Писемский Алексей Феофилактович. Мещане

сказать или сами приезжайте ко мне: я желаю очень много и серьезно с вами
поговорить".
Домна Осиповна поняла, что надобно спешить тушить пожар. Она немедля
собралась.
- Куда же вы? - спросили все ее с удивлением.
- Нужно-с! - отвечала она коротко и уехала.
Мерова тоже вскоре после того начала проситься у Янсутского, чтобы он
отпустил ее домой. Ей, наконец, стало гадко быть с оставшимися дамами.
Янсутский, после нескольких возражений, разрешил ей уехать.
- Вы, смотрите, недолго же здесь оставайтесь, а то вы, пожалуй, бог вас
знает, чего не наделаете с этими вашими дамами, - говорила она Янсутскому,
когда он провожал ее в передней.
- Не останусь долго! - успокаивал он ее во всеуслышание, но, однако,
еще нескоро приехал, и танцы с француженками продолжались часов до пяти
утра, и при этом у всех трех дам кавалеры залили вином платья и, чтобы
искупить свою вину, подарили каждой из них по двести рублей.


Глава IX

Бегушев принадлежал к тому все более и более начинающему у нас редеть
типу людей, про которых, пожалуй, можно сказать, что это "люди не
практические, люди слова, а не дела"; но при этом мы все-таки должны
сознаться, что это люди очень умные, даровитые и - что дороже всего - люди в
нравственном и умственном отношении независимые: Бегушев, конечно,
тысячекратно промолчал и не высказал того, что думал; но зато ни разу не
сказал, чего не чувствовал. Ни в единый момент своей жизни он не был рабом и
безусловным поклонником чьей-либо чужой мысли, так как сам очень хорошо
понимал, что умно и что неумно, что красиво и что безобразно, что временно,
случайно и что вечно!.. Но да не подумает, впрочем, читатель, что я в
Бегушеве хочу вывести "прекрасного" человека или, по крайней мере, лицо
"поучительное"!.. Ни то, ни другое: он был только человек, совершенно
непохожий на тех людей, посреди которых ему последнее время привелось жить,
и кто из них лучше: он ли с своим несколько отвлеченным миросозерцанием, или
окружающие его люди, полные практической, кипучей деятельности, - это я
предоставляю судить вкусу каждого. По происхождению своему Бегушев был
дворянин и из людей весьма достаточных. Воспитывался он сначала в дворянском
институте, потом в Московском университете и, кончив курс первым кандидатом,
поступил в военную службу, будучи твердо убежден, что эта служба у нас
единственная хоть сколько-нибудь облагороженная в смысле товарищей, по
крайней мере: память о декабристах тогда была очень еще жива в обществе! Но
на первых же порах своей служебной деятельности Бегушев получил
разочарование: прежде всего ему стало понятно, что он не родился для этих
смотров и парадов, которых было очень много и на которых очень строго
спрашивалось; потом это постоянное выдвиганье вперед и быстрые повышения
разных господ Ремешкиных затрогивали и оскорбляли самолюбие Бегушева... Все
это, наконец, до того отвратило его от службы, что он, перестав совершенно
ею заниматься, сделался исключительно светским человеком и здесь, в
благовонной "сфере бала", встретил некую Наталью Сергеевну - прелесть
женского ума, сердца, красоты, - так что всякий, кто приближался к ней,
делался или, по крайней мере, старался сделаться возвышенней, благородней и
умнее. Время молодости Бегушева в России можно было бы в некоторой степени
назвать временем какого-то боготворения женщин. Стихи: "К глазкам", "К
губкам", "К кудрям женским", "Она", "К ней!" писались тысячами. Умные
старики того времени приходили в недоумение и почти в негодование.
"Помилуйте! - восклицали они. - Прежде Державин писал оду "Бог", "Послание к
Фелице", описывал "Водопад", а нынешние поэты все описывают нам ножки и
волосы своих знакомых дам!" Но как бы то ни было, Бегушев в этот период
своей жизни был совершенно согласен с поэтами и женщин предпочитал всему на
свете: в Наталью Сергеевну он безумно влюбился. Она ему ответила тем же.
Взаимная страсть их очень скоро была замечена в обществе. Пожилой и очень
важный генерал (муж Натальи Сергеевны) вызвал поручика на дуэль, и поручик
его сильно ранил, за что разжалован был в солдаты и послан на Кавказ.
Наталья Сергеевна бросила мужа-генерала и уехала на Кавказ за солдатом. Лет
пять Бегушев был рядовым; наконец смиловались над ним: дали ему возможность
отличиться и вслед за тем возвратили ему прежние чины. Бегушев сейчас же
вышел в отставку и выхлопотал себе даже разрешение уехать за границу для
излечения полученной им раны. Наталья Сергеевна опять последовала за ним.
Сам старый муж ее хлопотал, чтобы ей дозволили это. Бегушев уехал в чужие
края с большой ненавистью к России и с большой любовью к Европе и верою в
нее. Там действительно приближалось довольно любопытное время. Бегушев с
лихорадочным волнением был свидетелем парижской революции 48-го года; но он
был слишком умен и наблюдателен, чтобы тут же не заметить, что она
наполовину состояла не из истинных революционеров, а из статистов революции.
Империя Наполеона и повсеместный разгром революционных попыток в Германии
окончательно разбили его мечты. Вера в Европу и ее политический прогресс в
нем сильно поколебалась!.. Бегушев почувствовал даже какое-то отвращение к
политике и весь предался искусствам и наукам: он долго жил в Риме, ездил по
германским университетским городам и проводил в них целые семестры; ученые,
поэты, художники собирались в его салоне и, под благодушным влиянием Натальи
Сергеевны, благодушествовали. За это время Бегушев очень многому научился и
дообразовал себя, и вряд ли оно было не самое лучшее в его жизни; но счастья
прочного нет: над Бегушевым разразился удар с той стороны, с которой он
никак не ожидал. Наталья Сергеевна, глубоко скрывая от Бегушева, в душе
сильно страдала от своего все-таки щекотливого положения, - тогда женщины
еще не гордились подобными положениями! Деликатная натура ее, наконец, не
выдержала: она заболела и, умирая, призналась Бегушеву в своих тайных муках.
Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему
существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему
сильному организму он не сошел с ума и через год физически совершенно
поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься
чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то бессмысленная
скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть
чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни;
химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их
несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в
которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с
инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора
(последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем
порешала). Таким образом, в Европе для Бегушева ничего не оставалось
привлекательного и заманчивого. Мысль, что там все мало-помалу превращается
в мещанство, более и более в нем укоренялась. Всякий европейский человек ему
казался лавочником, и он с клятвою уверял, что от каждого из них носом даже
чувствовал запах медных пятаков. Вообще все суждения его об Европе
отличались злостью, остроумием и, пожалуй, справедливостью, доходящею иногда
почти до пророчества: еще задолго, например, до франко-прусской войны он
говорил: "Пусть господа Кошуты и Мадзини сходят со сцены: им там нет более
места, - из-за задних гор показывается каска Бисмарка!" После парижского
разгрома, который ему был очень досаден, Бегушев, всегда любивший романские
племена больше германских, напился даже пьян и в бешенстве, ударив по столу
своим могучим кулаком, воскликнул: "Вздор-с! Этому не быть долго: немцы не
могут управлять Европой, - это противоречило бы эстетике истории!.."
В продолжение всей своей заграничной жизни Бегушев очень много
сближался с русской эмиграцией, но она как-то на его глазах с каждым годом
все ниже и ниже падала: вместо людей умных, просвещенных, действительно
гонимых и несправедливо оскорбленных, - к числу которых Бегушев отчасти
относил и себя, - стали появляться господа, которых и видеть ему было
тяжело.
Наскучавшись и назлившись в Европе, Бегушев пробовал несколько раз
возвращаться в Россию; проживал месяца по два, по три, по полугоду в
Петербурге, блестящим образом говорил в салонах и Английском клубе, а затем
снова уезжал за границу, потому что и на родине у него никакого настоящего,
существенного дела не было; не на службу же государственную было поступать
ему в пятьдесят лет и в чине поручика в отставке!.. Что касается до
предложения некоторых друзей его идти по выборам и сделать из себя
представителя земских сил, Бегушев только ядовито улыбался и отвечал: "Стар
я-с и мало знаю мою страну!" В сущности же он твердо был убежден, что и
сделать тут ничего нельзя, потому что на ложку дела всегда бывает целая
бочка болтовни и хвастовства! В Россию Бегушев еще менее даже, чем в Европу,
верил и совершенно искренне соглашался с тем мнением, что она есть огромное
пастбище второстепенных племен. При таком пессимистическом взгляде на все в
Бегушеве не иссякла, однако, жажда какой-то поэзии, и поэзии не в книгах
только и образцах искусства, а в самой жизни: ему мерещилось, что он
встретит еще женщину, которая полюбит его искренне и глубоко, и что он ей
ответит тем же. Человеку редко не удается хоть отчасти осуществить постоянно
и упорно им лелеемую мечту. В один летний сезон Бегушев приехал на воды;
общество было там многочисленное и наполовину состояло из русских, и по
преимуществу женщин. Все они хорошо знали Бегушева и бесконечно его уважали,
как постоянного жителя Европы. Его еще молодцеватую и красивую фигуру
беспрестанно видели то в тех, то в других кружках, сам же Бегушев вряд ли
чувствовал большое удовольствие от этого общества; но вот с некоторого
времени он начал встречать молодую даму, болезненную на вид, которая всегда
являлась одна и почти глаз не спускала с Бегушева; это наконец его
заинтересовало. Сойдясь однажды с нею в курзале, где кроме их никого не было
других посетителей, он подошел к ней и спросил:
- Вы русская?
- Русская, - отвечала дама и вся покраснела при этом.
- Ваше семейство? - продолжал Бегушев.
- Я одна! Семьи у меня даже в России нет!..
- Вы дама или девица?
- Я замужем; но я не живу с мужем! - сказала дама и при этом
окончательно пылала в лице.
- И что же, вам прописан курс здешних вод? - расспрашивал ее Бегушев.
- Нет, я так!.. От скуки больше, для развлечения...
- Болезнь, значит, у нас с вами общая: я тоже скучаю.
- Ну, это незаметно! Вы, кажется, здесь предмет такого общего внимания.
- То есть меня знают все, и я тоже всех знаю, - отвечал Бегушев, и лицо
его при этом покрылось оттенком грусти.
Дама посмотрела на него внимательно. Далее потом на вопрос Бегушева об
ее имени и отчестве она отвечала, что имя ее очень прозаическое: Домна
Осиповна, а фамилия и еще хуже того: Олухова. О фамилии самого Бегушева она
не спрашивала и сказала, что давно его знает.
Тот же вечер Бегушев провел уже у Домны Осиповны, а затем их всюду
стали видеть вдвоем: робко и постоянно кидаемые взгляды Домною Осиповною на
Бегушева, а наконец и его жгучие глаза, с каким-то упорством и надолго
останавливаемые на Домне Осиповне, ясно говорили о начинавшихся между ними
отношениях. Первым основанием для чувства Домны Осиповны к Бегушеву было
некоторое чехвальство: он ей показался великосветским господином, имеющим
большой успех между женщинами, которого она как бы отнимала у всех. Бегушев
же видел в ней слабое, кроткое существо, разбитое в жизни негодяем мужем, о
чем Домна Осиповна рассказала Бегушеву с первых же свиданий. Согреть своим
дыханием и снова возвратить это существо к жизни - ему было несказанно
приятно!..


Глава Х

Приехав с обеда и отправив письмо к Домне Осиповне, Бегушев сидел в
своем кабинете. У него даже глаза налились кровью от гнева. По натуре своей
он был очень вспыльчивый и бешеный человек и только воспитанием своим
сдерживал себя. Послышался негромкий звонок. Бегушев догадался, конечно, кто
приехал; но он не пошевелился, чтобы поторопить своего Прокофия, который,
разумеется, и отпер дверь не очень поспешно. В эти мгновения Бегушев кусал
свои ногти. Наконец, раздались негромкие шаги, и вошла Домна Осиповна,
ласково и кротко улыбаясь. Она, как бы ничего не случилось, сняла свою
шляпку и, подойдя к Бегушеву, поцеловала его в лоб. Он и тут не пошевелился,
а только насмешливо посмотрел на снятую ею шляпку. Домна Осиповна после того
села напротив него.
- Ты сердит на меня за что-то, я вижу, - сказала она.
- Очень сердит, - отвечал Бегушев.
- Но за что?
- За все!.. За весь сегодняшний день!.. - отвечал Бегушев, нервно
постукивая ногой.
- За весь день? - спросила с удивлением Домна Осиповна.
- За весь!.. Что бы вы там ни говорили, как бы на ссылались на моды, но
в такие платья одеваться нельзя!.. Такие шляпки носить и так причесываться
невозможно.
Домна Осиповна окончательно была удивлена.
- Почему же нельзя и невозможно? - спросила она почти насмешливо.
- Потому-с, - почти крикнул Бегушев, - что так могут одеваться только
первобытные женщины... дикие, из лесов вышедшие... Вон, смотрите, ваша же
подруга Мерова - она, по всему видно, лучше в этом отношении вас
воспитана!.. Посмотрите, как она скромно, умно и прилично была одета!
Домна Осиповка вспыхнула при этом. Бегушев не подозревал, какое
глубокое оскорбление нанес он ей этими словами: Домна Осиповна, как мы
знаем, постоянно спорила и почти пикировалась с Меровой касательно туалета
и, считая ее дурочкой, твердо была уверена, что та решительно не умеет
одеваться, а тут вдруг что же она слышала, какое мнение от любимого ею
человека?
- Madame Мерова вообще, я вижу, вам больше нравится, чем я!.. Что ж,
займитесь ею: она, может быть, предпочтет вас Янсутскому, - проговорила она
с навернувшимися слезами на глазах.
- Пожалуйста, не переходите на почву ревности!.. Вы сами хорошо знаете,
что я слишком вас люблю, слишком стар, чтобы увлечься другой женщиной, - не
говорите в этом случае пустых фраз! - возразил ей Бегушев.
- Как же мне не говорить, - продолжала Домна Осиповна. - За то, что я
как-то не по вкусу твоему оделась, ты делаешь мне такие сцены и говоришь
оскорбления.
- Ты-то уж меня очень оскорбила сегодня... Очень! - перебил ее Бегушев
с запальчивостью. - Чувствовала ли ты, как ты сидела, когда мы ехали с тобой
в коляске?
Домна Осиповна склонила при этом голову.
- Даже и то не по нем, как я сидела в коляске, - проговорила она.
- Очень не по мне - ты сидела, как бы сидела самая пошлейшая камелия.
- Это терпения никакого нет выслушивать такие сравнения!.. - сказала
Домна Осиповна и окончательно заплакала.
Бегушеву сейчас сделалось жаль ее.
- Но пойми ты это, - заговорил он, ударяя себя в грудь, - я желал бы,
чтобы ты никогда не была такая, какою ты была сегодня. Всегда я видел в тебе
скромную и прилично держащую себя женщину, очень мило одетую, и вдруг
сегодня является в тебе какая-то дама червонная!.. Неужели этот дурацкий
вкус замоскворецких купчих повлиял на тебя!
- Хорошо, я вперед буду так одеваться, как за границей одевалась, -
сказала покорно Домна Осиповна. - Что же, в этом все твое неудовольствие?
- Нет, не в этом, - отвечал опять Бегушев с запальчивостью. - Я этого
мерзавца Янсутского совсем не знал; но вы его, как сам он говорил, давно
знаете; каким же образом вы, женщина, могли поехать к нему на обед?
- Каким же образом ваша приличная madame Мерова поехала к нему на обед?
- спросила, в свою очередь, с ядовитостью Домна Осиповна.
- Что ж мне за дело до madame Меровой; она может ехать куда ей
угодно... говорить, что хочет и как умеет...
- Но главное, - возразила Домна Осиповна, пожимая плечами, - на обеде у
Янсутского ничего такого не было, что бы могло женщину шокировать!.. Все
было очень прилично!
- Прилично! - воскликнул Бегушев и захохотал саркастическим смехом. -
Прилично очень!.. Когда этот мерзавец за каждым куском, который глотал его
гость, лез почти в рот к нему и спрашивал: "Хорошо?.. Хорошо?.." Наконец, он
врал непроходимо: с какой наглостью и дерзостью выдумал какую-то мадеру
мальвуази, существовавшую при осаде Гибралтара, и вино из садов герцога
Бургундского! Чем же он нас после того считает? Пешками, болванами, которые
из-за того, что их покормят, будут выслушивать всякую галиматью!
- Не мне же было ему возражать и спорить с ним; это вам, мужчинам,
следовало, - проговорила Домна Осиповна.
- Никто от вас и не требует, чтобы вы ему возражали, но вы должны были
оскорбиться.
Домна Осиповна решительно не понимала, чем она тут могла оскорбиться.
- И тотчас же уехать после обеда, если имели неосторожность попасть на
такую кабацкую попойку, - добавил Бегушев.
Попойки кабацкой, по мнению Домны Осиповны, тоже совершенно не было, а
были только все немного выпивши; но она любила даже мужчин навеселе: они
всегда в этом случае бывают как-то любезнее. Впрочем, возражать что-либо
Бегушеву Домна Осиповна видела, что совершенно бесполезно, а потому, скрепя
сердце, молчала.
- Или эти милые остроты дуралея Хвостикова, которыми вы так
восхищались!.. - не унимался между тем тот, не могший равнодушно вспомнить
того, что происходило за обедом.
Домна Осиповна и на это молчала, что еще более поднимало в Бегушеве
желчь, накопившуюся в продолжение дня.
- Но все это, разумеется, бледнеет перед тем, - заключил он с ядовитой
усмешкой, - что вы - молодая женщина порядочного круга, в продолжение двух
часов вели задушевнейшую беседу с мужиком, плутом, свиньей.
Домна Осиповна подняла, наконец, голову.
- Вот видишь, как несправедливы все твои обвинения, - сказала она. - Я
с этим мужиком разговаривала о делах моих, по которым у меня хлопотать
некому, кроме меня самой.
- Нет-с, вы мало что разговаривали с ним, вы с ним любезничали,
чокались бокалами!.. Удивляюсь, как брудершафт не выпили!
- Нельзя же с человеком, говоря о каком-нибудь деле своем, говорить
грубо.
- Вы никак не должны были с ним говорить!.. Он хоть человек не глупый,
но слишком неблаговоспитанный! Если у вас есть с ним какое-нибудь дело, то
вы должны были поверенного вашего послать к нему!.. На это есть стряпчие и
адвокаты.
- Но я никого из этих адвокатов не знаю.
- В таком случае извольте мне поручить ваши дела и расскажите, в чем
они состоят; я буду с Хмуриным разговаривать за вас.
Предложение это смутило Домну Осиповну. Она не хотела, чтобы Бегушев
подробно знал ее состояние, и обыкновенно говорила ему только, что она
женщина обеспеченная.
- Не хочу я тебя беспокоить моими делами, - возразила она. - Ты сам
говоришь, что мы не должны обременять друг друга ничем и что пусть нас
связывает одна нравственная привязанность!
Говоря это, Домна Осиповна, будто бы от жару, сняла свои букли и
распустила немного косу и расстегнула несколько пуговиц у платья. Маневром
этим она, видимо, хотела произвести приятное впечатление на Бегушева и
достигнула этого.
- Посмотри, пожалуйста! - воскликнул он. - Не в тысячу ли раз ты в этом
виде прелестнее, чем давеча была?
- Неужели же я растрепанная лучше, чем одетая? - спросила Домна
Осиповна.
- Гораздо, потому что природа у тебя прекрасная, но вкуса нет.
Домна Осиповна при этом опять покраснела.
- Ну хоть в таком виде люби меня. Ты не сердишься больше на меня?
Скажи! - говорила она, вставая и подходя к Бегушеву.
- Я не сержусь, но я огорчен!.. Я желал бы, чтобы ты была лучше всех в
мире или, по крайней мере, умнее в каждом поступке твоей жизни.
- В таком случае учи меня, - продолжала Домна Осиповна, целуя его в
лоб. - Что же делать, если я такая глупенькая родилась на свет!
- Ты не глупенькая, а тебе надобно гувернантку хорошую нанять.
- Найми гувернантку мне! - сказала покорным голосом Домна Осиповна.
В это время, без всякой осторожности, явился Прокофий, так что Домна
Осиповна не успела даже прервать поцелуя своего, не то что поотойти от
Бегушева.
- Подано кушать-с! - сказал Прокофий почти повелительным голосом.
Рассердясь на барина, никогда почти не ужинавшего, а тут вдруг ни с
того, ни с сего приказавшего готовить затейливый ужин, Прокофий строжайшим
образом распорядился, чтобы повар сейчас же начинал все готовить, а молодым
лакеям велел накрывать стол.
- Хотите скушать чего-нибудь? - сказал Бегушев, уже начав Домне
Осиповне говорить "вы".
- Хорошо, - отвечала та, поправляя прическу у себя.
Они прошли в столовую.
- Я нарочно велел приготовить пулярдку с трюфелями, чтобы вам показать,
какие могут быть настоящие трюфели, сравнительно с теми пробками, которыми
нас угощал сегодня наш амфитрион...
И Бегушев сам наложил Домне Осиповне пулярды и трюфелей.
Она скушала их все.
- Есть, надеюсь, разница? - спросил ее Бегушев.
- Да! - согласилась Домна Осиповна, но в самом деле она так не думала,
и даже вряд ли те трюфели не больше ей нравились.
- Теперь позвольте вам предложить и красного вина, которое, надеюсь,
повыше сортом вина из садов герцога Бургундского!
И Бегушев налил Домне Осиповне действительно превосходного красного
вина.
- О, это гораздо лучшее вино! - согласилась Домна Осиповна, все-таки не
чувствуя в вине никакого особенного превосходства. В следующем затем
маседуане она обнаружила, наконец, некоторое понимание.
- Как хорошо это пирожное; его никак нельзя сравнить с давешним!.. -
начала уже она сама.
- Это из свежих фруктов, а то из сушеной дряни. Мещане!.. Они никогда
не будут порядочно есть!.. - заключил Бегушев.
После ужина гостья и хозяин снова перешли в кабинет, и, по поводу
коснувшегося разговора о Хмурине и Янсутском, Бегушев стал толковать Домне
Осиповне, что эти дрянные люди суть продукт капитала, самой пагубной силы
настоящего времени; что существовавшее некогда рыцарство по своему
деспотизму ничто в сравнении с капиталом. Кроме того, это кулачное рыцарское
право было весьма ощутимо; стоило только против него набрать тоже кулаков, -
и его не стало! Но пусть теперь попробуют бороться с капиталом, с этими
миллиардами денежных знаков! Это вода, которая всюду просачивается и которую
ничем нельзя остановить: в одном месте захватят, в другом просочится!
Домна Осиповна по наружности слушала Бегушева весьма внимательно; но в
душе скучала и недоумевала: "Бог знает, что такое он это говорит: деньги -
зло, пагубная сила!" - думала она про себя и при этом была страшно утомлена,
так что чрезвычайно обрадовалась, когда, наконец, часу в четвертом утра
экипаж Бегушева повез ее на Таганку. Легши в такой поздний час, Домна
Осиповна, однако, проснулась на другой день часов в девять, а в десять
совсем была одета, и у крыльца ее дожидалась наемная извозчичья карета, сев
в которую Домна Осиповна велела себя везти в знакомую нам банкирскую контору
и при этом старалась как можно глубже сесть в экипаж: она, кажется, боялась
встретить Бегушева и быть им узнанной.
В конторе она нашла того же жида, который в несколько минут заплатил ей
по чеку восемьдесят тысяч. Уложив эти деньги в нарочно взятый для них
саквояж, Домна Осиповна отправилась в контору Хмурина, где сидел всего один
артельщик, который, когда Домна Осиповна сказала, что приехала купить акции,
проворно встал и проговорил: "Пожалуйте-с; от Селивестра Кузьмича был уже
приказ!" Домна Осиповна подала ему свой саквояж с деньгами, сосчитав
которые, артельщик выдал ей на восемьдесят тысяч акций. Домна Осиповна, сев
в карету с этими акциями, сначала было велела себя везти в банк, но потом,
передумав, приказала извозчику ехать в прежнюю банкирскую контору.
- Я заехала к вам спросить, почем теперь хмуринские акции стоят,
которые я сейчас купила, - отнеслась она к тому же жиду.
- Еще на десять рублей повысились со вчерашнего дня, - отвечал тот,
махнув рукой.
Домна Осиповна некоторое время оставалась в недоумении.
- Уж я не знаю, не продать ли мне поэтому их, - проговорила она.
- Что ж, продайте - купим! - подхватил жид.
- А после где же я их возьму? - продолжала Домна Осиповна прежним
нерешительным тоном.
- У нас же купите, когда они упадут в цене.
- Ну, купите их у меня! - произнесла Домна Осиповна каким-то робким
голосом и подавая мешок с акциями жиду. Тот что-то долго вычислял на
бумажке.
- Сто шесть тысяч вам следует.
Домна Осиповна при этом радостно вспыхнула в лице: ровно двадцать шесть
тысяч она наживала себе лишних.
- Деньгами ли прикажете, или какими-нибудь бумагами? - спрашивал ее
жид.
- Дайте бумагами, которые только повернее.
- Пятипроцентными?
- Хорошо, - согласилась Домна Осиповна.
Затем, получив пятипроцентные и отвезя их в банк на хранение, она
рассуждала сама с собой: "А Бегушев бранил меня, что я полюбезничала с
Хмуриным; за такие подарки, я думаю, можно полюбезничать!.. Право, иногда
умные люди в некоторых вещах бывают совершенные дураки!"


Глава XI

Прошло месяца два. Часов в одиннадцать утра Домна Осиповна хотя уже и
проснулась, но продолжала еще нежиться на своей мягкой и эластической
постели. Она вообще очень любила и в постельке поваляться, и покушать - не
столько хорошо и тонко, сколько много, - и погулять на чистом воздухе, и
покупаться в свежей воде, и быть в многолюдном обществе, а более всего -
потанцевать до упаду и до бешенства; может быть, потому, что Домна Осиповна