Страница:
— Господа судьи, я не могу понять, каким образом тот факт, что видные иностранцы могли быть обмануты режимом, который подсудимый старался рекламировать... может оправдать действия самого подсудимого или помочь ему...
Здесь немало правды. Яльмар Шахт действительно очень старательно рекламировал Гитлера. И не только рекламировал, но и помог ему захватить власть. Что же касается «видных иностранцев», которые, как выразился Джексон, «были обмануты режимом», то справедливость требует сказать: никто так страстно не хотел быть «обманутым» в Мюнхене, как Чемберлен, Боннэ и их заокеанские режиссеры.
Не случайно экономический диктатор гитлеровской Германии проявил такую раздражительность, когда американский обвинитель занялся выяснением его роли в расчленении и разграблении Чехословакии. Шахта возмущает сама мысль о том, что англичане и американцы пытаются выдать себя за защитников этой страны, ее национальных богатств, интересов ее народа. Уж он-то хорошо помнит, как западные державы за несколько дней до Мюнхена предъявили ноты Чехословакии с требованием капитулировать перед Гитлером.
И поэтому, когда Джексон с полным основанием напомнил, как Шахт сразу же после захвата Чехословакии Гитлером конфисковал все ценности чехословацкого банка, тот с неменьшим основанием парировал удар:
— Но простите, пожалуйста, Гитлер же не взял эту страну силой. Союзники просто подарили ему эту страну.
А закончился их диалог так:
Шахт. Я не могу ответить на ваш вопрос, так как я уже сказал, что имел место не захват, а подарок. Если мне делается такой подарок, как этот, то я с благодарностью принимаю его.
Джексон. Даже если это не принадлежит тому, кто его делает?
Шахт. Да. А судить о благовидности этого я предоставляю тем, кто делает такой подарок.
Вряд ли здесь нужны комментарии. Незачем распространяться о предельном политическом цинизме Шахта. Гораздо важнее выяснить природу щедрости тех, кто отваливал Гитлеру подобные «подарки».
Если отбросить одиозное и назойливое желание Шахта использовать трибуну Нюрнбергского процесса для своей реабилитации, для того, чтобы доказать, будто он был антигитлеровцем, то надо признать, что этот прожженный делец был недалек от истины в объяснении политики Запада. Шахт отнюдь не голословно утверждал, что Веймарская республика кое-кого на Западе не устраивала. И в самом деле, ведь она заключила Раппальский договор с Советской Россией. Не потому ли на все просьбы и предложения Веймара Запад отвечал «нет».
— Но когда к власти пришел Гитлер, — заявил Яльмар Шахт, — все изменилось. Возьмите всю Австрию, ремилитаризуйте Рейнскую область, возьмите Судеты, возьмите полностью Чехословакию, возьмите все — мы не скажем ни слова. До заключения Мюнхенского пакта Гитлер не осмеливался даже мечтать о включении Судетской области в империю. Единственно, о чем он думал, — это об автономии для Судет. А затем эти глупцы, Даладье и Чемберлен, все преподнесли ему на золотом блюде. Почему они не оказали Веймарской республике хотя бы одну десятую такой поддержки.
Шахт, конечно, разыгрывал из себя простачка, задавая такие вопросы. Ответ на них он знал отлично. Шахт не мог не понимать, что вся мюнхенская политика Запада в том и заключалась, чтобы вскормить Гитлера и его режим, разжечь у нацистов аппетит, а затем натравить их против Советского Союза.
Шахт и Геринг: кто победит в борьбе за власть?
Двойная игра
Здесь немало правды. Яльмар Шахт действительно очень старательно рекламировал Гитлера. И не только рекламировал, но и помог ему захватить власть. Что же касается «видных иностранцев», которые, как выразился Джексон, «были обмануты режимом», то справедливость требует сказать: никто так страстно не хотел быть «обманутым» в Мюнхене, как Чемберлен, Боннэ и их заокеанские режиссеры.
Не случайно экономический диктатор гитлеровской Германии проявил такую раздражительность, когда американский обвинитель занялся выяснением его роли в расчленении и разграблении Чехословакии. Шахта возмущает сама мысль о том, что англичане и американцы пытаются выдать себя за защитников этой страны, ее национальных богатств, интересов ее народа. Уж он-то хорошо помнит, как западные державы за несколько дней до Мюнхена предъявили ноты Чехословакии с требованием капитулировать перед Гитлером.
И поэтому, когда Джексон с полным основанием напомнил, как Шахт сразу же после захвата Чехословакии Гитлером конфисковал все ценности чехословацкого банка, тот с неменьшим основанием парировал удар:
— Но простите, пожалуйста, Гитлер же не взял эту страну силой. Союзники просто подарили ему эту страну.
А закончился их диалог так:
Шахт. Я не могу ответить на ваш вопрос, так как я уже сказал, что имел место не захват, а подарок. Если мне делается такой подарок, как этот, то я с благодарностью принимаю его.
Джексон. Даже если это не принадлежит тому, кто его делает?
Шахт. Да. А судить о благовидности этого я предоставляю тем, кто делает такой подарок.
Вряд ли здесь нужны комментарии. Незачем распространяться о предельном политическом цинизме Шахта. Гораздо важнее выяснить природу щедрости тех, кто отваливал Гитлеру подобные «подарки».
Если отбросить одиозное и назойливое желание Шахта использовать трибуну Нюрнбергского процесса для своей реабилитации, для того, чтобы доказать, будто он был антигитлеровцем, то надо признать, что этот прожженный делец был недалек от истины в объяснении политики Запада. Шахт отнюдь не голословно утверждал, что Веймарская республика кое-кого на Западе не устраивала. И в самом деле, ведь она заключила Раппальский договор с Советской Россией. Не потому ли на все просьбы и предложения Веймара Запад отвечал «нет».
— Но когда к власти пришел Гитлер, — заявил Яльмар Шахт, — все изменилось. Возьмите всю Австрию, ремилитаризуйте Рейнскую область, возьмите Судеты, возьмите полностью Чехословакию, возьмите все — мы не скажем ни слова. До заключения Мюнхенского пакта Гитлер не осмеливался даже мечтать о включении Судетской области в империю. Единственно, о чем он думал, — это об автономии для Судет. А затем эти глупцы, Даладье и Чемберлен, все преподнесли ему на золотом блюде. Почему они не оказали Веймарской республике хотя бы одну десятую такой поддержки.
Шахт, конечно, разыгрывал из себя простачка, задавая такие вопросы. Ответ на них он знал отлично. Шахт не мог не понимать, что вся мюнхенская политика Запада в том и заключалась, чтобы вскормить Гитлера и его режим, разжечь у нацистов аппетит, а затем натравить их против Советского Союза.
Шахт и Геринг: кто победит в борьбе за власть?
Наблюдая развитие карьеры Шахта со стороны, можно было заключить, что на безоблачном небе его деятельности нет ни тучки. Все казалось абсолютно благополучным. Тем не менее уже в начале 1937 года стали назревать серьезные события. А 16 ноября того же года произошел взрыв — Гитлер освободил Шахта от постов министра экономики и генерального уполномоченного по вопросам военной экономики.
Почему? За что? Шахт спешит сообщить Нюрнбергскому трибуналу, что причиной явились все усиливающиеся противоречия между его политикой и политикой Гитлера и Геринга. Гитлер-де обвинял Шахта в том, что его экономическая политика была слишком консервативной и мало способствовала решительной программе перевооружения, а Шахт якобы выступал за сокращение этой программы. С каждым днем конфликт обострялся, Гитлер с нарастающей резкостью обвинял Шахта в срыве нацистских планов, и 16 ноября 1937 года экономический диктатор Германии был лишен своих широких полномочий.
Так говорил Шахт.
Однако Международный трибунал и здесь располагал обширными доказательствами, начисто опровергавшими фальсификаторские его потуги.
Существовали ли в действительности расхождения между Шахтом, с одной стороны, Гитлером и Герингом — с другой, в 1937 году? Да, существовали. Носили ли эти противоречия сколько-нибудь принципиальный характер? Конечно нет.
Так в чем же дело?
В действительности Шахт и в 1937 году не возражал против все усиливающихся темпов вооружения. С Гитлером и Герингом он расходился в мнении лишь относительно методов финансирования намеченной программы. Шахт считал, что до тех пор, пока Германия не готова будет нанести решающий удар, основную ставку по-прежнему надо делать на внешнюю торговлю, как наиболее верный источник покрытия валютных расходов по оплате стратегического сырья. Геринг же, при поддержке Гитлера, настаивал на проведении политики автаркии, то есть на том, чтобы Германия сама обеспечивала себя всем необходимым.
Шахт великолепно понимал, как много он сделал для Гитлера, поэтому не любовался почестями, но и не скрывал своего удовлетворения в тех случаях, когда в очередной раз секретарь услужливо подсовывал ему переводы статей из зарубежной печати, где его называли «экономическим диктатором Германии». В правительстве Гитлера, состоявшем из типичных партийных заправил, «финансовому гению» Шахту легче всего было занять такое положение. До поры до времени Шахт и впрямь чувствовал себя таким диктатором. Продолжалось это, пока Герман Геринг вдруг не обнаружил в себе талант крупного экономиста. Вот здесь-то и началась сначала тихая, невидимая, а потом все более обострявшаяся борьба между этими людьми, каждый из которых был уверен, что именно он должен командовать экономикой страны.
Оказавшись на посту чрезвычайного уполномоченного по осуществлению четырехлетнего плана, Геринг стал активно вмешиваться в ту экономическую сферу, которая считалась святая святых Шахта, начал издавать приказ за приказом, которые сводили на нет роль и власть генерального уполномоченного по военной экономике. С каждым месяцем личный конфликт между этими двумя могущественными министрами обострялся. 5 августа 1937 года Шахт написал Герингу письмо, содержавшее критику в его адрес. 22 августа 1937 года Герман Геринг ответил ему тоже письмом на 24 страницах. В этом пространном послании рейхсмаршал выложил Шахту все. В частности, он писал: «У меня создалось впечатление... что вы все более отрицательно относитесь к моей деятельности в области четырехлетнего плана. Это объясняет тот факт, что наше сотрудничество постепенно стало менее тесным».
В ходе суда обвинитель спросил Геринга: имели ли возникшие между ним и Шахтом разногласия отношение к программе перевооружения?
И Геринг ответил:
— Я полагаю, что Шахт, будучи настоящим немцем, был готов приложить все усилия к вооружению Германии... Расхождения с ним имелись только в отношении методов.
Кульминационным пунктом разногласий между двумя «уполномоченными» явился новый обмен письмами в ноябре 1937 года. И тогда же у них состоялся разговор, как бы подытоживший грызню за власть. По поводу этого разговора Шахт на допросе у следователя 16 октября 1945 года заявил:
— Последний разговор, который я имел с Герингом на эту тему, произошел... после того, как Гитлер в течение двух месяцев пытался помирить нас и побудить к тому, чтобы я в дальнейшем сотрудничал с ним и продолжал оставаться на посту министра экономики. В конце этого разговора Геринг сказал: «Но я должен иметь право давать вам приказания» Тогда я ответил: «Нет, не мне, а моему преемнику». Я никогда не принимал никаких приказов от Геринга и никогда не сделал бы этого, потому что он был профаном в экономике...
Так сам Шахт, не говоря уже о Геринге, подтвердил бесспорный факт, что отставка его с постов министра экономики и генерального уполномоченного по военной экономике совсем не означала разрыв с Гитлером в связи с намеченными планами агрессии. Просто слишком велика была неприязнь Шахта и Геринга друг к другу, чтобы эти два человека могли дружно шагать в одной упряжке.
Как-то во время допроса Шахт дал волю своим чувствам:
— Гитлера я назвал аморальным человеком, а Геринга я могу рассматривать лишь как аморальную и преступную личность... Он был самым эгоцентричным созданием, какое себе можно только представить. Захват политической власти для него был только средством личного обогащения и личного благосостояния. Успех других вселял в него чувство зависти. Его жадности не было границ. Его страсть к драгоценностям, к золоту и украшениям была уму непостижима. У него не было товарищей. Лишь пока кто-либо был ему полезен, он оставался ему другом, но и то только с виду.
Так сам Шахт помог окончательно выяснить свои отношения с Герингом и при этом невольно еще раз развенчал собственные попытки изобразить свою отставку как оппозицию нацистской политике. Оппозицией здесь и не пахло Это был просто эпизод в борьбе за неограниченную власть над экономикой «третьей империи».
Ну а как же отнеслась к возникшему конфликту между Шахтом и Герингом гитлеровская военщина? Кто-кто, а германские генералы всегда подходили к оценке министров с одним мерилом: который из них лучше и щедрее откликается на нужды вооруженных сил, умеет сделать больше для форсированного развития вермахта?
На сей раз военные круги без колебаний стали на сторону Шахта. Об этом недвусмысленно говорилось в направленном Гитлеру меморандуме военно-экономического штаба от 19 декабря 1936 года:
«В случае войны контроль над военной экономикой в гражданской области может быть осуществлен только тем лицом, которое в мирное время проводило подготовку к войне... Вот почему военно-экономический штаб считает, что подчинение генерального уполномоченного по вопросам военной экономики доктора Шахта премьер-министру генерал-полковнику Герингу противоречило бы этому принципу».
Но даже заступничество Бломберга и других генералов оказалось неспособным сломить «нациста № 2». Схватка между Герингом и Шахтом, каждый из которых претендовал на положение экономического диктатора Германии, закончилась победой Геринга. Шахт был вынужден отступить. А когда кончилась война, и кончилась не так, как этого хотелось и Шахту, и Герингу, то Шахт решил использовать всю эту грызню за власть для того, чтобы представить себя противником войны, противником нацизма.
Как же в действительности повел себя Шахт после своей отставки с постов министра экономики и генерального уполномоченного по военной экономике? По существу, не лучше и не хуже прежнего. Оставаясь президентом Рейхсбанка, он продолжал активно участвовать в подготовке германской экономики к войне. Без рейхсбанка никак нельзя было реализовать программу вооружения Германии, а значит, и осуществить намеченную серию агрессивных войн.
Если бы Шахт хотел как-то проявить перед миром свое отрицательное отношение к гитлеровской политике захватов, то 1937 год являлся для этого наилучшим временем. Германия стояла на пороге аншлюса и Мюнхена. Но в том-то и суть, что Шахт был очень далек от таких поползновений. Это только на суде в Нюрнберге, отвечая на вопросы своего адвоката доктора Дикса, он осмелился заявить, что начал саботировать деятельность нацистского правительства с 1936—1937 годов.
А как все выглядело на деле?
Едва германские войска вступили в Вену, там оказался и доктор Шахт. У каждого свои заботы. Гитлер прилетел, чтобы обрадовать австрийцев сообщением, что они уже не австрийцы и им следует забыть (чем скорее, тем лучше!), что когда-то существовало государство с таким анахроническим названием, как Австрия. Гиммлеру надо было «очищать» Вену от тех ее жителей, которые упрямо продолжали считать себя австрийцами, не прельщаясь званием имперских немцев. А что же стал делать по прибытии в Вену доктор Шахт? Ведь это было уже после его скандала с Германом Герингом, после отставки с поста министра экономики.
Прежде всего Яльмар Шахт поспешил в Австрийский государственный банк, чтобы наложить свою тяжелую руку на наличность австрийской казны. И четыреста миллионов шиллингов золотом перекочевали в Берлин — в сейфы имперского банка.
Да и все дальнейшее поведение доктора Шахта свидетельствовало о чем угодно, только не о его оппозиции к гитлеровскому режиму. Собрав в просторном зале австрийских банковских служащих, он обратился к ним с прочувствованной речью. Конечно, если бы хоть на одну секунду Шахт мог себе представить тогда, что эта его речь будет впоследствии обильно цитироваться обвинителями на специальном судебном процессе, он, несомненно, воздержался бы от тех эмоциональных выражений своей симпатии и верности Гитлеру, которыми она так изобиловала. Но в то время суд ему еще и не мерещился...
Роберт Джексон задает Шахту вопрос: был ли рейхсбанк до 1933 года политическим учреждением? Шахт отвечает отрицательно. Тогда дотошный обвинитель просит подсудимого послушать цитату из его собственной речи в австрийском банке:
— «Рейхсбанк никогда не будет ничем иным, как национал-социалистским учреждением, или я перестану быть его руководителем».
Шахт, вынужденный подтвердить правильность этой цитаты, подумал, как видно, о том, насколько все-таки был прав Морис Перигор Талейран, полагавший, что единственный орган, которым государь должен меньше всего пользоваться, это язык. Совет знаменитого французского дипломата вполне пригоден был бы и для президента имперского банка. Увы, Шахт вспомнил о нем слишком поздно. Он все более и более убеждался в этом по мере того, как обвинитель оглашал новые и новые перлы из его речи. Бог ты мой, чего там только нет! Шахт убеждал австрийских чиновников, что «Адольф Гитлер создал единство воли и мысли немцев». Шахт предупреждал их: «Совершенно невозможно, чтобы хотя бы одно-единственное лицо, которое не всем сердцем за Адольфа Гитлера, смогло в будущем сотрудничать с нами». А в финале он превзошел уже все границы в безудержном славословии Гитлеру:
— Теперь я прошу вас встать, — скомандовал Шахт. — Мы присягаем в нашей преданности великой семье Рейхсбанка, великому германскому обществу. Мы присягаем в верности нашей воспрянувшей, мощной, великой Германской империи. И все эти сердечные чувства мы выражаем в преданности человеку, который осуществил все эти преобразования. Я прошу вас поднять руки и повторять вслед за мной: «Клянусь, что буду преданным и буду повиноваться фюреру Германской империи и германского народа Адольфу Гитлеру и буду выполнять свои обязанности добросовестно и самоотверженно...» Вы приняли эту присягу. Будь проклят тот, кто нарушит ее. Нашему фюреру трижды «Зиг хайль!».
Так доктор Шахт «саботировал» деятельность правительства Гитлера в 1936—1938 годах.
После Австрии настал черед Чехословакии. Шахт и в этот период не остается безучастным созерцателем событий. 29 ноября 1938 года он произносит речь, в которой выражает удовлетворение тем, что Гитлер в Мюнхене сумел использовать в качестве одного из аргументов германские вооруженные силы. А как только представилась возможность, «финансовый чародей» немедленно ограбил и чехословацкий банк.
В Нюрнберге пришлось держать ответ за все это. Скамья подсудимых с большим вниманием наблюдала, как трудно приходится Шахту под напором предъявленных доказательств. Одни ему сочувствовали, другие завидовали, третьи злорадствовали. Не каждый из соседей Шахта мог бы похвастать такими эпизодами из своей биографии, как уход с поста министра или открытый скандал с Герингом. Здесь, на суде, все это представлялось выгодным. Но соседи-то знали, что за «оппозиционными» шагами господина Шахта не было ничего, кроме ожесточенной борьбы за власть, ту самую власть, которой наделил их гитлеровский режим, одинаково милый сердцу и Германа Геринга, и Яльмара Шахта.
Буквально взрыв возмущения вызвало на скамье подсудимых заявление Шахта о том, что если бы он мог, то сам убил бы Гитлера. При этих словах, как я уже писал, произошла мимическая сценка: Герман Геринг, взглянув на Шахта, осуждающе покачал головой, затем закрыл лицо руками, делая вид, что он страшно переживает, что ему стыдно слышать, как бывший министр «третьей империи» признается в государственной измене. Как будто сам Геринг на последнем этапе войны не изменил своему «обожаемому фюреру».
Такого рода сцены меньше всего, разумеется, выражали истинные чувства бывших гитлеровских сатрапов. Все они давно потеряли самое элементарное представление о чести, о верности, о правде. Возмущаясь наглостью Шахта, в душе каждый из них завидовал этой хитрой лисе, которая сумела все-таки служить Гитлеру так, чтобы на случай краха «третьей империи» сохранить контршансы, позволяющие отмежеваться от «обожаемого фюрера».
Почему? За что? Шахт спешит сообщить Нюрнбергскому трибуналу, что причиной явились все усиливающиеся противоречия между его политикой и политикой Гитлера и Геринга. Гитлер-де обвинял Шахта в том, что его экономическая политика была слишком консервативной и мало способствовала решительной программе перевооружения, а Шахт якобы выступал за сокращение этой программы. С каждым днем конфликт обострялся, Гитлер с нарастающей резкостью обвинял Шахта в срыве нацистских планов, и 16 ноября 1937 года экономический диктатор Германии был лишен своих широких полномочий.
Так говорил Шахт.
Однако Международный трибунал и здесь располагал обширными доказательствами, начисто опровергавшими фальсификаторские его потуги.
Существовали ли в действительности расхождения между Шахтом, с одной стороны, Гитлером и Герингом — с другой, в 1937 году? Да, существовали. Носили ли эти противоречия сколько-нибудь принципиальный характер? Конечно нет.
Так в чем же дело?
В действительности Шахт и в 1937 году не возражал против все усиливающихся темпов вооружения. С Гитлером и Герингом он расходился в мнении лишь относительно методов финансирования намеченной программы. Шахт считал, что до тех пор, пока Германия не готова будет нанести решающий удар, основную ставку по-прежнему надо делать на внешнюю торговлю, как наиболее верный источник покрытия валютных расходов по оплате стратегического сырья. Геринг же, при поддержке Гитлера, настаивал на проведении политики автаркии, то есть на том, чтобы Германия сама обеспечивала себя всем необходимым.
Шахт великолепно понимал, как много он сделал для Гитлера, поэтому не любовался почестями, но и не скрывал своего удовлетворения в тех случаях, когда в очередной раз секретарь услужливо подсовывал ему переводы статей из зарубежной печати, где его называли «экономическим диктатором Германии». В правительстве Гитлера, состоявшем из типичных партийных заправил, «финансовому гению» Шахту легче всего было занять такое положение. До поры до времени Шахт и впрямь чувствовал себя таким диктатором. Продолжалось это, пока Герман Геринг вдруг не обнаружил в себе талант крупного экономиста. Вот здесь-то и началась сначала тихая, невидимая, а потом все более обострявшаяся борьба между этими людьми, каждый из которых был уверен, что именно он должен командовать экономикой страны.
Оказавшись на посту чрезвычайного уполномоченного по осуществлению четырехлетнего плана, Геринг стал активно вмешиваться в ту экономическую сферу, которая считалась святая святых Шахта, начал издавать приказ за приказом, которые сводили на нет роль и власть генерального уполномоченного по военной экономике. С каждым месяцем личный конфликт между этими двумя могущественными министрами обострялся. 5 августа 1937 года Шахт написал Герингу письмо, содержавшее критику в его адрес. 22 августа 1937 года Герман Геринг ответил ему тоже письмом на 24 страницах. В этом пространном послании рейхсмаршал выложил Шахту все. В частности, он писал: «У меня создалось впечатление... что вы все более отрицательно относитесь к моей деятельности в области четырехлетнего плана. Это объясняет тот факт, что наше сотрудничество постепенно стало менее тесным».
В ходе суда обвинитель спросил Геринга: имели ли возникшие между ним и Шахтом разногласия отношение к программе перевооружения?
И Геринг ответил:
— Я полагаю, что Шахт, будучи настоящим немцем, был готов приложить все усилия к вооружению Германии... Расхождения с ним имелись только в отношении методов.
Кульминационным пунктом разногласий между двумя «уполномоченными» явился новый обмен письмами в ноябре 1937 года. И тогда же у них состоялся разговор, как бы подытоживший грызню за власть. По поводу этого разговора Шахт на допросе у следователя 16 октября 1945 года заявил:
— Последний разговор, который я имел с Герингом на эту тему, произошел... после того, как Гитлер в течение двух месяцев пытался помирить нас и побудить к тому, чтобы я в дальнейшем сотрудничал с ним и продолжал оставаться на посту министра экономики. В конце этого разговора Геринг сказал: «Но я должен иметь право давать вам приказания» Тогда я ответил: «Нет, не мне, а моему преемнику». Я никогда не принимал никаких приказов от Геринга и никогда не сделал бы этого, потому что он был профаном в экономике...
Так сам Шахт, не говоря уже о Геринге, подтвердил бесспорный факт, что отставка его с постов министра экономики и генерального уполномоченного по военной экономике совсем не означала разрыв с Гитлером в связи с намеченными планами агрессии. Просто слишком велика была неприязнь Шахта и Геринга друг к другу, чтобы эти два человека могли дружно шагать в одной упряжке.
Как-то во время допроса Шахт дал волю своим чувствам:
— Гитлера я назвал аморальным человеком, а Геринга я могу рассматривать лишь как аморальную и преступную личность... Он был самым эгоцентричным созданием, какое себе можно только представить. Захват политической власти для него был только средством личного обогащения и личного благосостояния. Успех других вселял в него чувство зависти. Его жадности не было границ. Его страсть к драгоценностям, к золоту и украшениям была уму непостижима. У него не было товарищей. Лишь пока кто-либо был ему полезен, он оставался ему другом, но и то только с виду.
Так сам Шахт помог окончательно выяснить свои отношения с Герингом и при этом невольно еще раз развенчал собственные попытки изобразить свою отставку как оппозицию нацистской политике. Оппозицией здесь и не пахло Это был просто эпизод в борьбе за неограниченную власть над экономикой «третьей империи».
Ну а как же отнеслась к возникшему конфликту между Шахтом и Герингом гитлеровская военщина? Кто-кто, а германские генералы всегда подходили к оценке министров с одним мерилом: который из них лучше и щедрее откликается на нужды вооруженных сил, умеет сделать больше для форсированного развития вермахта?
На сей раз военные круги без колебаний стали на сторону Шахта. Об этом недвусмысленно говорилось в направленном Гитлеру меморандуме военно-экономического штаба от 19 декабря 1936 года:
«В случае войны контроль над военной экономикой в гражданской области может быть осуществлен только тем лицом, которое в мирное время проводило подготовку к войне... Вот почему военно-экономический штаб считает, что подчинение генерального уполномоченного по вопросам военной экономики доктора Шахта премьер-министру генерал-полковнику Герингу противоречило бы этому принципу».
Но даже заступничество Бломберга и других генералов оказалось неспособным сломить «нациста № 2». Схватка между Герингом и Шахтом, каждый из которых претендовал на положение экономического диктатора Германии, закончилась победой Геринга. Шахт был вынужден отступить. А когда кончилась война, и кончилась не так, как этого хотелось и Шахту, и Герингу, то Шахт решил использовать всю эту грызню за власть для того, чтобы представить себя противником войны, противником нацизма.
Как же в действительности повел себя Шахт после своей отставки с постов министра экономики и генерального уполномоченного по военной экономике? По существу, не лучше и не хуже прежнего. Оставаясь президентом Рейхсбанка, он продолжал активно участвовать в подготовке германской экономики к войне. Без рейхсбанка никак нельзя было реализовать программу вооружения Германии, а значит, и осуществить намеченную серию агрессивных войн.
Если бы Шахт хотел как-то проявить перед миром свое отрицательное отношение к гитлеровской политике захватов, то 1937 год являлся для этого наилучшим временем. Германия стояла на пороге аншлюса и Мюнхена. Но в том-то и суть, что Шахт был очень далек от таких поползновений. Это только на суде в Нюрнберге, отвечая на вопросы своего адвоката доктора Дикса, он осмелился заявить, что начал саботировать деятельность нацистского правительства с 1936—1937 годов.
А как все выглядело на деле?
Едва германские войска вступили в Вену, там оказался и доктор Шахт. У каждого свои заботы. Гитлер прилетел, чтобы обрадовать австрийцев сообщением, что они уже не австрийцы и им следует забыть (чем скорее, тем лучше!), что когда-то существовало государство с таким анахроническим названием, как Австрия. Гиммлеру надо было «очищать» Вену от тех ее жителей, которые упрямо продолжали считать себя австрийцами, не прельщаясь званием имперских немцев. А что же стал делать по прибытии в Вену доктор Шахт? Ведь это было уже после его скандала с Германом Герингом, после отставки с поста министра экономики.
Прежде всего Яльмар Шахт поспешил в Австрийский государственный банк, чтобы наложить свою тяжелую руку на наличность австрийской казны. И четыреста миллионов шиллингов золотом перекочевали в Берлин — в сейфы имперского банка.
Да и все дальнейшее поведение доктора Шахта свидетельствовало о чем угодно, только не о его оппозиции к гитлеровскому режиму. Собрав в просторном зале австрийских банковских служащих, он обратился к ним с прочувствованной речью. Конечно, если бы хоть на одну секунду Шахт мог себе представить тогда, что эта его речь будет впоследствии обильно цитироваться обвинителями на специальном судебном процессе, он, несомненно, воздержался бы от тех эмоциональных выражений своей симпатии и верности Гитлеру, которыми она так изобиловала. Но в то время суд ему еще и не мерещился...
Роберт Джексон задает Шахту вопрос: был ли рейхсбанк до 1933 года политическим учреждением? Шахт отвечает отрицательно. Тогда дотошный обвинитель просит подсудимого послушать цитату из его собственной речи в австрийском банке:
— «Рейхсбанк никогда не будет ничем иным, как национал-социалистским учреждением, или я перестану быть его руководителем».
Шахт, вынужденный подтвердить правильность этой цитаты, подумал, как видно, о том, насколько все-таки был прав Морис Перигор Талейран, полагавший, что единственный орган, которым государь должен меньше всего пользоваться, это язык. Совет знаменитого французского дипломата вполне пригоден был бы и для президента имперского банка. Увы, Шахт вспомнил о нем слишком поздно. Он все более и более убеждался в этом по мере того, как обвинитель оглашал новые и новые перлы из его речи. Бог ты мой, чего там только нет! Шахт убеждал австрийских чиновников, что «Адольф Гитлер создал единство воли и мысли немцев». Шахт предупреждал их: «Совершенно невозможно, чтобы хотя бы одно-единственное лицо, которое не всем сердцем за Адольфа Гитлера, смогло в будущем сотрудничать с нами». А в финале он превзошел уже все границы в безудержном славословии Гитлеру:
— Теперь я прошу вас встать, — скомандовал Шахт. — Мы присягаем в нашей преданности великой семье Рейхсбанка, великому германскому обществу. Мы присягаем в верности нашей воспрянувшей, мощной, великой Германской империи. И все эти сердечные чувства мы выражаем в преданности человеку, который осуществил все эти преобразования. Я прошу вас поднять руки и повторять вслед за мной: «Клянусь, что буду преданным и буду повиноваться фюреру Германской империи и германского народа Адольфу Гитлеру и буду выполнять свои обязанности добросовестно и самоотверженно...» Вы приняли эту присягу. Будь проклят тот, кто нарушит ее. Нашему фюреру трижды «Зиг хайль!».
Так доктор Шахт «саботировал» деятельность правительства Гитлера в 1936—1938 годах.
После Австрии настал черед Чехословакии. Шахт и в этот период не остается безучастным созерцателем событий. 29 ноября 1938 года он произносит речь, в которой выражает удовлетворение тем, что Гитлер в Мюнхене сумел использовать в качестве одного из аргументов германские вооруженные силы. А как только представилась возможность, «финансовый чародей» немедленно ограбил и чехословацкий банк.
В Нюрнберге пришлось держать ответ за все это. Скамья подсудимых с большим вниманием наблюдала, как трудно приходится Шахту под напором предъявленных доказательств. Одни ему сочувствовали, другие завидовали, третьи злорадствовали. Не каждый из соседей Шахта мог бы похвастать такими эпизодами из своей биографии, как уход с поста министра или открытый скандал с Герингом. Здесь, на суде, все это представлялось выгодным. Но соседи-то знали, что за «оппозиционными» шагами господина Шахта не было ничего, кроме ожесточенной борьбы за власть, ту самую власть, которой наделил их гитлеровский режим, одинаково милый сердцу и Германа Геринга, и Яльмара Шахта.
Буквально взрыв возмущения вызвало на скамье подсудимых заявление Шахта о том, что если бы он мог, то сам убил бы Гитлера. При этих словах, как я уже писал, произошла мимическая сценка: Герман Геринг, взглянув на Шахта, осуждающе покачал головой, затем закрыл лицо руками, делая вид, что он страшно переживает, что ему стыдно слышать, как бывший министр «третьей империи» признается в государственной измене. Как будто сам Геринг на последнем этапе войны не изменил своему «обожаемому фюреру».
Такого рода сцены меньше всего, разумеется, выражали истинные чувства бывших гитлеровских сатрапов. Все они давно потеряли самое элементарное представление о чести, о верности, о правде. Возмущаясь наглостью Шахта, в душе каждый из них завидовал этой хитрой лисе, которая сумела все-таки служить Гитлеру так, чтобы на случай краха «третьей империи» сохранить контршансы, позволяющие отмежеваться от «обожаемого фюрера».
Двойная игра
Да, по части политической маскировки всем этим герингам и Риббентропам было очень далеко до Шахта. Не та школа, не то воспитание. Им всем только казалось, что они видят Шахта насквозь. А вот Шахт действительно знал цену каждому из них и заглядывал куда дальше их.
Шахт вел опасную и азартную игру. Он сделал все, чтобы привести к власти Гитлера. Он помог Гитлеру создать мощные вооруженные силы. Шахт хорошо знал гитлеровские завоевательные планы, потому и примкнул к нему. Только на основе этих планов и был заключен союз рурских монополий с нацистами.
Что война — великолепный бизнес, Шахт знал лучше чем кто-либо другой. Но в то же время он — крупный экономист и финансист, политический делец с большим опытом — легко улавливал, что в основе гитлеровской завоевательной программы лежит авантюристический расчет. Правда, Шахт и сам, как мы видели, не прочь был проявить авантюризм в той сфере, где подвизался — в финансах и экономике. И все-таки его одолевало порой беспокойство. Переоценка своих сил «третьей империей» была настолько очевидной, что при мало-мальски неудачном стечении обстоятельств (а война есть война!) все планы Гитлера могли обернуться для Германии катастрофой.
Одним словом, Шахт хотел бы верить в победу, ибо тогда это будет и его победа. Но судьба капризна. Он хотел победы Германии и в первой мировой войне. А чем дело кончилось? Версальским договором, низводившим Германию до положения третьестепенной державы. Тогда только пытались судить гогенцоллернов. А теперь?
Правда, пессимизм доктора Шахта был сильно поколеблен Мюнхеном и молниеносными военными кампаниями 1939—1940 годов. Совершалось невероятное. Правящие круги Англии, Франции и США, ослепленные ненавистью к СССР, готовы были преподнести Гитлеру победу на блюде, предавая собственные государственные интересы. Порой могло казаться, что действительно старая формула Бисмарка: «Политика — искусство возможного» — отжила свое время, что прав этот напыщенный и претенциозный Альфред Розенберг, заявивший как-то, что в XX веке задача политики «сделать невозможное возможным!»
Однако у доктора Шахта была достаточно крепкая голова. Она не закружилась от первых грандиозных успехов Гитлера. Впереди ведь была война против СССР. Шахт ненавидел эту страну, был бы счастлив, если бы она оказалась уничтоженной. Но ему никак не удавалось постичь, на чем держится это государство, из которого извлечен стержень — основа всего, чего достигла цивилизация, — частная собственность, частная инициатива. И как все непонятное, это пугало Шахта. Что произойдет с бронированными гитлеровскими колоннами на бескрайних просторах России? Каков действительный экономический и военный потенциал СССР? Каково подлинное настроение его граждан? Вот те вопросы, которые всегда являлись для него предметом глубоких раздумий и источником сомнений.
Шахт твердо помнил основное коммерческое правило: надо всегда надежно застраховаться. Ведь для того и существуют на свете страховые компании. Жаль вот только, что их устав не все позволяет гарантировать. От банкротства, например, не застрахуешься, даже уплатив самые высокие проценты. Впрочем, политика не точная копия бизнеса. Почему не попытаться обезопасить себя здесь и от банкротства. Тем более когда твердо сознаешь, что связал свою судьбу с явной и опасной авантюрой...
Мне невольно вспоминается сейчас лицо Шахта. Выражение его всегда было каким-то двойственным, как все нутро и вся жизнь этого человека. Вот он смотрит вам прямо в глаза, этакий добрый, добрый дедушка. Мягкие, несколько стушеванные временем черты. Даже в линии рта и округлости подбородка ничего жесткого. Седые волосы зачесаны наверх и мягко ложатся широкой волной. За стеклами очков искрятся улыбкой острые и хваткие глаза, как бы вбирающие в себя мельчайшие детали.
Старик как старик. Но не торопитесь с выводами. Вот он повернулся к вам в профиль, и, пораженные метаморфозой, вы вновь изучаете его. Перед вами — другой человек. Черты лица стали острее, резче, жестче. Куда делась так понравившаяся вам округлость линий. Как изменился рисунок рта, теперь плотно сжатого, тонкие губы в углах резко изогнуты вниз. Кажется, что сквозь телесную оболочку проступает подлинная суть доктора Шахта — жестокость, себялюбие, непреклонная воля. Есть в нем что-то напоминающее голову злой хищной птицы.
...Итак, Шахт решил застраховаться. С этой целью он пускается в опасную игру, впрок заготавливает себе свидетелей и покровителей. «Финансовый чародей» часто встречается с представителями западных держав и начинает сперва двусмысленные разговоры, а затем постепенно переходит к таким, за которые в гитлеровской Германии можно серьезно поплатиться.
Джордж С. Мессершмидт, генеральный консул США в Берлине с 1930 по 1934 год, вспоминает:
— Доктор Шахт всегда пытался вести двойную игру. Однажды он сказал мне (и я знаю это же говорилось им другим американским, а также английским представителям в Берлине), что у него почти ни в чем нет согласия с нацистами. Сразу же после прихода нацистской партии к власти Шахт утверждал, что, если нацисты не будут остановлены, они приведут Германию и весь мир к гибели. Я точно помню, как он подчеркивал, что нацисты неминуемо вовлекут Европу в пучину войны...
И это говорилось Шахтом именно в тот период, когда сам он открывал Гитлеру зеленую улицу к верховной власти, делал все, чтобы профинансировать авантюристические планы только что созданного нацистского правительства! Такому двоедушию могли бы позавидовать и Талейран, и Фуше.
Не обошел Шахт своим вниманием и американского посла Додда. Этот либерально настроенный профессор был в Берлине первым представителем правительства Рузвельта. Он хорошо знал немецкую историю, немецкий язык. Находясь в Берлине, отнюдь не гнушался встречами с заправилами третьего рейха. Видимо, они интересовали его не только как посла, но и как ученого-историка. К Додду заезжали Геринг, Гесс, Нейрат, Розенберг, и сам он делал им ответные визиты. Но, пожалуй, никто из них не сходился с американским послом так близко, как доктор Шахт. Определяющую роль здесь играли и родственные связи Шахта с Америкой, и его отношения с американскими деловыми кругами. К тому же в глазах либерала Додда доктор Шахт выглядел не так одиозно, как оголтелые нацисты Геринг и Гесс, Розенберг и Франк.
Очень скоро Шахту удалось внушить американскому послу мысль о своей оппозиционности гитлеровскому режиму. Это видно из многих записей в посольском дневнике. Лишь иногда Шахт несколько переигрывал, и у Додда наступало как бы прозрение, появлялись сомнения в искренности своего приятного собеседника. Но и в этих случаях он отдавал должное смелости Шахта, хотя тот ничем, собственно, не рисковал, так как был абсолютно уверен, что американский посол не продаст его Гиммлеру.
Вот одна из характерных записей Додда о Шахте, датированная 21 июня 1935 года:
«...В Германии, да, пожалуй, и во всей Европе, вряд ли найдется такой умный человек, как этот „экономический диктатор“. Положение его весьма затруднительное, а порой просто опасное. Когда я увиделся с ним в начале июня 1934 года, первым, что он сказал, было: „Я еще жив“. Фраза эта показалась мне довольно рискованной».
Самое любопытное здесь то, что сам Шахт в своих пространных показаниях на Нюрнбергском процессе ни разу не говорил, будто уже в 1935 году у него имелись какие-то разногласия с Гитлером или Герингом. Более того, он прямо заявил, что до 1936—1937 годов находился в самых лояльных отношениях со всей нацистской верхушкой. В чем же дело? А только в том, что разногласий-то между ними, по сути, не было никогда. Просто Шахт, как говорят военные, обеспечивал себя с тыла на случай отхода. Он и в 1933 году понимал, с какой бандой связал свою судьбу и, наверное, уже тогда решил, что ему, как респектабельному политику, следует начать страховаться как можно раньше:
Шахт упорно и последовательно продолжал эту линию. Даже получив отставку с поста министра экономики, он поспешил известить о случившемся Додда. Шахт не ошибся по поводу того, какое впечатление произведет это на американского посла. В посольском дневнике зафиксировано, что Додд «спросил конфиденциально Шахта, не примет ли он пост президента одного из американских банков»? «Финансовый чародей» не колебался.
Шахт вел опасную и азартную игру. Он сделал все, чтобы привести к власти Гитлера. Он помог Гитлеру создать мощные вооруженные силы. Шахт хорошо знал гитлеровские завоевательные планы, потому и примкнул к нему. Только на основе этих планов и был заключен союз рурских монополий с нацистами.
Что война — великолепный бизнес, Шахт знал лучше чем кто-либо другой. Но в то же время он — крупный экономист и финансист, политический делец с большим опытом — легко улавливал, что в основе гитлеровской завоевательной программы лежит авантюристический расчет. Правда, Шахт и сам, как мы видели, не прочь был проявить авантюризм в той сфере, где подвизался — в финансах и экономике. И все-таки его одолевало порой беспокойство. Переоценка своих сил «третьей империей» была настолько очевидной, что при мало-мальски неудачном стечении обстоятельств (а война есть война!) все планы Гитлера могли обернуться для Германии катастрофой.
Одним словом, Шахт хотел бы верить в победу, ибо тогда это будет и его победа. Но судьба капризна. Он хотел победы Германии и в первой мировой войне. А чем дело кончилось? Версальским договором, низводившим Германию до положения третьестепенной державы. Тогда только пытались судить гогенцоллернов. А теперь?
Правда, пессимизм доктора Шахта был сильно поколеблен Мюнхеном и молниеносными военными кампаниями 1939—1940 годов. Совершалось невероятное. Правящие круги Англии, Франции и США, ослепленные ненавистью к СССР, готовы были преподнести Гитлеру победу на блюде, предавая собственные государственные интересы. Порой могло казаться, что действительно старая формула Бисмарка: «Политика — искусство возможного» — отжила свое время, что прав этот напыщенный и претенциозный Альфред Розенберг, заявивший как-то, что в XX веке задача политики «сделать невозможное возможным!»
Однако у доктора Шахта была достаточно крепкая голова. Она не закружилась от первых грандиозных успехов Гитлера. Впереди ведь была война против СССР. Шахт ненавидел эту страну, был бы счастлив, если бы она оказалась уничтоженной. Но ему никак не удавалось постичь, на чем держится это государство, из которого извлечен стержень — основа всего, чего достигла цивилизация, — частная собственность, частная инициатива. И как все непонятное, это пугало Шахта. Что произойдет с бронированными гитлеровскими колоннами на бескрайних просторах России? Каков действительный экономический и военный потенциал СССР? Каково подлинное настроение его граждан? Вот те вопросы, которые всегда являлись для него предметом глубоких раздумий и источником сомнений.
Шахт твердо помнил основное коммерческое правило: надо всегда надежно застраховаться. Ведь для того и существуют на свете страховые компании. Жаль вот только, что их устав не все позволяет гарантировать. От банкротства, например, не застрахуешься, даже уплатив самые высокие проценты. Впрочем, политика не точная копия бизнеса. Почему не попытаться обезопасить себя здесь и от банкротства. Тем более когда твердо сознаешь, что связал свою судьбу с явной и опасной авантюрой...
Мне невольно вспоминается сейчас лицо Шахта. Выражение его всегда было каким-то двойственным, как все нутро и вся жизнь этого человека. Вот он смотрит вам прямо в глаза, этакий добрый, добрый дедушка. Мягкие, несколько стушеванные временем черты. Даже в линии рта и округлости подбородка ничего жесткого. Седые волосы зачесаны наверх и мягко ложатся широкой волной. За стеклами очков искрятся улыбкой острые и хваткие глаза, как бы вбирающие в себя мельчайшие детали.
Старик как старик. Но не торопитесь с выводами. Вот он повернулся к вам в профиль, и, пораженные метаморфозой, вы вновь изучаете его. Перед вами — другой человек. Черты лица стали острее, резче, жестче. Куда делась так понравившаяся вам округлость линий. Как изменился рисунок рта, теперь плотно сжатого, тонкие губы в углах резко изогнуты вниз. Кажется, что сквозь телесную оболочку проступает подлинная суть доктора Шахта — жестокость, себялюбие, непреклонная воля. Есть в нем что-то напоминающее голову злой хищной птицы.
...Итак, Шахт решил застраховаться. С этой целью он пускается в опасную игру, впрок заготавливает себе свидетелей и покровителей. «Финансовый чародей» часто встречается с представителями западных держав и начинает сперва двусмысленные разговоры, а затем постепенно переходит к таким, за которые в гитлеровской Германии можно серьезно поплатиться.
Джордж С. Мессершмидт, генеральный консул США в Берлине с 1930 по 1934 год, вспоминает:
— Доктор Шахт всегда пытался вести двойную игру. Однажды он сказал мне (и я знаю это же говорилось им другим американским, а также английским представителям в Берлине), что у него почти ни в чем нет согласия с нацистами. Сразу же после прихода нацистской партии к власти Шахт утверждал, что, если нацисты не будут остановлены, они приведут Германию и весь мир к гибели. Я точно помню, как он подчеркивал, что нацисты неминуемо вовлекут Европу в пучину войны...
И это говорилось Шахтом именно в тот период, когда сам он открывал Гитлеру зеленую улицу к верховной власти, делал все, чтобы профинансировать авантюристические планы только что созданного нацистского правительства! Такому двоедушию могли бы позавидовать и Талейран, и Фуше.
Не обошел Шахт своим вниманием и американского посла Додда. Этот либерально настроенный профессор был в Берлине первым представителем правительства Рузвельта. Он хорошо знал немецкую историю, немецкий язык. Находясь в Берлине, отнюдь не гнушался встречами с заправилами третьего рейха. Видимо, они интересовали его не только как посла, но и как ученого-историка. К Додду заезжали Геринг, Гесс, Нейрат, Розенберг, и сам он делал им ответные визиты. Но, пожалуй, никто из них не сходился с американским послом так близко, как доктор Шахт. Определяющую роль здесь играли и родственные связи Шахта с Америкой, и его отношения с американскими деловыми кругами. К тому же в глазах либерала Додда доктор Шахт выглядел не так одиозно, как оголтелые нацисты Геринг и Гесс, Розенберг и Франк.
Очень скоро Шахту удалось внушить американскому послу мысль о своей оппозиционности гитлеровскому режиму. Это видно из многих записей в посольском дневнике. Лишь иногда Шахт несколько переигрывал, и у Додда наступало как бы прозрение, появлялись сомнения в искренности своего приятного собеседника. Но и в этих случаях он отдавал должное смелости Шахта, хотя тот ничем, собственно, не рисковал, так как был абсолютно уверен, что американский посол не продаст его Гиммлеру.
Вот одна из характерных записей Додда о Шахте, датированная 21 июня 1935 года:
«...В Германии, да, пожалуй, и во всей Европе, вряд ли найдется такой умный человек, как этот „экономический диктатор“. Положение его весьма затруднительное, а порой просто опасное. Когда я увиделся с ним в начале июня 1934 года, первым, что он сказал, было: „Я еще жив“. Фраза эта показалась мне довольно рискованной».
Самое любопытное здесь то, что сам Шахт в своих пространных показаниях на Нюрнбергском процессе ни разу не говорил, будто уже в 1935 году у него имелись какие-то разногласия с Гитлером или Герингом. Более того, он прямо заявил, что до 1936—1937 годов находился в самых лояльных отношениях со всей нацистской верхушкой. В чем же дело? А только в том, что разногласий-то между ними, по сути, не было никогда. Просто Шахт, как говорят военные, обеспечивал себя с тыла на случай отхода. Он и в 1933 году понимал, с какой бандой связал свою судьбу и, наверное, уже тогда решил, что ему, как респектабельному политику, следует начать страховаться как можно раньше:
Шахт упорно и последовательно продолжал эту линию. Даже получив отставку с поста министра экономики, он поспешил известить о случившемся Додда. Шахт не ошибся по поводу того, какое впечатление произведет это на американского посла. В посольском дневнике зафиксировано, что Додд «спросил конфиденциально Шахта, не примет ли он пост президента одного из американских банков»? «Финансовый чародей» не колебался.