Страница:
очереди, одиночные винтовочные выстрелы, взрывы мин. Нас повели вдоль моста,
где шел бой с правой стороны. Под утро остановились в красивом сосновом
бору. Сосны такие ядреные, высокие, гладкие, красивые с шапкой из снега.
Поднимешь голову - шапка падает.
С началом появления зимнего солнца в воздухе высоко появился самолет,
блестя крыльями. Пролетая около нас, ясно были видны черные кресты. Вдруг из
самолета стали сыпаться разноцветные, вроде металлические, листки. Падая под
лучами солнца, они играли и разлетались в разные стороны. Мы долго бы
стояли, разинув рот, и любовались такой красотой, но поступила команда:
"Воздух! Стоять под деревьями! Не ходить!". Тут же комиссар распорядился,
чтобы назначили коммунистов и комсомольцев собрать листовки, солдатам не
давать читать, а сжигать после того, как улетит самолет. Но кто же их все
соберет? Конечно, многим удалось прибрать, прочитать и использовать, как
курительную. В листовке в одной стороне был пропуск для сдающихся в плен, и
рассказывалось как там хорошо содержатся пленные русские солдаты, а на
другой стороне нарисован мужик в лаптях, рваной одежде, стоит на одной ноге,
а вокруг ноги изгородь из жердей. Очевидно, показывали долю русского
человека. Рядом же портрет Сталина, стоящего в куче денег - рублевых монет.
Конечно, смотреть было не очень приятно, а тем более читать.
После ухода самолета начали рыть себе окопчики, вроде круговой обороны.
Мерзлая земля не поддавалась даже кирке и лому, но под сосну делали укрытия.
Тут передовой дозор сообщает, что в нашем направлении двигается колонна
лыжников, солдаты в погонах, шинелях и с окутанными головами. Комбатальона
дополз до дозора и сразу дал команду: "Укрыться! Приготовиться к бою!" Мы
все поротно и повзводно подползли к мысу, укрылись за соснами, нацелились на
лощину, где должны идти фашисты. Все, как и я, очевидно, дрожали не только
от мороза, но и от волнения. Это же первая встреча с врагом. Когда колонна
фашистов проходила по лощине против нашего мыса, тут комбат Жатько и все
взводные, отделенные, и ротные скомандовали: "Огонь!". Сразу затарахтело
несколько пулеметов, автоматов и винтовочных выстрелов, правда, все
беспорядочно. Фашисты шарахнулись в разные стороны, послышались ответные
очереди из автоматов и потерялись в кустах. Если сначала мы видели их
длинные мышиного цвета шинели, идущие по лощине, то сейчас ничего не было
видно, а пули их визжали и царапали деревья.
Не прошло и полчаса, как стрельба утихла. Несколько человек послали
посмотреть то место, где были фашисты, которые через полчаса вернулись и
сообщили: "Во многих местах на снегу кровь, есть валяющиеся немецкие
пилотки, лыжи ломанные и палки, с собой принесли в качестве трофея
алюминиевую флягу, обтянутую сукном, одну пилотку с орлом и немецкий автомат
с полупустым рожком. Очевидно, раненных утащили с собой, так как есть следы
лодок-плоскодонок. Так закончился первый бой, первая встреча с фашистами.
Батальон потерь не имел, если не считать пулевую царапину в плече Пети
Шлемова, солдата нашего взвода. Разговоров было много и горячих. Одни
считали, что он попал в немца, так как упал, другие выдумывали еще хуже, что
после его очереди повалились сразу несколько фашистов. Однако факт - мы им
не дали выйти в тыл к нашим и разогнали их.
В начале 1942 года наш 199 батальон был заброшен на Реболское
направление Карельского фронта. Отсутствие сплошного фронта в Карелии, когда
мы и противник вели бои за каждую сопку, высоту, дорогу или
деревушку-починок, иногда приводило к тому, что сзади противник, то есть
фактически вперемешку и в таких случаях отдельные лыжные батальоны, как наш,
были затычками, чтобы остановить немцев, если где прорвались или собираются
наступать. Неплохо вооруженные, очень подвижные лыжные батальоны часто
оказывались там, где вчера еще никого не было, и путь немцам был открыт.
Опыт мелких боев, очевидно, заставил комбата Жатько создать в своем
батальоне разведгруппу из самых шустрых, хорошо владеющих лыжами и оружием,
боевых ребят. От каждой роты были вызваны по пять бойцов. В это число попал
и я. Командовал этой группой недавно прибывший к нам из госпиталя старшина
Дерягин. Он сразу же начал занятия, гонял и тренировал день и ночь,
заставлял во всех делах и действиях думать. Особое внимание обращал он на
так называемые мелочи: укладка вещмешка, чтобы не бренчало и быстро можно
было достать, что нужно; ходить на лыжах без палок, в гору и под гору;
подгонять крепление к лыжам, к валенкам; попадать в проходе на лыжню впереди
идущего и в след кольца палки его; уметь хорошо заворачивать портянки, чтоб
не натереть ноги и нажить мозоль; способность, замаскироваться так, чтобы
сосед не мог сразу заметить, и многое другое, начиная от ношения финки и
кончая маскировкой привала. Например, он заставил все спички, использованные
уже, запихивать в обратную сторону коробки, чтоб там было ровно столько, то
есть 52 штуки, сколько в целой коробке по стандарту в стране.
В первое время мы даже обижались на него за придирчивость. Спустя
некоторое время нас - полгруппы послали в разведку. Надо было обследовать
противоположный берег большого озера. С восточной части озера следовало
пройти и вокруг до западной, где неизвестно что. На это дано было трое
суток. С 3-х суточным НЗ мы и пошли вокруг. Дни в Карелии зимой коротки,
ночи темные и холодные. Для согревания и приготовления пищи нам дали по
банке сухого спирту "жми-дави". Сухой спирт горит синим огнем и совсем
незаметно, а кашу из концентрата сварить можно. Там огонь не разведешь.
"Жми-дави" мы назвали потому, что из этой банки через тряпку можно сжать
почти 50 грамм мокрого настоящего спирту и пить.
Где-то в середине нашего маршрута у одной сопки решили сделать горячий
обед, то есть сварить суп из концентрата. Сварили и пообедали. В хорошем
настроении пошли дальше, но спустя некоторое время услышали сзади лай собак.
Стало ясно, что за нами погоня, где-то нас засекли. Мы, безусловно, ускорили
шаг, меняя чаще впереди идущего, чтобы его не загнать от усталости. Далеко
ли близко ли сзади послышались автоматные очереди. По звуку очередей и по
ранее имевшему место лаю собак мы решили, что фашисты отстали, очевидно,
были немцы, а не финны. Немец плохо владел лыжами и больше надеялся на своих
овчарок. Спокойным и очень осторожным ходом прошли остаток пути и когда
прибыли к своим, Дерягин построил всех, не отпуская на отдых. Старшина задал
один вопрос: "Почему немцы обнаружили нас? Или случайно набрели на след, или
овчарки пронюхали, или мы что-то упустили". После сплошной проверки
выяснилось, что у Мити Чуракова не хватает двух спичек в коробке. Он тут же
признался, что когда зажигал "жми-дави" спички использованные выпали, так
как поломались. Дерягин сделал вывод: по этим спичкам узнали, что тут были
русские, а не финны. По этой причине погнались за нами.
Дело дошло до комбата Жатько. Он хотел его отправить обратно в роту, но
сам старшина защитил его, дав ему два наряда вне очереди работать на кухне.
А комбату, докладывая о выполнении задания, сказал, что почти на каждой
сопке немцев до взвода и они могли заметить еще раньше нашу группу, в снегу
же след остается, да и где обедали, собаки могли разнюхать.
Митя Чураков получил наряд вне очереди за оставленную использованную
спичку на привале. Однако был доволен тем, что в наряде по кухне можно было
хорошо покушать. А старшина и комбат часто вспоминали о потере двух спичек,
как халатности, что якобы чуть не привело к потере целой группы разведчиков.
И всегда заканчивали так: "Мелочей в разведке нет! Будьте умней!" Данный
факт потери двух спичек разузнал особист батальона, и не только его, и нас
дергал - допрашивал. Хорошо, что комбат, комиссар и старшина заступились за
Митю, а то бы отличился. Вот вам и спичинка!
В середине апреля 1942 года с Массельского направления наш 199
отдельный лыжный батальон был переброшен на станцию Лоухи по железной дороге
в срочном порядке. У нас все делалось по боевой тревоге. Пока ехали, нас
дважды бомбили фашистские самолеты, однако эшелон прибыл благополучно, хотя
и был сильно изрешечен пулями и осколками. Станцию бомбили фактически
ежечасно, а посему мы быстро выгрузились и ушли в лес, оставив до десятка
раненых медикам. Утром следующего дня нас построили на одной из лесных
полянок вместе с другими двумя батальонами, прибывшими ночью. Сообщили, что
создана 8-я бригада из этих отдельных батальонов. Командиром назначен
полковник Дубль. Он в своем выступлении поставил задачу: освободить районный
центр Кестинга и тем самым помочь Ленинграду.
А перед началом наступления, спустя несколько часов, наш комиссар
Пономарев говорил, что немцы собираются снять с нашего фронта до десяти
дивизий и направить на последний штурм Ленинграда, что мы должны сорвать
план Гитлера и Маннергейма своими действиями. В эту же ночь каждый батальон
ушел по направлению Кестинги по своим азимутам и заданиям.
Первым рубежом атаки нашему батальону была гора Наттавара, высота 217,
далее на деревню Окунева Губа, еще несколько починков и по дороге на
Кестингу наступать до победы. Ночной изнурительный поход в тыл горы
Наттавара по болотам, почти не проходимым, был рассчитан на внезапность, но
этого не получилось. К рассвету мы были под горой в болоте. Однако за
полчаса до общего наступления какой-то батальон справа обнаружил себя и
фашисты опомнились, забеспокоились и открыли бешеный огонь, в том числе по
нашему батальону. Нам пришлось штурмовать высоту 217 раньше намеченного
срока.
Тревога на соседнем участке наступающих и бдительность врага на горе
сразу уменьшили, даже свели на нет внезапность, а значит и наш успех. С
большими потерями, но высоту взяли. Продолжая наступление на Окуневу Губу,
фашисты отчаянно сопротивлялись, так как там были большие склады и запасы
боеприпасов и продовольствия, и комбат вынужден был вызвать штаб бригады. Мы
были совсем близко около комбата и слышали, как настойчиво он требовал
сделать воздушный налет на Окуневу Губу или батальон не сможет взять ее.
Пока шла перестрелка минометная и оружейно-пулеметная за горой Наттавара, в
небе появилось несколько наших бомбардировщиков. Удачно разбомбив деревню и
склады, самолеты ушли, а мы бросились в атаку. Склады горели, как в кино,
огромным пламенем, дымом и взрывами снарядов и мин. Батальон вышел на тракт,
идущий на Кестингу, и продолжал наступать. Фашисты цеплялись за каждую
сопку, ручеек и поворот дороги. На третьи сутки, пройдя километров двадцать
пять с начала наступления, мы, измученные, встретились под одной сопкой
высоко организованной обороной. Чуть ли не на плечах отступающей части
фашистских войск мы нарвались на проволочное заграждение в два ряда и мощный
пулеметный огонь. Даже остатки противника не сумели перебраться через
заграждение, и попали под свой же огонь и полегли вместе с нашими. Мы
вынуждены были лечь в болото перед сопкой. Тут противник открыл
артиллерийский и минометный огонь. С установленных дотов и бетонных колпаков
поливали почти прицельно болото и нас свинцом. Когда немного стемнело,
получили приказ: отползти за ручей. Это с полкилометра назад. Многие
остались там и даже раненные. Наутро фашисты перешли в контратаку, пустили
три танка, кричали на собачьем пьяном языке, но до ручья не дошли ни танки,
которые застряли в болоте, ни солдаты, которые после встречного нашего огня
и потери танков, уползли назад. Окопавшись у этой речушки, мы сидели три дня
и ночи, пока нас не сменили солдаты с подошедшего какого-то полка.
Однако, отдых нам не дали. Получили новый приказ. Вместе с каким-то
полком нас послали в тыл, за Кестингу, где мы должны были перерезать дорогу
с Кестинги на запад. Только на третий день к утру мы вышли на эту дорогу.
Отличная широкая дорога с твердым покрытием. Машины с солдатами идут одна за
другой к Кестинге. Патрули по несколько человек ходят то туда, то оттуда.
Только к середине дня машин не стало. Несколько наших ребят послали за
дорогу, чтобы взять языка из числа патрулирующих. Однако тихая схватка не
получилась. Пришлось несколько патрулей ликвидировать огнем из автоматов. А
этот шум потревожил фашистов вообще. С обеих сторон по дороге появились
бронетранспортеры и кузовные машины с немцами. Вынуждены были принять бой.
Бой не в нашу пользу заставил нас отходить куда-то в лес.
Над лесом все время висел самолет, очевидно наблюдая, передавал своим,
куда мы идем. Но куда бы мы ни шли везде нас встречали огнем из минометов,
автоматов и даже пушек с прямой наводкой. Так нас они гнали несколько суток
и фактически загнали на большое болото, где со всех сторон стали стрелять
без передышки. Вскоре весь командный состав был выбит. Это работа кукушек.
Их они наставили на каждой сопке, на каждом мысочке. Это была настоящая
бойня стада одичавших людей, голодных, рванных, ничего не понимающих и
фактически обессиленных за эту неделю.
Однако был какой-то инстинкт самосохранения. Мы втроем: Митя Чураков,
Петя Шлемов и я старались держаться вместе, влезать в болотную грязь между
кочек и пней. Ползая по грязи, мы оказались у большой воронки от снаряда,
где уже лежали комиссар Пономарев с тремя бойцами. Комиссар, еле узнав нас,
предложил как-то выбираться вместе из этого котла. Но встать даже на
корточки не дала нам кукушка. Комиссар считал, что надо тут полежать до
вечера, найти эту кукушку и уползти вон к тем сопкам, а там будет видно.
Через каждые десять-пятнадцать минут пули кукушки попадали к нам, на край
воронки. Он, значит, нас все же видит.
Пономарев предложил: чтобы выявить и уничтожить эту противную кукушку
он покажется, а мы уточним место расположения его. Снайпер, видимо, в той
группе елок. Договорились: Он встанет и быстро бросится на бок обратно.
Кукушка выстрелит. Появится дымок, и могут шевельнуться лапки елочек. Мы
спрашиваем: почему он, а не мы кто-нибудь? Он отвечает: "У меня шуба белее
ваших и портупея видна далеко". Он скомандовал и быстро встал на секунду. Мы
же с Митей следили за елками и заметили в середине дымок и движение лапок.
Одновременно пустили туда очередь. Лапки зашевелились сильно. Комиссар
смотрел внимательно на нас, а мы на него. Я заметил, что у него в правом
рукаве ближе к плечу появилась дырка. Было понятно, что кукушка-снайпер
стрелял по комиссару, но попал только в рукав. Комиссар приподнялся и снова
упал. Кукушка не стреляла. Значит или убит или ранен. Мы все поползли в том
направлении, а сзади и по бокам везде еще стреляли, кое-где шел бой, слышны
голоса. Когда доползли до елок, увидели: "Среди нескольких елок стоит сосна,
на сосне сделано вроде мостика с корзинкой, на земле лежит наша винтовка с
оптическим прибором, а из корзины вывалился вниз головой с автоматом на
груди фашист. Изо рта и носу идет кровь, сам, почему-то привязан. В корзине
видны оцинкованные коробки. Очевидно, запас патронов для автомата и
винтовки. Долго рассматривать фашиста было некогда.
Мы, где ползком, где на корточках добирались до тех сопок, о которых
говорил комиссар. Всю ночь ползли между двух сопок, где очевидно были
фашисты, так как слышался не наш разговор. Уже утром доползли до бора, где
было много прошлогодних ягод - брусники. Стали пастись. Шутили: "Седьмые
сутки фактически не евши и не спавши". Голод и усталость притупили всякую
бдительность. Паслись и паслись.
Но тут появился, какой-то майор с нашими солдатами. Разговорились,
оказывается они из полка, который называли "дикой дивизией". Они тоже
участвовали в операции по оседланию дороги, идущей с Кестинги. Решили группы
объединить и выходить вместе по карте нашего комиссара. В полдень, продолжая
путь по азимуту, подошли к длинному озеру и стали переходить по льду, но тут
с острова застрочили немецкие пулеметы, и мы вынуждены были бежать, что
осталось сил. Добежали до дороги, я свалился между кочек, и вставать уже не
хотелось.
Пройдя еще ночь, мы услышали голос: "Стой, кто идет?". Тут-то мы уже
все свалились. Оказался передовой дозор какого-то артполка. Они вызвали
своих и нас вывезли еле живых. Тылы нашего батальона оказались около огневых
позиций артполка и мы быстро нашли своих. Нас совсем немного покормили,
показали готовые чьи-то окопчики и велели спать. Спали мы целых двое суток.
На третий день со дня нашего выхода собралось нас 26 человек живых,
которые могут обойтись без госпиталя. А те, которые нуждались после этой
операции в госпитальных услугах, остались в болотах и на сопках под
Кестингой. И это из более 600 списочного состава батальона. Не лучше,
очевидно, и в полку и в других батальонах 8-ой бригады, которая
просуществовала всего около 8 дней. Позже говорили нам, что немцам не
удалось снять ни одной дивизии с нашего фронта. Значит, мы задание
выполнили. Но какой ценой?!
Окоп мне достался хороший, немного загнув ноги можно лежать. На мое
счастье поблизости валялся чугунный разбитый котел, который я покатил на
окоп и верх дном положил на окоп, как бы закрыл окоп сверху. Постелив
хвойных лапок, после неплохого обеда, лег и сразу заснул. Проснулся от
грохота и взрывов и тряски земли. Проспал около двух суток. Ничего не
понимая, с трудом встал в окопе, где в обнимку с автоматом спал, и понял,
что нас бомбят фашистские самолеты, их около десяти, кружатся над нами, но
пикируют левее, где находился артиллерийский полк. Однако, осколки и даже
бомбы падали и на нас. Чугунный котел, оказывается, принял на себя много
осколков, а где мы позавчера после недельного окружения, впервые пили спирт
и ели густой мясной суп из консервов, оказалась большая воронка от бомбы.
Убило несколько лошадей, двух солдат из хозвзвода и нескольких еще ранило,
которых уже увезли. Самолеты ушли, и мы выползли из своих нор хуже, чем
кроты: "Все грязные, глаза блестят белыми, автоматы рыжие от ржавчины. Наша
тройка, Митя, Петя и я, оказались все в живых и не ранены. Пошли посмотреть,
что сделалось с артполком, и увидели страшную картину: почти все пушки
валялись на боку, искорежены и рядом валялись трупы солдат. Сосновый бор
стал не бор, а какой-то бурелом. Однако люди ходили, перетаскивали раненых и
матюгались, в чем свет стоит. Нам показалось, что полк полностью разгромлен,
но через несколько часов годные к бою пушки открыли шквальный огонь по
противнику. Комиссар Пономарев говорил, что из полка собрали дивизион, и
чтобы немцы не подумали о полном разгроме полка, артиллеристы открыли огонь
и били около часа. По окончании стрельбы комиссар предложил нам собраться и
уходить отсюда в Окуневу Губу, а то при новом налете нам может попасть.
Остатки нашего батальона несколько дней отдыхали в Окуневой Губе, где,
безусловно, было нам усиленное питание, так как до этого еще все продукты и
спирт получали на весь батальон, а нас осталось лишь взвод. За время
пребывания в Окуневой Губе только один раз за озером - губой появлялись
немецкие разведчики, но мы их огнем из автоматов отгоняли. Мы даже их не
видели: с одного берега губы они подошли и, встретив длинные автоматные
очереди, растерялись в лесу.
После разведки того моста, откуда они стреляли, узнали, что их было
около десяти человек, кроме кровяных кусков бинта и ваты ничего не оставили.
Очевидно шальные наши пули все же ранили кое-кого там. Долго бездельничать в
Окуневой Губе не удалось: получили приказ двигаться на станцию Лоухи и ехать
к новому месту формирования.
Со станции Сосновец своим ходом, пешедралом, добрались мы примерно за
неделю до села Лехта, где формировалась новая бригада из остатков различных
частей и прибывающих новых призывников. Это, говорят, отдельная
горнострелковая бригада. Наших ребят почти всех сразу зачисляли в
разведроту, как обстрелянных солдат, а нас, несколько человек, комиссар
Пономарев держал при себе. Мы жили на берегу озера, в заброшенном домике
рыбака и ничем не занимались. Так бездельничали неделю, встречались с нашими
ребятами и в сомнении говорили: "А почему бы нас не взять в разведроту?" Но
однажды комиссар пришел и заявил, что его назначили в артдивизион, и он
попросил, чтобы и нас туда же направили разведчиками или связистами. Так мы:
Митя, Петя, я и комиссар попали в артиллерию.
Начались систематические занятия. Изучали пушку, стереотрубу, снаряды и
учились, как готовить данные для стрельбы, как четко давать команду для
стрельбы, как готовить данные по видимым целям и по карте. В первое время
много было не понятно, но впоследствии удавалось подготовить данные для
открытия огня через 8-10 минут. Командир дивизиона т. Фандеев готовил их за
5 минут и добивался, чтобы мы добились этого же.
Примерно спустя месяц по тревоге подняли дивизион, погнали куда-то за
Лехту, расчеты стали готовить огневые позиции в лесу, рубить впереди себя
лес, устанавливать орудия, вкапывать в землю, делать окопы для себя и для
снарядов, а нас погнали вперед. Остановились на высоком мысочке с высокими
березами и велели сделать НП. Мы, разведчики и помначштаба на большой березе
сделали лесенку и вверху настил, откуда можно командовать огнем. Первым по
подготовленным данным стрельбу начал помначштаба. Пристрелял вроде бы
местность и дал команду: "Батареей по 3 снаряда! Огонь!" Впервые мы услышали
шелест наших снарядов и увидели взрывы, где-то километра за 2 до условной
цели. Вторым по новым целям было поручено "командовать" мне. Только
последние 2 снаряда из 5-ти взорвались около цели - шалаша. Третьим поднялся
тоже новенький. По подготовительным ими данным первый снаряд ушел от цели
далеко вперед. Он поправил прицел и дал команду: "Огонь!" Снаряд не успел
донести до нас шелест полета своего, взорвался прямо в НП, попал, видимо, в
нашу березу. Тут, конечно, стрельбу прекратили, а разведчик наш свалился
замертво на землю.
Сразу прибежал начальник особого отдела, приехали, видимо по вызову уже
нашего начальства из особого отдела бригады. Только на следующее утро мы
возвратились на свое постоянное место, привезли с собой искалеченный
осколками труп. Картина была грустная. После этого случая занятия с нами
стали просто жесткими, особенно по подготовке данных для стрельбы. И часто
приводили пример, как маленькая неточность при подготовке данных может
повредить не только себя, но и дивизион. Это была первая потеря в дивизионе,
и многие новенькие стали угрюмыми. Мы, конечно, видавшие убитых кучами,
особенно не страдали, но сам факт нехорош.
Вскоре комиссара Пономарева перевели в учебный батальон комиссаром,
повысили в звании, а на место его прибыл настоящий артиллерист срочной
службы с капитанскими петлицами, Тур. Когда уходил Пономарев и прощался с
нами, старыми кестингскими солдатами, сказал: "Комиссар Тур просит оставить
вас ему на память. Но если не хотите оставаться, я попрошу начальника
политотдела Прокушева, чтобы он вас помог перевести в учебный батальон?" Мы
оглянулись и фактически лишь пожали плечами. В принципе у нас тут появились
друзья, всем закреплены лошади верховые, это уже нравится, а проучимся в
учбате, будем сержантами и нас раскидают кого куда. Так мы все и остались во
взводе управления как были: я и Митя - разведчики, а Петя Шлемов - связист.
Однако я иногда ездил верхом к Пономареву, как старому знакомому, он
меня угощал кое-чем из командирского пайка и спрашивал: "Не обижают ли
наших, а то возьму я вас к себе?". "Нет!"- говорил я. Он даже кажется,
любовался мною, когда я на белом коне Орлике, хорошо подогнанной
гимнастерке, в сапогах со шпорами, командирской плащнакидке с места галопом
уезжал от их землянок в расположение дивизиона. После налета и сильной
бомбардировки на с.Лехта, где располагался штаб бригады и ряд подразделений,
было приказано всем уйти в лес вблизи села, зарыться в землю по-настоящему,
землянки сделать тремя накатами и стали очень строго насчет маскировки.
Дивизион наш тоже переехал в один из сосновых боров за 8 километров от
Лехты. В этом бору в финскую войну, оказывается, были окружены наши и
осталось много землянок, которые можно без большого труда поправить и жить
там. Однако с накатами трудно было. Во-первых, в финскую много леса повалили
и сожгли, а во-вторых, пилить сосну было почти невозможно, так как стволы их
полностью напичканы осколками, пила не берет. В старых землянках находили
еще и фляги, и винтовки заржавелые, и шинели тлевшие, и котелки помятые, и
кости и т.п. Видимо, здесь много наших побило, если даже деревья стали в
панцире из осколков. После обустройства здесь в землянках снова пошла учеба
по боевой и, само-собой, политической подготовке. Сплошного фронта нет. Но
наших языков брали и наши ходили по тылам фашистов.
В 1943 году мы все стояли у Лехты, учились, занимались, бездельничали.
Разведрота батальона иногда встречались с фашистами в тылу. Несколько
поселковых и лесных гарнизонов уничтожили, брали языки и не раз сами
попадали в ловушки и теряли людей. Однако, этими разовыми вылазками за сотни
верст от наших гарнизонов тревожили фашистов. В июне 1943 года направили всю
бригаду в вагонах к югу и выгрузили в каком-то мелколесье, куда поезд шел по
где шел бой с правой стороны. Под утро остановились в красивом сосновом
бору. Сосны такие ядреные, высокие, гладкие, красивые с шапкой из снега.
Поднимешь голову - шапка падает.
С началом появления зимнего солнца в воздухе высоко появился самолет,
блестя крыльями. Пролетая около нас, ясно были видны черные кресты. Вдруг из
самолета стали сыпаться разноцветные, вроде металлические, листки. Падая под
лучами солнца, они играли и разлетались в разные стороны. Мы долго бы
стояли, разинув рот, и любовались такой красотой, но поступила команда:
"Воздух! Стоять под деревьями! Не ходить!". Тут же комиссар распорядился,
чтобы назначили коммунистов и комсомольцев собрать листовки, солдатам не
давать читать, а сжигать после того, как улетит самолет. Но кто же их все
соберет? Конечно, многим удалось прибрать, прочитать и использовать, как
курительную. В листовке в одной стороне был пропуск для сдающихся в плен, и
рассказывалось как там хорошо содержатся пленные русские солдаты, а на
другой стороне нарисован мужик в лаптях, рваной одежде, стоит на одной ноге,
а вокруг ноги изгородь из жердей. Очевидно, показывали долю русского
человека. Рядом же портрет Сталина, стоящего в куче денег - рублевых монет.
Конечно, смотреть было не очень приятно, а тем более читать.
После ухода самолета начали рыть себе окопчики, вроде круговой обороны.
Мерзлая земля не поддавалась даже кирке и лому, но под сосну делали укрытия.
Тут передовой дозор сообщает, что в нашем направлении двигается колонна
лыжников, солдаты в погонах, шинелях и с окутанными головами. Комбатальона
дополз до дозора и сразу дал команду: "Укрыться! Приготовиться к бою!" Мы
все поротно и повзводно подползли к мысу, укрылись за соснами, нацелились на
лощину, где должны идти фашисты. Все, как и я, очевидно, дрожали не только
от мороза, но и от волнения. Это же первая встреча с врагом. Когда колонна
фашистов проходила по лощине против нашего мыса, тут комбат Жатько и все
взводные, отделенные, и ротные скомандовали: "Огонь!". Сразу затарахтело
несколько пулеметов, автоматов и винтовочных выстрелов, правда, все
беспорядочно. Фашисты шарахнулись в разные стороны, послышались ответные
очереди из автоматов и потерялись в кустах. Если сначала мы видели их
длинные мышиного цвета шинели, идущие по лощине, то сейчас ничего не было
видно, а пули их визжали и царапали деревья.
Не прошло и полчаса, как стрельба утихла. Несколько человек послали
посмотреть то место, где были фашисты, которые через полчаса вернулись и
сообщили: "Во многих местах на снегу кровь, есть валяющиеся немецкие
пилотки, лыжи ломанные и палки, с собой принесли в качестве трофея
алюминиевую флягу, обтянутую сукном, одну пилотку с орлом и немецкий автомат
с полупустым рожком. Очевидно, раненных утащили с собой, так как есть следы
лодок-плоскодонок. Так закончился первый бой, первая встреча с фашистами.
Батальон потерь не имел, если не считать пулевую царапину в плече Пети
Шлемова, солдата нашего взвода. Разговоров было много и горячих. Одни
считали, что он попал в немца, так как упал, другие выдумывали еще хуже, что
после его очереди повалились сразу несколько фашистов. Однако факт - мы им
не дали выйти в тыл к нашим и разогнали их.
В начале 1942 года наш 199 батальон был заброшен на Реболское
направление Карельского фронта. Отсутствие сплошного фронта в Карелии, когда
мы и противник вели бои за каждую сопку, высоту, дорогу или
деревушку-починок, иногда приводило к тому, что сзади противник, то есть
фактически вперемешку и в таких случаях отдельные лыжные батальоны, как наш,
были затычками, чтобы остановить немцев, если где прорвались или собираются
наступать. Неплохо вооруженные, очень подвижные лыжные батальоны часто
оказывались там, где вчера еще никого не было, и путь немцам был открыт.
Опыт мелких боев, очевидно, заставил комбата Жатько создать в своем
батальоне разведгруппу из самых шустрых, хорошо владеющих лыжами и оружием,
боевых ребят. От каждой роты были вызваны по пять бойцов. В это число попал
и я. Командовал этой группой недавно прибывший к нам из госпиталя старшина
Дерягин. Он сразу же начал занятия, гонял и тренировал день и ночь,
заставлял во всех делах и действиях думать. Особое внимание обращал он на
так называемые мелочи: укладка вещмешка, чтобы не бренчало и быстро можно
было достать, что нужно; ходить на лыжах без палок, в гору и под гору;
подгонять крепление к лыжам, к валенкам; попадать в проходе на лыжню впереди
идущего и в след кольца палки его; уметь хорошо заворачивать портянки, чтоб
не натереть ноги и нажить мозоль; способность, замаскироваться так, чтобы
сосед не мог сразу заметить, и многое другое, начиная от ношения финки и
кончая маскировкой привала. Например, он заставил все спички, использованные
уже, запихивать в обратную сторону коробки, чтоб там было ровно столько, то
есть 52 штуки, сколько в целой коробке по стандарту в стране.
В первое время мы даже обижались на него за придирчивость. Спустя
некоторое время нас - полгруппы послали в разведку. Надо было обследовать
противоположный берег большого озера. С восточной части озера следовало
пройти и вокруг до западной, где неизвестно что. На это дано было трое
суток. С 3-х суточным НЗ мы и пошли вокруг. Дни в Карелии зимой коротки,
ночи темные и холодные. Для согревания и приготовления пищи нам дали по
банке сухого спирту "жми-дави". Сухой спирт горит синим огнем и совсем
незаметно, а кашу из концентрата сварить можно. Там огонь не разведешь.
"Жми-дави" мы назвали потому, что из этой банки через тряпку можно сжать
почти 50 грамм мокрого настоящего спирту и пить.
Где-то в середине нашего маршрута у одной сопки решили сделать горячий
обед, то есть сварить суп из концентрата. Сварили и пообедали. В хорошем
настроении пошли дальше, но спустя некоторое время услышали сзади лай собак.
Стало ясно, что за нами погоня, где-то нас засекли. Мы, безусловно, ускорили
шаг, меняя чаще впереди идущего, чтобы его не загнать от усталости. Далеко
ли близко ли сзади послышались автоматные очереди. По звуку очередей и по
ранее имевшему место лаю собак мы решили, что фашисты отстали, очевидно,
были немцы, а не финны. Немец плохо владел лыжами и больше надеялся на своих
овчарок. Спокойным и очень осторожным ходом прошли остаток пути и когда
прибыли к своим, Дерягин построил всех, не отпуская на отдых. Старшина задал
один вопрос: "Почему немцы обнаружили нас? Или случайно набрели на след, или
овчарки пронюхали, или мы что-то упустили". После сплошной проверки
выяснилось, что у Мити Чуракова не хватает двух спичек в коробке. Он тут же
признался, что когда зажигал "жми-дави" спички использованные выпали, так
как поломались. Дерягин сделал вывод: по этим спичкам узнали, что тут были
русские, а не финны. По этой причине погнались за нами.
Дело дошло до комбата Жатько. Он хотел его отправить обратно в роту, но
сам старшина защитил его, дав ему два наряда вне очереди работать на кухне.
А комбату, докладывая о выполнении задания, сказал, что почти на каждой
сопке немцев до взвода и они могли заметить еще раньше нашу группу, в снегу
же след остается, да и где обедали, собаки могли разнюхать.
Митя Чураков получил наряд вне очереди за оставленную использованную
спичку на привале. Однако был доволен тем, что в наряде по кухне можно было
хорошо покушать. А старшина и комбат часто вспоминали о потере двух спичек,
как халатности, что якобы чуть не привело к потере целой группы разведчиков.
И всегда заканчивали так: "Мелочей в разведке нет! Будьте умней!" Данный
факт потери двух спичек разузнал особист батальона, и не только его, и нас
дергал - допрашивал. Хорошо, что комбат, комиссар и старшина заступились за
Митю, а то бы отличился. Вот вам и спичинка!
В середине апреля 1942 года с Массельского направления наш 199
отдельный лыжный батальон был переброшен на станцию Лоухи по железной дороге
в срочном порядке. У нас все делалось по боевой тревоге. Пока ехали, нас
дважды бомбили фашистские самолеты, однако эшелон прибыл благополучно, хотя
и был сильно изрешечен пулями и осколками. Станцию бомбили фактически
ежечасно, а посему мы быстро выгрузились и ушли в лес, оставив до десятка
раненых медикам. Утром следующего дня нас построили на одной из лесных
полянок вместе с другими двумя батальонами, прибывшими ночью. Сообщили, что
создана 8-я бригада из этих отдельных батальонов. Командиром назначен
полковник Дубль. Он в своем выступлении поставил задачу: освободить районный
центр Кестинга и тем самым помочь Ленинграду.
А перед началом наступления, спустя несколько часов, наш комиссар
Пономарев говорил, что немцы собираются снять с нашего фронта до десяти
дивизий и направить на последний штурм Ленинграда, что мы должны сорвать
план Гитлера и Маннергейма своими действиями. В эту же ночь каждый батальон
ушел по направлению Кестинги по своим азимутам и заданиям.
Первым рубежом атаки нашему батальону была гора Наттавара, высота 217,
далее на деревню Окунева Губа, еще несколько починков и по дороге на
Кестингу наступать до победы. Ночной изнурительный поход в тыл горы
Наттавара по болотам, почти не проходимым, был рассчитан на внезапность, но
этого не получилось. К рассвету мы были под горой в болоте. Однако за
полчаса до общего наступления какой-то батальон справа обнаружил себя и
фашисты опомнились, забеспокоились и открыли бешеный огонь, в том числе по
нашему батальону. Нам пришлось штурмовать высоту 217 раньше намеченного
срока.
Тревога на соседнем участке наступающих и бдительность врага на горе
сразу уменьшили, даже свели на нет внезапность, а значит и наш успех. С
большими потерями, но высоту взяли. Продолжая наступление на Окуневу Губу,
фашисты отчаянно сопротивлялись, так как там были большие склады и запасы
боеприпасов и продовольствия, и комбат вынужден был вызвать штаб бригады. Мы
были совсем близко около комбата и слышали, как настойчиво он требовал
сделать воздушный налет на Окуневу Губу или батальон не сможет взять ее.
Пока шла перестрелка минометная и оружейно-пулеметная за горой Наттавара, в
небе появилось несколько наших бомбардировщиков. Удачно разбомбив деревню и
склады, самолеты ушли, а мы бросились в атаку. Склады горели, как в кино,
огромным пламенем, дымом и взрывами снарядов и мин. Батальон вышел на тракт,
идущий на Кестингу, и продолжал наступать. Фашисты цеплялись за каждую
сопку, ручеек и поворот дороги. На третьи сутки, пройдя километров двадцать
пять с начала наступления, мы, измученные, встретились под одной сопкой
высоко организованной обороной. Чуть ли не на плечах отступающей части
фашистских войск мы нарвались на проволочное заграждение в два ряда и мощный
пулеметный огонь. Даже остатки противника не сумели перебраться через
заграждение, и попали под свой же огонь и полегли вместе с нашими. Мы
вынуждены были лечь в болото перед сопкой. Тут противник открыл
артиллерийский и минометный огонь. С установленных дотов и бетонных колпаков
поливали почти прицельно болото и нас свинцом. Когда немного стемнело,
получили приказ: отползти за ручей. Это с полкилометра назад. Многие
остались там и даже раненные. Наутро фашисты перешли в контратаку, пустили
три танка, кричали на собачьем пьяном языке, но до ручья не дошли ни танки,
которые застряли в болоте, ни солдаты, которые после встречного нашего огня
и потери танков, уползли назад. Окопавшись у этой речушки, мы сидели три дня
и ночи, пока нас не сменили солдаты с подошедшего какого-то полка.
Однако, отдых нам не дали. Получили новый приказ. Вместе с каким-то
полком нас послали в тыл, за Кестингу, где мы должны были перерезать дорогу
с Кестинги на запад. Только на третий день к утру мы вышли на эту дорогу.
Отличная широкая дорога с твердым покрытием. Машины с солдатами идут одна за
другой к Кестинге. Патрули по несколько человек ходят то туда, то оттуда.
Только к середине дня машин не стало. Несколько наших ребят послали за
дорогу, чтобы взять языка из числа патрулирующих. Однако тихая схватка не
получилась. Пришлось несколько патрулей ликвидировать огнем из автоматов. А
этот шум потревожил фашистов вообще. С обеих сторон по дороге появились
бронетранспортеры и кузовные машины с немцами. Вынуждены были принять бой.
Бой не в нашу пользу заставил нас отходить куда-то в лес.
Над лесом все время висел самолет, очевидно наблюдая, передавал своим,
куда мы идем. Но куда бы мы ни шли везде нас встречали огнем из минометов,
автоматов и даже пушек с прямой наводкой. Так нас они гнали несколько суток
и фактически загнали на большое болото, где со всех сторон стали стрелять
без передышки. Вскоре весь командный состав был выбит. Это работа кукушек.
Их они наставили на каждой сопке, на каждом мысочке. Это была настоящая
бойня стада одичавших людей, голодных, рванных, ничего не понимающих и
фактически обессиленных за эту неделю.
Однако был какой-то инстинкт самосохранения. Мы втроем: Митя Чураков,
Петя Шлемов и я старались держаться вместе, влезать в болотную грязь между
кочек и пней. Ползая по грязи, мы оказались у большой воронки от снаряда,
где уже лежали комиссар Пономарев с тремя бойцами. Комиссар, еле узнав нас,
предложил как-то выбираться вместе из этого котла. Но встать даже на
корточки не дала нам кукушка. Комиссар считал, что надо тут полежать до
вечера, найти эту кукушку и уползти вон к тем сопкам, а там будет видно.
Через каждые десять-пятнадцать минут пули кукушки попадали к нам, на край
воронки. Он, значит, нас все же видит.
Пономарев предложил: чтобы выявить и уничтожить эту противную кукушку
он покажется, а мы уточним место расположения его. Снайпер, видимо, в той
группе елок. Договорились: Он встанет и быстро бросится на бок обратно.
Кукушка выстрелит. Появится дымок, и могут шевельнуться лапки елочек. Мы
спрашиваем: почему он, а не мы кто-нибудь? Он отвечает: "У меня шуба белее
ваших и портупея видна далеко". Он скомандовал и быстро встал на секунду. Мы
же с Митей следили за елками и заметили в середине дымок и движение лапок.
Одновременно пустили туда очередь. Лапки зашевелились сильно. Комиссар
смотрел внимательно на нас, а мы на него. Я заметил, что у него в правом
рукаве ближе к плечу появилась дырка. Было понятно, что кукушка-снайпер
стрелял по комиссару, но попал только в рукав. Комиссар приподнялся и снова
упал. Кукушка не стреляла. Значит или убит или ранен. Мы все поползли в том
направлении, а сзади и по бокам везде еще стреляли, кое-где шел бой, слышны
голоса. Когда доползли до елок, увидели: "Среди нескольких елок стоит сосна,
на сосне сделано вроде мостика с корзинкой, на земле лежит наша винтовка с
оптическим прибором, а из корзины вывалился вниз головой с автоматом на
груди фашист. Изо рта и носу идет кровь, сам, почему-то привязан. В корзине
видны оцинкованные коробки. Очевидно, запас патронов для автомата и
винтовки. Долго рассматривать фашиста было некогда.
Мы, где ползком, где на корточках добирались до тех сопок, о которых
говорил комиссар. Всю ночь ползли между двух сопок, где очевидно были
фашисты, так как слышался не наш разговор. Уже утром доползли до бора, где
было много прошлогодних ягод - брусники. Стали пастись. Шутили: "Седьмые
сутки фактически не евши и не спавши". Голод и усталость притупили всякую
бдительность. Паслись и паслись.
Но тут появился, какой-то майор с нашими солдатами. Разговорились,
оказывается они из полка, который называли "дикой дивизией". Они тоже
участвовали в операции по оседланию дороги, идущей с Кестинги. Решили группы
объединить и выходить вместе по карте нашего комиссара. В полдень, продолжая
путь по азимуту, подошли к длинному озеру и стали переходить по льду, но тут
с острова застрочили немецкие пулеметы, и мы вынуждены были бежать, что
осталось сил. Добежали до дороги, я свалился между кочек, и вставать уже не
хотелось.
Пройдя еще ночь, мы услышали голос: "Стой, кто идет?". Тут-то мы уже
все свалились. Оказался передовой дозор какого-то артполка. Они вызвали
своих и нас вывезли еле живых. Тылы нашего батальона оказались около огневых
позиций артполка и мы быстро нашли своих. Нас совсем немного покормили,
показали готовые чьи-то окопчики и велели спать. Спали мы целых двое суток.
На третий день со дня нашего выхода собралось нас 26 человек живых,
которые могут обойтись без госпиталя. А те, которые нуждались после этой
операции в госпитальных услугах, остались в болотах и на сопках под
Кестингой. И это из более 600 списочного состава батальона. Не лучше,
очевидно, и в полку и в других батальонах 8-ой бригады, которая
просуществовала всего около 8 дней. Позже говорили нам, что немцам не
удалось снять ни одной дивизии с нашего фронта. Значит, мы задание
выполнили. Но какой ценой?!
Окоп мне достался хороший, немного загнув ноги можно лежать. На мое
счастье поблизости валялся чугунный разбитый котел, который я покатил на
окоп и верх дном положил на окоп, как бы закрыл окоп сверху. Постелив
хвойных лапок, после неплохого обеда, лег и сразу заснул. Проснулся от
грохота и взрывов и тряски земли. Проспал около двух суток. Ничего не
понимая, с трудом встал в окопе, где в обнимку с автоматом спал, и понял,
что нас бомбят фашистские самолеты, их около десяти, кружатся над нами, но
пикируют левее, где находился артиллерийский полк. Однако, осколки и даже
бомбы падали и на нас. Чугунный котел, оказывается, принял на себя много
осколков, а где мы позавчера после недельного окружения, впервые пили спирт
и ели густой мясной суп из консервов, оказалась большая воронка от бомбы.
Убило несколько лошадей, двух солдат из хозвзвода и нескольких еще ранило,
которых уже увезли. Самолеты ушли, и мы выползли из своих нор хуже, чем
кроты: "Все грязные, глаза блестят белыми, автоматы рыжие от ржавчины. Наша
тройка, Митя, Петя и я, оказались все в живых и не ранены. Пошли посмотреть,
что сделалось с артполком, и увидели страшную картину: почти все пушки
валялись на боку, искорежены и рядом валялись трупы солдат. Сосновый бор
стал не бор, а какой-то бурелом. Однако люди ходили, перетаскивали раненых и
матюгались, в чем свет стоит. Нам показалось, что полк полностью разгромлен,
но через несколько часов годные к бою пушки открыли шквальный огонь по
противнику. Комиссар Пономарев говорил, что из полка собрали дивизион, и
чтобы немцы не подумали о полном разгроме полка, артиллеристы открыли огонь
и били около часа. По окончании стрельбы комиссар предложил нам собраться и
уходить отсюда в Окуневу Губу, а то при новом налете нам может попасть.
Остатки нашего батальона несколько дней отдыхали в Окуневой Губе, где,
безусловно, было нам усиленное питание, так как до этого еще все продукты и
спирт получали на весь батальон, а нас осталось лишь взвод. За время
пребывания в Окуневой Губе только один раз за озером - губой появлялись
немецкие разведчики, но мы их огнем из автоматов отгоняли. Мы даже их не
видели: с одного берега губы они подошли и, встретив длинные автоматные
очереди, растерялись в лесу.
После разведки того моста, откуда они стреляли, узнали, что их было
около десяти человек, кроме кровяных кусков бинта и ваты ничего не оставили.
Очевидно шальные наши пули все же ранили кое-кого там. Долго бездельничать в
Окуневой Губе не удалось: получили приказ двигаться на станцию Лоухи и ехать
к новому месту формирования.
Со станции Сосновец своим ходом, пешедралом, добрались мы примерно за
неделю до села Лехта, где формировалась новая бригада из остатков различных
частей и прибывающих новых призывников. Это, говорят, отдельная
горнострелковая бригада. Наших ребят почти всех сразу зачисляли в
разведроту, как обстрелянных солдат, а нас, несколько человек, комиссар
Пономарев держал при себе. Мы жили на берегу озера, в заброшенном домике
рыбака и ничем не занимались. Так бездельничали неделю, встречались с нашими
ребятами и в сомнении говорили: "А почему бы нас не взять в разведроту?" Но
однажды комиссар пришел и заявил, что его назначили в артдивизион, и он
попросил, чтобы и нас туда же направили разведчиками или связистами. Так мы:
Митя, Петя, я и комиссар попали в артиллерию.
Начались систематические занятия. Изучали пушку, стереотрубу, снаряды и
учились, как готовить данные для стрельбы, как четко давать команду для
стрельбы, как готовить данные по видимым целям и по карте. В первое время
много было не понятно, но впоследствии удавалось подготовить данные для
открытия огня через 8-10 минут. Командир дивизиона т. Фандеев готовил их за
5 минут и добивался, чтобы мы добились этого же.
Примерно спустя месяц по тревоге подняли дивизион, погнали куда-то за
Лехту, расчеты стали готовить огневые позиции в лесу, рубить впереди себя
лес, устанавливать орудия, вкапывать в землю, делать окопы для себя и для
снарядов, а нас погнали вперед. Остановились на высоком мысочке с высокими
березами и велели сделать НП. Мы, разведчики и помначштаба на большой березе
сделали лесенку и вверху настил, откуда можно командовать огнем. Первым по
подготовленным данным стрельбу начал помначштаба. Пристрелял вроде бы
местность и дал команду: "Батареей по 3 снаряда! Огонь!" Впервые мы услышали
шелест наших снарядов и увидели взрывы, где-то километра за 2 до условной
цели. Вторым по новым целям было поручено "командовать" мне. Только
последние 2 снаряда из 5-ти взорвались около цели - шалаша. Третьим поднялся
тоже новенький. По подготовительным ими данным первый снаряд ушел от цели
далеко вперед. Он поправил прицел и дал команду: "Огонь!" Снаряд не успел
донести до нас шелест полета своего, взорвался прямо в НП, попал, видимо, в
нашу березу. Тут, конечно, стрельбу прекратили, а разведчик наш свалился
замертво на землю.
Сразу прибежал начальник особого отдела, приехали, видимо по вызову уже
нашего начальства из особого отдела бригады. Только на следующее утро мы
возвратились на свое постоянное место, привезли с собой искалеченный
осколками труп. Картина была грустная. После этого случая занятия с нами
стали просто жесткими, особенно по подготовке данных для стрельбы. И часто
приводили пример, как маленькая неточность при подготовке данных может
повредить не только себя, но и дивизион. Это была первая потеря в дивизионе,
и многие новенькие стали угрюмыми. Мы, конечно, видавшие убитых кучами,
особенно не страдали, но сам факт нехорош.
Вскоре комиссара Пономарева перевели в учебный батальон комиссаром,
повысили в звании, а на место его прибыл настоящий артиллерист срочной
службы с капитанскими петлицами, Тур. Когда уходил Пономарев и прощался с
нами, старыми кестингскими солдатами, сказал: "Комиссар Тур просит оставить
вас ему на память. Но если не хотите оставаться, я попрошу начальника
политотдела Прокушева, чтобы он вас помог перевести в учебный батальон?" Мы
оглянулись и фактически лишь пожали плечами. В принципе у нас тут появились
друзья, всем закреплены лошади верховые, это уже нравится, а проучимся в
учбате, будем сержантами и нас раскидают кого куда. Так мы все и остались во
взводе управления как были: я и Митя - разведчики, а Петя Шлемов - связист.
Однако я иногда ездил верхом к Пономареву, как старому знакомому, он
меня угощал кое-чем из командирского пайка и спрашивал: "Не обижают ли
наших, а то возьму я вас к себе?". "Нет!"- говорил я. Он даже кажется,
любовался мною, когда я на белом коне Орлике, хорошо подогнанной
гимнастерке, в сапогах со шпорами, командирской плащнакидке с места галопом
уезжал от их землянок в расположение дивизиона. После налета и сильной
бомбардировки на с.Лехта, где располагался штаб бригады и ряд подразделений,
было приказано всем уйти в лес вблизи села, зарыться в землю по-настоящему,
землянки сделать тремя накатами и стали очень строго насчет маскировки.
Дивизион наш тоже переехал в один из сосновых боров за 8 километров от
Лехты. В этом бору в финскую войну, оказывается, были окружены наши и
осталось много землянок, которые можно без большого труда поправить и жить
там. Однако с накатами трудно было. Во-первых, в финскую много леса повалили
и сожгли, а во-вторых, пилить сосну было почти невозможно, так как стволы их
полностью напичканы осколками, пила не берет. В старых землянках находили
еще и фляги, и винтовки заржавелые, и шинели тлевшие, и котелки помятые, и
кости и т.п. Видимо, здесь много наших побило, если даже деревья стали в
панцире из осколков. После обустройства здесь в землянках снова пошла учеба
по боевой и, само-собой, политической подготовке. Сплошного фронта нет. Но
наших языков брали и наши ходили по тылам фашистов.
В 1943 году мы все стояли у Лехты, учились, занимались, бездельничали.
Разведрота батальона иногда встречались с фашистами в тылу. Несколько
поселковых и лесных гарнизонов уничтожили, брали языки и не раз сами
попадали в ловушки и теряли людей. Однако, этими разовыми вылазками за сотни
верст от наших гарнизонов тревожили фашистов. В июне 1943 года направили всю
бригаду в вагонах к югу и выгрузили в каком-то мелколесье, куда поезд шел по