Страница:
Натали Питерс
Опасное наваждение
Глава 1
РОНИ
При рождении меня назвали Рони, что на языке цыган означает «госпожа».
Любов, предводитель нашего табора, сказал, что когда-нибудь я стану королевой цыган. Впрочем, наверное, он тогда был под хмельком, так как все знают, что у цыган нет ни королев, ни королей. Кроме того, я лишь наполовину цыганка: моя мать была дочерью русского графа.
С самого детства я отличалась от других. У меня, конечно, были темные цыганские глаза отца и его смуглая кожа, но мои волосы были светлыми и густыми, как у матери. Я родилась очень длинной – Любов сравнил меня со своим предплечьем, – и женщины точно предсказали, что я буду высокой девушкой.
Они не стали давать мне фамилию, и с тех пор их у меня было несколько, да и прозвищ тоже. Любов обычно говорил, что имя – как место для привала: ты живешь там, пока все вокруг не придет в негодность, а потом сворачиваешь пожитки и уезжаешь. Если тебе не повезло и ты попал в руки полицейским, то просто берешь другую фамилию. Горгио, не цыгане, почему-то считают, что человеку дается лишь одно имя, а цыгане каждый раз называют себя по-другому, чтобы запутать своих противников. Имена для цыган не важны, они презирают все, что ограничивает их свободу, без которой они просто не могут жить. Радоваться жизни, не думать о прошлом и будущем, найти достаточно еды, обмануть горгио – вот что важно для цыган.
Уже в возрасте нескольких месяцев я помогала семье добывать пропитание. Мать брала меня с собой, когда отправлялась просить милостыню. Я жалобно плакала, а она умоляла прохожих пожертвовать несколько монет, чтобы накормить голодного ребенка. Когда я подросла, меня научили, что надо говорить, и я помню, как стояла в дверях, протягивая дрожащую ручонку, и задыхающимся детским голосом говорила: «Хочу есть, очень хочу есть. Подайте милостыню, мадам. Я так хочу есть». Иногда мать брала с собой еще чьих-то детей: мы все сбивались в кучку и выглядели необычайно жалко.
Кстати, о попрошайничестве. Это не так просто, как кажется, особенно когда ты вырастаешь и выглядишь весьма здоровым и упитанным ребенком. Нельзя говорить слишком громко, потому что предполагается, что ты ослабла от голода и еле стоишь на ногах, и в то же время надо суметь своим голосом перекрыть уличный шум. Один из секретов успеха – настойчивость: не оставляй человека в покое, пока что-нибудь от него не получишь, пусть это даже будет злобный взгляд или ругательство. Что касается меня, то, вытягиваясь с годами, я по-прежнему оставалась худой, как палка, так что всегда преуспевала в искусстве попрошайничества.
Одновременно продолжалось мое образование. Когда мне было три года, я стащила свою первую курицу. По размеру она была почти с меня, и, когда я попыталась спрятать курицу под юбками, как это делали другие женщины, у меня ничего не получилось – она царапалась и клевалась. Я тогда еще не знала, что курице надо сначала свернуть шею, но тем не менее каким-то образом дотащила ее до нашего лагеря. Хотя мои руки и ноги были расцарапаны в кровь, я не плакала. Среди человеческих качеств цыгане больше всего ценят мужество, и детей с раннего возраста приучают никогда не выказывать слабость.
Все в таборе очень гордились мной и моей храбростью и, как сейчас помню, всю ночь пели песни и пили вино.
Вы можете сказать, что украденная курица – едва ли подходящий повод для праздника, но для цыган любой повод хорош, лишь бы повеселиться. Первая украденная ребенком вещь – это особая веха в его жизни, а я показала себя подающей большие надежды. С тех пор я часто воровала всякую мелочь, пока остальные женщины отвлекали продавца в магазине. Однако карманные кражи удавались мне значительно хуже: мне просто не хватило времени как следует попрактиковаться. Когда меня ловили, я врала, как заправская актриса, хотя никто не учил меня врать, это пришло само собой.
Когда я повзрослела, то стала учиться гадать. Вот это было действительно сложное занятие, оно требовало внимания и бойкого языка. Предсказатель-новичок учится читать характер человека так же, как другие дети учатся читать книги. Кроме того, говорить свою ложь нужно обязательно шепотом, так, чтобы люди остались в полной уверенности, что цыгане действительно владеют даром предсказывать судьбу, хотя на самом деле это всего лишь еще один способ вытягивать деньги у слабовольных глупцов. Впрочем, о предсказаниях я расскажу попозже.
Моя дорогая мамочка умерла, когда мне было пять или, возможно, шесть лет (я никогда не знала точной даты своего рождения – возраст для цыган тоже не важен). Тогда я не слишком задумывалась над этим, но сейчас, оглядываясь мысленно назад, я дивлюсь мужеству и смелости своей матери. Воспитанной в неге дочери знатного человека пришлось несладко, когда она решила пожертвовать теплом родительского дома ради полной опасностей жизни в таборе. Возможно, ей прискучила жизнь богатой аристократки и захотелось поразвлечься или, может быть, она не поладила с моим дядей Алексеем, о котором вы тоже услышите позже. Как бы там ни было, она встретила моего отца, полюбила его и никогда не жалела о том, что сделала. Через пару лет после ее смерти отец снова женился на цыганской девушке по имени Гемма, которая за три года подарила ему трех здоровых сыновей. Вот это настоящая цыганская жена!
Я всегда жалела детей, которые не были цыганами, привязанных к своим школам, вынужденных посещать церковь, учиться, как зарабатывать себе на жизнь. Ни один из моих друзей-цыган не умел ни читать, ни писать, но их знаниям можно было только позавидовать. И не только в отношении искусства лгать и мошенничать. Мы путешествовали по всей Восточной Европе (побывали даже в Греции и Турции) и там выучили обычаи разных народов и даже могли болтать на дюжине языков.
Я любила путешествовать. Через дождь и снег, в душный зной и пронизывающий холод или во время бури, которая грозит сорвать крыши кибиток. Но чем труднее выдавался путь, тем слаще казался отдых. Я помню наши привалы на лугах и между скал, в мрачных лесах и возле унылых болот. Когда Любов давал сигнал остановиться, цыгане мгновенно ставили в круг фургоны, распрягали лошадей и зажигали костры. Дети играли между собой, женщины готовили еду, а мужчины ухаживали за животными, смеялись и болтали. Затем совершались набеги за едой в ближайшие селения. Иногда нас ждала стычка с полицией, ссора с горожанами или драка с разъяренными крестьянами. Но все это лишь добавляло жизни остроты и веселья.
Единственное, что привлекало мое внимание, кроме, конечно, моих соплеменников, – это лошади. Как только табор делал привал, я тут же бросалась к лошадям. Это раздражало многих цыган, потому что девушкам не разрешалось иметь дело с животными, – у цыган это считается привилегией сильного пола. Но я так надоедала мужчинам, следуя за ними по пятам, задавая вопросы, слушая, как они торгуются на ярмарках, что постепенно они отказались от попыток заставить меня заниматься лишь стиркой одежды и готовкой. У Любова я научилась говорить с лошадьми на странном гортанно-шепчущем языке, секретом которого владеют лишь цыгане. Я научилась ухаживать за лошадьми, кормить и лечить их, видеть их достоинства и недостатки, даже набивать им подковы. Любов говорил, что у меня необычайный талант, но я знала только, что все лошади были моими друзьями. Я любила их без памяти, и они платили мне доверием.
Так счастливо и беззаботно шли годы моего детства. Затем, однажды весной, когда мне было четырнадцать (или пятнадцать) лет, мой дед, граф Николай Алексеевич Ульянов, забрал меня из табора. Цыганам пришлось уступить, так как в случае отказа им угрожали преследованием властей. Сначала я безутешно плакала, но затем успокоилась, сказав себе, что мы расстаемся ненадолго. Я тогда даже принесла клятву, но об этом тоже расскажу позднее. Эта клятва была связана с предсказанием судьбы.
К счастью, дедушка оказался добрым и щедрым человеком, который все еще горевал по своей покойной дочери. Он беспрестанно баловал меня, и это вызывало сильное недовольство других внуков. Дед любил лошадей и знал о них так же много, как и Любов. Он никогда не пытался переделать меня в горгио, не заставлял мыться или есть вилкой, позволял носить яркие цыганские юбки и шарфы. И даже когда я зашвырнула учебники в печь и сказала, что там от них больше пользы, он только засмеялся и ответил, что если я хочу быть неграмотной, то он не станет возражать, лишь бы я оставалась с ним. Впрочем, именно от него я научилась говорить по-французски, так как в те времена большинство русских дворян прекрасно говорили на этом языке. Некоторые из них даже толком не знали своего родного языка.
Прошло лето, и в сентябре того же года дедушка умер от сердечного приступа. Его сын, мой дядя Алексей, поклялся умирающему отцу, что будет заботиться обо мне и возьмет меня на зиму в Москву вместе со своей семьей.
Вообще-то мне нравилось жить с дедушкой. Я оставалась цыганкой, а он, казалось, принял мои странные привычки и даже гордился ими. Но я ненавидела его сына: Алексей был настоящим похотливым животным, с непомерным аппетитом к роскоши. Он сразу запустил руки в наследство отца и за несколько месяцев промотал его начисто. Он играл в карты и часто проигрывал, а проигрывая, становился почти невменяемым и выплескивал свою ярость на семью и слуг. И на меня. Меня он просто презирал. Ему был ненавистен мой вид и даже запах. Он ненавидел меня за внимание, которое его отец оказывал мне – дочери его сестры, опозорившей семью, сбежав с «грязным» цыганом.
Я отвечала ему взаимностью. Я ненавидела их всех: его глупую жену, пухлых детей с поросячьими лицами, трусливых, запуганных слуг. Но Алексей благодаря своей жестокости занимал особое место в моем черном списке.
Я пыталась сбежать от него еще до отъезда в Москву, но он следил за мной, и все сорвалось. Естественно было бы предположить, что Алексей с радостью ухватится за возможность никогда в жизни больше меня не видеть, но нет! Казалось, ему доставляло извращенное удовольствие навязывать мне свою волю и бить меня, когда я протестовала.
Его жена была ничем не лучше. Она считала меня язычницей и говорила, что христианский долг повелевает ей приложить все силы, чтобы это цыганское отродье обратилось в истинную веру. Мне приходилось выносить мытье каждую неделю, кроме того, она заставляла меня носить темные уродливые платья, плохо сшитые и к тому же поношенные. Я изрезала их ножницами, и меня за это избили. Она попыталась заставить меня носить в доме туфли. Я отказалась, и меня снова избили. Она даже попыталась обрезать мои волосы! Каждый цыган знает, что не видать счастья женщине, которая обрежет волосы, и я так им и сказала. Я боролась, как тигрица, и в конце концов отстояла свои косы, но меня все равно избили.
Мой дядя получал странное удовольствие от этих телесных наказаний. Еще до того, как он прикасался ко мне, его дыхание учащалось и изо рта тонкой струйкой текла слюна. А несколько раз, когда он держал меня, замахиваясь березовой розгой, его огромная ладонь сжимала мои маленькие груди или сдавливала бедра. К своим четырнадцати или пятнадцати годам я уже немало повидала и была не такой глупой и наивной, чтобы не понимать, что ему на самом деле хотелось сделать со мной. Меня обычно охватывала брезгливость. На самом деле я боялась Алексея, но, будучи цыганкой, никогда не показывала свой страх в его присутствии и даже не признавалась в нем себе самой.
Я должна была сбежать. Но как? Его слуги шпионили за мной, никогда не оставляли одну, на ночь в доме запирали все окна и двери, а ключи хранились у Алексея. Москва находилась за миллион верст от Брянска, где кочевал наш табор той весной, когда дедушка забрал меня. Я понимала, что, если даже мне удалось бы украсть лошадь, не было никаких шансов добраться до табора прежде, чем наступит зима. К тому же я даже не знала, как доехать до Брянска. Я понимала, что придется ждать. Между тем поведение дяди с каждым днем становилось все невыносимее, а мое положение все опаснее. Иногда мне казалось, что я не доживу до весны.
А потом, в ноябре того богатого событиями года, в доме Алексея появился незнакомец. Его звали Сет Гаррет, и он был авантюристом, игроком, а некоторые поговаривали, что и самим дьяволом. Но для меня он стал сначала спасением, а потом мукой мученической.
Я знала, что дядя принимает гостя. Через замочную скважину я подслушала, как Василий, престарелый слуга, рассказывал на кухне домоправительнице, что хозяин играет в карты с каким-то заморским господином, которого встретил в салоне мадам Малиновой, и что иностранец выигрывает. Это вызывало у обоих грустные мысли: все в доме знали, что бывает, когда хозяин теряет деньги за карточным столом.
А потом я услышала слова Василия:
– Уедет он спозаранку. Вроде в Париж. И зачем только было приказано проветривать и убирать комнату, коли гость и спать-то не ляжет. Играют по-крупному: скоро хозяин спустит все до копеечки.
Алексей всегда играл до последнего: пока не проиграется в пух. Прежде чем уйти к себе наверх тем вечером, я поймала старого слугу и спросила:
– Василий, а где это – Париж?
– Париж? – буркнул он. – Зачем тебе? И откуда мне знать, где Париж. Ничего я не знаю…
– Он на юге? – настаивала я. Брянск был на юге, это я знала точно. А если я доберусь до Брянска, то легко догоню свой табор.
– На юге? – Голос старика прерывался. – Да-да. Может, и там. Только это отсюда далеко, за границей.
Спала я обычно на чердаке. Я сама попросилась туда, и мне нехотя разрешили, хотя тетка и не понимала, почему я не могу спать в постели, с простынями и подушками, как все нормальные люди. Я безуспешно пыталась объяснить ей, что кровать для меня слишком мягкая, а простыни похожи на саван. Для цыган все, что символизирует смерть, – табу. Белый – цвет смерти, и цыгане никогда не носят белую одежду.
Моей кроватью на чердаке служило красное пуховое одеяло. Я просто заворачивалась в него и спала. Я любила свой чердак. Здесь я была ближе к звездам, ближе к свободе и дальше от всех обитателей дома.
В ту ночь мне приснился восхитительный сон. Мне казалось, что я скачу по широкому лугу на огромной черной лошади. Лошадь мчалась так быстро, что копыта не касались земли. Мы летели! Все выше и выше, и когда я смотрела вниз, то видела маленькие крестьянские домишки и квадратики садов, узкие ленточки дорог и людей, копошащихся под палящим солнцем, как муравьи. Они поднимали головы и смотрели на меня с удивлением, а я смеялась.
– Схватить ее! – кричали они. – Схватить Рони-цыганку!
Я махала им рукой, пришпоривала коня, и мы взмывали еще выше над вершинами деревьев. Какое божественное ощущение! Даже сейчас, если закрыть глаза, я могу вспомнить его.
Затем что-то резко вырвало меня из объятий сна, и чудесное видение исчезло.
– Просыпайся! – Чьи-то руки грубо встряхнули меня, и чей-то голос нетерпеливо произнес: – Просыпайся, ленивая свинья! Ступай к хозяину быстро!
– Убирайся прочь, – простонала я, натягивая одеяло на голову и отчаянно пытаясь вновь вернуться в свой сон, в сладкое ощущение полета.
– Вставай! – Чья-то нога пребольно ударила меня под ребра.
Я открыла глаза. Держа в руке свечу, рядом стоял Василий. Он ухмылялся, скаля зубы. Я с трудом села, дрожа всем телом: на чердаке сквозило, а на мне была лишь тонкая рубашка без рукавов. Я посмотрела в маленькое чердачное окно. Светало. Затянутое облаками небо было нежно-розовым, шел снег.
– Ну что тебе, Василий? – хмуро пробурчала я и почесала голову. – Убирайся, оставь меня в покое.
С силой, неожиданной в таком старике, он рывком поднял меня на ноги.
– Поднимайся! – угрюмо повторил он. – Хочешь, чтобы хозяин избил меня из-за твоей лени? Или, еще хуже, продал?
– Что в этом плохого? – Я потерла глаза кулаками и зевнула. – Будут твоими хозяевами хорошие люди, а не это живо…
– Хватит болтать! Пошли, Алексей Николаевич не любит ждать! – Василий потянул меня за собой. Я пробормотала, что мне надо одеться, но он нетерпеливо отмахнулся.
– Некогда копаться! Давай, ленивица, шевели ногами! Хозяин сказал, что хочет видеть тебя сию минуту! Сию минуту!
Мы спустились по узким ступеням на второй этаж, где находились хозяйские спальни, затем по широкой парадной лестнице вниз, на первый этаж. Василий довел меня до гостиной, легонько постучал и, втолкнув меня внутрь, закрыл дверь.
Комната была ярко освещена. Горели все свечи – и на стенах, и на столах. Моим глазам потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к свету. Я стояла, зевая и потягиваясь, и терла глаза руками.
– Иди сюда, мерзкая девчонка! – рявкнул дядя. – Выйди на середину комнаты, чтобы мсье Гаррет смог тебя разглядеть получше.
Дядя подошел и опустил свою потную ладонь мне на плечо. От него несло табаком и водкой. Я гневно стряхнула его руку.
– Вот она, мсье. Ваша девственница! Желаю вам повеселиться! Ха-ха-ха!
Его смех отозвался страшным эхом. Дядя сильно толкнул меня, и я полетела вперед, прямо в руки незнакомца. Он придержал меня за плечи, не дав упасть. Я быстро выпрямилась и отскочила. Это был тот самый иностранец, о котором судачил на кухне Василий.
Интересно, откуда он приехал? Он не походил на русского. Это был большой, грузный мужчина, с широкими плечами и крепкими мускулами, бугрящимися под одеждой. Лицо словно подтверждало мое первое впечатление: оно было почти квадратным, с суровым выражением. Незнакомца едва ли можно было назвать красавцем. В длинных кудрявых черных волосах (и еще больше в бороде) проглядывала седина, хотя, судя по гладкой коже на щеках и вокруг глаз, ему было не больше двадцати пяти. Крупный нос был явно когда-то перебит, и на переносице виднелся маленький шрам. Еще один багровый шрам спускался по левой щеке и терялся в бороде. Видно было, что этому человеку пришлось нелегко в жизни, однако его одежда была безупречно элегантной. Он носил сюртук из темно-коричневой шерсти, плотно облегавшие ноги желтовато-коричневые бриджи и отполированные до блеска сапоги для верховой езды. На серебристо-серый жилет падали каскады кружев.
Он окинул меня беглым, слегка презрительным взглядом, глядя, словно покупатель на ярмарке, которому предложили клячу вместо настоящего скакуна. Затем гость зевнул, прикрывшись ладонью, и отвернулся. Я неожиданно разозлилась, хотя и понимала, что выгляжу крайне непривлекательно в своей бесформенной рубашке: высокая, трогательно худая, с узкими бедрами и только слабым намеком на грудь. Мои волосы были всклокочены со сна, а лицо искажала гримаса ярости. Могу поспорить: глаза мои горели, как два уголька, под спутанной копной нечесаных волос.
– Ну, как она тебе? – требовал ответа дядя. – Разве не хороша?
– На мой вкус слишком молода, – холодно заметил незнакомец. У него был низкий, довольно приятный голос. По его напряженной спине я догадалась, что гость разгневан – видимо, мой дядя пообещал ему настоящую русскую красавицу.
– Молода? – вскричал Алексей. – Разумеется, она молода! Девственницы такими и должны быть, иначе возникает сомнение в их невинности. – Дядя подошел ближе, и я гневно сжала руки в кулаки. – Разве не так, крошка? – промурлыкал он пьяно. Негодяй поддел пальцем мой подбородок и приподнял мне голову. Затем наклонился, словно собираясь поцеловать меня.
– Что тебе надо? – Я стряхнула его руку и шагнула в сторону. – Зачем ты привел меня сюда?
– Я сделал небольшую ставку за игрой в «фараона» сегодня ночью, – сообщил мне дядя, – и проиграл. Поздоровайся с мсье Гарретом. На сегодня ты принадлежишь ему.
Боже мой, мерзавец поставил меня на кон в карточной игре, как какую-то вещь!
– Грязный пес! – вскричала я и бросилась на негодяя, пытаясь выцарапать ему глаза. Я была в такой ярости, что совершенно не обращала внимания на то, что он гораздо выше и сильнее меня. Я жаждала его смерти.
– Убирайся прочь от меня, дьяволица! – просипел он, занеся огромный кулачище. Удар пришелся мне в плечо, и я упала, но уже через мгновение снова вскочила и бросилась на дядю. На этот раз он схватил меня за запястья, но я наклонила голову и вцепилась зубами ему в большой палец. Негодяй заревел от боли и с силой отшвырнул меня в сторону. Я, словно пушечное ядро, врезалась в стену и сползла на пол. На мгновение я даже потеряла сознание. Дядя нагнулся ко мне, и я видела, что он не помнит себя от гнева. С налитыми кровью глазами, он сильно ударил меня ногой в бок. Я всхлипнула от боли, но не закричала. Я бы никогда не стала просить пощады, я бы умерла, но не открыла бы рта, чтобы умолять этого негодяя.
– Проклятая маленькая ведьма! – рычал Алексей, снова ударяя меня. – Я проучу тебя сегодня. – Удары сыпались один за другим. – Будешь знать, как вести себя!
– Будь ты проклят, Алексеи Николаевич Ульянов, – с трудом проговорила я. У него в глазах мелькнул страх. Оказывается, он был суеверным и боялся проклятия цыганки, словно последний крепостной! Воодушевившись, я продолжила: – Я проклинаю тебя, и, когда твой отец посмотрит с небес и увидит, как ты себя ведешь, он тоже проклянет тебя. Чтоб ты умер не своей смертью! Пусть твоя кровь прольется на землю и собаки сожрут твои кишки. Пусть твоя жена и все твои дети погибнут страшной смертью, а крысы будут бегать по их телам и…
– Остановись! – Лицо дяди перекосилось от ужаса, он замер на мгновение, затем схватил меня и начал трясти изо всех сил. – Замолчи или я убью тебя!
Неожиданно руки его разжались, и он сполз на пол. Я не верила собственным глазам. Раздался глухой удар, я торопливо отбросила с лица волосы, чтобы лучше видеть. Представшая моим глазам картина несказанно меня обрадовала: мой дядя валялся на полу, а незнакомец, стоя над ним, держал у горла мерзавца кончик шпаги.
– Проклятый негодяй, – хрипел Алексей. – Ты осмелился…
– Сегодня она принадлежит мне, не так ли? – поинтересовался незнакомец. Он слегка наклонился и, схватив Алексея за пояс, поднял его на ноги и толкнул к двери. Все это время шпага ни на мгновение не отходила от шеи моего дяди. – Я бы просил вас, милостивый государь, не забывать о хороших манерах.
Алексей ничего не мог сделать, хотя и был на целую голову выше и намного тяжелее своего гостя. С нескрываемым злорадством я наблюдала, как этот мсье Гаррет схватил дядю за воротник и вышвырнул в коридор. Послышался грохот – мерзавец упал на изящный французский столик, разломав его на куски.
– Вы оба будете гореть в аду! – проорал он.
– Пустые угрозы, покойник, – вмешалась я. Незнакомец закрыл дверь и повернул ключ в замке. Взяв шпагу под мышку и отряхивая руки, он повернулся ко мне.
Я с трудом поднялась на ноги и тяжело прислонилась к стене.
– Не подходи ко мне, собака, – прошипела я. – Держись подальше, а то я прокляну и тебя!
Он холодно и насмешливо взглянул на меня.
– Вижу, ты выживешь. – Его французский язык сильно отличался от того, на котором говорил Алексей. Должно быть, сказывался иностранный акцент.
Гаррет повернулся ко мне спиной и подошел к столику, на котором стояли графин и несколько стаканов. Впервые за все это время я заметила, что гость слегка приволакивает левую ногу. Он взял тонкую черную трость и вставил внутрь свою шпагу. Потом налил себе изрядную порцию водки, проковылял к камину и сел в кресло, поставив трость рядом с собой так, чтобы при необходимости можно было легко дотянуться до нее.
– Что ты собираешься со мной делать? – громко спросила я. Он даже не повернулся, а лишь вздохнул и закрыл глаза. Я отошла от стены и встала недалеко от его кресла, но вне пределов досягаемости смертоносной трости.
– Клянусь, если ты тронешь меня хоть пальцем, я выцарапаю тебе глаза и отгрызу уши! А если ты попробуешь ударить меня, то я предам тебя страшному проклятию: пусть сокол выест твои глаза, а крысы сожрут твои внутренности. Пусть…
– Пусть волки обглодают мои кости… – закончил он скучающим голосом. Я растерялась от неожиданности – обычно люди боятся проклятий цыган. Незнакомец открыл глаза и спокойно уставился в огонь. – Убирайся, – невозмутимо произнес он.
– Ты отпускаешь меня? – Я была потрясена до глубины души. – Здесь есть какой-то подвох!
– Никакого подвоха. Как я уже сказал твоему хозяину, ты на мой вкус слишком молодая. И слишком грязная.
Я резко выпрямилась и задрала подбородок.
– Он не мой хозяин! Ни один мужчина не станет моим хозяином! Я цыганка! Я свободный человек!
Мужчина молчал. Я принялась внимательно его разглядывать. Шрам выдавал в нем бойца, а легкость, с которой он справился с моим дядей, свидетельствовала о силе и храбрости. Его глаза прятались за темными ресницами. Когда он неожиданно повернулся ко мне, я увидела, что они светло-голубые. Я смотрела на его руки. Это были руки фехтовальщика: большие, широкие, с длинными, чуткими пальцами. Я подумала, что он, наверное, отлично управляется с лошадьми. Этот человек напоминал мне медведя: темноволосый, с густой шевелюрой, опасный, даже когда сидел так спокойно. Инстинкт подсказывал мне, что он очень вспыльчив, а я только что сама видела, каков он во гневе. Это был как раз тот помощник, в котором я нуждалась.
– Не стану отрицать, – продолжила я миролюбиво, – ты спас меня от того негодяя. Конечно, – добавила я быстро, – я и сама могла бы постоять за себя, но все равно я должна тебя поблагодарить. Когда-нибудь я отплачу тебе добром за добро. Цыгане не забывают тех, кто их выручает, даже если это горгио.
Снова молчание. Незнакомец вытянул левую ногу и слегка поморщился.
Любов, предводитель нашего табора, сказал, что когда-нибудь я стану королевой цыган. Впрочем, наверное, он тогда был под хмельком, так как все знают, что у цыган нет ни королев, ни королей. Кроме того, я лишь наполовину цыганка: моя мать была дочерью русского графа.
С самого детства я отличалась от других. У меня, конечно, были темные цыганские глаза отца и его смуглая кожа, но мои волосы были светлыми и густыми, как у матери. Я родилась очень длинной – Любов сравнил меня со своим предплечьем, – и женщины точно предсказали, что я буду высокой девушкой.
Они не стали давать мне фамилию, и с тех пор их у меня было несколько, да и прозвищ тоже. Любов обычно говорил, что имя – как место для привала: ты живешь там, пока все вокруг не придет в негодность, а потом сворачиваешь пожитки и уезжаешь. Если тебе не повезло и ты попал в руки полицейским, то просто берешь другую фамилию. Горгио, не цыгане, почему-то считают, что человеку дается лишь одно имя, а цыгане каждый раз называют себя по-другому, чтобы запутать своих противников. Имена для цыган не важны, они презирают все, что ограничивает их свободу, без которой они просто не могут жить. Радоваться жизни, не думать о прошлом и будущем, найти достаточно еды, обмануть горгио – вот что важно для цыган.
Уже в возрасте нескольких месяцев я помогала семье добывать пропитание. Мать брала меня с собой, когда отправлялась просить милостыню. Я жалобно плакала, а она умоляла прохожих пожертвовать несколько монет, чтобы накормить голодного ребенка. Когда я подросла, меня научили, что надо говорить, и я помню, как стояла в дверях, протягивая дрожащую ручонку, и задыхающимся детским голосом говорила: «Хочу есть, очень хочу есть. Подайте милостыню, мадам. Я так хочу есть». Иногда мать брала с собой еще чьих-то детей: мы все сбивались в кучку и выглядели необычайно жалко.
Кстати, о попрошайничестве. Это не так просто, как кажется, особенно когда ты вырастаешь и выглядишь весьма здоровым и упитанным ребенком. Нельзя говорить слишком громко, потому что предполагается, что ты ослабла от голода и еле стоишь на ногах, и в то же время надо суметь своим голосом перекрыть уличный шум. Один из секретов успеха – настойчивость: не оставляй человека в покое, пока что-нибудь от него не получишь, пусть это даже будет злобный взгляд или ругательство. Что касается меня, то, вытягиваясь с годами, я по-прежнему оставалась худой, как палка, так что всегда преуспевала в искусстве попрошайничества.
Одновременно продолжалось мое образование. Когда мне было три года, я стащила свою первую курицу. По размеру она была почти с меня, и, когда я попыталась спрятать курицу под юбками, как это делали другие женщины, у меня ничего не получилось – она царапалась и клевалась. Я тогда еще не знала, что курице надо сначала свернуть шею, но тем не менее каким-то образом дотащила ее до нашего лагеря. Хотя мои руки и ноги были расцарапаны в кровь, я не плакала. Среди человеческих качеств цыгане больше всего ценят мужество, и детей с раннего возраста приучают никогда не выказывать слабость.
Все в таборе очень гордились мной и моей храбростью и, как сейчас помню, всю ночь пели песни и пили вино.
Вы можете сказать, что украденная курица – едва ли подходящий повод для праздника, но для цыган любой повод хорош, лишь бы повеселиться. Первая украденная ребенком вещь – это особая веха в его жизни, а я показала себя подающей большие надежды. С тех пор я часто воровала всякую мелочь, пока остальные женщины отвлекали продавца в магазине. Однако карманные кражи удавались мне значительно хуже: мне просто не хватило времени как следует попрактиковаться. Когда меня ловили, я врала, как заправская актриса, хотя никто не учил меня врать, это пришло само собой.
Когда я повзрослела, то стала учиться гадать. Вот это было действительно сложное занятие, оно требовало внимания и бойкого языка. Предсказатель-новичок учится читать характер человека так же, как другие дети учатся читать книги. Кроме того, говорить свою ложь нужно обязательно шепотом, так, чтобы люди остались в полной уверенности, что цыгане действительно владеют даром предсказывать судьбу, хотя на самом деле это всего лишь еще один способ вытягивать деньги у слабовольных глупцов. Впрочем, о предсказаниях я расскажу попозже.
Моя дорогая мамочка умерла, когда мне было пять или, возможно, шесть лет (я никогда не знала точной даты своего рождения – возраст для цыган тоже не важен). Тогда я не слишком задумывалась над этим, но сейчас, оглядываясь мысленно назад, я дивлюсь мужеству и смелости своей матери. Воспитанной в неге дочери знатного человека пришлось несладко, когда она решила пожертвовать теплом родительского дома ради полной опасностей жизни в таборе. Возможно, ей прискучила жизнь богатой аристократки и захотелось поразвлечься или, может быть, она не поладила с моим дядей Алексеем, о котором вы тоже услышите позже. Как бы там ни было, она встретила моего отца, полюбила его и никогда не жалела о том, что сделала. Через пару лет после ее смерти отец снова женился на цыганской девушке по имени Гемма, которая за три года подарила ему трех здоровых сыновей. Вот это настоящая цыганская жена!
Я всегда жалела детей, которые не были цыганами, привязанных к своим школам, вынужденных посещать церковь, учиться, как зарабатывать себе на жизнь. Ни один из моих друзей-цыган не умел ни читать, ни писать, но их знаниям можно было только позавидовать. И не только в отношении искусства лгать и мошенничать. Мы путешествовали по всей Восточной Европе (побывали даже в Греции и Турции) и там выучили обычаи разных народов и даже могли болтать на дюжине языков.
Я любила путешествовать. Через дождь и снег, в душный зной и пронизывающий холод или во время бури, которая грозит сорвать крыши кибиток. Но чем труднее выдавался путь, тем слаще казался отдых. Я помню наши привалы на лугах и между скал, в мрачных лесах и возле унылых болот. Когда Любов давал сигнал остановиться, цыгане мгновенно ставили в круг фургоны, распрягали лошадей и зажигали костры. Дети играли между собой, женщины готовили еду, а мужчины ухаживали за животными, смеялись и болтали. Затем совершались набеги за едой в ближайшие селения. Иногда нас ждала стычка с полицией, ссора с горожанами или драка с разъяренными крестьянами. Но все это лишь добавляло жизни остроты и веселья.
Единственное, что привлекало мое внимание, кроме, конечно, моих соплеменников, – это лошади. Как только табор делал привал, я тут же бросалась к лошадям. Это раздражало многих цыган, потому что девушкам не разрешалось иметь дело с животными, – у цыган это считается привилегией сильного пола. Но я так надоедала мужчинам, следуя за ними по пятам, задавая вопросы, слушая, как они торгуются на ярмарках, что постепенно они отказались от попыток заставить меня заниматься лишь стиркой одежды и готовкой. У Любова я научилась говорить с лошадьми на странном гортанно-шепчущем языке, секретом которого владеют лишь цыгане. Я научилась ухаживать за лошадьми, кормить и лечить их, видеть их достоинства и недостатки, даже набивать им подковы. Любов говорил, что у меня необычайный талант, но я знала только, что все лошади были моими друзьями. Я любила их без памяти, и они платили мне доверием.
Так счастливо и беззаботно шли годы моего детства. Затем, однажды весной, когда мне было четырнадцать (или пятнадцать) лет, мой дед, граф Николай Алексеевич Ульянов, забрал меня из табора. Цыганам пришлось уступить, так как в случае отказа им угрожали преследованием властей. Сначала я безутешно плакала, но затем успокоилась, сказав себе, что мы расстаемся ненадолго. Я тогда даже принесла клятву, но об этом тоже расскажу позднее. Эта клятва была связана с предсказанием судьбы.
К счастью, дедушка оказался добрым и щедрым человеком, который все еще горевал по своей покойной дочери. Он беспрестанно баловал меня, и это вызывало сильное недовольство других внуков. Дед любил лошадей и знал о них так же много, как и Любов. Он никогда не пытался переделать меня в горгио, не заставлял мыться или есть вилкой, позволял носить яркие цыганские юбки и шарфы. И даже когда я зашвырнула учебники в печь и сказала, что там от них больше пользы, он только засмеялся и ответил, что если я хочу быть неграмотной, то он не станет возражать, лишь бы я оставалась с ним. Впрочем, именно от него я научилась говорить по-французски, так как в те времена большинство русских дворян прекрасно говорили на этом языке. Некоторые из них даже толком не знали своего родного языка.
Прошло лето, и в сентябре того же года дедушка умер от сердечного приступа. Его сын, мой дядя Алексей, поклялся умирающему отцу, что будет заботиться обо мне и возьмет меня на зиму в Москву вместе со своей семьей.
Вообще-то мне нравилось жить с дедушкой. Я оставалась цыганкой, а он, казалось, принял мои странные привычки и даже гордился ими. Но я ненавидела его сына: Алексей был настоящим похотливым животным, с непомерным аппетитом к роскоши. Он сразу запустил руки в наследство отца и за несколько месяцев промотал его начисто. Он играл в карты и часто проигрывал, а проигрывая, становился почти невменяемым и выплескивал свою ярость на семью и слуг. И на меня. Меня он просто презирал. Ему был ненавистен мой вид и даже запах. Он ненавидел меня за внимание, которое его отец оказывал мне – дочери его сестры, опозорившей семью, сбежав с «грязным» цыганом.
Я отвечала ему взаимностью. Я ненавидела их всех: его глупую жену, пухлых детей с поросячьими лицами, трусливых, запуганных слуг. Но Алексей благодаря своей жестокости занимал особое место в моем черном списке.
Я пыталась сбежать от него еще до отъезда в Москву, но он следил за мной, и все сорвалось. Естественно было бы предположить, что Алексей с радостью ухватится за возможность никогда в жизни больше меня не видеть, но нет! Казалось, ему доставляло извращенное удовольствие навязывать мне свою волю и бить меня, когда я протестовала.
Его жена была ничем не лучше. Она считала меня язычницей и говорила, что христианский долг повелевает ей приложить все силы, чтобы это цыганское отродье обратилось в истинную веру. Мне приходилось выносить мытье каждую неделю, кроме того, она заставляла меня носить темные уродливые платья, плохо сшитые и к тому же поношенные. Я изрезала их ножницами, и меня за это избили. Она попыталась заставить меня носить в доме туфли. Я отказалась, и меня снова избили. Она даже попыталась обрезать мои волосы! Каждый цыган знает, что не видать счастья женщине, которая обрежет волосы, и я так им и сказала. Я боролась, как тигрица, и в конце концов отстояла свои косы, но меня все равно избили.
Мой дядя получал странное удовольствие от этих телесных наказаний. Еще до того, как он прикасался ко мне, его дыхание учащалось и изо рта тонкой струйкой текла слюна. А несколько раз, когда он держал меня, замахиваясь березовой розгой, его огромная ладонь сжимала мои маленькие груди или сдавливала бедра. К своим четырнадцати или пятнадцати годам я уже немало повидала и была не такой глупой и наивной, чтобы не понимать, что ему на самом деле хотелось сделать со мной. Меня обычно охватывала брезгливость. На самом деле я боялась Алексея, но, будучи цыганкой, никогда не показывала свой страх в его присутствии и даже не признавалась в нем себе самой.
Я должна была сбежать. Но как? Его слуги шпионили за мной, никогда не оставляли одну, на ночь в доме запирали все окна и двери, а ключи хранились у Алексея. Москва находилась за миллион верст от Брянска, где кочевал наш табор той весной, когда дедушка забрал меня. Я понимала, что, если даже мне удалось бы украсть лошадь, не было никаких шансов добраться до табора прежде, чем наступит зима. К тому же я даже не знала, как доехать до Брянска. Я понимала, что придется ждать. Между тем поведение дяди с каждым днем становилось все невыносимее, а мое положение все опаснее. Иногда мне казалось, что я не доживу до весны.
А потом, в ноябре того богатого событиями года, в доме Алексея появился незнакомец. Его звали Сет Гаррет, и он был авантюристом, игроком, а некоторые поговаривали, что и самим дьяволом. Но для меня он стал сначала спасением, а потом мукой мученической.
Я знала, что дядя принимает гостя. Через замочную скважину я подслушала, как Василий, престарелый слуга, рассказывал на кухне домоправительнице, что хозяин играет в карты с каким-то заморским господином, которого встретил в салоне мадам Малиновой, и что иностранец выигрывает. Это вызывало у обоих грустные мысли: все в доме знали, что бывает, когда хозяин теряет деньги за карточным столом.
А потом я услышала слова Василия:
– Уедет он спозаранку. Вроде в Париж. И зачем только было приказано проветривать и убирать комнату, коли гость и спать-то не ляжет. Играют по-крупному: скоро хозяин спустит все до копеечки.
Алексей всегда играл до последнего: пока не проиграется в пух. Прежде чем уйти к себе наверх тем вечером, я поймала старого слугу и спросила:
– Василий, а где это – Париж?
– Париж? – буркнул он. – Зачем тебе? И откуда мне знать, где Париж. Ничего я не знаю…
– Он на юге? – настаивала я. Брянск был на юге, это я знала точно. А если я доберусь до Брянска, то легко догоню свой табор.
– На юге? – Голос старика прерывался. – Да-да. Может, и там. Только это отсюда далеко, за границей.
Спала я обычно на чердаке. Я сама попросилась туда, и мне нехотя разрешили, хотя тетка и не понимала, почему я не могу спать в постели, с простынями и подушками, как все нормальные люди. Я безуспешно пыталась объяснить ей, что кровать для меня слишком мягкая, а простыни похожи на саван. Для цыган все, что символизирует смерть, – табу. Белый – цвет смерти, и цыгане никогда не носят белую одежду.
Моей кроватью на чердаке служило красное пуховое одеяло. Я просто заворачивалась в него и спала. Я любила свой чердак. Здесь я была ближе к звездам, ближе к свободе и дальше от всех обитателей дома.
В ту ночь мне приснился восхитительный сон. Мне казалось, что я скачу по широкому лугу на огромной черной лошади. Лошадь мчалась так быстро, что копыта не касались земли. Мы летели! Все выше и выше, и когда я смотрела вниз, то видела маленькие крестьянские домишки и квадратики садов, узкие ленточки дорог и людей, копошащихся под палящим солнцем, как муравьи. Они поднимали головы и смотрели на меня с удивлением, а я смеялась.
– Схватить ее! – кричали они. – Схватить Рони-цыганку!
Я махала им рукой, пришпоривала коня, и мы взмывали еще выше над вершинами деревьев. Какое божественное ощущение! Даже сейчас, если закрыть глаза, я могу вспомнить его.
Затем что-то резко вырвало меня из объятий сна, и чудесное видение исчезло.
– Просыпайся! – Чьи-то руки грубо встряхнули меня, и чей-то голос нетерпеливо произнес: – Просыпайся, ленивая свинья! Ступай к хозяину быстро!
– Убирайся прочь, – простонала я, натягивая одеяло на голову и отчаянно пытаясь вновь вернуться в свой сон, в сладкое ощущение полета.
– Вставай! – Чья-то нога пребольно ударила меня под ребра.
Я открыла глаза. Держа в руке свечу, рядом стоял Василий. Он ухмылялся, скаля зубы. Я с трудом села, дрожа всем телом: на чердаке сквозило, а на мне была лишь тонкая рубашка без рукавов. Я посмотрела в маленькое чердачное окно. Светало. Затянутое облаками небо было нежно-розовым, шел снег.
– Ну что тебе, Василий? – хмуро пробурчала я и почесала голову. – Убирайся, оставь меня в покое.
С силой, неожиданной в таком старике, он рывком поднял меня на ноги.
– Поднимайся! – угрюмо повторил он. – Хочешь, чтобы хозяин избил меня из-за твоей лени? Или, еще хуже, продал?
– Что в этом плохого? – Я потерла глаза кулаками и зевнула. – Будут твоими хозяевами хорошие люди, а не это живо…
– Хватит болтать! Пошли, Алексей Николаевич не любит ждать! – Василий потянул меня за собой. Я пробормотала, что мне надо одеться, но он нетерпеливо отмахнулся.
– Некогда копаться! Давай, ленивица, шевели ногами! Хозяин сказал, что хочет видеть тебя сию минуту! Сию минуту!
Мы спустились по узким ступеням на второй этаж, где находились хозяйские спальни, затем по широкой парадной лестнице вниз, на первый этаж. Василий довел меня до гостиной, легонько постучал и, втолкнув меня внутрь, закрыл дверь.
Комната была ярко освещена. Горели все свечи – и на стенах, и на столах. Моим глазам потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к свету. Я стояла, зевая и потягиваясь, и терла глаза руками.
– Иди сюда, мерзкая девчонка! – рявкнул дядя. – Выйди на середину комнаты, чтобы мсье Гаррет смог тебя разглядеть получше.
Дядя подошел и опустил свою потную ладонь мне на плечо. От него несло табаком и водкой. Я гневно стряхнула его руку.
– Вот она, мсье. Ваша девственница! Желаю вам повеселиться! Ха-ха-ха!
Его смех отозвался страшным эхом. Дядя сильно толкнул меня, и я полетела вперед, прямо в руки незнакомца. Он придержал меня за плечи, не дав упасть. Я быстро выпрямилась и отскочила. Это был тот самый иностранец, о котором судачил на кухне Василий.
Интересно, откуда он приехал? Он не походил на русского. Это был большой, грузный мужчина, с широкими плечами и крепкими мускулами, бугрящимися под одеждой. Лицо словно подтверждало мое первое впечатление: оно было почти квадратным, с суровым выражением. Незнакомца едва ли можно было назвать красавцем. В длинных кудрявых черных волосах (и еще больше в бороде) проглядывала седина, хотя, судя по гладкой коже на щеках и вокруг глаз, ему было не больше двадцати пяти. Крупный нос был явно когда-то перебит, и на переносице виднелся маленький шрам. Еще один багровый шрам спускался по левой щеке и терялся в бороде. Видно было, что этому человеку пришлось нелегко в жизни, однако его одежда была безупречно элегантной. Он носил сюртук из темно-коричневой шерсти, плотно облегавшие ноги желтовато-коричневые бриджи и отполированные до блеска сапоги для верховой езды. На серебристо-серый жилет падали каскады кружев.
Он окинул меня беглым, слегка презрительным взглядом, глядя, словно покупатель на ярмарке, которому предложили клячу вместо настоящего скакуна. Затем гость зевнул, прикрывшись ладонью, и отвернулся. Я неожиданно разозлилась, хотя и понимала, что выгляжу крайне непривлекательно в своей бесформенной рубашке: высокая, трогательно худая, с узкими бедрами и только слабым намеком на грудь. Мои волосы были всклокочены со сна, а лицо искажала гримаса ярости. Могу поспорить: глаза мои горели, как два уголька, под спутанной копной нечесаных волос.
– Ну, как она тебе? – требовал ответа дядя. – Разве не хороша?
– На мой вкус слишком молода, – холодно заметил незнакомец. У него был низкий, довольно приятный голос. По его напряженной спине я догадалась, что гость разгневан – видимо, мой дядя пообещал ему настоящую русскую красавицу.
– Молода? – вскричал Алексей. – Разумеется, она молода! Девственницы такими и должны быть, иначе возникает сомнение в их невинности. – Дядя подошел ближе, и я гневно сжала руки в кулаки. – Разве не так, крошка? – промурлыкал он пьяно. Негодяй поддел пальцем мой подбородок и приподнял мне голову. Затем наклонился, словно собираясь поцеловать меня.
– Что тебе надо? – Я стряхнула его руку и шагнула в сторону. – Зачем ты привел меня сюда?
– Я сделал небольшую ставку за игрой в «фараона» сегодня ночью, – сообщил мне дядя, – и проиграл. Поздоровайся с мсье Гарретом. На сегодня ты принадлежишь ему.
Боже мой, мерзавец поставил меня на кон в карточной игре, как какую-то вещь!
– Грязный пес! – вскричала я и бросилась на негодяя, пытаясь выцарапать ему глаза. Я была в такой ярости, что совершенно не обращала внимания на то, что он гораздо выше и сильнее меня. Я жаждала его смерти.
– Убирайся прочь от меня, дьяволица! – просипел он, занеся огромный кулачище. Удар пришелся мне в плечо, и я упала, но уже через мгновение снова вскочила и бросилась на дядю. На этот раз он схватил меня за запястья, но я наклонила голову и вцепилась зубами ему в большой палец. Негодяй заревел от боли и с силой отшвырнул меня в сторону. Я, словно пушечное ядро, врезалась в стену и сползла на пол. На мгновение я даже потеряла сознание. Дядя нагнулся ко мне, и я видела, что он не помнит себя от гнева. С налитыми кровью глазами, он сильно ударил меня ногой в бок. Я всхлипнула от боли, но не закричала. Я бы никогда не стала просить пощады, я бы умерла, но не открыла бы рта, чтобы умолять этого негодяя.
– Проклятая маленькая ведьма! – рычал Алексей, снова ударяя меня. – Я проучу тебя сегодня. – Удары сыпались один за другим. – Будешь знать, как вести себя!
– Будь ты проклят, Алексеи Николаевич Ульянов, – с трудом проговорила я. У него в глазах мелькнул страх. Оказывается, он был суеверным и боялся проклятия цыганки, словно последний крепостной! Воодушевившись, я продолжила: – Я проклинаю тебя, и, когда твой отец посмотрит с небес и увидит, как ты себя ведешь, он тоже проклянет тебя. Чтоб ты умер не своей смертью! Пусть твоя кровь прольется на землю и собаки сожрут твои кишки. Пусть твоя жена и все твои дети погибнут страшной смертью, а крысы будут бегать по их телам и…
– Остановись! – Лицо дяди перекосилось от ужаса, он замер на мгновение, затем схватил меня и начал трясти изо всех сил. – Замолчи или я убью тебя!
Неожиданно руки его разжались, и он сполз на пол. Я не верила собственным глазам. Раздался глухой удар, я торопливо отбросила с лица волосы, чтобы лучше видеть. Представшая моим глазам картина несказанно меня обрадовала: мой дядя валялся на полу, а незнакомец, стоя над ним, держал у горла мерзавца кончик шпаги.
– Проклятый негодяй, – хрипел Алексей. – Ты осмелился…
– Сегодня она принадлежит мне, не так ли? – поинтересовался незнакомец. Он слегка наклонился и, схватив Алексея за пояс, поднял его на ноги и толкнул к двери. Все это время шпага ни на мгновение не отходила от шеи моего дяди. – Я бы просил вас, милостивый государь, не забывать о хороших манерах.
Алексей ничего не мог сделать, хотя и был на целую голову выше и намного тяжелее своего гостя. С нескрываемым злорадством я наблюдала, как этот мсье Гаррет схватил дядю за воротник и вышвырнул в коридор. Послышался грохот – мерзавец упал на изящный французский столик, разломав его на куски.
– Вы оба будете гореть в аду! – проорал он.
– Пустые угрозы, покойник, – вмешалась я. Незнакомец закрыл дверь и повернул ключ в замке. Взяв шпагу под мышку и отряхивая руки, он повернулся ко мне.
Я с трудом поднялась на ноги и тяжело прислонилась к стене.
– Не подходи ко мне, собака, – прошипела я. – Держись подальше, а то я прокляну и тебя!
Он холодно и насмешливо взглянул на меня.
– Вижу, ты выживешь. – Его французский язык сильно отличался от того, на котором говорил Алексей. Должно быть, сказывался иностранный акцент.
Гаррет повернулся ко мне спиной и подошел к столику, на котором стояли графин и несколько стаканов. Впервые за все это время я заметила, что гость слегка приволакивает левую ногу. Он взял тонкую черную трость и вставил внутрь свою шпагу. Потом налил себе изрядную порцию водки, проковылял к камину и сел в кресло, поставив трость рядом с собой так, чтобы при необходимости можно было легко дотянуться до нее.
– Что ты собираешься со мной делать? – громко спросила я. Он даже не повернулся, а лишь вздохнул и закрыл глаза. Я отошла от стены и встала недалеко от его кресла, но вне пределов досягаемости смертоносной трости.
– Клянусь, если ты тронешь меня хоть пальцем, я выцарапаю тебе глаза и отгрызу уши! А если ты попробуешь ударить меня, то я предам тебя страшному проклятию: пусть сокол выест твои глаза, а крысы сожрут твои внутренности. Пусть…
– Пусть волки обглодают мои кости… – закончил он скучающим голосом. Я растерялась от неожиданности – обычно люди боятся проклятий цыган. Незнакомец открыл глаза и спокойно уставился в огонь. – Убирайся, – невозмутимо произнес он.
– Ты отпускаешь меня? – Я была потрясена до глубины души. – Здесь есть какой-то подвох!
– Никакого подвоха. Как я уже сказал твоему хозяину, ты на мой вкус слишком молодая. И слишком грязная.
Я резко выпрямилась и задрала подбородок.
– Он не мой хозяин! Ни один мужчина не станет моим хозяином! Я цыганка! Я свободный человек!
Мужчина молчал. Я принялась внимательно его разглядывать. Шрам выдавал в нем бойца, а легкость, с которой он справился с моим дядей, свидетельствовала о силе и храбрости. Его глаза прятались за темными ресницами. Когда он неожиданно повернулся ко мне, я увидела, что они светло-голубые. Я смотрела на его руки. Это были руки фехтовальщика: большие, широкие, с длинными, чуткими пальцами. Я подумала, что он, наверное, отлично управляется с лошадьми. Этот человек напоминал мне медведя: темноволосый, с густой шевелюрой, опасный, даже когда сидел так спокойно. Инстинкт подсказывал мне, что он очень вспыльчив, а я только что сама видела, каков он во гневе. Это был как раз тот помощник, в котором я нуждалась.
– Не стану отрицать, – продолжила я миролюбиво, – ты спас меня от того негодяя. Конечно, – добавила я быстро, – я и сама могла бы постоять за себя, но все равно я должна тебя поблагодарить. Когда-нибудь я отплачу тебе добром за добро. Цыгане не забывают тех, кто их выручает, даже если это горгио.
Снова молчание. Незнакомец вытянул левую ногу и слегка поморщился.