-- Все это звучит очень обнадеживающе, -- отметил Барвициус. -- Но скажи мне, каких лет этот дворянин?
-- Чуть больше двадцати.
-- А вот это плохо! -- воскликнул Барвициус. -- Дерево с зеленой корой...
-- Я знаю, -- сказал Лейнитцер, -- дает много дыма, да мало огня. Но это к Вальдштейну не относится. Он уже задубелый. Этому парню ни один ров не глубок и ни одна стена не высока. С полудюжиной своих драгун он захватил посреди турецкого лагеря визиря и доставил его к своим.
-- Ну, тогда, может, и действительно задубелый, -- обрадовался Барвициус. -- Сейчас же ступай и поговори с ним! Но будь осторожен, не сболтни ему лишнего. Знаешь ведь, что для молодых вояк честь и совесть не пустяк!
-- Не беспокойтесь, -- ответил Лейнитцер. -- Я сумею так наворковать ему о нашем деле, что ему понравится.
Молодой Альбрехт фон Вальдштейн, который, по мнению Лейнитцера, был тем самым "задубелым", который мог осуществить замысел Барвициуса, жил в маленьком, слегка покосившемся домике, расположенном чуть ниже Градчан, в той части города, которую называли Малой Страной. Из окон его чердачной комнаты была видна вся Прага вплоть до Страховского монастыря. Но когда он по утрам подходил к окну, его взгляд прежде всего натыкался на маленький огородик, который содержала вдова портного. Там, доставляя господину фон Вальдштейну невыносимые мучения, с утра до вечера вертелись две козы, десятка полтора кур и собака Люмпус. Самом собой разумеется, вся эта живность беспрестанно блеяла, кудахтала и тявкала. Но особую злость у молодого графа вызывал петух -- мелкий, занудливый горлан, которого вдова звала Иеремией за его умение издавать столь горестное и печальное кукареканье, что казалось, будто он оплакивает скорби всего мира. Когда фон Вальдштейн не мог больше выносить весь этот шум, он бросал своего любимого Полибия и сбегал вниз по лестнице на кухню, где вдова портного колдовала с шумовкой над дымящимися горшками и сковородами. Он кричал, что не может этого больше выносить, что это сущий ад и что с шумом необходимо покончить, иначе он немедленно съедет с квартиры. Но вдова только смеялась и говорила, что держит кур не ради кудахтанья и что если господин хочет иметь молочный суп и яичницу, то ему следует мириться с присутствием коз и птиц, а что касается Иеремии, то дни его сочтены, ибо в ближайшее воскресное из него будет приготовлено отличное жаркое.
После обеда в огородике становилось потише. Люмпус больше не гонялся за козами и курами, а убегал носиться по улочкам Малой Страны. Обратно он заявлялся только ночью, всегда в одно и то же время, когда колокола церкви Лорето били двенадцать. Он начинал тявкать и скулить под окнами, прося, чтобы ему открыли дверь. От производимого им шума просыпался Иеремия и начинал оплакивать земную скорбь, а уж к нему подключались козы, после чего Вальдштейну оставалось только прижимать руки к ушам и кричать, что это не дом, а преисподняя и что он не останется здесь больше ни на одну минуту, ибо ни днем ни ночью ему нет покоя. Тем временем вдова впускала пса, который тихонько залезал в свой угол, потом успокаивались козы и, наконец, на время забыв мировую скорбь, засыпал Иеремия.
Но если огород с козами, Люмпусом и Иеремией были для Вальдштейна адом, то сразу же за ним начинался рай. Это был просторный парк, обнесенный красивой решеткой и живой изгородью. За старыми развесистыми деревьями парка виднелись черепицы, трубы и флюгера небольшого изящного замка. Там царила тишина, не было никакого движения и только ветер пролетал сквозь облетевшие кроны да изредка раздавалось негромкое постукивание дятла.
Парк и замок принадлежали Лукреции фон Ландек, молодой вдове, которая считалась одной из самых богатых наследниц во всем королевстве. Говорили, что многие кавалеры и высокие господа искали ее руки, но она всем отказывала, утверждая, что хочет остаться незамужней и передать свое неделимое богатство церкви. Ибо она была к тому же одной из самых набожных дам королевства. Толковали, что она каждый день слушает мессу в церкви Лорето и всегда носит при себе томик Евангелия, чтобы постоянно иметь слово Божие перед глазами. Она редко принимала участие в развлечениях, которыми столь обилен большой город, и почти не показывалась в придворном обществе. Зато она регулярно общалась с настоятелем собора Святого Витта, который состоял с нею в родстве, а также с двумя старыми девами из аристократического дамского кружка Град-чан и отцом-иезуитом из собора Святого Сальватора.
Альбрехт фон Вальдштейн любил стоять у окна и любоваться парком. Он сам не мог сказать, почему он это делает. Иногда в его сердце просачивалась горечь, и ему вспоминалось унаследованное от отца именьице, которое еще в его отроческие годы пошло с молотка под тяжестью долгов. Иногда он видел, как Лукреция Ландек беседовала со своим молодым садовником, неизменно появлявшимся с огромным букетом свежих роз. Издалека она казалась ему не очень высокорослой, но прекрасно сложенной и грациозной. Черты ее лица он не мог различить. К тому же у него зародилось сомнение, что это действительно была Лукреция: ведь он мог видеть одну из ее приближенных.
Так жил Альбрехт фон Вальдштейн, созерцая свой ад и рай, до того самого дня, когда в его чердачную комнатку явился Георг Лейнитцер.
Лейнитцер долго ломал себе голову над тем, как лучше подъехать к Вальдштейну со своим делом, и решил прежде всего как следует расхвалить Барвициуса, своего патрона. Он распространялся о том, какой это редкостный человек, и как его все уважают при дворе, и как перед ним отворяются все двери, и как он умеет употреблять свое влияние на благо своих друзей, и как кстати было бы для Вальдштейна свести знакомство с этим ангелом во плоти.
-- Так кто же этот господин, о котором вы мне говорите? -- осведомился Вальдштейн. -- Он облечен должностью при дворе? Или занимает пост в правительстве королевства?
Лейнитцер неопределенно помахал рукой.
-- Об этом позже, -- интригующим тоном пояснил он Вальдштейну. -- Пока я могу вам сказать только, что он сам себе хозяин. В данный момент его имя упоминать не обязательно. Между собой мы зовем его не иначе как патрон. Я имею в виду нескольких моих друзьях, которые иногда также оказывают ему услуги. И чтобы сказать вам все: я говорил с ним о вас и сообщил, что только вы и никто другой являетесь человеком, способным помочь ему в одном очень важном деле.
-- А что это за дело? -- спросил Вальдштейн.
-- Об этом тоже позднее, -- отвечал Лейнитцер. -- Насколько я могу объяснить вам уже сейчас, речь идет о некой акции, предпринимаемой дворцовой чешской партией против испанской партии, так как именно глава испанской группировки...
-- Благодарю вас, но мне это не подходит. С дворцовыми интригами и делами государственной политики я не хочу связываться! -- обрезал Вальдштейн, ибо думал о своем будущем и не хотел наживать себе врагов ни в одной из борющихся за влияние при дворе группировок, будь то богемская, чешская, испанская или австрийская партия.
Лейнитцер мгновенно понял свою ошибку и поспешил ее исправить.
-- Собственно говоря, это вовсе не политическое дело, -- заверил он Вальдштейна. -- Возможно, мне еще нельзя об этом говорить, но я хочу заверить вас, что человек, которого надо извлечь из его дома и доставить в одно надежное место, не более причастен к дворцовой и государственной политике, чем вон те куры в огороде!
-- Кого же это хотят извлечь из собственного дома и доставить в надежное место? -- спросил Вальдштейн. -- То, о чем вы сейчас толкуете, мне тоже вовсе не по душе!
-- Существуют вещи, о которых, может быть, и неприятно говорить, но которые всякому очень идут на пользу, -- воспротивился Лейнитцер. -- Вот, к примеру, прикиньте: такого случая одним махом раздобыть пять-шесть сотен дукатов вам больше не представится за всю вашу жизнь...
"Шестьсот дукатов!" -- потрясенно воскликнул про себя Вальдштейн. Он вмиг прикинул, что на такую сумму можно сформировать и вооружить эскадрон драгун. А будь у него эскадрон, он мог бы на свой страх и риск совершить разведывательный рейд в пограничные земли Турции и таким образом положить начало большой карьере и, учитывая богатство тамошних земель, немалому состоянию.
Но он ничем не выказал охватившего его возбуждения.
-- Шестьсот дукатов, -- заметил он, -- не так уж и много за дело, перед началом которого, сдается мне, придется зажигать свечку дьяволу.
Когда Лейнитцер услышал эти слова, он понял, что Вальдштейн возьмется за дело, каким бы подлым его ни считал, и что сейчас нужно только договориться о сумме, которая будет ему причитаться.
-- Вы считаете, что шестьсот дукатов мало? -- возразил он. -- Ну, иногда приходится довольствоваться хотя бы хорошим началом. А чтобы дьявол не смущал вас, скажу, что операция находится под высоким покровительством небесных сфер. В эти два дня Марс, ваша звезда, правит в доме Большой Медведицы, и потому у вас не может быть неудачи!
-- Так дело должно быть завершено в два дня? -- осведомился Вальдштейн. -- А кто этот человек?
-- Обо всем этом позже, -- остановил его Лейнитцер, чрезвычайно довольный успехом. -- А теперь я пойду к патрону, который ожидает меня с вестями.
Он заходил еще и во второй, и в третий раз. Во время последней встречи он уже без обиняков посвятил Вальдштейна во все детали плана..
-- Патрон, -- сказал он, прежде чем проститься, -- хочет сегодня вечером лично переговорить с вами. А это, доложу я вам, честь, которой он удостаивает не всякого. Когда начнет темнеть, погуляйте немного перед вашим домом. За вами приедут. Но не удивляйтесь, если при этом будут соблюдены некоторые церемонии. Патрон никому не показывает своего лица и равным образом не хочет, чтобы кто-нибудь узнал его место жительства. Это одна из особенностей его характера.
Незадолго до сумерек Вальдштейн вышел из дому и стал прогуливаться под окнами. За час до того он узнал от Иоганна Кеплера, что в ночь операции отнюдь не Марс, но Венера царит в доме Большой Медведицы. Это обстоятельство растревожило его и отчасти лишило уверенности, но от дела отказываться было уже поздно.
Когда он уже начал уставать от томительного ожидания, вниз по улочке проехала карета. Перед домом она остановилась. Кучер соскочил с облучка и открыл дверцу. Его шляпа была низко надвинута на лоб, отчего лица почти не было видно.
-- Если господину угодно, -- сказал он, -- его ожидают. Молодой Вальдштейн вскочил в карету. Когда дверца захлопнулась, с заднего сиденья донесся голос:
-- Я прошу у господина дозволения завязать ему глаза. Мне так приказано.
Карета тронулась.
Поездка выдалась долгой.
Не прошло и четверти часа, как Вальдштейн с удивлением заметил, что колеса больше не стучат по мостовым Праги, а мягко хлюпают по размокшей от дождя сельской дороге за городом. Человек, молча сидевший подле него, отворил переднее окошечко. Холодный осенний воздух, наполненный запахом сырой пашни, ворвался в карету. Из стоявшего рядом с дорогой леса доносились скрип стволов, шелест ветра в кронах и крики ночных птиц. Потом графу показалось, что они подъезжают к деревне или постоялому двору, так как вокруг кареты поднялся собачий лай и гомон детских голосов. Все-таки это была деревня -- когда они оставили позади последний плетень, издали послышались постепенно стихающие звуки скрипки и дудочек.
-- Это Власица, -- пояснил его спутник и захлопнул окошко. -- Мы только что проехали Власицу. Отсюда в Прагу возят голубику и грибы.
-- Далеко нам еще ехать до патрона? -- спросил Вальдштейн.
-- До кого? -- переспросил провожатый.
-- До патрона, -- повторил Вальдштейн. -- Я-то думал, что он живет в городе.
-- Надо проехать еще несколько миль, четыре или пять, -- уточнил его спутник.
-- Странно. Что-то я не могу понять всего этого, -- подумал
Вальдштейн вслух.
Затем надолго воцарилось молчание. Вальдштейн поплотнее закутался в плащ. Дождь все усерднее хлестал по крыше кареты, а из-под колес и лошадиных копыт летели каскады брызг. Через полчаса, прошедшие под неумолчный шум дождя, провожатый вновь обратился к Вальдштейну.
-- Теперь мы в Гохауце, -- сообщил он. -- Здесь на заводике Шлика варят крепкое пиво, что славится по всему королевству. Господин проехал уже полдороги.
Вальдштейн не слушал его. Он подпер голову рукой и задремал.
Когда карета наконец остановилась, он пробудился и хотел открыть глаза, но ощутил полную слепоту. Это вернуло ему память. Не снимая повязки, он вылез из кареты. Дождя уже не было, и под ногами у него скрипел гравий. Чья-то рука взяла его за запястье.
-- Пойдемте со мной, господин, -- произнес голос, явно не принадлежавший спутнику Вальдштейна. -- Вас давно ожидают.
Они пошли по гравийной дорожке. По-осеннему пахло поздними розами и опавшей листвой.
-- Ступеньки! -- предупредил голос.
Вальдштейн поднялся по лестнице и пошел по каменным плитам, куда направляла его невидимая рука -- направо, налево, еще раз направо. Наконец вожатый отпустил его руку. Несмотря на повязку, он почувствовал, что попал в ярко освещенное помещение. Сзади прошептали: "Госпожа..." В следующее мгновение послышался сдержанный смех и звонкий голос произнес:
-- Господину незачем выглядеть строгим, как сама Фемида. Снимите же наконец повязку с глаз и подойдите поближе, ибо вас здесь принимают с радостью и от чистого сердца.
Вальдштейн сдернул повязку. Комната, куда его привели, была освещена не так ярко, как ему показалось вначале. Ее озаряли только огонь в камине да две восковые свечи, стоявшие в серебряном подсвечнике на столе, накрытом на две персоны. У камина сидела дама в платье из темно-лилового бархата, уже не модном в те дни, но великолепно обрисовывающем все контуры ее тела. Ее волосы отливали красноватым блеском, кисти рук были узкими и нежными, фигурка -- хрупкой. Но это было все, что смог усмотреть Вальдштейн, ибо лицо ее было закрыто маской.
"Вот это да! Так это и есть патрон? Надо же, дама!" -- подумал Вальдштейн, отвешивая хозяйке вежливый поклон.
-- Я нахожу поистине прелестным то, что господин все-таки осмелился приехать ко мне. Признаться, я даже не смела надеяться, -- прозвенел из-за маски нежный голос дамы. -- Господин проделал ради меня такой долгий путь в такую скверную погоду, да еще по немощеным дорогам.
-- Ну, это пустяки, -- возразил Вальдштейн. -- Я привык к любым дорогам. Правда, как воин я предпочитаю ездить верхом, а не в карете.
-- Я знаю, что вы были капитаном драгун, -- сказала дама.
-- Был и остаюсь им, к услугам барышни, -- подтвердил Вальдштейн с новым поклоном.
Тем временем двое слуг в таких же масках, как и у хозяйки, внесли первую перемену ужина, включавшую в себя винный суп, грудинку ягненка, жареного поросенка, красную капусту, куриные крылышки с ножками и окорок дикой свиньи.
Дама пригласила Вальдштейна за стол.
-- Удовлетворитесь, сударь, -- попросила она, пока слуга наполнял стаканы, -- тем, что есть в доме и на кухне. Конечно, это не так уж много...
-- Только чтобы не огорчить милостивую барышню! -- в соответствии с правилами хорошего тона произнес молодой дворянин и положил себе кусочек ягнячьей грудки, два куриных крылышка, немного красной капусты и пару ломтиков ветчины.
Когда они покончили со второй переменой, состоявшей из телятины и куропаток, слуга подал десерт. Когда он удалился, Вальдштейн решил, что пора обсудить с патроном предприятие, сулившее ему шесть сотен дукатов.
-- Я пью, -- сказал он, подняв свой стакан и глядя в глаза хозяйке дома, -- за удачу нашего дела завтрашней ночью!
-- Я бы охотно приняла ваш тост, -- возразила замаскированная дама, -но я не понимаю, с какой стати вы говорите о завтрашней ночи. Для меня самое главное -- это чтобы вы не забыли о сегодняшней, на которую я возлагаю большие надежды. Или вы из тех шустряков, кто, еще не кончив одно дело, уже думает о следующем?
-- Как? Я не ослышался? Дело должно завершиться уже сегодня? -поразился и еще больше встревожился Вальдштейн. -- Боюсь, что нам не хватит времени...
-- Почему это не хватит? Или вы торопитесь к своей вдове портного? -спросила дама довольно резким тоном.
-- О нет, патрон, -- усмехнулся Вальдштейн. -- Но если начать дело еще сегодня...
-- Как вы меня назвали? -- воскликнула хозяйка дома. -- Еще ни один из господ, бывших у меня в гостях, не называл меня патроном. Может быть, это ваша обычная манера обращаться к дамам, по рангу и происхождению ничуть не уступающим вам, барон фон Вальдштейн?!
-- Простите меня, -- ошеломленно пробормотал молодой Вальдштейн. -- Но один из ваших слуг сообщил мне, что вас следует именовать именно так.
-- Неужто? -- живо вскрикнула дама. -- И кто же это из моей прислуги позволяет себе такие глупые шутки?
-- Тот самый, что приходил сегодня утром с известием от вас, он же был и вчера, -- объяснил Вальдштейн. -- Я знал, как его зовут, но сейчас что-то не могу припомнить...
-- Тот, кто так далеко зашел во лжи, уже не обойдется без наказания, -проворковала замаскированная дама, поднялась со своего кресла и словно кошка обежала вокруг Вальдштейна. -- Позвольте вам сказать, капитан, что я не верю ни единому вашему слову. Ни вчера, ни сегодня утром я никого не посылала к вам с известием!
-- Но он уверял меня, -- сказал Вальдштейн, -- что пришел от вас и что вам угодно поговорить со мной о предприятии с глазу на глаз.
-- О предприятии! -- захохотала дама. -- Вот еще новости! Ну же, мой капитан! Я не хочу хвалить вас в глаза, но посудите сами -- могла ли я пригласить такого красивого и молодого офицера, как вы, для того, чтобы толковать о каком-то предприятии? Нет, капитан, кто так говорит, тот меня не знает. Боюсь, вы окончательно запутались в сети ошибок!
-- Теперь и мне так кажется, -- опечаленно заметил молодой Нальдштейн, чувствуя, что его шестьсот дукатов уплывают безвозвратно. -- Но, в таком случае, не объясните ли вы мне, с какой целью заставили меня прибыть сюда?
-- Можно подумать, ваш язык еще не забыл вкус молока кормилицы! -засмеялась из-под маски дама и вновь принялась виться вокруг гостя, как играющая кошка, поглядывая на Вальдштейна то с одной, то с другой стороны. -- Почему я вас позвала сюда? Разве так трудно угадать? А ну-ка, пошевелите мозгами!
Едва услышав ее смех, Вальдштейн мгновенно сообразил, что все происходящее является ничем иным, как любовным приключением, но слова Лейнитцера о том, что ему в жизни не будет более случая добыть шестьсот дукатов, не давали ему покоя. Он угрюмо смотрел в пространство перед собой и молчал.
-- Мне говорили, что у вас редкий ум, -- продолжала между тем дама. -Но мне кажется, что вы используете его с излишней умеренностью. А зря! Господин капитан, я встречала вас уже много раз и давно помышляла о возможности поговорить с вами, ибо мне казалось, что в вас есть нечто особенное, отличающее вас от всех мужчин, каких я знала прежде. Или я ошибаюсь? Впрочем, вы и сами не можете ответить на этот вопрос. Короче говоря, вы мне уже давно нравитесь, и я бы хотела, чтобы и вы узнали и хотя бы немного полюбили меня.
Последние слова она произнесла без тени смущения -- таким тоном, словно ее желание было самой естественной вещью на свете. Молодой Вальдштейн улыбнулся, его досада улетучилась в один миг. Он вспомнил Иоганна Кеплера, сказавшего ему, что не Марс, а Венера правит его судьбой в эту ночь.
-- Так, значит, прекрасной даме, -- он протянул ей навстречу обе руки, -- угодно избрать меня своим возлюбленным?
-- На эту ночь! -- перебила прекрасная дама, высвободилась из его объятий и начала расстегивать свое бархатное платье. -- На одну ночь, мой капитан, зарубите это себе на носу! Я хочу быть свободной и делать то, что мне понравится. Но одна эта ночь будет стоить для вас сотни ночей!
-- Как и для вас, -- ничуть не смутившись, улыбнулся в ответ молодой Вальдштейн. -- Но если вам захотелось сделать меня любовником на одну ночь, так почему же вы не хотите открыть лицо, дабы я мог прикоснуться к нему губами?
-- Потому что, -- ответила дама, продолжая возиться с застежками платья, -- я больше, чем вы думаете, забочусь о своей репутации и не доверяю мужчинам, которые только и делают, что хвалятся своими любовницами и редко умеют молчать.
-- Может быть, именно этим я и отличаюсь от других. Я умею молчать, -подчеркнул Вальдштейн.
-- Может быть, -- с сомнением в голосе сказала дама. -- Но даже мужчины, умеющие держать язык за зубами, порою впадают в удивительнейшие ошибки, и рано или поздно весь свет узнает их тайны. Нет уж, милый! В эту ночь можешь требовать от меня всего, чего ни пожелаешь, но маска останется на мне!
Она откинула голову назад, уронила руки, и фиолетовый бархат соскользнул с нее на пол.
Когда после испытанных удовольствий они отдыхали в объятиях друг друга, дамой овладело желание поболтать. Она не могла более ласкаться без слов и принялась говорить обо всем, что только приходило ей в голову.
-- У меня еще сна ни в одном глазу, -- сказала она. -- Но тебе стоит вздремнуть, ведь утром, когда взойдет солнце, ты уже будешь за три мили отсюда. Приедешь домой, и все будет как прежде. Ты не должен больше думать обо мне. О тебе говорят, что ты день и ночь сидишь над книгами. Неужели ты так ревностно изучаешь Священное писание?
-- Нет, -- пояснил Вальдштейн, -- Я читаю исключительно латинских и греческих авторов, которые писали о военном искусстве и его истории.
-- Ну, тогда ты просто кладезь учености! -- иронически вскричала дама, но было видно, что она удивлена. -- Я тоже когда-то учила латынь. Хочешь послушать, как я ее знаю? "Ходье" -- нынче, завтра -- "крас", будьте снова вы у нас. Да, милый, ходье -- ты у меня, а крас, увы, уйдешь -- да, к сожалению, по-другому нельзя, иначе -- аликвид(5) -- я попаду впросак. Насчет "попасть впросак" я тоже знала, но забыла. Не подскажешь ли мне, раз ты такой ученый?
-- Дай увидеть твое лицо, тогда подскажу, -- предложил Вальдштейн.
Она покачала головой, позволила поцеловать себя, а после ответного поцелуя ее мысли приняли новое направление.
-- Скажи мне, милый, раз ты такой ученый, отчего это женщины так охотно и так часто впадают в грех? Если не знаешь (ведь об этом наверняка ничего не написано в твоих книгах), то я расскажу тебе о себе самой. Я грешу, потому что у меня есть на это три важных основания. Во-первых, потому что это остается скрытым от света и никто не может вмешаться в мои дела. Во-вторых, потому что Бог милосерден и, как говорит мой духовник, дает грешникам время покаяться и обратиться. В третьих, потому что так поступают все женщины, но это ты, наверное, знаешь получше меня, так ведь?
С церковной башни донеслись удары колокола. Вальдштейн сосчитал их -вышло двенадцать. И только прогудел последний удар, как откуда-то издалека послышалось приглушенное тявканье и визг собаки. Сперва Вальдштейн не обратил на эти звуки внимания -- такими тихими были они, что он едва уловил их. Но потом к ним присоединилось блеяние козы, и вдруг -- да уж не снится ли ему это?! Может быть, ему только почудился это плачевный петушиный вопль? Нет, сомнений быть не могло. Это был Иеремия, оплакивавший грехи всего мира.
Еще мгновение Вальдштейн лежал, словно приходя в себя после удара по голове, а потом понял все. Теперь-то он знал, где находится и кто лежит рядом с ним.
-- Двенадцать часов, -- задумчиво констатировала его дама. -- Милый, тебе пора поспать. Вставать чуть свет, а тебе еще предстоит дальняя дорога.
Но она так и не дала ему уснуть, а продолжала болтать:
-- Всего ехать шесть миль. На пятой миле ты еще будешь думать обо мне. На четвертой миле ты забудешь меня. На третьей тебе станет невтерпеж: Эй, кучер, гони! И кучер щелкнет кнутом, и гуси метнутся с дороги, крича и вытягивая шеи. Вот уже две мили осталось! Еще миля -- и ты у ворот Нового Града Праги.
Как доедешь до ворот -- Бык там каменный встает. Раз, два, му-у -Вот подобен ты кому!
-- Замолчи, Лукреция! -- сказал молодой Вальдштейн. -- Брось свои выдумки! Не будет у меня длинной дороги и не поеду я через новоградские ворота...
Она подняла голову и уставилась на Вальдштейна испуганными глазами. Но все-таки еще попыталась прикрыть свое смятение легким смешком.
-- Как ты меня назвал? Какое еще имя ты для меня выдумал? То я была патроном, а теперь -- как ты сказал?
-- А, перестань! -- усмехнулся Вальдштейн. -- С самого первого мгновения я знал, кто ты. Извини, Лукреция, но у меня нет охоты еще раз трястись два часа в твоей карете. Я лучше пробегу по парку, перепрыгну через ограду и буду дома!
Лукреция фон Ландек вздохнула, еще раз взглянула на него и сдернула шелковую маску. Ему явилось узкое, бледное, испуганное личико с большими глазами и длинными ресницами, острым носиком и своевольно изогнутыми губками. Губки нервно подрагивали.
-- Ах, милый! -- жалобно сказала она. -- И как ты только додумался? И зачем ты только сделал это? О горе, теперь с тобою все кончено -- ты должен умереть, а мне во всю жизнь не будет больше доброго дня.
Она вскочила, подбежала к шкафу, стоявшему у стены, и несколько секунд рылась в нем. Когда она повернулась к Вальдштейну, в руках у нее был мушкет, направленный ему в грудь.
-- Вот, посмотри! -- сказала она. -- Я часто рисовала себе в уме эту картину: какой-нибудь человек узнает мою тайну, и вот ему уже не выйти из моей комнаты. Он на коленях умоляет меня оставить ему жизнь, но я холодна и беспощадна! Но представлять себе нетрудно, теперь же дошло до дела, а мушкет не заряжен. Я даже не умею обращаться с этой штукой и не знаю, как ее зарядить. Ведь я никогда не училась военному делу.
-- Я могу показать тебе, как с ним обращаться, -- предложил Вальдштейн. -- Это несложно. Сперва насыпь на полку порох, только следи, чтобы его не сдувал сквозняк, потом...
-- Чуть больше двадцати.
-- А вот это плохо! -- воскликнул Барвициус. -- Дерево с зеленой корой...
-- Я знаю, -- сказал Лейнитцер, -- дает много дыма, да мало огня. Но это к Вальдштейну не относится. Он уже задубелый. Этому парню ни один ров не глубок и ни одна стена не высока. С полудюжиной своих драгун он захватил посреди турецкого лагеря визиря и доставил его к своим.
-- Ну, тогда, может, и действительно задубелый, -- обрадовался Барвициус. -- Сейчас же ступай и поговори с ним! Но будь осторожен, не сболтни ему лишнего. Знаешь ведь, что для молодых вояк честь и совесть не пустяк!
-- Не беспокойтесь, -- ответил Лейнитцер. -- Я сумею так наворковать ему о нашем деле, что ему понравится.
Молодой Альбрехт фон Вальдштейн, который, по мнению Лейнитцера, был тем самым "задубелым", который мог осуществить замысел Барвициуса, жил в маленьком, слегка покосившемся домике, расположенном чуть ниже Градчан, в той части города, которую называли Малой Страной. Из окон его чердачной комнаты была видна вся Прага вплоть до Страховского монастыря. Но когда он по утрам подходил к окну, его взгляд прежде всего натыкался на маленький огородик, который содержала вдова портного. Там, доставляя господину фон Вальдштейну невыносимые мучения, с утра до вечера вертелись две козы, десятка полтора кур и собака Люмпус. Самом собой разумеется, вся эта живность беспрестанно блеяла, кудахтала и тявкала. Но особую злость у молодого графа вызывал петух -- мелкий, занудливый горлан, которого вдова звала Иеремией за его умение издавать столь горестное и печальное кукареканье, что казалось, будто он оплакивает скорби всего мира. Когда фон Вальдштейн не мог больше выносить весь этот шум, он бросал своего любимого Полибия и сбегал вниз по лестнице на кухню, где вдова портного колдовала с шумовкой над дымящимися горшками и сковородами. Он кричал, что не может этого больше выносить, что это сущий ад и что с шумом необходимо покончить, иначе он немедленно съедет с квартиры. Но вдова только смеялась и говорила, что держит кур не ради кудахтанья и что если господин хочет иметь молочный суп и яичницу, то ему следует мириться с присутствием коз и птиц, а что касается Иеремии, то дни его сочтены, ибо в ближайшее воскресное из него будет приготовлено отличное жаркое.
После обеда в огородике становилось потише. Люмпус больше не гонялся за козами и курами, а убегал носиться по улочкам Малой Страны. Обратно он заявлялся только ночью, всегда в одно и то же время, когда колокола церкви Лорето били двенадцать. Он начинал тявкать и скулить под окнами, прося, чтобы ему открыли дверь. От производимого им шума просыпался Иеремия и начинал оплакивать земную скорбь, а уж к нему подключались козы, после чего Вальдштейну оставалось только прижимать руки к ушам и кричать, что это не дом, а преисподняя и что он не останется здесь больше ни на одну минуту, ибо ни днем ни ночью ему нет покоя. Тем временем вдова впускала пса, который тихонько залезал в свой угол, потом успокаивались козы и, наконец, на время забыв мировую скорбь, засыпал Иеремия.
Но если огород с козами, Люмпусом и Иеремией были для Вальдштейна адом, то сразу же за ним начинался рай. Это был просторный парк, обнесенный красивой решеткой и живой изгородью. За старыми развесистыми деревьями парка виднелись черепицы, трубы и флюгера небольшого изящного замка. Там царила тишина, не было никакого движения и только ветер пролетал сквозь облетевшие кроны да изредка раздавалось негромкое постукивание дятла.
Парк и замок принадлежали Лукреции фон Ландек, молодой вдове, которая считалась одной из самых богатых наследниц во всем королевстве. Говорили, что многие кавалеры и высокие господа искали ее руки, но она всем отказывала, утверждая, что хочет остаться незамужней и передать свое неделимое богатство церкви. Ибо она была к тому же одной из самых набожных дам королевства. Толковали, что она каждый день слушает мессу в церкви Лорето и всегда носит при себе томик Евангелия, чтобы постоянно иметь слово Божие перед глазами. Она редко принимала участие в развлечениях, которыми столь обилен большой город, и почти не показывалась в придворном обществе. Зато она регулярно общалась с настоятелем собора Святого Витта, который состоял с нею в родстве, а также с двумя старыми девами из аристократического дамского кружка Град-чан и отцом-иезуитом из собора Святого Сальватора.
Альбрехт фон Вальдштейн любил стоять у окна и любоваться парком. Он сам не мог сказать, почему он это делает. Иногда в его сердце просачивалась горечь, и ему вспоминалось унаследованное от отца именьице, которое еще в его отроческие годы пошло с молотка под тяжестью долгов. Иногда он видел, как Лукреция Ландек беседовала со своим молодым садовником, неизменно появлявшимся с огромным букетом свежих роз. Издалека она казалась ему не очень высокорослой, но прекрасно сложенной и грациозной. Черты ее лица он не мог различить. К тому же у него зародилось сомнение, что это действительно была Лукреция: ведь он мог видеть одну из ее приближенных.
Так жил Альбрехт фон Вальдштейн, созерцая свой ад и рай, до того самого дня, когда в его чердачную комнатку явился Георг Лейнитцер.
Лейнитцер долго ломал себе голову над тем, как лучше подъехать к Вальдштейну со своим делом, и решил прежде всего как следует расхвалить Барвициуса, своего патрона. Он распространялся о том, какой это редкостный человек, и как его все уважают при дворе, и как перед ним отворяются все двери, и как он умеет употреблять свое влияние на благо своих друзей, и как кстати было бы для Вальдштейна свести знакомство с этим ангелом во плоти.
-- Так кто же этот господин, о котором вы мне говорите? -- осведомился Вальдштейн. -- Он облечен должностью при дворе? Или занимает пост в правительстве королевства?
Лейнитцер неопределенно помахал рукой.
-- Об этом позже, -- интригующим тоном пояснил он Вальдштейну. -- Пока я могу вам сказать только, что он сам себе хозяин. В данный момент его имя упоминать не обязательно. Между собой мы зовем его не иначе как патрон. Я имею в виду нескольких моих друзьях, которые иногда также оказывают ему услуги. И чтобы сказать вам все: я говорил с ним о вас и сообщил, что только вы и никто другой являетесь человеком, способным помочь ему в одном очень важном деле.
-- А что это за дело? -- спросил Вальдштейн.
-- Об этом тоже позднее, -- отвечал Лейнитцер. -- Насколько я могу объяснить вам уже сейчас, речь идет о некой акции, предпринимаемой дворцовой чешской партией против испанской партии, так как именно глава испанской группировки...
-- Благодарю вас, но мне это не подходит. С дворцовыми интригами и делами государственной политики я не хочу связываться! -- обрезал Вальдштейн, ибо думал о своем будущем и не хотел наживать себе врагов ни в одной из борющихся за влияние при дворе группировок, будь то богемская, чешская, испанская или австрийская партия.
Лейнитцер мгновенно понял свою ошибку и поспешил ее исправить.
-- Собственно говоря, это вовсе не политическое дело, -- заверил он Вальдштейна. -- Возможно, мне еще нельзя об этом говорить, но я хочу заверить вас, что человек, которого надо извлечь из его дома и доставить в одно надежное место, не более причастен к дворцовой и государственной политике, чем вон те куры в огороде!
-- Кого же это хотят извлечь из собственного дома и доставить в надежное место? -- спросил Вальдштейн. -- То, о чем вы сейчас толкуете, мне тоже вовсе не по душе!
-- Существуют вещи, о которых, может быть, и неприятно говорить, но которые всякому очень идут на пользу, -- воспротивился Лейнитцер. -- Вот, к примеру, прикиньте: такого случая одним махом раздобыть пять-шесть сотен дукатов вам больше не представится за всю вашу жизнь...
"Шестьсот дукатов!" -- потрясенно воскликнул про себя Вальдштейн. Он вмиг прикинул, что на такую сумму можно сформировать и вооружить эскадрон драгун. А будь у него эскадрон, он мог бы на свой страх и риск совершить разведывательный рейд в пограничные земли Турции и таким образом положить начало большой карьере и, учитывая богатство тамошних земель, немалому состоянию.
Но он ничем не выказал охватившего его возбуждения.
-- Шестьсот дукатов, -- заметил он, -- не так уж и много за дело, перед началом которого, сдается мне, придется зажигать свечку дьяволу.
Когда Лейнитцер услышал эти слова, он понял, что Вальдштейн возьмется за дело, каким бы подлым его ни считал, и что сейчас нужно только договориться о сумме, которая будет ему причитаться.
-- Вы считаете, что шестьсот дукатов мало? -- возразил он. -- Ну, иногда приходится довольствоваться хотя бы хорошим началом. А чтобы дьявол не смущал вас, скажу, что операция находится под высоким покровительством небесных сфер. В эти два дня Марс, ваша звезда, правит в доме Большой Медведицы, и потому у вас не может быть неудачи!
-- Так дело должно быть завершено в два дня? -- осведомился Вальдштейн. -- А кто этот человек?
-- Обо всем этом позже, -- остановил его Лейнитцер, чрезвычайно довольный успехом. -- А теперь я пойду к патрону, который ожидает меня с вестями.
Он заходил еще и во второй, и в третий раз. Во время последней встречи он уже без обиняков посвятил Вальдштейна во все детали плана..
-- Патрон, -- сказал он, прежде чем проститься, -- хочет сегодня вечером лично переговорить с вами. А это, доложу я вам, честь, которой он удостаивает не всякого. Когда начнет темнеть, погуляйте немного перед вашим домом. За вами приедут. Но не удивляйтесь, если при этом будут соблюдены некоторые церемонии. Патрон никому не показывает своего лица и равным образом не хочет, чтобы кто-нибудь узнал его место жительства. Это одна из особенностей его характера.
Незадолго до сумерек Вальдштейн вышел из дому и стал прогуливаться под окнами. За час до того он узнал от Иоганна Кеплера, что в ночь операции отнюдь не Марс, но Венера царит в доме Большой Медведицы. Это обстоятельство растревожило его и отчасти лишило уверенности, но от дела отказываться было уже поздно.
Когда он уже начал уставать от томительного ожидания, вниз по улочке проехала карета. Перед домом она остановилась. Кучер соскочил с облучка и открыл дверцу. Его шляпа была низко надвинута на лоб, отчего лица почти не было видно.
-- Если господину угодно, -- сказал он, -- его ожидают. Молодой Вальдштейн вскочил в карету. Когда дверца захлопнулась, с заднего сиденья донесся голос:
-- Я прошу у господина дозволения завязать ему глаза. Мне так приказано.
Карета тронулась.
Поездка выдалась долгой.
Не прошло и четверти часа, как Вальдштейн с удивлением заметил, что колеса больше не стучат по мостовым Праги, а мягко хлюпают по размокшей от дождя сельской дороге за городом. Человек, молча сидевший подле него, отворил переднее окошечко. Холодный осенний воздух, наполненный запахом сырой пашни, ворвался в карету. Из стоявшего рядом с дорогой леса доносились скрип стволов, шелест ветра в кронах и крики ночных птиц. Потом графу показалось, что они подъезжают к деревне или постоялому двору, так как вокруг кареты поднялся собачий лай и гомон детских голосов. Все-таки это была деревня -- когда они оставили позади последний плетень, издали послышались постепенно стихающие звуки скрипки и дудочек.
-- Это Власица, -- пояснил его спутник и захлопнул окошко. -- Мы только что проехали Власицу. Отсюда в Прагу возят голубику и грибы.
-- Далеко нам еще ехать до патрона? -- спросил Вальдштейн.
-- До кого? -- переспросил провожатый.
-- До патрона, -- повторил Вальдштейн. -- Я-то думал, что он живет в городе.
-- Надо проехать еще несколько миль, четыре или пять, -- уточнил его спутник.
-- Странно. Что-то я не могу понять всего этого, -- подумал
Вальдштейн вслух.
Затем надолго воцарилось молчание. Вальдштейн поплотнее закутался в плащ. Дождь все усерднее хлестал по крыше кареты, а из-под колес и лошадиных копыт летели каскады брызг. Через полчаса, прошедшие под неумолчный шум дождя, провожатый вновь обратился к Вальдштейну.
-- Теперь мы в Гохауце, -- сообщил он. -- Здесь на заводике Шлика варят крепкое пиво, что славится по всему королевству. Господин проехал уже полдороги.
Вальдштейн не слушал его. Он подпер голову рукой и задремал.
Когда карета наконец остановилась, он пробудился и хотел открыть глаза, но ощутил полную слепоту. Это вернуло ему память. Не снимая повязки, он вылез из кареты. Дождя уже не было, и под ногами у него скрипел гравий. Чья-то рука взяла его за запястье.
-- Пойдемте со мной, господин, -- произнес голос, явно не принадлежавший спутнику Вальдштейна. -- Вас давно ожидают.
Они пошли по гравийной дорожке. По-осеннему пахло поздними розами и опавшей листвой.
-- Ступеньки! -- предупредил голос.
Вальдштейн поднялся по лестнице и пошел по каменным плитам, куда направляла его невидимая рука -- направо, налево, еще раз направо. Наконец вожатый отпустил его руку. Несмотря на повязку, он почувствовал, что попал в ярко освещенное помещение. Сзади прошептали: "Госпожа..." В следующее мгновение послышался сдержанный смех и звонкий голос произнес:
-- Господину незачем выглядеть строгим, как сама Фемида. Снимите же наконец повязку с глаз и подойдите поближе, ибо вас здесь принимают с радостью и от чистого сердца.
Вальдштейн сдернул повязку. Комната, куда его привели, была освещена не так ярко, как ему показалось вначале. Ее озаряли только огонь в камине да две восковые свечи, стоявшие в серебряном подсвечнике на столе, накрытом на две персоны. У камина сидела дама в платье из темно-лилового бархата, уже не модном в те дни, но великолепно обрисовывающем все контуры ее тела. Ее волосы отливали красноватым блеском, кисти рук были узкими и нежными, фигурка -- хрупкой. Но это было все, что смог усмотреть Вальдштейн, ибо лицо ее было закрыто маской.
"Вот это да! Так это и есть патрон? Надо же, дама!" -- подумал Вальдштейн, отвешивая хозяйке вежливый поклон.
-- Я нахожу поистине прелестным то, что господин все-таки осмелился приехать ко мне. Признаться, я даже не смела надеяться, -- прозвенел из-за маски нежный голос дамы. -- Господин проделал ради меня такой долгий путь в такую скверную погоду, да еще по немощеным дорогам.
-- Ну, это пустяки, -- возразил Вальдштейн. -- Я привык к любым дорогам. Правда, как воин я предпочитаю ездить верхом, а не в карете.
-- Я знаю, что вы были капитаном драгун, -- сказала дама.
-- Был и остаюсь им, к услугам барышни, -- подтвердил Вальдштейн с новым поклоном.
Тем временем двое слуг в таких же масках, как и у хозяйки, внесли первую перемену ужина, включавшую в себя винный суп, грудинку ягненка, жареного поросенка, красную капусту, куриные крылышки с ножками и окорок дикой свиньи.
Дама пригласила Вальдштейна за стол.
-- Удовлетворитесь, сударь, -- попросила она, пока слуга наполнял стаканы, -- тем, что есть в доме и на кухне. Конечно, это не так уж много...
-- Только чтобы не огорчить милостивую барышню! -- в соответствии с правилами хорошего тона произнес молодой дворянин и положил себе кусочек ягнячьей грудки, два куриных крылышка, немного красной капусты и пару ломтиков ветчины.
Когда они покончили со второй переменой, состоявшей из телятины и куропаток, слуга подал десерт. Когда он удалился, Вальдштейн решил, что пора обсудить с патроном предприятие, сулившее ему шесть сотен дукатов.
-- Я пью, -- сказал он, подняв свой стакан и глядя в глаза хозяйке дома, -- за удачу нашего дела завтрашней ночью!
-- Я бы охотно приняла ваш тост, -- возразила замаскированная дама, -но я не понимаю, с какой стати вы говорите о завтрашней ночи. Для меня самое главное -- это чтобы вы не забыли о сегодняшней, на которую я возлагаю большие надежды. Или вы из тех шустряков, кто, еще не кончив одно дело, уже думает о следующем?
-- Как? Я не ослышался? Дело должно завершиться уже сегодня? -поразился и еще больше встревожился Вальдштейн. -- Боюсь, что нам не хватит времени...
-- Почему это не хватит? Или вы торопитесь к своей вдове портного? -спросила дама довольно резким тоном.
-- О нет, патрон, -- усмехнулся Вальдштейн. -- Но если начать дело еще сегодня...
-- Как вы меня назвали? -- воскликнула хозяйка дома. -- Еще ни один из господ, бывших у меня в гостях, не называл меня патроном. Может быть, это ваша обычная манера обращаться к дамам, по рангу и происхождению ничуть не уступающим вам, барон фон Вальдштейн?!
-- Простите меня, -- ошеломленно пробормотал молодой Вальдштейн. -- Но один из ваших слуг сообщил мне, что вас следует именовать именно так.
-- Неужто? -- живо вскрикнула дама. -- И кто же это из моей прислуги позволяет себе такие глупые шутки?
-- Тот самый, что приходил сегодня утром с известием от вас, он же был и вчера, -- объяснил Вальдштейн. -- Я знал, как его зовут, но сейчас что-то не могу припомнить...
-- Тот, кто так далеко зашел во лжи, уже не обойдется без наказания, -проворковала замаскированная дама, поднялась со своего кресла и словно кошка обежала вокруг Вальдштейна. -- Позвольте вам сказать, капитан, что я не верю ни единому вашему слову. Ни вчера, ни сегодня утром я никого не посылала к вам с известием!
-- Но он уверял меня, -- сказал Вальдштейн, -- что пришел от вас и что вам угодно поговорить со мной о предприятии с глазу на глаз.
-- О предприятии! -- захохотала дама. -- Вот еще новости! Ну же, мой капитан! Я не хочу хвалить вас в глаза, но посудите сами -- могла ли я пригласить такого красивого и молодого офицера, как вы, для того, чтобы толковать о каком-то предприятии? Нет, капитан, кто так говорит, тот меня не знает. Боюсь, вы окончательно запутались в сети ошибок!
-- Теперь и мне так кажется, -- опечаленно заметил молодой Нальдштейн, чувствуя, что его шестьсот дукатов уплывают безвозвратно. -- Но, в таком случае, не объясните ли вы мне, с какой целью заставили меня прибыть сюда?
-- Можно подумать, ваш язык еще не забыл вкус молока кормилицы! -засмеялась из-под маски дама и вновь принялась виться вокруг гостя, как играющая кошка, поглядывая на Вальдштейна то с одной, то с другой стороны. -- Почему я вас позвала сюда? Разве так трудно угадать? А ну-ка, пошевелите мозгами!
Едва услышав ее смех, Вальдштейн мгновенно сообразил, что все происходящее является ничем иным, как любовным приключением, но слова Лейнитцера о том, что ему в жизни не будет более случая добыть шестьсот дукатов, не давали ему покоя. Он угрюмо смотрел в пространство перед собой и молчал.
-- Мне говорили, что у вас редкий ум, -- продолжала между тем дама. -Но мне кажется, что вы используете его с излишней умеренностью. А зря! Господин капитан, я встречала вас уже много раз и давно помышляла о возможности поговорить с вами, ибо мне казалось, что в вас есть нечто особенное, отличающее вас от всех мужчин, каких я знала прежде. Или я ошибаюсь? Впрочем, вы и сами не можете ответить на этот вопрос. Короче говоря, вы мне уже давно нравитесь, и я бы хотела, чтобы и вы узнали и хотя бы немного полюбили меня.
Последние слова она произнесла без тени смущения -- таким тоном, словно ее желание было самой естественной вещью на свете. Молодой Вальдштейн улыбнулся, его досада улетучилась в один миг. Он вспомнил Иоганна Кеплера, сказавшего ему, что не Марс, а Венера правит его судьбой в эту ночь.
-- Так, значит, прекрасной даме, -- он протянул ей навстречу обе руки, -- угодно избрать меня своим возлюбленным?
-- На эту ночь! -- перебила прекрасная дама, высвободилась из его объятий и начала расстегивать свое бархатное платье. -- На одну ночь, мой капитан, зарубите это себе на носу! Я хочу быть свободной и делать то, что мне понравится. Но одна эта ночь будет стоить для вас сотни ночей!
-- Как и для вас, -- ничуть не смутившись, улыбнулся в ответ молодой Вальдштейн. -- Но если вам захотелось сделать меня любовником на одну ночь, так почему же вы не хотите открыть лицо, дабы я мог прикоснуться к нему губами?
-- Потому что, -- ответила дама, продолжая возиться с застежками платья, -- я больше, чем вы думаете, забочусь о своей репутации и не доверяю мужчинам, которые только и делают, что хвалятся своими любовницами и редко умеют молчать.
-- Может быть, именно этим я и отличаюсь от других. Я умею молчать, -подчеркнул Вальдштейн.
-- Может быть, -- с сомнением в голосе сказала дама. -- Но даже мужчины, умеющие держать язык за зубами, порою впадают в удивительнейшие ошибки, и рано или поздно весь свет узнает их тайны. Нет уж, милый! В эту ночь можешь требовать от меня всего, чего ни пожелаешь, но маска останется на мне!
Она откинула голову назад, уронила руки, и фиолетовый бархат соскользнул с нее на пол.
Когда после испытанных удовольствий они отдыхали в объятиях друг друга, дамой овладело желание поболтать. Она не могла более ласкаться без слов и принялась говорить обо всем, что только приходило ей в голову.
-- У меня еще сна ни в одном глазу, -- сказала она. -- Но тебе стоит вздремнуть, ведь утром, когда взойдет солнце, ты уже будешь за три мили отсюда. Приедешь домой, и все будет как прежде. Ты не должен больше думать обо мне. О тебе говорят, что ты день и ночь сидишь над книгами. Неужели ты так ревностно изучаешь Священное писание?
-- Нет, -- пояснил Вальдштейн, -- Я читаю исключительно латинских и греческих авторов, которые писали о военном искусстве и его истории.
-- Ну, тогда ты просто кладезь учености! -- иронически вскричала дама, но было видно, что она удивлена. -- Я тоже когда-то учила латынь. Хочешь послушать, как я ее знаю? "Ходье" -- нынче, завтра -- "крас", будьте снова вы у нас. Да, милый, ходье -- ты у меня, а крас, увы, уйдешь -- да, к сожалению, по-другому нельзя, иначе -- аликвид(5) -- я попаду впросак. Насчет "попасть впросак" я тоже знала, но забыла. Не подскажешь ли мне, раз ты такой ученый?
-- Дай увидеть твое лицо, тогда подскажу, -- предложил Вальдштейн.
Она покачала головой, позволила поцеловать себя, а после ответного поцелуя ее мысли приняли новое направление.
-- Скажи мне, милый, раз ты такой ученый, отчего это женщины так охотно и так часто впадают в грех? Если не знаешь (ведь об этом наверняка ничего не написано в твоих книгах), то я расскажу тебе о себе самой. Я грешу, потому что у меня есть на это три важных основания. Во-первых, потому что это остается скрытым от света и никто не может вмешаться в мои дела. Во-вторых, потому что Бог милосерден и, как говорит мой духовник, дает грешникам время покаяться и обратиться. В третьих, потому что так поступают все женщины, но это ты, наверное, знаешь получше меня, так ведь?
С церковной башни донеслись удары колокола. Вальдштейн сосчитал их -вышло двенадцать. И только прогудел последний удар, как откуда-то издалека послышалось приглушенное тявканье и визг собаки. Сперва Вальдштейн не обратил на эти звуки внимания -- такими тихими были они, что он едва уловил их. Но потом к ним присоединилось блеяние козы, и вдруг -- да уж не снится ли ему это?! Может быть, ему только почудился это плачевный петушиный вопль? Нет, сомнений быть не могло. Это был Иеремия, оплакивавший грехи всего мира.
Еще мгновение Вальдштейн лежал, словно приходя в себя после удара по голове, а потом понял все. Теперь-то он знал, где находится и кто лежит рядом с ним.
-- Двенадцать часов, -- задумчиво констатировала его дама. -- Милый, тебе пора поспать. Вставать чуть свет, а тебе еще предстоит дальняя дорога.
Но она так и не дала ему уснуть, а продолжала болтать:
-- Всего ехать шесть миль. На пятой миле ты еще будешь думать обо мне. На четвертой миле ты забудешь меня. На третьей тебе станет невтерпеж: Эй, кучер, гони! И кучер щелкнет кнутом, и гуси метнутся с дороги, крича и вытягивая шеи. Вот уже две мили осталось! Еще миля -- и ты у ворот Нового Града Праги.
Как доедешь до ворот -- Бык там каменный встает. Раз, два, му-у -Вот подобен ты кому!
-- Замолчи, Лукреция! -- сказал молодой Вальдштейн. -- Брось свои выдумки! Не будет у меня длинной дороги и не поеду я через новоградские ворота...
Она подняла голову и уставилась на Вальдштейна испуганными глазами. Но все-таки еще попыталась прикрыть свое смятение легким смешком.
-- Как ты меня назвал? Какое еще имя ты для меня выдумал? То я была патроном, а теперь -- как ты сказал?
-- А, перестань! -- усмехнулся Вальдштейн. -- С самого первого мгновения я знал, кто ты. Извини, Лукреция, но у меня нет охоты еще раз трястись два часа в твоей карете. Я лучше пробегу по парку, перепрыгну через ограду и буду дома!
Лукреция фон Ландек вздохнула, еще раз взглянула на него и сдернула шелковую маску. Ему явилось узкое, бледное, испуганное личико с большими глазами и длинными ресницами, острым носиком и своевольно изогнутыми губками. Губки нервно подрагивали.
-- Ах, милый! -- жалобно сказала она. -- И как ты только додумался? И зачем ты только сделал это? О горе, теперь с тобою все кончено -- ты должен умереть, а мне во всю жизнь не будет больше доброго дня.
Она вскочила, подбежала к шкафу, стоявшему у стены, и несколько секунд рылась в нем. Когда она повернулась к Вальдштейну, в руках у нее был мушкет, направленный ему в грудь.
-- Вот, посмотри! -- сказала она. -- Я часто рисовала себе в уме эту картину: какой-нибудь человек узнает мою тайну, и вот ему уже не выйти из моей комнаты. Он на коленях умоляет меня оставить ему жизнь, но я холодна и беспощадна! Но представлять себе нетрудно, теперь же дошло до дела, а мушкет не заряжен. Я даже не умею обращаться с этой штукой и не знаю, как ее зарядить. Ведь я никогда не училась военному делу.
-- Я могу показать тебе, как с ним обращаться, -- предложил Вальдштейн. -- Это несложно. Сперва насыпь на полку порох, только следи, чтобы его не сдувал сквозняк, потом...