- Обедать, мать, обедать. Хороша хозяйка - гостя заморила!
- Тебя ждала, с подкреплением, - отшучивается Лида; застилая стол скатертью, она искоса посматривает на меня. "Ну как?" - означает, кажется, этот немой вопрос, и я так же украдкой подмигиваю: хорош мужик, ничего не скажешь!..
- Вот этот самый командир роты и не отпустил меня в Ульяновске, кивает Лида на мужа. - Варвар!
- Еще чего? - подтрунивает он. - Захотела бы - ушла.
- Сашка, бессовестный! - ахает Лида. - Ладно, я тебя выдам! Он, оказывается, с первого дня меня присмотрел. И никуда от себя не отпускал. Только в День Победы и сказал - предложение сделал.
- А ты бы раньше хотела? - продолжает подшучивать Саша.
- Куда там! Так бы и разбежалась.
- Помню, как ты на меня поглядывала. - Саша легонько бьет по донышку коньячной бутылки ладонью и ею же подхватывает послушно вылетевшую пробку. - Пожар, а не взгляд!
За обедом смех и шутки не смолкают, при каждом удобном случае я пытаюсь направить разговор на желательную тему.
- Вы, значит, так всю войну вместе и провоевали?
- Вместе. Только закончили по-разному. Я - старшим сержантом, он подполковником. - Лида бросает на мужа иронический взгляд. - Так в тени и продержал.
- Скромность женщину украшает, - невозмутимо подтверждает Саша.
- Самая дурочка во всем БАКе была, - не сдается Лида.
- Это что за БАК? - цепляюсь я.
- Бомбардировочный авиакорпус. Наша рота связи была ему придана.
- Не просто рота, а отдельная, - поправляет Саша. - Это значит самостоятельное воинское подразделение. Со своим хозяйством.
- Не зазнавайся, не зазнавайся, - задирает Лида. - Кто ты теперь? Чиновник министерства связи. Человек в отставке.
- Не чиновник, а инженер. Не в отставке, а в запасе, - Саша усмехнулся. - Разница существенная.
Пока мы обедаем, огромная сизая туча, закрыв солнце, нависает над городом, замечаем ее только тогда, когда дом вздрагивает от тяжелого раската грома. Лида вскакивает, настежь раскрывает дверцу, ведущую на крохотный балкон.
- Люблю грозу! - возбужденно говорит она, жадно вдыхая резкий чистый воздух, ринувшийся в комнату.
Саша становится с ней рядом, незаметно оттесняя, и, оглянувшись, с улыбкой кивает мне:
- Вот еще одно доказательство неуравновешенности.
Грузная сырая туча лежит, кажется, прямо на крышах, за окном, и в комнате стремительно темнеет. Прямой прицельный дождь переходит в ливень, по улице, взбухая сбитым каштановым цветом, несутся потоки воды. Пропала такая красота!
Сквозь дымную под дождем листву мокро сияют первые огни, с хохотом, сложив бесполезные уже зонты, бегут насквозь промокшие, в прилипших к коленям юбчонках девчата. На какое-то время равномерный шум ливня слабеет и, получив в верхах дотацию, нарастает снова.
- Здорово! Ну, здорово! - в каком-то упоении твердит Лида, и мне кажется, что сейчас она далеко-далеко от нас...
Дождь идет минут сорок, если не больше, и когда он сразу, как по команде, утихает, становится ясно, что день давно кончился. В чистом небе сияет звездочка, в мягкой синеве сумерек, как ни в чем не бывало, горят белые свечи каштанов.
- Спать, ребятишки, спать! - Саша подталкивает к ширме позевывавших Веру и Женю, уходит вместе с яими, и почти тут же оттуда доносится их веселая возня и смех.
- Как маленький, - улыбается Лида.
Поглядев на неубранный стол, она машет рукой, выносит на балкон стулья.
- Интересно все-таки, что за книга у тебя получится?
И получится ли?
- Не знаю, - честно признаюсь я, разводя руками. - Слушай, Лида, а ты не пробовала сама писать? По правде сказать, я думал, что ты обязательно будешь или писателем, или журналистом. Если, конечно, преодолеть твою привычку скакать в сторону.
- Нет. - Лида отвечает серьезно, не обратив внимания на шутку. - Просто баловалась. Я очень хотела стать врачом. И до сих пор жалею, что не сумела кончить институт. После войны почти десять лет жили за границей.
Верушка тяжело болела. Это она сейчас выправляться начала.
Прислушавшись - к тому, утихли ли за ширмой, или к влажному лопотанию листвы на улице, - Лида некоторое время молчит, как-то медленно, словно решая что-то, говорит:
- Знаешь, что я написала бы о себе, если б была писательницей? Вот.
ЖЕНЩИНА С ВОЙНЫ
Прежде всего я написала бы о том, что в наш век женщина видит много лишнего. Такого, от чего даже в древние времена благородные рыцари оберегали ее.
Например - война.
Кому она досталась легко? Но понимает ли хоть один мужчина, чего она стоила женщине? И в частности той, которая была на войне?
В картинах про войну самая страшная развязка - смерть.
Женщины на войне тоже погибали. Героически. Обыденно. По глупой случайности. По-разному.
Но то, что она видела за четыре года, это не менее страшно, чем смерть. Если брать все вместе.
Молоденький лейтенант, защищающий своей грудью от пули фронтовую подругу, - это, конечно, было. Все было.
Про женщин на войне говорили много. Сколько презрения в этом, помнишь ПЖ - полевая жена? А кто они? Чаще всего - дурочки с косичками. Обрезали косички, надели кирзовые сапоги и пошли в это месиво. Не щадили себя. Воевали. Гиблп. И по глупости, по доверчивости, по неистребимому инстинкту любить принимали черное за белое. Расплачивались одним - исковерканной жизнью.
Поздними слезами в одинокую подушку. Неверием...
Я не пытаюсь обобщать. Девчат из нашей роты знали монашками.
Есть такое святое девичье качество - стыдливость.
Ты можешь представить, как не терпела ее война? Как она жестоко и методично убивала ее? Солдатскими уборными под первым кустом. Прелыми портянками и мужскими кальсонами. Тысячами неудобств...
Мы были рождены стать любимыми и матерями. А начали с того, что столкнулись со смертью. Во всех ее проявлениях. С вывороченными внутренностями и оторванными ногами. С синими языками повешенных и рвами, доверху набитыми тругами... Вот так - от косичек с бантами и прямо до этого. Говорят, бабьи слезы - вода. А они часто - кровь...
Есть памятник Зое. Лизе Чайкиной. Но благодарное человечество забыло поставить памятник Женщине. А памятник простой: высоко-высоко, возвышаясь над полями и горами, стоит Женщина и держит в руках земной шар.
Я обязательно написала бы об этом!..
Потом бы я рассказала об одной такой женщине, которая вернулась с войны.
Ей в какой-то степени повезло. Тоскующий по семье майор или капитан не пытались сделать ее своей недолгой любовницей. Ей попался человек, который оберегал ее, не менее глупенькую, кстати, чем все остальные. Короче - она служила в отдельной роте связи.
Может быть, единственное достоинство этой женщины - неистребимая вера в жизнь. Вся изнанка войны не скомкала ее. Теперь она живет в чудесном городе - Киеве, и хотя очень досадует, что у нее тесная квартира, всем остальным она довольна и счастлива. У нее очень хороший муж, сынишка и дочка, в которых она не чает души. Правда, она когда-то мечтала стать врачом и не стала им. Она понимает, что не все желания в жизни исполняются. И она не ханжа: знает, что и домашняя работа - это работа. Может быть, только потруднее других и менее благодарная, чем другие...
Как всякая женщина, она хочет, чтобы дети ее были здоровыми, опрятными, а ее квартира, хотя и снятая втридорога у частника, сверкала чистотой.
Но иногда на женщину "находит".
В такое утро, проснувшись, она поднимается с кровати хмурой, с невидящими глазами, отправляет детей в школу, а мужа на работу и весь день, ни до чего не дотрагиваясь, ходит косматой.
Это значит, что ей опять снился один и тот же сон.
Снился молодой летчик - в сбитом на затылок шлемофоне, с белокурой прядью, упавшей на лоб, с причудливо разлетевшимися бровями, похожими на латинскую букву "V", по обеим сторонам которой - ясные мальчишеские глаза.
Она видела его только на фотографии, напечатанной во фронтовой газете. И только несколько раз слышала его голос. В эфире.
...Небо - это отдельный мир со своей жизнью и своими законами. В войну эфир особенно густо заселен. Коды, шифровки, разряды, гул, открытый текст, и среди всей этой сумятицы - мои позывные. Тире - две точки - точка точка - тире - два тире - точка - три тире. Да - А - М - I. Ночью, спросонья, выбью...
Работала я на "эресбушке". Это мы, девчонки, рацию так называли. РСБ радиостанция самолета-бомбардировщика. В те годы они были смонтированы и на автомашинах, как наземный вариант.
И вот представь: в весенней рощице стоит машина, ее заметно только по блестящей антенне да по ровному шуму двигателя. Кузов дрожит. Я сижу у приборов с бегающими стрелками, работаю ключом. В телефонах, говоря по-житейски, в наушниках, треск разрядов, недалекий грохот бомбовых ударов и тоненькая ниточка морзянки.
Своих коллег я узнаю по "почерку". Один передает жестко, другой мягко, вот несется веселое кудрявое "ФИО"; по первым знакам я уже знаю Маша Кравчун, моя подружка.
Честное слово, все это очень интересно, не будь, конечно, за этим войны. Я иногда думаю - как же, наверно, усовершенствовалась связь теперь, если и тогда она была такой четкой и умной! Двадцать лет назад. Достаточно сказать, что наших "эресбушек" нет и в помине. Ну, это так, попутно.
Подходит опердежурный, дает мне какой-то текст и говорит: "Аэродром на Марьинской накрыли, сволочп!
Хорошо еще, что поле почти пустое было". В это время в телефонах голос, открытым текстом: "Прошу разрешения на посадку. Срочно!" Необычный голос молодой, требовательный и встревоженный. Крымов! Забыла сказать, что фамилия его была Крымов. Как и писателя, что "Танкер "Дербент" написал. Герой Советского Союза, звезда нашего корпуса.
Я растерялась. По ошибке он на меня наскочил. На аэродроме своя рация, моя задача - поддерживать связь с командным пунктом. Опердежурный говорит: "Разрешай!" А сам звонить начал. Только я передала - опердежурный кричит, побелел весь: "Запрещай! Поле в воронках, пропадет!" Стучу запрет, а в телефонах как рявкнет: "Какого черта, с ума сошла! Без бензина!.." И снова разрешение дали. У меня лоб мокрый!..
Вечером девчата пришли с аэродрома, смеются: ругается Крымов. "Эта, говорит, психичка чуть не угробила.
Передайте: увижу - уши надеру. Если хорошенькая - поцелую".
На своего командира роты я и внимания тогда не обращала. Строгий, молчаливый, на одиннадцать лет старше, почти тридцать - старик. А я девчонка, да с фантазиями. Пусть уж, думаю, Крымов не уши дерет, а поцелует. Ночью легла и давай придумывать всякую чепуху. Вот, мол, мы поженились, кончилась война, мы прилетаем в Кузнецк, цветы, музыка, и под руку меня ведет знаменитый Крымов.
Со мной это и теперь бывает - заскоки. Чаще всего насчет квартиры. Выиграла я вроде по трехпроцентному займу десять тысяч. У меня одна облигация есть. Покупаю дом. С садом и верандой. Веранду я эту вижу во всех подробностях, лучше, чем сам дом. Просторная, заставленная цветами, полна гостей. Откуда-то музыка.
Смешно, верно?..
А закончилось совсем не смешно.
Через пять дней, перед самым концом моего дежурства, я его опять услыхала.
Всего четыре слова. С паузами.
"Ранен... Падаю... Страшно... Прощайте..."
Потом шорох и - тишина.
Сорвала телефон, кричу: "Крымов, Крымов!" А в глазах темно, словно по голове стукнули. И эти четыре слова, как искры. Мне их словно каленым железом в мозгу выжгло!..
Опомнилась - рядом опердежурный стоит, без фуражки. В руках мои телефоны держит, а у самого губы прыгают. Немолодой уже, из летчиков. И подает мне телефон. "Надо работать, девочка..."
Ушла я в тот день в лес, легла, в небо смотрю. И чувствую, что со мной что-то происходит. Не знаю, как тебе объяснить - что. Юность моя кончалась.
Не думай - никакой тут, конечно, любви не было. Я ж говорю: ни разу его не видела. На третий день после смерти только фотографию в газете увидела. Другое чтото... Поняла, что такое война, наверно. И жизнь. Поняла, как кровно мы, земляне, связаны друг с другом. И как больно, когда кто-то уходит... Нет, в общем об этом точно не расскажешь... В такие минуты вроде ни о чем не думаешь, а передумаешь много. Наново...
Потом кто-то идет. Подошел, сел рядом. Командир роты - Сашка мой. Тогда он старшим лейтенантом был. И ведь интересно - я даже не удивилась, что он пришел.
Хотя ни до этого, ни после этого никаких, кроме служебных, отношений не было. Покурил молча и так же молча ушел. А я присела и смотрю ему вслед. Вот, думаю, может, и этот уйдет. Как Крымов... И почему-то тогда только поняла, что относится он ко мне иначе, чем к другим девчатам. Хотя все они были потихоньку влюблены в него, а я - нет...
Вот, собственно, и все... За исключением того, что этот парень в сбитом на затылок шлемофоне и с крылатыми бровями стал мне сниться. И эти слова слышу!
"Падаю... Страшно... Прощайте".
Проснусь ночью и уснуть не могу. Утром все из рук валится...
...Лида умолкает.
Я молчу тоже. Молчим мы долго.
Сквозь листву деревьев мигает, переливается огнями ночной Киев. Откуда-то слева наносит свежий запах цветущей сирени: внизу, под балконом, кто-то останавливается - юношеский басок, серебристый девичий смех.
- Лида, а если снова война?
- Что?! - Лида вздрагивает. - Нет. Нет. Тысячу раз нет! Все, что угодно, только не это. Будь они все прокляты, кто помышляет о ней! Всех их - в дом умалишенных!.. Я не философ, я не умею мыслить иначе. О бренности всего живого, о временности. Я живу сейчас, отвечаю за своих детей. Ты пойми - дети!.. - Только что страстный и гневный, голос Лиды звучит жалобно, просительно: - За что - их?..
Лида хрустит пальцами, переводит неспокойное дыхание.
Согласный с каждым ее словом - сказанным и недосказанным, я молчу. Сам отец, я тоже знаю, как тяжело, невозможно смотреть в будущее, если оно видится в синем небе зловещим грибом атомного взрыва. Нам, сорокалетним, страшнее, чем молодым: в нашем возрасте родительские чувства сильнее иных; глядя на молодую девушку, чаще думаешь не о том - по-мужски, - как хороша она, а о том, что у тебя самого старшая дочь уже такая же... Понимаю я и слова Лиды о том, что она не умеет мыслить иначе. Это ведь только в минуту душевной усталости вдруг мелькнет и побледнеет, как ночь перед солнцем, равнодушная мысль о том, что не все ли равно, когда уйдешь с земли. Слишком мы - люди, слишком прочными кровными узами связаны со всем, что нам близко и дорого, - с жизнью, чтобы вот так, без боя, отказаться от нее!..
Негромко покашливая, на балкон выходит Саша.
- Наговорились? - спрашивает он, кажется, не дожидаясь ответа,. - Спит, мать, наше наследство.
Он легонько касается волос жены, Лида молча, словно прося защиты, прижимается к его широкой спокойной ладони.
ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА
ЭТОЙ ПОВЕСТИ
Поздний вечер, в открытое окно тянет легкой прохладой. Малиновый купол ночника бросает на стол четко очерченный круг света, посредине его - бланк с наклеепными телеграфными полосками. В телеграмме одно только слово "выезжай" и куча подписей: Васин, Русаков, Храмкова, Серегин...
Телеграмма все время отвлекает взгляд от листа бумаги, на котором я дописываю заключительные строки этой повести. Приехали, ждут!..
Жаль, что многих не удалось повидать, - их не будет на нашей встрече, и к моему глубокому сожалению, и в будущей книге, в нашей книге.
Не будет Миши Костенко, молчаливого тихого человека, о судьбе которого нам так ничего и не удалось узнать.
Весельчака и заводилы Бориса Кувыкина, дважды за войну попадавшего из-за своего горячего характера из офицеров в штрафники и теперь капитана первого ранга, находящегося где-то в дальнем плавании.
Раи Асафьевой, инженера-химика, уехавшей в командировку в Германскую Демократическую Республику.
(Увидев вышедшую на мой стук смуглолицую черноволосую девушку, в который раз обманувшись, я чуть было не закричал: "Рая!" - и вовремя удержался. Слишком уж тоненькие стрелки черных бровей, слишком блестящие глаза, слишком уж юна она для нашей Раи, повторив ее капля в каплю!)
В тишине беззвучно летят часы, голубеет восток. Скоро на вокзал. Отложив ручку, я думаю о нас, сорокалетних, и хорошее светлое чувство гордости наполняет сердце. В сущности, это очень немного - сорок лет! Это зрелый разум, умелые руки, это жаркие сердца. Эка, сколько нас на земле сорокалетних, и кто сочтет, кто измерит все то доброе, что вершим мы!
Долгого тебе пути, дорогое мое поколение!
Пенза
1961-1962
- Тебя ждала, с подкреплением, - отшучивается Лида; застилая стол скатертью, она искоса посматривает на меня. "Ну как?" - означает, кажется, этот немой вопрос, и я так же украдкой подмигиваю: хорош мужик, ничего не скажешь!..
- Вот этот самый командир роты и не отпустил меня в Ульяновске, кивает Лида на мужа. - Варвар!
- Еще чего? - подтрунивает он. - Захотела бы - ушла.
- Сашка, бессовестный! - ахает Лида. - Ладно, я тебя выдам! Он, оказывается, с первого дня меня присмотрел. И никуда от себя не отпускал. Только в День Победы и сказал - предложение сделал.
- А ты бы раньше хотела? - продолжает подшучивать Саша.
- Куда там! Так бы и разбежалась.
- Помню, как ты на меня поглядывала. - Саша легонько бьет по донышку коньячной бутылки ладонью и ею же подхватывает послушно вылетевшую пробку. - Пожар, а не взгляд!
За обедом смех и шутки не смолкают, при каждом удобном случае я пытаюсь направить разговор на желательную тему.
- Вы, значит, так всю войну вместе и провоевали?
- Вместе. Только закончили по-разному. Я - старшим сержантом, он подполковником. - Лида бросает на мужа иронический взгляд. - Так в тени и продержал.
- Скромность женщину украшает, - невозмутимо подтверждает Саша.
- Самая дурочка во всем БАКе была, - не сдается Лида.
- Это что за БАК? - цепляюсь я.
- Бомбардировочный авиакорпус. Наша рота связи была ему придана.
- Не просто рота, а отдельная, - поправляет Саша. - Это значит самостоятельное воинское подразделение. Со своим хозяйством.
- Не зазнавайся, не зазнавайся, - задирает Лида. - Кто ты теперь? Чиновник министерства связи. Человек в отставке.
- Не чиновник, а инженер. Не в отставке, а в запасе, - Саша усмехнулся. - Разница существенная.
Пока мы обедаем, огромная сизая туча, закрыв солнце, нависает над городом, замечаем ее только тогда, когда дом вздрагивает от тяжелого раската грома. Лида вскакивает, настежь раскрывает дверцу, ведущую на крохотный балкон.
- Люблю грозу! - возбужденно говорит она, жадно вдыхая резкий чистый воздух, ринувшийся в комнату.
Саша становится с ней рядом, незаметно оттесняя, и, оглянувшись, с улыбкой кивает мне:
- Вот еще одно доказательство неуравновешенности.
Грузная сырая туча лежит, кажется, прямо на крышах, за окном, и в комнате стремительно темнеет. Прямой прицельный дождь переходит в ливень, по улице, взбухая сбитым каштановым цветом, несутся потоки воды. Пропала такая красота!
Сквозь дымную под дождем листву мокро сияют первые огни, с хохотом, сложив бесполезные уже зонты, бегут насквозь промокшие, в прилипших к коленям юбчонках девчата. На какое-то время равномерный шум ливня слабеет и, получив в верхах дотацию, нарастает снова.
- Здорово! Ну, здорово! - в каком-то упоении твердит Лида, и мне кажется, что сейчас она далеко-далеко от нас...
Дождь идет минут сорок, если не больше, и когда он сразу, как по команде, утихает, становится ясно, что день давно кончился. В чистом небе сияет звездочка, в мягкой синеве сумерек, как ни в чем не бывало, горят белые свечи каштанов.
- Спать, ребятишки, спать! - Саша подталкивает к ширме позевывавших Веру и Женю, уходит вместе с яими, и почти тут же оттуда доносится их веселая возня и смех.
- Как маленький, - улыбается Лида.
Поглядев на неубранный стол, она машет рукой, выносит на балкон стулья.
- Интересно все-таки, что за книга у тебя получится?
И получится ли?
- Не знаю, - честно признаюсь я, разводя руками. - Слушай, Лида, а ты не пробовала сама писать? По правде сказать, я думал, что ты обязательно будешь или писателем, или журналистом. Если, конечно, преодолеть твою привычку скакать в сторону.
- Нет. - Лида отвечает серьезно, не обратив внимания на шутку. - Просто баловалась. Я очень хотела стать врачом. И до сих пор жалею, что не сумела кончить институт. После войны почти десять лет жили за границей.
Верушка тяжело болела. Это она сейчас выправляться начала.
Прислушавшись - к тому, утихли ли за ширмой, или к влажному лопотанию листвы на улице, - Лида некоторое время молчит, как-то медленно, словно решая что-то, говорит:
- Знаешь, что я написала бы о себе, если б была писательницей? Вот.
ЖЕНЩИНА С ВОЙНЫ
Прежде всего я написала бы о том, что в наш век женщина видит много лишнего. Такого, от чего даже в древние времена благородные рыцари оберегали ее.
Например - война.
Кому она досталась легко? Но понимает ли хоть один мужчина, чего она стоила женщине? И в частности той, которая была на войне?
В картинах про войну самая страшная развязка - смерть.
Женщины на войне тоже погибали. Героически. Обыденно. По глупой случайности. По-разному.
Но то, что она видела за четыре года, это не менее страшно, чем смерть. Если брать все вместе.
Молоденький лейтенант, защищающий своей грудью от пули фронтовую подругу, - это, конечно, было. Все было.
Про женщин на войне говорили много. Сколько презрения в этом, помнишь ПЖ - полевая жена? А кто они? Чаще всего - дурочки с косичками. Обрезали косички, надели кирзовые сапоги и пошли в это месиво. Не щадили себя. Воевали. Гиблп. И по глупости, по доверчивости, по неистребимому инстинкту любить принимали черное за белое. Расплачивались одним - исковерканной жизнью.
Поздними слезами в одинокую подушку. Неверием...
Я не пытаюсь обобщать. Девчат из нашей роты знали монашками.
Есть такое святое девичье качество - стыдливость.
Ты можешь представить, как не терпела ее война? Как она жестоко и методично убивала ее? Солдатскими уборными под первым кустом. Прелыми портянками и мужскими кальсонами. Тысячами неудобств...
Мы были рождены стать любимыми и матерями. А начали с того, что столкнулись со смертью. Во всех ее проявлениях. С вывороченными внутренностями и оторванными ногами. С синими языками повешенных и рвами, доверху набитыми тругами... Вот так - от косичек с бантами и прямо до этого. Говорят, бабьи слезы - вода. А они часто - кровь...
Есть памятник Зое. Лизе Чайкиной. Но благодарное человечество забыло поставить памятник Женщине. А памятник простой: высоко-высоко, возвышаясь над полями и горами, стоит Женщина и держит в руках земной шар.
Я обязательно написала бы об этом!..
Потом бы я рассказала об одной такой женщине, которая вернулась с войны.
Ей в какой-то степени повезло. Тоскующий по семье майор или капитан не пытались сделать ее своей недолгой любовницей. Ей попался человек, который оберегал ее, не менее глупенькую, кстати, чем все остальные. Короче - она служила в отдельной роте связи.
Может быть, единственное достоинство этой женщины - неистребимая вера в жизнь. Вся изнанка войны не скомкала ее. Теперь она живет в чудесном городе - Киеве, и хотя очень досадует, что у нее тесная квартира, всем остальным она довольна и счастлива. У нее очень хороший муж, сынишка и дочка, в которых она не чает души. Правда, она когда-то мечтала стать врачом и не стала им. Она понимает, что не все желания в жизни исполняются. И она не ханжа: знает, что и домашняя работа - это работа. Может быть, только потруднее других и менее благодарная, чем другие...
Как всякая женщина, она хочет, чтобы дети ее были здоровыми, опрятными, а ее квартира, хотя и снятая втридорога у частника, сверкала чистотой.
Но иногда на женщину "находит".
В такое утро, проснувшись, она поднимается с кровати хмурой, с невидящими глазами, отправляет детей в школу, а мужа на работу и весь день, ни до чего не дотрагиваясь, ходит косматой.
Это значит, что ей опять снился один и тот же сон.
Снился молодой летчик - в сбитом на затылок шлемофоне, с белокурой прядью, упавшей на лоб, с причудливо разлетевшимися бровями, похожими на латинскую букву "V", по обеим сторонам которой - ясные мальчишеские глаза.
Она видела его только на фотографии, напечатанной во фронтовой газете. И только несколько раз слышала его голос. В эфире.
...Небо - это отдельный мир со своей жизнью и своими законами. В войну эфир особенно густо заселен. Коды, шифровки, разряды, гул, открытый текст, и среди всей этой сумятицы - мои позывные. Тире - две точки - точка точка - тире - два тире - точка - три тире. Да - А - М - I. Ночью, спросонья, выбью...
Работала я на "эресбушке". Это мы, девчонки, рацию так называли. РСБ радиостанция самолета-бомбардировщика. В те годы они были смонтированы и на автомашинах, как наземный вариант.
И вот представь: в весенней рощице стоит машина, ее заметно только по блестящей антенне да по ровному шуму двигателя. Кузов дрожит. Я сижу у приборов с бегающими стрелками, работаю ключом. В телефонах, говоря по-житейски, в наушниках, треск разрядов, недалекий грохот бомбовых ударов и тоненькая ниточка морзянки.
Своих коллег я узнаю по "почерку". Один передает жестко, другой мягко, вот несется веселое кудрявое "ФИО"; по первым знакам я уже знаю Маша Кравчун, моя подружка.
Честное слово, все это очень интересно, не будь, конечно, за этим войны. Я иногда думаю - как же, наверно, усовершенствовалась связь теперь, если и тогда она была такой четкой и умной! Двадцать лет назад. Достаточно сказать, что наших "эресбушек" нет и в помине. Ну, это так, попутно.
Подходит опердежурный, дает мне какой-то текст и говорит: "Аэродром на Марьинской накрыли, сволочп!
Хорошо еще, что поле почти пустое было". В это время в телефонах голос, открытым текстом: "Прошу разрешения на посадку. Срочно!" Необычный голос молодой, требовательный и встревоженный. Крымов! Забыла сказать, что фамилия его была Крымов. Как и писателя, что "Танкер "Дербент" написал. Герой Советского Союза, звезда нашего корпуса.
Я растерялась. По ошибке он на меня наскочил. На аэродроме своя рация, моя задача - поддерживать связь с командным пунктом. Опердежурный говорит: "Разрешай!" А сам звонить начал. Только я передала - опердежурный кричит, побелел весь: "Запрещай! Поле в воронках, пропадет!" Стучу запрет, а в телефонах как рявкнет: "Какого черта, с ума сошла! Без бензина!.." И снова разрешение дали. У меня лоб мокрый!..
Вечером девчата пришли с аэродрома, смеются: ругается Крымов. "Эта, говорит, психичка чуть не угробила.
Передайте: увижу - уши надеру. Если хорошенькая - поцелую".
На своего командира роты я и внимания тогда не обращала. Строгий, молчаливый, на одиннадцать лет старше, почти тридцать - старик. А я девчонка, да с фантазиями. Пусть уж, думаю, Крымов не уши дерет, а поцелует. Ночью легла и давай придумывать всякую чепуху. Вот, мол, мы поженились, кончилась война, мы прилетаем в Кузнецк, цветы, музыка, и под руку меня ведет знаменитый Крымов.
Со мной это и теперь бывает - заскоки. Чаще всего насчет квартиры. Выиграла я вроде по трехпроцентному займу десять тысяч. У меня одна облигация есть. Покупаю дом. С садом и верандой. Веранду я эту вижу во всех подробностях, лучше, чем сам дом. Просторная, заставленная цветами, полна гостей. Откуда-то музыка.
Смешно, верно?..
А закончилось совсем не смешно.
Через пять дней, перед самым концом моего дежурства, я его опять услыхала.
Всего четыре слова. С паузами.
"Ранен... Падаю... Страшно... Прощайте..."
Потом шорох и - тишина.
Сорвала телефон, кричу: "Крымов, Крымов!" А в глазах темно, словно по голове стукнули. И эти четыре слова, как искры. Мне их словно каленым железом в мозгу выжгло!..
Опомнилась - рядом опердежурный стоит, без фуражки. В руках мои телефоны держит, а у самого губы прыгают. Немолодой уже, из летчиков. И подает мне телефон. "Надо работать, девочка..."
Ушла я в тот день в лес, легла, в небо смотрю. И чувствую, что со мной что-то происходит. Не знаю, как тебе объяснить - что. Юность моя кончалась.
Не думай - никакой тут, конечно, любви не было. Я ж говорю: ни разу его не видела. На третий день после смерти только фотографию в газете увидела. Другое чтото... Поняла, что такое война, наверно. И жизнь. Поняла, как кровно мы, земляне, связаны друг с другом. И как больно, когда кто-то уходит... Нет, в общем об этом точно не расскажешь... В такие минуты вроде ни о чем не думаешь, а передумаешь много. Наново...
Потом кто-то идет. Подошел, сел рядом. Командир роты - Сашка мой. Тогда он старшим лейтенантом был. И ведь интересно - я даже не удивилась, что он пришел.
Хотя ни до этого, ни после этого никаких, кроме служебных, отношений не было. Покурил молча и так же молча ушел. А я присела и смотрю ему вслед. Вот, думаю, может, и этот уйдет. Как Крымов... И почему-то тогда только поняла, что относится он ко мне иначе, чем к другим девчатам. Хотя все они были потихоньку влюблены в него, а я - нет...
Вот, собственно, и все... За исключением того, что этот парень в сбитом на затылок шлемофоне и с крылатыми бровями стал мне сниться. И эти слова слышу!
"Падаю... Страшно... Прощайте".
Проснусь ночью и уснуть не могу. Утром все из рук валится...
...Лида умолкает.
Я молчу тоже. Молчим мы долго.
Сквозь листву деревьев мигает, переливается огнями ночной Киев. Откуда-то слева наносит свежий запах цветущей сирени: внизу, под балконом, кто-то останавливается - юношеский басок, серебристый девичий смех.
- Лида, а если снова война?
- Что?! - Лида вздрагивает. - Нет. Нет. Тысячу раз нет! Все, что угодно, только не это. Будь они все прокляты, кто помышляет о ней! Всех их - в дом умалишенных!.. Я не философ, я не умею мыслить иначе. О бренности всего живого, о временности. Я живу сейчас, отвечаю за своих детей. Ты пойми - дети!.. - Только что страстный и гневный, голос Лиды звучит жалобно, просительно: - За что - их?..
Лида хрустит пальцами, переводит неспокойное дыхание.
Согласный с каждым ее словом - сказанным и недосказанным, я молчу. Сам отец, я тоже знаю, как тяжело, невозможно смотреть в будущее, если оно видится в синем небе зловещим грибом атомного взрыва. Нам, сорокалетним, страшнее, чем молодым: в нашем возрасте родительские чувства сильнее иных; глядя на молодую девушку, чаще думаешь не о том - по-мужски, - как хороша она, а о том, что у тебя самого старшая дочь уже такая же... Понимаю я и слова Лиды о том, что она не умеет мыслить иначе. Это ведь только в минуту душевной усталости вдруг мелькнет и побледнеет, как ночь перед солнцем, равнодушная мысль о том, что не все ли равно, когда уйдешь с земли. Слишком мы - люди, слишком прочными кровными узами связаны со всем, что нам близко и дорого, - с жизнью, чтобы вот так, без боя, отказаться от нее!..
Негромко покашливая, на балкон выходит Саша.
- Наговорились? - спрашивает он, кажется, не дожидаясь ответа,. - Спит, мать, наше наследство.
Он легонько касается волос жены, Лида молча, словно прося защиты, прижимается к его широкой спокойной ладони.
ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА
ЭТОЙ ПОВЕСТИ
Поздний вечер, в открытое окно тянет легкой прохладой. Малиновый купол ночника бросает на стол четко очерченный круг света, посредине его - бланк с наклеепными телеграфными полосками. В телеграмме одно только слово "выезжай" и куча подписей: Васин, Русаков, Храмкова, Серегин...
Телеграмма все время отвлекает взгляд от листа бумаги, на котором я дописываю заключительные строки этой повести. Приехали, ждут!..
Жаль, что многих не удалось повидать, - их не будет на нашей встрече, и к моему глубокому сожалению, и в будущей книге, в нашей книге.
Не будет Миши Костенко, молчаливого тихого человека, о судьбе которого нам так ничего и не удалось узнать.
Весельчака и заводилы Бориса Кувыкина, дважды за войну попадавшего из-за своего горячего характера из офицеров в штрафники и теперь капитана первого ранга, находящегося где-то в дальнем плавании.
Раи Асафьевой, инженера-химика, уехавшей в командировку в Германскую Демократическую Республику.
(Увидев вышедшую на мой стук смуглолицую черноволосую девушку, в который раз обманувшись, я чуть было не закричал: "Рая!" - и вовремя удержался. Слишком уж тоненькие стрелки черных бровей, слишком блестящие глаза, слишком уж юна она для нашей Раи, повторив ее капля в каплю!)
В тишине беззвучно летят часы, голубеет восток. Скоро на вокзал. Отложив ручку, я думаю о нас, сорокалетних, и хорошее светлое чувство гордости наполняет сердце. В сущности, это очень немного - сорок лет! Это зрелый разум, умелые руки, это жаркие сердца. Эка, сколько нас на земле сорокалетних, и кто сочтет, кто измерит все то доброе, что вершим мы!
Долгого тебе пути, дорогое мое поколение!
Пенза
1961-1962