Писемский Алексей Феофилактович. Мещане

- Да, скучно! - не оспаривал доктор и поднялся с кресел, чтобы
закончить свой визит. - А рецептик вам позвольте прописать! - присовокупил
он.
- Против чего? - спросил Бегушев.
- Против желчи!.. Очень ее у вас много накопилось!.. В брюшной полости
вашей, должно быть, сильное раздражение!
- У меня там ад!
- Вот видите!.. - проговорил доктор и прописал рецепт. - Угодно вам
будет принимать или нет предлагаемое мною средство, это дело вашей воли, а я
свой долг исполнил!.. Завтра прикажете вас проведать?
- Пожалуйста!.. - произнес мрачно Бегушев.
Доктор раскланялся с ним и вышел. В следующей комнате к нему обратилась
Домна Осиповна.
- У Александра Иваныча, значит, ничего нет серьезного? - спросила она с
оттенком некоторою беспокойства.
Доктор пожал плечами.
- И есть, и нет!.. Мизантропия в высшей степени. Вы, я думаю, слышали
наш разговор: каждое слово его дышало ядом.
- Но в этом ничего нет опасного?
- Опасного, конечно, нет; но ему самому, вероятно, очень тягостна
жизнь.
Эти слова доктора нисколько не обеспокоили Домну Осиповну: она твердо
была уверена, что вся мизантропия Бегушева (что такое, собственно, за
болезнь мизантропия, Домна Осиповна хорошенько не понимала), - вся его
мизантропия произошла оттого, что к ней приехал муж.
- От этой болезни я надеюсь вылечить его, - сказала она.
- Без сомнения!.. - воскликнул Перехватов. - Женщины в этом случае
гораздо полезнее докторов! Кто любит и любим, тот не может скучать и
хандрить!
Домна Осиповна нисколько не оскорбилась на такое откровенное замечание
доктора, который, все еще находясь под влиянием беседы с Бегушевым и как бы
не удержавшись, присовокупил:
- Какой, однако, чудак господин Бегушев; я лечу во многих барских и
купеческих домах, но и там, даже между людьми самыми отсталыми, не встречал
таких оригиналов по мысли.
- Оттого, что он умнее этих людей, - заметила Домна Осиповна.
- Конечно, оттого! - подтвердил доктор, но вряд ли втайне думал это.
В передней Домна Осиповна, подавая ему на прощанье руку, вместе с тем
передала и десятирублевую бумажку, ценность которой Перехватов очень точно
определил по одному осязанию и мысленно остался не совсем доволен такой
платой. "Хотя бы за массу ругательств на докторов, которую я от господина
Бегушева выслушал, следовало бы мне заплатить пощедрее!" - подумал он.
- Барин скоро выздоровеет? - спросил вдруг каким-то диким голосом
Прокофий, тоже провожавший доктора.
- Вероятно, скоро! - успокоил его тот.
Физиономия Прокофия просияла.
Когда Домна Осиповна возвращалась к Бегушеву, странная мысль мелькнула
у нее в голове: что каким образом она возвратит от него сейчас только
отданную ею из собственных денег десятирублевую бумажку? Бегушев, впрочем,
сам заговорил об этом:
- Что же вы не взяли денег дать доктору?
- Я дала ему десять рублей, - отвечала Домна Осиповна.
- Мало это!.. Они нынче очень жадны! - проговорил Бегушев.
- Совершенно довольно, а то вы его избалуете; он и с нас, грешных,
будет того же требовать.
Домна Осиповна не любила ни своих, ни чужих денег тратить много.
- В таком случае возьмите со стола сторублевую и расплачивайтесь с ним,
как знаете.
Домна Осиповна с удовольствием исполнила это приказание и, беря деньги,
увидала рецепт.
- Послать надо это? - спросила она.
- Да! - произнес не совсем охотно Бегушев.
Домна Осиповна немедля отправила Прокофия в аптеку, а сама подошла к
кровати Бегушева и даже встала перед ним на колени.
- Ты не сердишься теперь больше на меня? - говорила она нежным голосом
и, поймав руку Бегушева, начала ее целовать. - Ах, как я люблю тебя! -
шептала она.
Бегушев тоже умилился душой.
- Действительно, - сказал он, - надобно, чтобы женщина меня очень
любила: я сознаю теперь, какой я злой и пустой человек.
- Ты не злой, но очень ты умен! - заметила Домна Осиповна.
- Поглупей - лучше бы было?
- Лучше! - отвечала Домна Осиповна. - А доктор, скажи, как тебе
понравился?
- Пролаз, должно быть, великий!
- Но собой, не правда ли, как он хорош?
- Красота придворного лакея, - определил Бегушев.
- Ах да, это верно! - подхватила Домна Осиповна.
В самом деле доктор напоминал ей несколько придворного лакея, но,
впрочем, она любила в мужчинах подобную красоту.
Бегушев между тем сделался опять серьезен.
- У меня просьба к тебе: напиши от меня, под мою диктовку, письмо к
Тюменеву, - проговорил он.
- С удовольствием! - сказала Домна Осиповна и села за письменный стол.
Бегушев стал диктовать ей:
- Любезный друг! Я болен и это письмо пишу к тебе рукою Домны Осиповны.
Приезжай ко мне на святках погостить; мне нужно поговорить и посоветоваться
с тобою об очень серьезном для меня деле. - "О каком это серьезном деле?" -
подумала Домна Осиповна, заканчивая письмо.
- А какие могут быть у вас серьезные дела с Тюменевым? Может быть,
какая-нибудь старая любовь, про которую он знает? - спросила она Бегушева,
как бы шутя.
- Вовсе не любовь, а хочу с ним посоветоваться о наследстве после себя,
- объяснил Бегушев.
- О нет, не верю, - продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а
потом, когда она ехала от Бегушева в его карете домой, то опять довольно
странная мысль промелькнула в ее голове: "Что, неужели же Бегушев, если он
будет делать духовную, то обойдет ее и не завещает ей хоть этой, например,
кареты с лошадьми!" Но мысль эту Домна Осиповна постаралась отогнать от
себя.
- О господи, пусть он живет; он единственное сокровище мое, -
прошептала она и несколько даже рассердилась на себя. Но что делать: "гони
природу в дверь, она влетит в окно!"


Глава II

Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой
и черствый - "прямолинейный", как называл его обыкновенно Бегушев, - и
единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего
времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить
всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с
Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое
самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя. Откуда
проистекало все это - определить трудно; может быть, в силу того, что сухие
и завядшие растения любят влагу и только в ней оживают. Получив письмо
Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он
очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел.
- Что такое с тобой? - было первое его слово.
- Итог подводится - стареюсь!.. - отвечал сначала уклончиво Бегушев; но
потом вскоре же перешел к тому, что последнее время по преимуществу занимало
и мучило его. - Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей,
подобных мне! - начал он.
Тюменев приподнял несколько свои брови от удивления.
Беседа эта между приятелями, по обыкновению, происходила в диванной,
куда перебрался Бегушев из спальни, хотя и был еще не совсем здоров.
- Я такой же стареющийся человек и такой же холостяк, как и ты, однако
не чувствую этого, - возразил ему Тюменев, полагая, что Бегушев намекал на
свою холостую, бездетную жизнь.
- Ты гораздо лучше меня! - полувоскликнул Бегушев. - Ты имеешь право не
презирать себя, а я нет.
- Как презирать себя!.. Что за вздор такой!.. - тоже почти воскликнул
Тюменев. - За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя?
- Всем: ты всю жизнь служил, и служил трудолюбиво, теперь ты занимаешь
весьма важный пост; в массе дел, переделанных тобою, конечно, есть много
пустяков, пожалуй, даже вредного; но есть и полезное... А что же я творил
всю жизнь? - Ничего!!.
- Ты мыслил, говорил; слово - такое же дело, как и другое!
- Печатное - да!.. Может быть, и дело; но проболтанное только языком -
ничего!.. Пыль... прах, разлетающийся в пространстве и перестающий
существовать; и, что унизительнее всего, между нами, русскими, сотни таких
болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего дела не делали и только
разговаривают и поучают, забывая, что если бы слова Христа не записали, так
и христианства бы не существовало.
- Но почему же ты знаешь?.. Может быть, кто-нибудь из слушателей и
записал твои слова!..
- Ну да, как же!.. Какие великие истины я изрекал!.. И хорош расчет:
надеяться, что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге,
что за час только перед тем с величайшим успехом болтал, и увидишь, что
половина мыслей твоих или пошлость, или бессмыслица; сверх того, и языком
говорил неправильным и пустозвонным!
- Постой, однако! - возразил Тюменев. - В парламентах устные речи
многих ораторов записываются слово в слово стенографами и представляют собой
образец красноречия и правильности!
- Там другое дело! - перебил его с досадой Бегушев. - Тамошние ораторы
хоть и плуты большие, но говорить и мыслить логически умеют... Кроме того,
сама публика держит их в границах, как лошадь на узде; если он в сторону
закинется, так ему сейчас закричат: "К делу!"; а мы обыкновенно пребываем в
дустом пространстве - неси высокопарную чепуху о чем хочешь: о финансовом
расстройстве, об актере, об общине, о православии; а тут еще барынь разных
насажают в слушательницы... Те ахают, восхищаются и сами тоже говорят
хорошие слова!
- В Петербурге этого меньше! - заметил Тюменев.
- Вероятно потому, что Петербург умней Москвы! - подхватил Бегушев.
- Ты думаешь? - спросил не без удовольствия Тюменев.
- Я всегда это думал!.. Одно чиновничество, которого в Петербурге так
много и которое, конечно, составляет самое образованное сословие в России.
Литература петербургская, - худа ли, хороша ли она, - но довольно уже
распространенная и разнообразная, - все это дает ему перевес. А здесь что?..
Хорошего маленькие кусочки только, остальное же все - Замоскворечье наголо,
что в переводе значит: малосольная белужина, принявшая на время форму людей.
- Малосольная белужина, принявшая на время форму человека! - повторил,
усмехаясь, Тюменев, готовый наслаждаться всякой фразой Бегушева. - Меня,
впрочем, очень заинтересовала твоя мысль о наших дебатах, - говорил он
далее. - Мы действительно не умеем диспутировать, наши частные разговоры
отличаются более отвлеченностью, чем знанием и умом... К несчастью, это
свойство перешло и на наши общественные учреждения: мне случалось бывать на
некоторых собраниях, и какое столпотворение вавилонское я там встречал, -
поверить трудно!.. Точно все говорят на разных языках, никто никого не хочет
ни слушать, ни понимать!
Тюменев, как человек порядка, давным-давно терпеть не мог все наши
общественные учреждения.
Бегушев слушал его мрачно.
- Но мне бы хотелось добраться до причины всего этого, - продолжал
Тюменев. - Нельзя же все объяснять переходным временем, незрелостью нашею.
Растем, растем и все вырасти не можем.
- Причин много... - сказал Бегушев. - Прежде всего - наше бестолковое
образование: мы все знаем и ничего не знаем; потом непривычка к правильному,
постоянному труду, отсутствие собственной изобретательности, вследствие того
- всюду и во всем слепое подражание; а главное - сытый желудок и
громаднейшее самолюбие: схвативши верхушки кой-каких знаний, мы считаем
унижением для собственного достоинства делать какие-нибудь обыкновенные
вещи, которые делают люди заурядные, а хотим создать восьмое чудо, но в
результате явим, - как я, например, - пятидесятилетнюю жизнь тунеядца.
- Пятьдесят лет - не бог знает какие года; ты теперь можешь начать
работать, если так ясно сознал свою ошибку, и которая действительно была
твоею ошибкой.
- Что ты говоришь: теперь... Работать можно начинать лишь в молодости,
когда человек верит в себя и во многое, а я уж не верю ничему!
Тюменев пожал плечами.
- По-моему, ты совершенно неправильно объясняешь сам себя, - начал он.
- Ты ничего осязательного не сделал не по самолюбию своему, а потому, что
идеал твой был всегда высок, и ты по натуре своей брезглив ко всякой
пошлости. Наконец, черт возьми! - и при этом Тюменев как будто бы даже
разгорячился. - Неужели всякий человек непременно обязан служить всему
обществу? Достаточно, если он послужил в жизни двум - трем личностям: ты вот
женщин всегда очень глубоко любил, не как мы - ветреники!
- Что же, я этим женщинам какое добро и пользу сделал?
- Ты им доставил несколько таких счастливых годов, каких они, вероятно,
не встретили бы с другими мужчинами!
Бегушев при этом злобно засмеялся.
- Однако одна из них от этих счастливых годов уж умерла, - сказал он.
- Это ты вообразил, что она умерла оттого...
- Нет, не я; она мне сама это сказала.
- Мало ли, что человек говорит в предсмертные минуты, когда он, может
быть, и сознание потерял!
- Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин - что
такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с
идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших
инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, - из
последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями.
Но сохранить свой род - не все еще для человека: он обязан заботиться о
целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
- Это слишком большие требования, и я опять повторяю, что, черт возьми,
с этими далекими вехами, до которых, я думаю, никто еще не добегал!.. Скажи
мне лучше, что твоя Домна Осиповна? - заключил Тюменев.
Этим переходом разговора на Домну Осиповну он полагал доставить
Бегушеву приятный предмет для разговора и тем отвлечь его от мрачных мыслей.
- Мучите" и страдает тоже благодаря моему характеру и недугам моим! -
отвечал тот.
- Постой!.. Мне кто-то говорил... да, Хмурин этот... что она сошлась с
мужем? - спросил неосторожно Тюменев.
Лицо Бегушева мгновенно и очень сильно омрачилось.
- Она сошлась только для виду! - проговорил он. - У мужа ее есть дед
богатый, который написал им, что если они не сойдутся, то он лишит их пяти
миллионов наследства! Они хоть и живут в одном доме, но у него существует
другая женщина... Не сделать этого они нашли очень нерасчетливым!
Когда говорил это Бегушев, то у него лицо пылало: видно, что ему
совестно было произносить эти слова. Тюменев же нашел совершенно
рациональным такой поступок Олуховых.
- Конечно, было бы нерасчетливо! - подтвердил он.
- Летом, вероятно, я уеду с Домной Осиповной за границу, и уеду
надолго! - добавил Бегушев.
- Отлично сделаешь! - одобрил его Тюменев. - А ты еще считаешь себя
несчастным человеком и за что-то чувствуешь презрение к себе!.. Сравни мое
положение с твоим... Меня ни одна молоденькая, хорошенькая женщина не любила
искренно, каждый день я должен бывать на службе...
Послышался звонок.
Приехала Домна Осиповна. Она в продолжение всей болезни Бегушева
приезжала к нему обедать и оставалась затем у него на весь день. Утро
обыкновенно Домна Осиповна проводила, тщательно скрывая это от Бегушева, в
беседе с своим мужем, расспрашивая того о всех делах его, даже об его
возлюбленной, и по поводу взбалмошного характера последней давала ему разные
благоразумные советы... О своих же отношениях к Бегушеву она хоть и сказала
тому, что будто бы прямо объявила мужу, что любит его, но в сущности Домна
Осиповна только намекнула, что в настоящее время она, может быть, в
состоянии будет полюбить одного человека; словом, отношениям этим старалась
придать в глазах Олухова характер нерешенности еще...
Встретив у Бегушева Тюменева, Домна Осиповна очень ему обрадовалась,
предчувствуя, как оживительно беседы с другом подействуют на больного.
- Вот это очень хорошо, что вы приехали к нам в Москву! - сказала она,
дружески и крепко пожимая руку Тюменеву.
- А с вашей стороны очень нехорошо, что вы допустили так расхвораться
Александра Ивановича, - отвечал ей тот.
Домна Осиповна заметно сконфузилась; она подумала, что Бегушев
рассказал Тюменеву о главной причине своей болезни.
- Что делать!.. Не в моей то воле... - сказала она неопределенно и
потупляя глаза.
- Она одна и спасла меня!.. - подхватил Бегушев, желая снять всякое
подозрение с Домны Осиповны в своей болезни, и при этом опять покраснел,
смутно сознавая, что он сказал неправду.
- Кушанье готово! - возвестил явившийся Прокофий во фраке, белом
галстуке, напомаженный, завитой и, видимо, хотевший торжествовать
выздоровление барина.
Пошли в столовую. В конце обеда Домна Осиповна отнеслась к Бегушеву:
- Меня все граф Хвостиков умоляет, чтобы я позволила ему приехать и
навестить тебя!
Домна Осиповна уже не стесняясь говорила Бегушеву при Тюменеве "ты".
- Пусть его приезжает; кто ему мешает! - отвечал Бегушев.
- Кроме того, madame Мерова желает у тебя быть, а может быть, даже и
Янсутский, - присовокупила Домна Осиповна.
Последнему она хотела за его услугу по хмуринским акциям отплатить
такой же услугой, то есть дать ему возможность встретиться с Тюменевым, чем
тот, как она предполагала, очень дорожил.
- О, madame Мерову и я прошу принять! - воскликнул Тюменев.
- Я знала, что вам это приятно будет!.. - подхватила с ударением Домна
Осиповна.
По своей житейской опытности она сразу же на обеде у Янсутского
заметила, что m-me Мерова произвела приятное впечатление на Тюменева.
Когда встали из-за стола, Домна Осиповна собралась уехать.
- Куда вы? - спросил ее Бегушев с заметным неудовольствием.
- Мне мужа надобно проводить: он уезжает в Сибирь, к деду! - объяснила
она.
- Уезжает? - спросил удивленным тоном Бегушев, и между тем удовольствие
заметно выразилось на его лице.
- Да!
- И надолго?
- Конечно, надолго!.. Я сегодня же и извещу всех этих господ, что они
могут к тебе приехать?
- Извести, - проговорил Бегушев.
- Непременно сегодня!.. - подхватил Тюменев.
Домна Осиповна лукаво посмотрела на него.
- Для вас собственно я приглашу одну только madame Мерову, - сказала
она ему.
- Почему же одну madame Мерову?
- Потому, что я знаю, почему!..
- Но, однако, мне начинают становиться очень любопытны ваши слова.
- Любопытство - смертный грех!
- Я готов даже идти на смертный грех ради того, чтобы вы разъяснили
ваши намеки!
Тюменеву пришло в голову, что не открылась ли m-me Мерова Домне
Осиповне в том, что он очень ей понравился.
- Никогда я вам не разъясню этих намеков! - объяснила Домна Осиповна.
Затем она сказала Бегушеву, протягивая ему руку: - Прощай!
- А сама приедешь ужо? - спросил тот, целуя ее руку.
- Непременно! Ранешенько! - отвечала Домна Осиповна и, кивнув
приветливо головой Тюменеву, ушла.
Всю эту сцену она вела весело и не без кокетства, желая несколько
поконкурировать с m-me Меровой в глазах Тюменева, чего отчасти и достигнула,
потому что, как только Домна Осиповна уехала, он не удержался и сказал
Бегушеву:
- Домна Осиповна сегодня прелестна! Гораздо лучше, чем была на обеде у
Янсутского, где она, в чем тебе я признаюсь теперь, была не того...
- Очень даже не того! - согласился Бегушев.
- Но вот еще маленький вопрос относительно madame Меровой, - продолжал
Тюменев. - Она до сих пор еще en liaison* с Янсутским?
______________
* в связи (франц.).

- Кажется!
- Что ей за охота любить такую дрянь?.. И я не думаю, чтобы она хранила
ему верность!
- Не ведаю того: духовником ее не был!
Тюменев в это время зевнул во весь свой рот.
- Ты, может быть, уснуть хочешь, устал с дороги? - спросил его Бегушев.
- Желал бы: я не спал всю ночь, и, кроме того, после твоих затейливых
обедов всегда едва дышишь!..
- Ступай, тебе все там готово!
- Знаю! - проговорил Тюменев и, зевнув еще раз, ушел к себе в комнату.
Бегушев, оставшись один, прикорнул тоже на диване к подушке головой и
заснул крепчайшим сном. Его очень успокоили и обрадовали слова Домны
Осиповны, что Олухов уезжает надолго в Сибирь. Странное дело: Бегушев, не
сознаваясь даже самому себе, ревновал Домну Осиповну к мужу, хотя не имел к
тому никаких данных!


Глава III

Часов в восемь вечера Бегушев и Тюменев снова сидели в диванной.
- Я хочу посоветоваться с тобой о наследстве после меня, - говорил
Бегушев. - Состояние мое не огромное, но совершенно ясное и не запутанное.
Оно двух свойств: родовое и благоприобретенное... Родовое я желаю, чтобы шло
в род и первоначально, разумеется, бездетной сестре моей Аделаиде Ивановне;
а из благоприобретенного надо обеспечить Прокофья с семьей, дать по
небольшой сумме молодым лакеям и тысячи три повару; он хоть и воровал, но
довольно еще умеренно... Остальные все деньги Домне Осиповне...
- Велика сумма? - спросил Тюменев.
- Тысяч около ста.
Домна Осиповна, значит, напрасно думала, что Бегушев может забыть ее в
своей духовной, и как бы радостно забилось ее сердце, если бы она слышала
эти слова его, и как бы оценила их.
- Дом этот, - продолжал Бегушев, - который ты всегда любил, я, со всею
мебелью, картинами, библиотекою, желаю оставить тебе.
- Зачем он мне, милый мой! - возразил Тюменев, даже весь вспыхнувший
при последних словах приятеля.
- Может быть, когда-нибудь и поживешь в нем: как ни высоко твое
служебное положение, но и Суворов жил в деревне.
- Наконец, этого сделать нельзя! Дом твой, я знаю, родовой; а потому
вместе с родовым и должен идти... - продолжал возражать Тюменев.
- Испроси высочайшее повеление... Я просьбу готов написать об этом
государю! - стоял на своем Бегушев.
Тюменев пожал плечами.
- Странный ты человек, Александр Иванович, от маленькой и ничтожной
болезни вообразил, что можешь умереть и что должен спешить делать духовную,
- проговорил он.
О тайном намерении Бегушева закрепить за Домной Осиповной этой духовною
часть своего состояния Тюменев не догадывался.
- Ничего я не вообразил, - сказал тот с досадой, - а хочу, если я в
жизни не сделал ничего путного, так, по крайней мере, после смерти еще
чего-нибудь не наглупить, и тебя, как великого юриста, прошу написать мне
духовную на строгих законных основаниях.
- Это изволь, - я напишу, но насчет дома, пожалуйста, отмени твое
желание завещать его мне, - произнес Тюменев с кислой гримасой.
Желание это в самом деле было очень ему неприятно; по своему
замечательному бескорыстию Тюменев был известен всему Петербургу: он даже
наград денежных никогда от правительства не брал.
- Ни за что не отменю, ни за что! - отрезал Бегушев.
Вскоре приехала Домна Осиповна, очень веселая и весьма к лицу одетая.
- Проводила мужа? - спросил ее Бегушев.
- Проводила!
- Плакала?
- Очень много!.. Изошла вся слезами!.. Madame Мерова будет
непременно!.. Сама вышла к моей посланной и сказала ей это!.. - отнеслась
Домна Осиповна к Тюменеву.
- Заранее восхищаюсь, что увижу ее!.. - произнес он с улыбкой.
- Конечно, восхищаетесь! Что тут притворяться!
Следующий гость был доктор. Он постоянно в этот час приезжал к Бегушеву
и на этот раз заметно был чем-то сконфужен, не в обычном своем спокойном
расположении духа. Расспросив Бегушева о состоянии его здоровья и
убедившись, что все идет к лучшему, доктор сел и как-то рассеянно задумался.
Домна Осиповна первая это заметила.
- Что вы такой грустный сегодня? - обратилась она к нему.
- Решительно ничего. На практике устал! - поспешил он ей ответить и
потом, как бы не утерпев, вслед же за тем продолжал: - Москва - это
удивительная сплетница: поутру я навещал одного моего больного биржевика,
который с ужасом мне рассказал, что на бирже распространилась паника, может
быть, совершенно ложная, а он между тем на волос от удара... Вот и лечи этих
биржевиков!..
- Какая же паника и отчего? - спросила Домна Осиповна.
- Говорят... конечно, всего вероятнее, что это враки... что какой-то
Хмурин обанкрутился, а вместе с ним и банк "Бескорыстная деятельность",
который ему кредитовал.
Говоря это, доктор скрыл, что он очень хорошо знал, кто именно этот
Хмурин, и даже мечтал в свободное время по ночам, когда не спалось, что как
бы ему пробраться лечить к Хмурину.
- Это банкротство весьма вероятно: в Петербурге давно ходили об этом
слухи, - подтвердил Тюменев.
- Не думаю, чтоб это была правда! - настаивал доктор, как бы стараясь
насильственно отклонить от себя подобную мысль: у него у самого были
скоплены восемь тысяч и положены в банк "Бескорыстная деятельность".
- Я всегда очень рад этого рода крахам, - произнес Бегушев, - потому
что тут всегда наказывается какой-нибудь аферист и вместе с ним несколько
дураков корыстолюбивых.
- Вкладчиков, вы хотите сказать?.. Отчего ж они корыстолюбивые? -
спросил доктор.
- Оттого, что суют свои деньги разным банкам и торговым конторам для
большого процента.
- Но что же тогда прикажете с деньгами делать? - воскликнул доктор.
- Устраивайте на них сами что-нибудь.
- А если человеку, по другим его обязанностям, некогда что-либо
предпринимать?
- Тогда пользуйтесь маленьким, казенным процентом.
- Это совершенно все верно и справедливо, что говорит Александр
Иванович, - подхватила Домна Осиповна, - но скажите: акции Хмурина,
вероятно, упадут? - обратилась она к доктору.
- Они уж и упали с двухсот рублей на пятьдесят, - отвечал доктор с
горькой усмешкой.
Домна Осиповна самодовольно улыбнулась.
"Какая же я умница, что продала эти акции!" - подумала она про себя.
- На бирже даже не могут понять, каким образом Хмурин мог
обанкрутиться!.. - говорил доктор.
- Очень понятно это!.. - вмешался опять в разговор Тюменев. - Он брал
предприятие за предприятием, одно не успеет еще кончить - берется за другое,
чтобы и там успеть захватить деньги; надобно же было этому кончиться
когда-нибудь!
- Но по общей молве Хмурин, - извините вы меня, - никогда не был таким,