивает их от себя и, хоть этому и не верится, выкидывает их на улицу. К нему приходят люди, и он дает им ссуды без заклада, без векселя, без поручительства и требует от должников лишь молчания да чтобы один не знал о другом. Бедные девушки, которые хотят замуж, получают от него деньги на приданое, даже не зная, от кого оно исходит. Это он велел снести старую баню и построить новую -- старая, видите ли, была ему недостаточно вместительна. А теперь они собираются построить в гетто новую ратушу, дом призрения и приют для детей-сирот -- а на чьи деньги? На деньги Мейзла. Но ему кажется, что они недостаточно быстро уходят у него между пальцев, потому что, как мне было доведено, он решил замостить все улицы, углы и дворы еврейских кварталов красивым тесаным камнем.
-- Так вот почему вы сказали, что он выкидывает деньги на улицу? -подхватил Лейнитцер.
Барвициус встал и тихо засмеялся.
-- Ему не придется долго заниматься этим. Настало время мне вступить в игру, -- заявил он. -- Я хочу вытащить его из дома и отвезти в надежное место, где он и будет сидеть, пока не заплатит выкуп. А в качестве выкупа я возьму с него столько, что мы всю оставшуюся жизнь не будем ни в чем нуждаться. Я не хочу оставлять ему много -- пусть еврейский город так и будет немощеным!
Лейнитцер одобрительно кивнул. Эта затея ему понравилась. Он начал прикидывать в уме, как велика должна быть сумма, чтобы они с Барвициусом могли довольствоваться ею до конца жизни, но так и не дошел в своих расчетах до конца, так как Барвициус, разложив перед собой план дома Мейзла, взглянул на него и спросил:
-- Сколько людей ты можешь найти для этого дела, Георг?
-- Одиннадцать, а если мало, то четырнадцать, -- отвечал Лейнитцер.
-- Какая разница -- одиннадцать или четырнадцать? Все равно не хватает одного человека, -- возразил Барвициус. -- И не делай глупое лицо. Одного все равно недостает, -- повторил он с нажимом, когда Лейнитцер удивленно взглянул на него. -- В таком деле ты не годишься на роль вожака, из других тоже никто с этим не справится. Ибо это не простой налет, а самая настоящая военная операция. Без лишнего шума, погони и рубки на сей раз не обойтись, а потому мне нужен человек, научившийся на войне тому, как с горстью людей пробиваться сквозь вооруженный отряд, как захватывать важную персону в ее собственном доме и как вывозить ее из вражеского лагеря. Мне нужен человек, который, нарываясь на препятствие, не спрашивает у меня советов и приказаний, а действует смело и решительно. Мне нужен воин, овладевший военным искусством с младых ногтей и в то же время готовый заняться делом, которое не принесет ему ни славы, ни отличий, но зато...
Он выразительно пошевелил пальцами, пересчитывая невидимые деньги.
-- Одного такого я знаю, -- заявил Лейнитцер. -- И правда, патрон, мне кажется, у меня есть как раз тот человек, какого вы ищете. Один молодой дворянин из рода Вальдштейнов. Он лихо сражался на турецкой войне, а теперь пребывает в раздоре с начальством. Он оставил службу, приехал в Прагу и сидит здесь безвылазно. Занимается какими-то военными науками, читает. Ей-богу, у него полная комната книг!
-- А что он изучает? -- поинтересовался Барвициус.
-- В основной как брать штурмом крепости вроде Петерсвардейна или Рааба, как распределять полки в сражении, как вести минные галереи, как применять артиллерию. Умеет в деталях изложить, как следовало бы римлянам маневрировать при Каннах, чтобы переиграть Ганнибала.
-- Уже хорошо. Что еще? -- потребовал Барвициус.
-- Привержен звездочетному суеверию, -- продолжил свой доклад Лейнитцер. -- Говорит, что Марс и созвездие Большой Медведицы являются его небесными патронами и что когда Марс находится в доме Большой Медведицы, то наступает его день, в который все ему должно удаваться. Но сейчас, несмотря на высокое небесное покровительство, он так беден, что может себе позволить только по разу в день заказать в гостинице кусок жаркого и бокал вина. Этим он, конечно, недоволен, потому что, как он говорит, без денег невозможно предпринять большое дело. Не раз спрашивал меня, как бы ему побыстрее раздобыть денег. Заметьте и то, что он не гнушается никаким делом, даже самым опасным и противозаконным. Он говорит, что праведными путями в наше время трудно чего-нибудь добиться.
-- В небесных делах? -- удивился Ханнивальд. -- Так он, верно, принадлежит к духовенству.
-- Ну уж нет! -- сказал Кеплер. -- Эти слова попросту означают, что я должен установить расположение планет в день его рождения и написать ему прогноз. Я полагаю, он стоит на пороге важного свершения, а может быть, и поворота всей его жизни, и потому ищет моего совета.
-- Но при этом вы же рискуете познать грядущую судьбу человека, известную единому Богу, а это подобает лишь подлому лжецу и ничтожеству. Или это не так, домине(2) Кеплер? -- иронизировал Ханнивальд.
-- Да, это так, -- подтвердил Иоганн Кеплер, который так увяз в своих мыслях, что едва ли заметил насмешку Ханнивальда. -- Ибо тот, кто предсказывает события прямо и исключительно по небесным телам, не имеет верной основы. Если ему и случается угадывать, так это только благодаря везению. Но мне представляется, что изучение натуры и склонностей человека, его душевных порывов и склада ума значит гораздо больше, чем расположение созвездий. А все это можно узнать...
Он взял со стола письмо господина фон Вальдштейна и несколько мгновений молча рассматривал его.
-- Все это можно узнать по почерку человека, -- закончил он.
-- Я не ослышался, вы сказали "по почерку"?! -- вскричал Ханнивальд. -Вы хотите узнать натуру и склонности незнакомого человека, проникнуть в саму его душу -- и все это по нескольким рукописным строчкам? Ну знаете, домине Кеплер...
-- Все это и многое сверх того, -- перебил Кеплер. -- Стоит только посвятить некоторое время внимательному изучению чьего-либо почерка, как он обретает жизнь и начинает рассказывать о писавшем; он может выдать его самые тайные помыслы и самые отдаленные планы. В результате этот человек становится так хорошо известен мне, как если бы мы с ним съели меру соли.
Последние слова ученого потонули в оглушительном хохоте Хан-нивальда.
-- Клянусь спасением моей души, -- воскликнул тайный советник императора, -- я не знал, что стоит только сунуть нос в какой-нибудь жалкий клочок бумаги, как уже можно вещать наподобие библейского пророка! Клянусь моей вечной жизнью на небесах, если бы я не знал, что вы, домине Кеплер, всего лишь мечтатель и фантазер, то я поистине остерегался бы показывать вам что-либо из написанного моею рукою. Но скажите же, какие секреты выдал вам почерк господина фон Вальдштейна?
-- Немаловажные, господин секретарь, весьма немаловажные! -- сказал Иоганн Кеплер. -- Там есть много злобы, много такого, что меня испугало, но в целом я узнал немаловажные вещи. Вальдштейн обладает очень беспокойной натурой, он жаден до всяческих новшеств, употребляет для осуществления своих планов странные и рискованные средства, раздражителен, порою склонен к меланхолии, презирает человеческие законы и правила, а потому будет конфликтовать со своим окружением до тех пор, пока не научится притворяться и скрывать свои истинные намерения. Ему недоступны милосердие и братская любовь, и все же это необыкновенная натура: его влечет к власти и почестям, и может статься, что когда он достигнет зрелости и полного развития своих способностей, то окажется способным к высоким и героическим подвигам...
-- Тысяча чертей! В таком случае мы еще услышим об этом господине фон Вальдштейне! -- заметил Ханнивальд. -- До сих пор, правда, он себя ничем не проявил. И все это вы извлекли из одной маленькой записочки? Знаете, я не из тех; кто умеет притворяться и скрывать свое мнение, а потому скажу вам прямо, что считаю все это одной из причуд, свойственных ученым мужам. Ваш слуга, домине Кеплер, ваш покорнейший слуга.
Иоганн Кеплер проводил императорского секретаря и запер двери. За окном вовсю кружил снегопад -- первый в ту холодную осень.
Когда ученый вернулся в свою комнату, неприятный разговор с Ханнивальдом уже начисто вылетел у него из головы. Случайно взгляд его задержался на крупных снежинках, приставших к рукаву плаща, и, внезапно заинтересовавшись, он принялся рассматривать их сквозь увеличительное стекло. Вдоволь насмотревшись, он схватил перо и с улыбкой записал на чистом листе бумаги еще одно подтверждение давно вынашиваемоей им теории, призванной объяснить природу всего сущего, -- "De nive sexangula"(3) -- о сложной, многофигурной, но неизменно имеющей в основе шестиугольник форме снежинок.
"Вот уж поистине беспокойная голова! А может быть, что-то донимает его и не дает усидеть на месте?" -- размышлял про себя Иоганн Кеплер, наблюдая за тем, как молодой офицер, пришедший к нему по поводу "дел небесных", все время ерзает на стуле, отрываясь от этого занятия лишь для того, чтобы вскочить и пробежать несколько кругов по комнате.
-- Итак, -- обратился ученый к своему посетителю, -- сегодня вам исполнилось двадцать три года, два месяца и шесть дней.
-- Именно так, -- ответил офицер, подошел к печке и протянул озябшие руки к топке, казалось, даже не заметив, что огня там и в помине не было. -Именно так, сударь, и если вы хотите этим сказать, что иные люди в моем возрасте уже совершили значительные дела и внесли свое имя в почетную книгу истории, то вы будете совершенно правы. Мне нечем похвастаться кроме того, что я изучал военные науки в Падуе и Болонье, а потом под началам генерала Баста дрался против турок. Правда, я захватил одного пашу -- по-ихнему бека -- в его собственной ставке, но разве же это подвиг! После аферы Грана я уволился со службы и до сих пор... Нет, это просто невыносимо! -- вскричал он вдруг, прижав ладони к вискам, как если бы ощутил внезапную и страшную боль.
-- Вам плохо, сударь мой? -- спросил Кеплер.
-- Да нет же, просто на вашей улице стоит такой гвалт, что и впрямь можно сойти с ума, -- объяснил молодой дворянин голосом, звучавшим отнюдь не жалобно, а скорее порывисто и гневно. -- Может быть, вам, господин астролог, и не по вкусу придется моя прямота, но я просто не могу взять в толк, как это при таком шуме вы еще находите силы читать ваши книги и выстраивать ваши мысли?
-- Шум, говорите? Да что вы, сейчас на улице еще довольно тихо! -возразил Кеплер. -- У кузнеца-гвоздодела сегодня выходной, а кабак, в котором солдаты собираются для того, чтобы всю ночь орать песни, ругаться и бить друг другу физиономии, еще закрыт.
-- Но я говорю не о солдатах -- уж к ним-то я попривык, -- уточнил молодой дворянин. -- Я имею в виду гомон этих безбожных лягушек. Их там, наверное, не одна сотня! Неужели господин их не слышит?
-- Слышу, но не слушаю, -- ответил Кеплер. -- Рассказывают же о том, что люди, живущие на порогах Нила, глухи от рева и грохота. А я так думаю, что они просто привыкли к шуму и не замечают его. Вот и я перестал замечать крик лягушек... И не следует называть их безбожными, ибо всякая тварь возносит свой голос во славу Бога.
-- Будь я Господом Богом, я сумел бы снискать себе лучшую славу и не позволил бы воспевать себя лягушкам, -- раздраженно обронил молодой дворянин. -- Если я не выношу даже малейшего шума, то почему я должен слушать вопли животных, будь то собаки, кошки, ослы или воробьи. Для меня это сущая пытка. Но давайте перейдем к цели моего визита, -- продолжил он уже более спокойным тоном. -- Нога fugat -- время бежит, и я не хочу отнимать его у господина.
-- Я должен составить вам гороскоп? -- спросил Иоганн Кеплер.
-- Нет, на сей раз не это. Я очень признателен господину, но я пришел не ради гороскопа, -- заявил фон Вальдштейн. -- Я всего лишь хочу задать господину один короткий вопрос: будет ли завтрашней ночью огненосный Марс господствовать в доме Большой Медведицы?
-- И больше ничего? Я могу сразу дать вам ответ, -- сказал Кеплер. -Нет, завтрашней ночью в доме Колесницы господствует не Марс, а Венера. Что же до Марса, которого вы называете огненосным, то он находится на пути в дом Скорпиона.
-- Возможно ли это? -- воскликнул явно пораженный молодой человек. -Не Марс, а Венера? Не может быть! А господин не ошибается?
-- В таких вещах я никогда не ошибаюсь, -- заверил его Кеплер. -- Если я сказал Венера, значит Венера. Можете быть абсолютно уверены в этом.
С минуту молодой дворянин стоял молча, всецело погрузившись в свои мысли. Затем он произнес скорее для себя, чем для Кеплера:
-- Итак, дело проиграно, еще не начавшись. И все же попытаться следует. Еггаге humanum est(4), и потом -- тут все зависит от везения.
Он снова умолк, глядя на Кеплера так, словно с уст его готов был слететь какой-то вопрос. Однако он так ничего и не сказал, а вместо этого пожал плечами, махнул рукой, словно показывая, что намерен сам управиться со своими неурядицами, и повернулся к выходу.
Внизу, около ворот, он снял шляпу и откланялся.
-- Я весьма обязан господину за его доброту. Очень скоро -- я думаю, послезавтра -- господин услышит обо мне. Если господин не ошибся и дело не выгорит -- что ж, у меня еще осталось редкостное турецкое кольцо, которое я добыл своей шпагой в сражении. Посмотрим, что я за него выручу. А до тех пор -- покорнейший слуга господина астролога.
Он еще раз взмахнул шляпой и направился вверх по крутой улочке мимо дощатого забора, за которым, словно ему назло, еще громче завопили лягушки.
В доме на улице Святого Иакова, недалеко от Круглой площади Старого Града, в те времена жил старик по имени Барвициус, который когда-то был знатным господином, а под конец даже тайным советником, но однажды попал в немилость у влиятельного лейб-камердинера Рудольфа II, Филиппа Ланга, и пулей вылетел со службы. К тому же он спустил все свои деньги и половину имущества за карточным столом, а второю половину потерял в неудачных торговых спекуляциях и теперь вынужден был проводить остаток своих дней в бедности и нужде. И все-таки он жил так, как если бы ничего этого не случилось. Он приглашал к себе гостей, держал прислугу, лошадей и коляску (которой, правда, редко пользовался, уверяя, что ему для здоровья нужно больше ходить пешком), бывал за карточными столами во многих дворянских домах, держал хорошую кухню и отборные вина -- одним словом, не отказывал себе ни в чем.
Средства для такой жизни он, конечно, черпал не из законных источников. Тот, кто видел, как по воскресеньям и праздничным дням он шествует, опираясь на дорогую трость, к обедне в церковь Святого Духа, никогда бы и не подумал, что этот респектабельный седовласый господин является главарем воровской банды.
Чаще всего для своих воровских дел Барвициус подбирал совсем уж пропащих людей низкого происхождения -- молодчиков, готовых за полгульдена продать Бога со всеми Его святыми, прямых кандидатов на виселицу. Но бывали в банде и сыновья почтенных бюргеров, которые сбились с пути истинного оттого, что боялись честного труда, как черт крестильной купели, и были готовы на любую низость, если она могла принести деньги. Когда же одной низости было недостаточно, они не гнушались и ножа. Среди этих последних был некий Георг Лейнитцер, сын ювелира с Малого Кольца и бывший студент. Он сразу же завоевал особое доверие старого Барвициуса своими хорошими манерами и умением быстро соображать. С этим Лейнитцером Барвициус виделся почти каждый день, тогда как других допускал до себя лишь изредка, в случае крайней необходимости, да и то лишь по ночам, при тусклом мерцании свечей и в искажавшем лицо до неузнаваемости гриме.
Все они состояли у Барвициуса в слепом повиновении, ибо знали, что без него мало на что годятся. Он изыскивал возможности, разрабатывал планы, продумывал все случайные обстоятельства. Он проводил подготовку с такой осмотрительностью, что налеты очень редко бывали неудачными.
В тот ноябрьский день Лейнитцер с утра пораньше заявился к Барвициусу. Он застал хозяина за игрой в карты с самим собой. Старик ставил по одному-два гульдена то на одну, то на другую карту и всякий раз, как они проигрывали, разражался ужасной бранью. Лейнитцеру это не понравилось. Барвициус проводил время таким образом только в тех случаях, когда бывал не в духе, наткнувшись на неожиданные трудности в задуманном деле, или же когда его томила подагра, доставлявшая ему немало мучений.
Оказанный Лейнитцеру прием также указывал на дурное настроение Барвициуса.
-- Опять заявился? -- пробурчал старик. -- Разве я тебя звал? Ты что, не можешь хоть на день оставить меня в покое?
-- На улице дождь. Я промочил ноги, -- сказал Лейнитцер, после чего уселся к камину, снял башмаки и с видом человека, зашедшего только для того, что обогреться, протянул ноги к огню.
Не обращая никакого внимания на Лейнитцера, Барвициус продолжал тасовать и раскладывать карты, передвигать гульдены с одной карты на другую, ударять кулаком по столу и ругаться. Через четверть часа он наконец отложил карты в сторону, собрал деньги и, обозвав себя напоследок зеленым дилетантом, повернулся к Лейнитцеру с таким выражением лица, словно был удивлен, но отнюдь не рассержен его появлением.
-- Вот хорошо, что ты пришел, Георг, -- мне как раз надо с тобой поговорить, -- сказал он.
Лейнитцер поднялся, сунул ноги в башмаки и подошел к столу.
-- Я не хочу больше обманывать тебя, Георг: наши дела идут совсем плохо!
-- Это правда, -- подтвердил Лейнитцер, поглядев на свои башмаки и убедившись, что они достаточно просохли. -- За последние несколько недель мы, как говорится, больше свеч сожгли, чем денег нашли...
-- Это еще не все, -- отозвался Барвициус. -- Хорошо, если бы только это! Слушай внимательно, Георг, но не говори другим, это должно остаться между нами. Один из моих добрых приятели там, наверху, -- он потыкал большим пальцем через свое правое плечо, и Георг Лейнитцер понял, что имеется в виду Старый Град, - один из немногих, кто мне сочувствует, недавно вызвал меня из-за карточного стола и, отведя в сторонку, начал толковать о Филиппе Ланге, на разные лады доказывая, как опасно иметь его себе врагом. Еще он сказал, что у Ланга есть рука во всех делах и что капитан городской стражи очень озабочен участившимися кражами и грабежами, а потом, когда мы снова сели за карты, добавил, что для здоровья ничего не может быть полезнее дальних поездок...
-- Может быть, это только болтовня? -- предположил Лейнитцер.
-- Это было предостережение, пойми это правильно, Георг. Филипп Ланг никогда не спускал с меня глаз, -- объяснил Барвициус. -- Нет, Георг, то был совет человека, ко мне расположенного. С тех пор нет мне никакого покоя, все кажется, что за мной следят. Иду по улице и вдруг слышу за собой шаги, а стоит оглянуться -- никого.
-- Ну, вот, -- сказал Лейнитцер. -- Сами же говорите -- никого!
-- А сегодня во сне, -- продолжал Барвициус, -- я видел, как нас с тобой, и всех остальных тоже, погонял кнутом по улице палач. Мы были связаны, и нас вели на казнь. А у тебя, Георг, руки были скованы за спиной.
Лейнитцер оживился.
-- Надо непременно посмотреть в соннике! -- воскликнул он. -- Говорите, там был длинный кнут? И он громко щелкал? Кнут, который щелкает, -- это ведь что-то значит. Кажется, это к достатку в доме! Надо бы узнать насчет...
-- Послушай, Георг! -- прервал его Барвициус. -- Перебери в уме всех наших людей, одного за другим. Не кажется ли тебе, что кто-то из них ведет двойную игру?!
-- Патрон! -- с великим пафосом отвечал Георг. -- Среди них не найдется ни одного, кто не позволил бы себя сжечь, четвертовать и колесовать за вас!
-- Ты мне лучше не говори о колесовании! -- вскричал Барвициус. -Знаешь ведь, что я не люблю слушать о таких вещах. С меня хватает и подагры, которая колесует меня каждый день не хуже любого палача.
Минуту он сидел молча, нахмурив лоб.
-- Нам нужно подумать о том, -- начал он затем, -- как избежать своей участи. Я отправлюсь путешествовать. Но перед тем... -- он осекся на полуслове и, помешкав секунду-другую, обратился к Лейницетру с вопросом: -А ты что думаешь, Георг? Нет ли у тебя желания посмотреть Францию, Нидерланды, поглазеть на собор Святого Марка в Венеции?
-- А на что он мне? -- заявил Лейнитцер. -- Я уже видел его на гравюре. Там, на Николаевской, в киоске сидит торгаш, так он эти гравюры продает пачками. Может быть, нам взять с собою кого-нибудь из наших, скажем, Ловчилу или Райсенкиттеля, чтобы стелить постели и топить печи в гостиницах?
-- Прислуга найдется везде, -- сказал Барвициус. -- Но прежде чем мы покинем Прагу...
Он умолк и задумчиво уставился перед собой.
-- Прежде чем мы уедем отсюда, -- продолжил он, -- я хочу провернуть еще одно дело, которое давно уже держу в голове. Это будет такое дело, о котором еще не один год будут толковать в Праге. Да что там в Праге -- во всем королевстве!
-- А что это за дело, патрон? -- с любопытством спросил Лейнитцер.
Барвициус откинулся в кресле и скрестил руки на груди.
-- Ты знаешь, -- начал он, -- что у меня везде есть глаза и уши -- даже в еврейском городе. Как раз там живет один человек, с которым мне давно хочется свести знакомство поближе. Евреи и христиане облепляют его дом, словно мухи -- горшок со сливками. Ему удается все, за что бы он ни взялся. Евреи говорят о нем так: если у всего города выпадает черный год, то он выварит свой год в молоке. И еще говорят: он так богат, что даже в мед сыплет сахар. Ты должен знать этого еврея -- скажи-ка, как его зовут?
-- Это Мордехай Мейзл, который называет себя также Маркусом Мейзлом, и живет он на площади Трех Колодцев, -- без колебаний ответил Лейнитцер.
-- Точно. О нем и речь, -- подтвердил Барвициус. -- Он начинал свое дело с того, что скупал у мелких ремесленников самую залежалую рухлядь и давал деньги в рост под медные весы, козлиные шкуры, латунные тазы и прочую дрянь. Ездил также на рынки в Жигин, Хрудим, Вельварн, в Чаславу, скупал там сколько мог шерсти, менял ее у вязальщиков в Старом Граде на тонкие шали и посылал их на Варфоломеевскую ярмарку в Линц, получая таким образом двойную прибыль. Ему все и всегда удавалось. Мало сказать, что он любил деньги -они любили его еще больше, они, кажется, сами искали его и бежали к нему в руки. Его торговые предприятия все время расширялись. А потом он получил от императора охранную грамоту со многими привилегиями. Наверху есть люди, -он опять ткнул пальцем через правое плечо, -- которые даже имеют смелость утверждать, будто Его Величество император тайно ассоциируется с ним в делах.
-- Император? С Мейзлом? С каким-то евреем из гетто?! -- вскрикнул Лейнитцер, ошеломленно глядя на хозяина. Барвициус пожал плечами.
-- Ходит такой слух, -- повторил он. -- И еще говорят, что как только Мейзл получил эту самую грамоту, у императора завелись неучтенные деньги. Много неучтенных денег. Люди жалуются, что нечем платить старые долги, а вот на императорские коллекции картин, скульптур и диковин со всех концов света всегда находится золото. Граф Мансфельд приобретает для Рудольфа картины в Нидерландах, Хевенхюллер -- в Мадриде, Гаррах -- в Риме. Из Мантуи везут мраморные статуи и барельефы. Аббат Сен-Мориса посылает ему из Безансона кольца и геммы, найденные в древнеримских гробницах. От Вельзерна и Гохштеттерна в Аугсбурге прибывают чудесные заморские птицы. Курфюрст Пфальцский доставил ему алтарь слоновой кости с резными изображениями из жизни Христа, а один монах из Александрии прислал посох Моисея вместе со свидетельством, что посох этот -- подлинный, но император не пожелал его купить, заявив, что раз посох некогда превращался в змею, то это может случиться снова. Антонио ди Джордже делает для него сферические и параболические зеркала, а Мизерони -- хрустальные бокалы. А ведь все это стоит денег. Откуда они берутся, спрашиваю я?
-- Император связался с евреем из гетто? Я не могу поверить в это, -проворчал Лейнитцер.
-- А ты и не знаешь, как это делается? Что ты вообще знаешь о жизни? Да ровным счетом ничего! -- осадил его Барвициус. -- Но нам с тобой недосуг тревожиться о Его Величестве императоре, у нас есть дело до еврея Мейзла, и надо хватать добычу скорее, а то он, кажется, совсем свихнулся и раздаривает свои деньги направо и налево.
-- Я знаю одного свихнувшегося, -- откликнулся Лейнитцер. -- Он бегает по улицам в одной рубашке и кричит, чтобы на него лили воду, потому что он -- душа, объятая черным пламенем ада. А есть еще один, так он воображает себя рыбой и сидит в бассейне, а ночью, когда приходит пора спать, дает себя вытащить оттуда только с помощью крючка и лески. Но вот свихнувшегося, который раздаривал бы свои деньги, я в жизни не видывал, хотя давно уже мечтаю повстречать!
-- Сумасшедший он или нет, но деньги он дарит, -- объявил Барвициус категорическим тоном. -- Он делает это в большой тайне -- видимо, не хочет, чтобы об этом стало известно всем. Он не только раздаривает деньги, он разбрасывает их, отталкивает их от себя и, хоть этому и не верится, выкидывает их на улицу. К нему приходят люди, и он дает им ссуды без заклада, без векселя, без поручительства и требует от должников лишь молчания да чтобы один не знал о другом. Бедные девушки, которые хотят замуж, получают от него деньги на приданое, даже не зная, от кого оно исходит. Это он велел снести старую баню и построить новую -- старая, видите ли, была ему недостаточно вместительна. А теперь они собираются построить в гетто новую ратушу, дом призрения и приют для детей-сирот -- а на чьи деньги? На деньги Мейзла. Но ему кажется, что они недостаточно быстро уходят у него между пальцев, потому что, как мне было доведено, он решил замостить все улицы, углы и дворы еврейских кварталов красивым тесаным камнем.
-- Так вот почему вы сказали, что он выкидывает деньги на улицу? -подхватил Лейнитцер.
Барвициус встал и тихо засмеялся.
-- Ему не придется долго заниматься этим. Настало время мне вступить в игру, -- заявил он. -- Я хочу вытащить его из дома и отвезти в надежное место, где он и будет сидеть, пока не заплатит выкуп. А в качестве выкупа я возьму с него столько, что мы всю оставшуюся жизнь не будем ни в чем нуждаться. Я не хочу оставлять ему много -- пусть еврейский город так и будет немощеным!
Лейнитцер одобрительно кивнул. Эта затея ему понравилась. Он начал прикидывать в уме, как велика должна быть сумма, чтобы они с Барвициусом могли довольствоваться ею до конца жизни, но так и не дошел в своих расчетах до конца, так как Барвициус, разложив перед собой план дома Мейзла, взглянул на него и спросил:
-- Сколько людей ты можешь найти для этого дела, Георг?
-- Одиннадцать, а если мало, то четырнадцать, -- отвечал Лейнитцер.
-- Какая разница -- одиннадцать или четырнадцать? Все равно не хватает одного человека, -- возразил Барвициус. -- И не делай глупое лицо. Одного все равно недостает, -- повторил он с нажимом, когда Лейнитцер удивленно взглянул на него. -- В таком деле ты не годишься на роль вожака, из других тоже никто с этим не справится. Ибо это не простой налет, а самая настоящая военная операция. Без лишнего шума, погони и рубки на сей раз не обойтись, а потому мне нужен человек, научившийся на войне тому, как с горстью людей пробиваться сквозь вооруженный отряд, как захватывать важную персону в ее собственном доме и как вывозить ее из вражеского лагеря. Мне нужен человек, который, нарываясь на препятствие, не спрашивает у меня советов и приказаний, а действует смело и решительно. Мне нужен воин, овладевший военным искусством с младых ногтей и в то же время готовый заняться делом, которое не принесет ему ни славы, ни отличий, но зато...
Он выразительно пошевелил пальцами, пересчитывая невидимые деньги.
-- Одного такого я знаю, -- заявил Лейнитцер. -- И правда, патрон, мне кажется, у меня есть как раз тот человек, какого вы ищете. Один молодой дворянин из рода Вальдштейнов. Он лихо сражался на турецкой войне, а теперь пребывает в раздоре с начальством. Он оставил службу, приехал в Прагу и сидит здесь безвылазно. Занимается какими-то военными науками, читает. Ей-богу, у него полная комната книг!
-- А что он изучает? -- поинтересовался Барвициус.
-- В основной как брать штурмом крепости вроде Петерсвардейна или Рааба, как распределять полки в сражении, как вести минные галереи, как применять артиллерию. Умеет в деталях изложить, как следовало бы римлянам маневрировать при Каннах, чтобы переиграть Ганнибала.
-- Уже хорошо. Что еще? -- потребовал Барвициус.
-- Привержен звездочетному суеверию, -- продолжил свой доклад Лейнитцер. -- Говорит, что Марс и созвездие Большой Медведицы являются его небесными патронами и что когда Марс находится в доме Большой Медведицы, то наступает его день, в который все ему должно удаваться. Но сейчас, несмотря на высокое небесное покровительство, он так беден, что может себе позволить только по разу в день заказать в гостинице кусок жаркого и бокал вина. Этим он, конечно, недоволен, потому что, как он говорит, без денег невозможно предпринять большое дело. Не раз спрашивал меня, как бы ему побыстрее раздобыть денег. Заметьте и то, что он не гнушается никаким делом, даже самым опасным и противозаконным. Он говорит, что праведными путями в наше время трудно чего-нибудь добиться.