Страница:
— Я болтаю чепуху. Но это лучше, чем жить так, как я жила до сих пор. Ведь на меня перестали обращать внимание даже ваши жены. Ваша и Тараса. А ведь они знают, что вы оба когда-то любили меня. Знают и просто ни во что не ставят мои чувства. Они не верят в них. Они их презирают. Как могла Лида оставить меня со своим мужем? Она очень уверенно это сделала. И, наверно, посмеивалась при этом. Нет, конечно. Зависть — это плохо, высокомерие — не лучше. Надо быть человеком. И не просто хорошим человеком. Этого уже мало. Сейчас, если хочешь жить, надо быть особенным человеком. Надо очень верить в жизнь.
Виталий Осипович одобрил:
— Это правильно. Жить надо широко. Иначе нет смысла жить. Надо отдать все, что имеешь. Скупым рыцарям никогда не везло. Теперь я понял, чем ушиб вас Иван Козырев. Для этого человека не существует ограничений. Он живет широко и расчетливо. Ему ничего не жалко, но даром он ничего не отдает. Нет. Он требует, чтобы и другие отдавали ему. И ему и всем.
— Теперь я начинаю понимать, — сказала Марина, — прошлое существует по нашей милости. Захотим — и его не станет.
— А будущее?
— И будущее тоже в наших руках. Об этом я уже сказала.
ЛЕДОЛОМ
ВЕСНА
Виталий Осипович одобрил:
— Это правильно. Жить надо широко. Иначе нет смысла жить. Надо отдать все, что имеешь. Скупым рыцарям никогда не везло. Теперь я понял, чем ушиб вас Иван Козырев. Для этого человека не существует ограничений. Он живет широко и расчетливо. Ему ничего не жалко, но даром он ничего не отдает. Нет. Он требует, чтобы и другие отдавали ему. И ему и всем.
— Теперь я начинаю понимать, — сказала Марина, — прошлое существует по нашей милости. Захотим — и его не станет.
— А будущее?
— И будущее тоже в наших руках. Об этом я уже сказала.
ЛЕДОЛОМ
Прямо по улице города к реке, раскидывая отсыревший снег широкими копытами, бежал лось. За ним кинулись собаки, но он, ошалевший от незнакомых звуков и запахов, не обращал на них внимания. Он бежал привычной тропой, по которой до него пробежали многие поколения лосей. Он был последний, замыкающий эту цепь.
Лида первая увидела его и закричала:
— Смотри, Тарас, какое чудо!
Она стояла под эстакадой, а Тарас ходил внизу около самой реки, осматривая укрепленный шпунтом высокий берег.
У самой ледяной кромки лось остановился и поднял голову. Шибко втянув узкими ноздрями влажный воздух тайги, доносившийся с другого берега, он призывно затрубил; Ему никто не ответил.
Тарас поднялся наверх и стал рядом с Лидой. Лед на Весняне обнажился, почернел, и от него в потеплевшем воздухе сразу повеяло холодом.
— Не простудитесь, — сказал Тарас.
Лида рассмеялась:
— Ну, что ты…
Она прислонилась к нему всем своим потяжелевшим телом, зная, что стоит ей только сделать движение, как Тарас сразу поймет, чего она хочет. И Тарас сделал именно то, что она ждала: большой тяжелой рукой он обнял ее, поддерживая, чтобы она отдохнула.
Лида не чувствовала ни усталости, ни болезней, свойственных ее положению, но ей нравилось, что за ней так ухаживают и что от нее ждут чуда, которое и она ждет и считает чудом. И она иногда позволяла себе слегка дать понять Тарасу, что ей в ее сложном положении позволено немного и покапризничать. Только мать, недавно приехавшая к ним, не давала ей очень-то разнеживаться.
— В нашей семье бабы легко рожают, и ты, Лидия, не воображай.
Но и ей тоже нравилось, что у дочери такой внимательный и любящий муж. А вначале он казался хмурым, грубоватым и ненадежным. Вот, поди ж ты, узнай человека.
И как часто бывает в семьях, где между мужем и женой существует полное согласие, теща стала на сторону зятя и не скрывала этого.
— Ты не давай ей дурить, Тарас. Она ведь любит, чтобы все по ее было. За то маркизой и прозвали.
Отдыхая на руке у мужа, Лида смотрела, как по берегу бежали люди, стараясь окружить лося. Они размахивали палками и топорами, и все это напоминало ей картину, изображающую охоту на мамонта. Лось попятился от реки и вдруг стремительно побежал вдоль берега мимо избушки Обманова в тайгу.
Старик сгорбившись стоял на крыльце во всем белом, в длинной до колен рубахе и больших валенках. Увидев бегущего к нему зверя, он замахал рукой и вдруг свистнул с неожиданной лихостью. Только свист этот испугал бы разве котенка — так он был слаб.
И в то же мгновенье над рекой раздался выстрел, за которым последовал долгий стон, словно кто-то могучий рассек бичом воздух. Люди, преследовавшие лося, остановились. Лопнул лед на реке. Черная изломанная, как молния, трещина пробежала от берега к берегу.
— Ночью пойдет Весняна, — сказал Тарас. — Надо сказать этому чудаку, чтобы выбирался из своей хаты. Снесет ее водой. А наш город становится портовым. Чувствуешь, какие мы! Вот придет лето, и поедем мы все трое на пароходе по новому морю, посмотрим плотину, проплывем шлюзы. К тому времени гидростанция будет целиком пущена.
Вечером в избушку Обманова пришел Самуил Факт. После сокращения в управлении комбината он, по его же просьбе, был назначен вахтером. Надев синюю вахтерскую гимнастерку, начал он старательно и даже с энтузиазмом справлять службу. Особенно он выслуживался перед Виталием Осиповичем. И хотя тот в это время уже управлял стройтрестом и никакого отношения к комбинату не имел, Факт всякий раз, когда Виталий Осипович шел через проходную, вскакивал, брал под козырек, и даже казалось, что он сейчас станет на колени. Так трепетал он от служебного восторга.
Виталий Осипович сначала посмеивался, но потом непонятное раздражение начало овладевать им. Факт не издевался, не выслуживался, не упрекал, он просто нес вахтерскую службу со всей своей энергией и преданностью. Он подчеркивал, что даже в том черном теле, в котором держит его начальство, он готов служить до конца.
Факт видел, отлично видел, что в душе Виталия Осиповича его рвение возбуждает жгучее раскаяние в том, что он вовремя не выгнал своего агента. А сейчас это уже не в его власти. Видел все это Факт и наслаждался бессилием бывшего своего начальника.
Когда Тарас сказал начальнику охраны, что надо вывезти старика Обманова из его избушки, это услыхал Факт, и, так как часы его дежурства подходили к концу, он вызвался исполнить неприятное и хлопотливое поручение.
Он взялся за это не потому, что пожалел старика, — Факт еще никогда и никого не жалел, — другие расчеты руководили им. Не особенно доверяя болтовне о «пяташном кладе», схороненном где-то в тайге. Факт, однако, допускал, что, может быть, это и не совсем болтовня и даже, возможно, клад зарыт не в тайге, а спрятан в самой избушке.
Во всяком случае старик не прост, старик себе на уме. Недаром жизнь прожил. Не может быть, чтобы даром. Не таков человек, чтобы жить, как все, даром. Есть, наверное, в хорошем месте кубышка…
Как бы там ни было, ничем не рискуя. Факт может только выиграть. Начнет старик собираться, тут все и обнаружится.
Петр Трофимович сидел на высоком крылечке. Весенний холодноватый ветерок шевелил редкие его волосы, не прикрытые шапкой. Он равнодушно выслушал предупреждение и, глядя на вздувшийся лед реки сощуренными глазами, ничего не ответил.
Факт сел на ступеньку повыше старика и, думая, что Обманов оглох за последнее время, закричал, наклоняясь к его уху:
— Ну, так вот. Выселяйся. Место тебе в общежитии предоставлено! Слышишь? Сюда море придет. Волна!
— Слышу я, — вдруг ответил старик нормальным голосом. — Передо мной-то пошто выслуживаешься, мужичок-пятачок? Скажи там начальству: сегодня, мол, переселюсь.
Факт огорченно ударил себя по жирной ляжке и укоризненно проговорил:
— Экий ты старик, полувредный.
Подумал и приказал:
— Сейчас собирайся. Пока совсем не стемнело. Для меня приказ начальства — закон. Я здесь для того и существую, чтобы приказы выполнять. Ты собирай свои кубышки, а я подожду.
Обманов, ни слова не говоря, поднялся и вошел в дом. Факт последовал за ним. После весеннего сверкающего вечера в избушке казалось совершенно темно. Старик сразу исчез, словно растворившись в этой темноте. Острый запах нечистого жилья заставил Факта остановиться около распахнутой двери.
— Вшиво живешь, старичок, — бодро и словно даже с некоторым одобрением сказал он. — Нервы у тебя, видать, крепкие.
Однако, притерпевшись, к запаху и привыкнув к темноте, он закрыл дверь и присел тут же на порожке. Из щели сочилась струйка подходящего для дыхания воздуха.
Старик из темноты торжествующе спросил:
— Ага. Позавидовал?
— Это как сказать, — охотно отозвался Факт и пояснил: — Люди плохому не завидуют. Ты, однако, поторапливайся. Слышишь, как река заговорила.
С реки действительно доносились могучие удары, скрежет, гулкие стоны, от которых вздрагивали стены избушки.
Факт поднялся.
— Давай скорей, старик, слышишь?
Но тут в темноте вспыхнула спичка и зазвенело стекло лампешки. Через минуту избушка слабо осветилась.
Обманов, посмеиваясь, сказал:
— Да ты не бойся. Каждый год этак бывает. Лед ломается — это ничего. Вот когда с гор таежная вода пойдет, тогда держись. А тут грому только много. Давай выпьем, служивый.
И в самом деле Факт увидел на столе водку и несколько золотом отливающих луковиц. Он подошел к столу. После первого стакана он уже перестал прислушиваться к ударам льда на реке, тем более, что тут начался интересный разговор о смысле существования на сегодняшний день.
— Значит, ты мне не позавидовал? — спросил старик, пригубив из своего стакана.
Факт с удивлением оглядел своего собеседника. Тот сидел сгорбившись, опустив широкие свои плечи, и походил на мешок, набитый всяким жестяным ломом.
— Зависть бывает двух сортов, — назидательно заговорил Факт, — общедоступная и недоступная. Вот, к примеру, достать вагон цементу — это доступно. А достать луну с неба? Можешь? Значит, это место зависти не подведомственно. Доступную зависть я не признаю, она в моих силах для немедленного исполнения. А на недоступную надо наплевать. Короче говоря, зависть — это для слабеньких, а также, по секрету тебе скажу, для идейных.
Откашлявшись, старик прохрипел:
— Задушит она меня.
— Наплюй. Ну, тяни веселей. Будь здоров!
— Пей. Глотай!
— Лучок у тебя силен! — восхищенно воскликнул Факт, утирая шарфом набежавшую слезу. — Силен, бродяга!
Отдышавшись от двойного воздействия — водки и лука, — он, все еще продолжая что-то дожевывать, деловым тоном проговорил:
— Значит, приказано доставить тебя на сухое место. Вот, значит, и собирайся. Где у тебя что? Зарыто или так?
— Клад у меня зарыт, — бесцветным голосом сообщил Обманов.
— Так я же тебе помогу! — завертелся Факт. Он даже привстал и, с готовностью изогнувшись, протянул к старику свои лапы.
— Сиди, — приказал Обманов. — Сам справлюсь, придет время. Пей, солдат-казенна пуговица.
Послушно выпив. Факт снова утер слезы и заговорил уже не столь бодрым, а как бы даже разнеженным голосом:
— Мне приказано доставить тебя на сушу. Живого или мертвого. А я приказу подчинен. У меня знаешь какая должность? У нас, у снабженцев, даже понятия этого не должно быть, чтобы, значит, невозможно. Я все могу. Потому что мы — снабженцы — деловые люди. Мы политики не понимаем. Политикой начальники занимаются, им некогда в дела вникать. Они идейные. А мы этим пользуемся. Где плохо, где трудно, где затор в делах — мы тут. Мы путаем все планы, так что сам черт ничего не разберет, нарушаем движение поездов, покупаем и продаем, но достаем все, за чем посланы. Мы везде, где начальству некогда. Если надо, мы и супругу его ублаготворить можем. Мы вот какие… были… Теперь, брат, не то. Теперь я видишь в каком обмундировании. Не то солдат, не то пожарник.
Не замечая, что слушатель его давно уже исчез, Факт продолжал жаловаться на свою судьбу, размазывая пьяные слезы по грязному лицу…
Потом он уснул, уронив голову на стол.
Ему приснилось, что идет он босой по глубокому снегу и не может достать себе сапоги. Кругом неисчислимое количество всякой обуви — валенок, тапочек, сапог. Стоит протянуть руку — и бери любые. Обувь лежит штабелями, растет на деревьях, летает в воздухе, а он идет босой, и ноги его леденеют. Вдруг перед ним оказался Виталий Осипович. «Бери», — приказал он. Но Факт знает, что если он послушается и возьмет, то случится что-то ужасное. Страшная тоска овладела им. Ничего не понимая, Факт говорит: «Я должен достать. Я не имею права ни купить, ни взять. Мне необходимо достать. Так достать, чтобы никто этого не видел». Его мученье достигло такой силы, что он не выдержал и проснулся.
В темноте слабо светилась лампочка, стреляя оранжевым языком. Избушка дрожала и покачивалась. С потолка сыпалась земля. За стенами слышался треск, какое-то зловещее шуршание и скрежет, словно неисчислимые стада громоздких слепых зверей во тьме натыкаются на избушку и, взвывая от боли, бегут дальше.
Факт пошевелил застывшими ногами. Раздался слабый всплеск воды. Он схватил лампочку и осветил пол, покрытый водой по щиколотку. Под столом, медленно кружась, плавал избяной мусор, щепки, дрова.
— Старик! — хрипло возопил Факт. — Тонем мы с тобой. Погибаем. Эй, старик!
От всегдашней его амбиции не осталось и следа. Зазвенело стекло в окне и, ломая раму, в избу, словно нос водяного чудовища, всунулся весь седой и зеленый угол ледяной глыбы. С него шумно скатывалась вода.
Вереща по-заячьи, Факт метался по избе с лампочкой в руке. Он заглянул на печку, на кровать, ворошил какое-то затхлое тряпье — старика нигде не было.
Обнаружил его Факт в углу между стенкой и печкой.
В эту минуту страшный удар обрушился на избушку. Пол покачнулся под ногами. В ужасе Факт отлетел, ударился о стол, уронил лампочку в воду. Ужас помог ему сообразить, что помощи ждать уже неоткуда, что, наверное, пришел конец.
Через сени он вылез на крышу. Попробовал кричать, но понял, что все равно никто его не услышит. Кругом шумела вода, из темноты, как серые привидения, вылезали вздыбленные седые льдины, они громоздились одна на другую, обрушивались вниз, обдавая Факта холодными брызгами. А совсем недалеко мерцали теплые огни города и ослепительные прямоугольники комбинатских окон. Там живут, ходят, работают люди, и никто из них не вспомнит о Самуиле Факте, потому что он никого из них не любил, любовь считал величайшей глупостью и никому не сделал добра.
Он соблюдал один закон, который связывал немногочисленную корпорацию блатмейстеров, закон, единственная статья которого гласит: «Ты мне — я тебе». На пестром флаге этой корпорации написано: «А что я за это буду иметь?»
Так за что же его должны любить люди? Что он может предложить им за спасение своей жизни? Что они за это будут иметь?
Так думал Факт, сидя на поросшей мхом крыше.
И вдруг он услыхал чей-то крик. В ответ он тоже закричал и для чего-то начал махать руками, хотя понимал, что в этой кромешной тьме все равно никто его не увидит.
Где-то совсем недалеко вспыхнул голубой луч прожектора, пробежал по кипящей воде и уперся прямо в избушку. Факт был ослеплен, изломан, измят. Он бессильно прижался щекой к закопченной трубе и заплакал. Его спасают люди, которым он не сделал добра. Что же это такое получается? Зачем они это делают? Кто их просит спасать его? За что?
Он вскочил и начал размахивать руками, теперь уже для того, чтобы согреться. К нему возвращалось самообладание.
— Спасают. А? Чего это они? Меня? Нужен еще Факт. Пригодится еще. На всякий случай. Нельзя без него. Ага! Он во всякой беде — выручка… Факт остается Фактом! И никуда от этого не уйдешь. Трудно вам без меня? Давай, ребята, давай скорее! Тут я! Живой еще!..
Амбиция возвращалась к нему, ведя за ручку неунывающее, сопливое нахальство. Она возвращалась как блудливая сожительница, всем своим видом подчеркивая законность своей измены. И он, убежденный в этой законности, принял ее в свои самодовольные объятия.
В голубом кипении света показалась лодка. Люди, отталкивая шестами льдины, спешили на помощь. Стоя на крыше. Факт охрипшим петушиным голосом бодро сообщил:
— А старичок-то, братцы, повесился. От зависти помер! За печкой так и висит…
В ответ из лодки раздался чей-то басовитый голос:
— Ну, чего там распелся на крыше? Давай вниз! Из-за двух дураков сегодня весь город не спит!.. Волнуется.
А утром на месте, где когда-то стояла старая избушка Обманова, стремительно неслись последние льдины.
Таежная река Весняна величаво шла к недалекому новорожденному морю. Река подошла к самому городу. Сверкающие волны набегали на прибрежную улицу, а город, алея на заре, смотрелся в тихую воду и охорашивался.
Лида первая увидела его и закричала:
— Смотри, Тарас, какое чудо!
Она стояла под эстакадой, а Тарас ходил внизу около самой реки, осматривая укрепленный шпунтом высокий берег.
У самой ледяной кромки лось остановился и поднял голову. Шибко втянув узкими ноздрями влажный воздух тайги, доносившийся с другого берега, он призывно затрубил; Ему никто не ответил.
Тарас поднялся наверх и стал рядом с Лидой. Лед на Весняне обнажился, почернел, и от него в потеплевшем воздухе сразу повеяло холодом.
— Не простудитесь, — сказал Тарас.
Лида рассмеялась:
— Ну, что ты…
Она прислонилась к нему всем своим потяжелевшим телом, зная, что стоит ей только сделать движение, как Тарас сразу поймет, чего она хочет. И Тарас сделал именно то, что она ждала: большой тяжелой рукой он обнял ее, поддерживая, чтобы она отдохнула.
Лида не чувствовала ни усталости, ни болезней, свойственных ее положению, но ей нравилось, что за ней так ухаживают и что от нее ждут чуда, которое и она ждет и считает чудом. И она иногда позволяла себе слегка дать понять Тарасу, что ей в ее сложном положении позволено немного и покапризничать. Только мать, недавно приехавшая к ним, не давала ей очень-то разнеживаться.
— В нашей семье бабы легко рожают, и ты, Лидия, не воображай.
Но и ей тоже нравилось, что у дочери такой внимательный и любящий муж. А вначале он казался хмурым, грубоватым и ненадежным. Вот, поди ж ты, узнай человека.
И как часто бывает в семьях, где между мужем и женой существует полное согласие, теща стала на сторону зятя и не скрывала этого.
— Ты не давай ей дурить, Тарас. Она ведь любит, чтобы все по ее было. За то маркизой и прозвали.
Отдыхая на руке у мужа, Лида смотрела, как по берегу бежали люди, стараясь окружить лося. Они размахивали палками и топорами, и все это напоминало ей картину, изображающую охоту на мамонта. Лось попятился от реки и вдруг стремительно побежал вдоль берега мимо избушки Обманова в тайгу.
Старик сгорбившись стоял на крыльце во всем белом, в длинной до колен рубахе и больших валенках. Увидев бегущего к нему зверя, он замахал рукой и вдруг свистнул с неожиданной лихостью. Только свист этот испугал бы разве котенка — так он был слаб.
И в то же мгновенье над рекой раздался выстрел, за которым последовал долгий стон, словно кто-то могучий рассек бичом воздух. Люди, преследовавшие лося, остановились. Лопнул лед на реке. Черная изломанная, как молния, трещина пробежала от берега к берегу.
— Ночью пойдет Весняна, — сказал Тарас. — Надо сказать этому чудаку, чтобы выбирался из своей хаты. Снесет ее водой. А наш город становится портовым. Чувствуешь, какие мы! Вот придет лето, и поедем мы все трое на пароходе по новому морю, посмотрим плотину, проплывем шлюзы. К тому времени гидростанция будет целиком пущена.
Вечером в избушку Обманова пришел Самуил Факт. После сокращения в управлении комбината он, по его же просьбе, был назначен вахтером. Надев синюю вахтерскую гимнастерку, начал он старательно и даже с энтузиазмом справлять службу. Особенно он выслуживался перед Виталием Осиповичем. И хотя тот в это время уже управлял стройтрестом и никакого отношения к комбинату не имел, Факт всякий раз, когда Виталий Осипович шел через проходную, вскакивал, брал под козырек, и даже казалось, что он сейчас станет на колени. Так трепетал он от служебного восторга.
Виталий Осипович сначала посмеивался, но потом непонятное раздражение начало овладевать им. Факт не издевался, не выслуживался, не упрекал, он просто нес вахтерскую службу со всей своей энергией и преданностью. Он подчеркивал, что даже в том черном теле, в котором держит его начальство, он готов служить до конца.
Факт видел, отлично видел, что в душе Виталия Осиповича его рвение возбуждает жгучее раскаяние в том, что он вовремя не выгнал своего агента. А сейчас это уже не в его власти. Видел все это Факт и наслаждался бессилием бывшего своего начальника.
Когда Тарас сказал начальнику охраны, что надо вывезти старика Обманова из его избушки, это услыхал Факт, и, так как часы его дежурства подходили к концу, он вызвался исполнить неприятное и хлопотливое поручение.
Он взялся за это не потому, что пожалел старика, — Факт еще никогда и никого не жалел, — другие расчеты руководили им. Не особенно доверяя болтовне о «пяташном кладе», схороненном где-то в тайге. Факт, однако, допускал, что, может быть, это и не совсем болтовня и даже, возможно, клад зарыт не в тайге, а спрятан в самой избушке.
Во всяком случае старик не прост, старик себе на уме. Недаром жизнь прожил. Не может быть, чтобы даром. Не таков человек, чтобы жить, как все, даром. Есть, наверное, в хорошем месте кубышка…
Как бы там ни было, ничем не рискуя. Факт может только выиграть. Начнет старик собираться, тут все и обнаружится.
Петр Трофимович сидел на высоком крылечке. Весенний холодноватый ветерок шевелил редкие его волосы, не прикрытые шапкой. Он равнодушно выслушал предупреждение и, глядя на вздувшийся лед реки сощуренными глазами, ничего не ответил.
Факт сел на ступеньку повыше старика и, думая, что Обманов оглох за последнее время, закричал, наклоняясь к его уху:
— Ну, так вот. Выселяйся. Место тебе в общежитии предоставлено! Слышишь? Сюда море придет. Волна!
— Слышу я, — вдруг ответил старик нормальным голосом. — Передо мной-то пошто выслуживаешься, мужичок-пятачок? Скажи там начальству: сегодня, мол, переселюсь.
Факт огорченно ударил себя по жирной ляжке и укоризненно проговорил:
— Экий ты старик, полувредный.
Подумал и приказал:
— Сейчас собирайся. Пока совсем не стемнело. Для меня приказ начальства — закон. Я здесь для того и существую, чтобы приказы выполнять. Ты собирай свои кубышки, а я подожду.
Обманов, ни слова не говоря, поднялся и вошел в дом. Факт последовал за ним. После весеннего сверкающего вечера в избушке казалось совершенно темно. Старик сразу исчез, словно растворившись в этой темноте. Острый запах нечистого жилья заставил Факта остановиться около распахнутой двери.
— Вшиво живешь, старичок, — бодро и словно даже с некоторым одобрением сказал он. — Нервы у тебя, видать, крепкие.
Однако, притерпевшись, к запаху и привыкнув к темноте, он закрыл дверь и присел тут же на порожке. Из щели сочилась струйка подходящего для дыхания воздуха.
Старик из темноты торжествующе спросил:
— Ага. Позавидовал?
— Это как сказать, — охотно отозвался Факт и пояснил: — Люди плохому не завидуют. Ты, однако, поторапливайся. Слышишь, как река заговорила.
С реки действительно доносились могучие удары, скрежет, гулкие стоны, от которых вздрагивали стены избушки.
Факт поднялся.
— Давай скорей, старик, слышишь?
Но тут в темноте вспыхнула спичка и зазвенело стекло лампешки. Через минуту избушка слабо осветилась.
Обманов, посмеиваясь, сказал:
— Да ты не бойся. Каждый год этак бывает. Лед ломается — это ничего. Вот когда с гор таежная вода пойдет, тогда держись. А тут грому только много. Давай выпьем, служивый.
И в самом деле Факт увидел на столе водку и несколько золотом отливающих луковиц. Он подошел к столу. После первого стакана он уже перестал прислушиваться к ударам льда на реке, тем более, что тут начался интересный разговор о смысле существования на сегодняшний день.
— Значит, ты мне не позавидовал? — спросил старик, пригубив из своего стакана.
Факт с удивлением оглядел своего собеседника. Тот сидел сгорбившись, опустив широкие свои плечи, и походил на мешок, набитый всяким жестяным ломом.
— Зависть бывает двух сортов, — назидательно заговорил Факт, — общедоступная и недоступная. Вот, к примеру, достать вагон цементу — это доступно. А достать луну с неба? Можешь? Значит, это место зависти не подведомственно. Доступную зависть я не признаю, она в моих силах для немедленного исполнения. А на недоступную надо наплевать. Короче говоря, зависть — это для слабеньких, а также, по секрету тебе скажу, для идейных.
Откашлявшись, старик прохрипел:
— Задушит она меня.
— Наплюй. Ну, тяни веселей. Будь здоров!
— Пей. Глотай!
— Лучок у тебя силен! — восхищенно воскликнул Факт, утирая шарфом набежавшую слезу. — Силен, бродяга!
Отдышавшись от двойного воздействия — водки и лука, — он, все еще продолжая что-то дожевывать, деловым тоном проговорил:
— Значит, приказано доставить тебя на сухое место. Вот, значит, и собирайся. Где у тебя что? Зарыто или так?
— Клад у меня зарыт, — бесцветным голосом сообщил Обманов.
— Так я же тебе помогу! — завертелся Факт. Он даже привстал и, с готовностью изогнувшись, протянул к старику свои лапы.
— Сиди, — приказал Обманов. — Сам справлюсь, придет время. Пей, солдат-казенна пуговица.
Послушно выпив. Факт снова утер слезы и заговорил уже не столь бодрым, а как бы даже разнеженным голосом:
— Мне приказано доставить тебя на сушу. Живого или мертвого. А я приказу подчинен. У меня знаешь какая должность? У нас, у снабженцев, даже понятия этого не должно быть, чтобы, значит, невозможно. Я все могу. Потому что мы — снабженцы — деловые люди. Мы политики не понимаем. Политикой начальники занимаются, им некогда в дела вникать. Они идейные. А мы этим пользуемся. Где плохо, где трудно, где затор в делах — мы тут. Мы путаем все планы, так что сам черт ничего не разберет, нарушаем движение поездов, покупаем и продаем, но достаем все, за чем посланы. Мы везде, где начальству некогда. Если надо, мы и супругу его ублаготворить можем. Мы вот какие… были… Теперь, брат, не то. Теперь я видишь в каком обмундировании. Не то солдат, не то пожарник.
Не замечая, что слушатель его давно уже исчез, Факт продолжал жаловаться на свою судьбу, размазывая пьяные слезы по грязному лицу…
Потом он уснул, уронив голову на стол.
Ему приснилось, что идет он босой по глубокому снегу и не может достать себе сапоги. Кругом неисчислимое количество всякой обуви — валенок, тапочек, сапог. Стоит протянуть руку — и бери любые. Обувь лежит штабелями, растет на деревьях, летает в воздухе, а он идет босой, и ноги его леденеют. Вдруг перед ним оказался Виталий Осипович. «Бери», — приказал он. Но Факт знает, что если он послушается и возьмет, то случится что-то ужасное. Страшная тоска овладела им. Ничего не понимая, Факт говорит: «Я должен достать. Я не имею права ни купить, ни взять. Мне необходимо достать. Так достать, чтобы никто этого не видел». Его мученье достигло такой силы, что он не выдержал и проснулся.
В темноте слабо светилась лампочка, стреляя оранжевым языком. Избушка дрожала и покачивалась. С потолка сыпалась земля. За стенами слышался треск, какое-то зловещее шуршание и скрежет, словно неисчислимые стада громоздких слепых зверей во тьме натыкаются на избушку и, взвывая от боли, бегут дальше.
Факт пошевелил застывшими ногами. Раздался слабый всплеск воды. Он схватил лампочку и осветил пол, покрытый водой по щиколотку. Под столом, медленно кружась, плавал избяной мусор, щепки, дрова.
— Старик! — хрипло возопил Факт. — Тонем мы с тобой. Погибаем. Эй, старик!
От всегдашней его амбиции не осталось и следа. Зазвенело стекло в окне и, ломая раму, в избу, словно нос водяного чудовища, всунулся весь седой и зеленый угол ледяной глыбы. С него шумно скатывалась вода.
Вереща по-заячьи, Факт метался по избе с лампочкой в руке. Он заглянул на печку, на кровать, ворошил какое-то затхлое тряпье — старика нигде не было.
Обнаружил его Факт в углу между стенкой и печкой.
В эту минуту страшный удар обрушился на избушку. Пол покачнулся под ногами. В ужасе Факт отлетел, ударился о стол, уронил лампочку в воду. Ужас помог ему сообразить, что помощи ждать уже неоткуда, что, наверное, пришел конец.
Через сени он вылез на крышу. Попробовал кричать, но понял, что все равно никто его не услышит. Кругом шумела вода, из темноты, как серые привидения, вылезали вздыбленные седые льдины, они громоздились одна на другую, обрушивались вниз, обдавая Факта холодными брызгами. А совсем недалеко мерцали теплые огни города и ослепительные прямоугольники комбинатских окон. Там живут, ходят, работают люди, и никто из них не вспомнит о Самуиле Факте, потому что он никого из них не любил, любовь считал величайшей глупостью и никому не сделал добра.
Он соблюдал один закон, который связывал немногочисленную корпорацию блатмейстеров, закон, единственная статья которого гласит: «Ты мне — я тебе». На пестром флаге этой корпорации написано: «А что я за это буду иметь?»
Так за что же его должны любить люди? Что он может предложить им за спасение своей жизни? Что они за это будут иметь?
Так думал Факт, сидя на поросшей мхом крыше.
И вдруг он услыхал чей-то крик. В ответ он тоже закричал и для чего-то начал махать руками, хотя понимал, что в этой кромешной тьме все равно никто его не увидит.
Где-то совсем недалеко вспыхнул голубой луч прожектора, пробежал по кипящей воде и уперся прямо в избушку. Факт был ослеплен, изломан, измят. Он бессильно прижался щекой к закопченной трубе и заплакал. Его спасают люди, которым он не сделал добра. Что же это такое получается? Зачем они это делают? Кто их просит спасать его? За что?
Он вскочил и начал размахивать руками, теперь уже для того, чтобы согреться. К нему возвращалось самообладание.
— Спасают. А? Чего это они? Меня? Нужен еще Факт. Пригодится еще. На всякий случай. Нельзя без него. Ага! Он во всякой беде — выручка… Факт остается Фактом! И никуда от этого не уйдешь. Трудно вам без меня? Давай, ребята, давай скорее! Тут я! Живой еще!..
Амбиция возвращалась к нему, ведя за ручку неунывающее, сопливое нахальство. Она возвращалась как блудливая сожительница, всем своим видом подчеркивая законность своей измены. И он, убежденный в этой законности, принял ее в свои самодовольные объятия.
В голубом кипении света показалась лодка. Люди, отталкивая шестами льдины, спешили на помощь. Стоя на крыше. Факт охрипшим петушиным голосом бодро сообщил:
— А старичок-то, братцы, повесился. От зависти помер! За печкой так и висит…
В ответ из лодки раздался чей-то басовитый голос:
— Ну, чего там распелся на крыше? Давай вниз! Из-за двух дураков сегодня весь город не спит!.. Волнуется.
А утром на месте, где когда-то стояла старая избушка Обманова, стремительно неслись последние льдины.
Таежная река Весняна величаво шла к недалекому новорожденному морю. Река подошла к самому городу. Сверкающие волны набегали на прибрежную улицу, а город, алея на заре, смотрелся в тихую воду и охорашивался.
ВЕСНА
Когда при первой встрече Женя отметила, что Марина ничуть не изменилась, она, сама того не подозревая, сказала горькую правду. Марина осталась верной себе и своим правилам жизни.
Она не уехала, как сама того хотела, после первых встреч со своим прошлым. Просыпаясь поутру под оглушительный треск горящих дров в печах, она вдыхала свежий смолистый запах бревенчатых стен и чуть слышный горьковатый аромат, какой издает горящая береста. А за окнами лежали голубые по-весеннему подушки снега, медленно теплевшего от задумчивой ласки позднего рассвета.
Все это было так прочно связано с прошлым, что Марина начала успокаиваться. Да и само прошлое не угрожало ей ничем. Оно оказалось до обидного равнодушным, словно она и не жила и не страдала. Ее воспоминания были трезвы и безвкусны, как дистиллированная вода.
По утрам она бродила по городу, много времени проводила в цехах комбината, расспрашивала своих новых знакомых о их жизни и работе, записывала все, что ей говорили. У всех создавалось впечатление, что эта строгая девушка с тонким лицом и внимательными глазами делает большое, немного таинственное и очень необходимое для комбината дело. И никто не знал, что творится в ее душе.
Марина бродила по улицам таежного города и думала о будущем. Дома смотрели на нее блестящими стеклами окон. По утрам изо всех труб дружно поднимались кудрявенькие пряди дыма. На улицах подтаивал снег и со звоном падали с крыши сверкающие капли.
У нее завелись знакомые, с которыми можно было поговорить о погоде, о книгах, о делах. Они были приветливы, но если не видались в течение двух дней, то при встрече обязательно удивлялись: «А вы все еще не уехали?»
Старик вахтер в конторе сказал ей:
— Вы командировочная, а я житель.
Словом, она поняла, что тоскует по дому. Это с ней бывало и раньше во время командировок.
Но тогда она не думала о прошлом и не боялась будущего. А сейчас, невозможно было не сознаться в этом, она боялась.
Ее будущее было туманно, она боялась его больше, чем недавно боялась прошлого.
Она ничего не ответила Берзину, и он не беспокоил ее. Он привык ждать. И это молчаливое выжидание наводило на мысль, что он уверен, что все в конце концов будет так, как он захочет.
Марина, любившая ясность всегда и во всем, сейчас предпочитала оставаться в неведении. Она доказывала сама себе, что живет здесь только для работы, и в самом деле работала много и хорошо.
Она помогла Рогову написать брошюру, которую он не считал особенно полезной, потому что это было делом прошлым. С ее помощью он начал писать о модернизации бумажных машин. Это было не только его будущее, но, что самое главное, будущее всего комбината, и Рогов работал с азартом увлеченного своим делом человека.
Почти ежедневно по вечерам Рогов приходил к Марине или она шла в техникум, и они сразу же принимались за работу. Он читал написанное за день. В пустой аудитории гулко раздавался его негромкий голос. Потом Марина начинала исправлять рукопись; Рогов почти всегда соглашался с ее правкой. Ей казалось, что каждая ее поправка доставляет ему удовольствие. Но уж если он начинал спорить, то всегда оказывался прав. Заставив Марину признать это, он спешил дальше. По-видимому, его мало интересовали уже признанные победы. Он спешил дальше, к новым победам.
Марина думала, что Рогов похож на путника, который шагает по дороге, нетерпеливо заглядывая вперед жадными глазами. Он не замечает окружающего, его мало интересуют места, по которым он идет. Ему нет до них никакого дела. Вперед, только вперед! Настоящее — это трамплин для прыжка в будущее. И чем меньше мы тут задержимся, тем лучше.
Но когда Марина спросила Рогова, так ли это, он задумался, чуть прищурив свои светлые, внимательные глаза. Он всегда, прежде чем ответить, на секунду задумывался, будто прислушивался к чему-то.
— Ну, это неверно, — нахмурился Рогов. — Извините, конечно, плохо вы это придумали. Если настоящим не жить, то, значит, и вовсе не жить. Выходит, все время ждать да догонять.
Он вдруг необидно рассмеялся, и Марина впервые заметила, что внимательные его глаза загорелись мальчишеской удалью:
— А я, между прочим, когда-то был чемпионом комбината по прыжкам с трамплина. Тут вы угадали.
Его смех смутил Марину, и, чтобы скрыть это, она сказала:
— Наверное, вы очень счастливый человек…
— Конечно, — согласился Рогов. — А почему вы так подумали?
— Вы никогда не говорите о счастье, как здоровый человек о здоровье.
— Это правильно. Вы тоже никогда не говорите…
— У меня свое понятие о счастье.
Рогов задумчиво спросил:
— Это, должно быть, неверно?
Они поспорили. Рогов утверждал, что какого-то своего, индивидуального счастья не может быть. Есть общее счастье, без которого немыслимы вообще счастливые люди.
Марина не соглашалась.
— А война? — тихо спросил Рогов и, видя, что Марина, охваченная горячкой спора, не поняла его, пояснил: — Во время войны счастливых не было.
— А разве победы не приносят радость?
— Радость — да. Радость победы — это я понимаю. Но разве во время народных бедствий может кто-нибудь сказать, что он счастлив.
Марине пришлось согласиться, что она и сделала, с одной, впрочем, оговоркой:
— Но когда налицо всеобщее счастье, то каждый имеет право быть счастливым так, как ему хочется.
Рогов ничего не ответил, но Марина поняла, что он не согласен с ней.
Рано утром, когда Марина еще лежала в постели, вбежала Женя, румяная от возбуждения. Она свалилась на Марину стремительно, как лавина. От нее пахло чудесной предвесенней свежестью тайги и тающего снега. Выкрикивая бессвязные слова приветствия, она бежала к Марине, разбрасывая по пути шубку, зеленый платок, перчатки, сумочку. Уже потом, расцеловав подругу, Женя начала водворять все на место. Марина в это время успела накинуть халат.
В новом, очень нарядном платье Женя расхаживала по номеру, и было похоже, что она спешила на какое-то торжество и сюда заглянула на одну минуту.
Марина сказала ей об этом, и Женя бурно подтвердила:
— Ты угадала. У меня торжественный день. Я приехала к мужу. Пусть посмотрит, какая я. Надоело перед чужими красоваться. Ты не можешь понять, как это здорово, когда твой муж думает: «Всем вам далеко до моей!» Кроме того, и это сегодня главное: я приехала сюда навсегда и уже получила назначение. Должность.
Она открыла сверкающую перламутровую сумочку и достала оттуда сложенный вчетверо листок.
— Приказ. Художественный руководитель дома культуры. Это я… Ну вот, а теперь расскажи о себе.
— Рассказывать нечего, — вздохнула Марина и загрустила.
Женя хлопнула ладонью по столу:
— Я так и знала. Не каждый умеет рассказать так, как было. Ну давай по вопросам: он кто?
Марина ответила.
Женя снова спросила:
— Он любит тебя?
— Наверное. В любви не объяснялся.
— Разве это обязательно? А ты его любишь?
Женя забрасывала Марину вопросами так, что та не успевала отбиваться. Наконец Марина взмолилась:
— Ну, довольно. Больше не буду отвечать. Мне надо причесаться. Ты не возражаешь?
Но Женя не собиралась отступать. Стоя по одну сторону большого круглого стола, она критически проследила, как Марина устраивалась на другой стороне. Дождавшись, когда Марина уселась перед зеркалом и рассыпала свои светлые волосы по плечам и спине. Женя снова спросила:
— Ты хоть на телеграмму-то ответила?
— Ну что ты привязалась, Женька!
И, положив гребенку, Марина совсем другим тоном спросила:
— Тебе известно, как мы ходили к Обманову?
Женя ответила, что вообще известно, но попросила рассказать подробнее. Выслушав подругу, она возмущенно фыркнула:
— Ф-фу! Я думала, ты за эти годы изменилась. А ты все такая же. Словно и не жила.
Она говорила, как старшая, умудренная опытом жизни женщина, поучающе и чуть-чуть снисходительно. И Марина думала, что это говорит в Жене та же не знающая сомнений и преград сила, которая могуче звучит здесь: «Мы строим!»
— Мы строим! — повторяют все и каждый на свой лад.
А Женя страстно и возбужденно говорила:
— А ты чего же испугалась-то? Думаешь, все друг к другу чистенькими приходят? Нет, милая моя, дорожка к счастью тяжелая. Через все перейти придется. И на все проще смотреть надо. Мудрить-то для чего? Жизнь любит простых людей, веселых, щедрых. Сколько ты отдашь от всего сердца, столько и получишь. И не думай, что счастье за тобой побежит. Нет. Ты за ним погоняйся, да поймай, да на обе лопатки его положи. Без этого ничего не выйдет. Знакомо все это, испытано… А на свое прошлое не оглядывайся.
Кое-как причесав перед зеркалом пышную копну своих светлых волос, Марина, глядя сама себе в глаза, безнадежно повторила то же, что вчера сказала Рогову:
— У каждого свое счастье…
Женя пылко возразила:
— Чепуха! Счастье в одиночку не бывает.
— Я не одинока, у меня есть работа, товарищи, наконец, родные…
Вспомнив о родных, Марина поморщилась. Не все родные имеют право на хорошие воспоминания о них.
А Женя продолжала убеждать:
— Этого мало, понимаешь, мало. Нужен один человек, без которого невозможно было бы жить!
— Ну, это как для кого…
— Скажи мне, как называется твое счастье, и я скажу, кто ты.
— Ах, Женюрка! Ты заговорила афоризмами. Как у тебя все ясно и просто. А в жизни так не получается…
Она не уехала, как сама того хотела, после первых встреч со своим прошлым. Просыпаясь поутру под оглушительный треск горящих дров в печах, она вдыхала свежий смолистый запах бревенчатых стен и чуть слышный горьковатый аромат, какой издает горящая береста. А за окнами лежали голубые по-весеннему подушки снега, медленно теплевшего от задумчивой ласки позднего рассвета.
Все это было так прочно связано с прошлым, что Марина начала успокаиваться. Да и само прошлое не угрожало ей ничем. Оно оказалось до обидного равнодушным, словно она и не жила и не страдала. Ее воспоминания были трезвы и безвкусны, как дистиллированная вода.
По утрам она бродила по городу, много времени проводила в цехах комбината, расспрашивала своих новых знакомых о их жизни и работе, записывала все, что ей говорили. У всех создавалось впечатление, что эта строгая девушка с тонким лицом и внимательными глазами делает большое, немного таинственное и очень необходимое для комбината дело. И никто не знал, что творится в ее душе.
Марина бродила по улицам таежного города и думала о будущем. Дома смотрели на нее блестящими стеклами окон. По утрам изо всех труб дружно поднимались кудрявенькие пряди дыма. На улицах подтаивал снег и со звоном падали с крыши сверкающие капли.
У нее завелись знакомые, с которыми можно было поговорить о погоде, о книгах, о делах. Они были приветливы, но если не видались в течение двух дней, то при встрече обязательно удивлялись: «А вы все еще не уехали?»
Старик вахтер в конторе сказал ей:
— Вы командировочная, а я житель.
Словом, она поняла, что тоскует по дому. Это с ней бывало и раньше во время командировок.
Но тогда она не думала о прошлом и не боялась будущего. А сейчас, невозможно было не сознаться в этом, она боялась.
Ее будущее было туманно, она боялась его больше, чем недавно боялась прошлого.
Она ничего не ответила Берзину, и он не беспокоил ее. Он привык ждать. И это молчаливое выжидание наводило на мысль, что он уверен, что все в конце концов будет так, как он захочет.
Марина, любившая ясность всегда и во всем, сейчас предпочитала оставаться в неведении. Она доказывала сама себе, что живет здесь только для работы, и в самом деле работала много и хорошо.
Она помогла Рогову написать брошюру, которую он не считал особенно полезной, потому что это было делом прошлым. С ее помощью он начал писать о модернизации бумажных машин. Это было не только его будущее, но, что самое главное, будущее всего комбината, и Рогов работал с азартом увлеченного своим делом человека.
Почти ежедневно по вечерам Рогов приходил к Марине или она шла в техникум, и они сразу же принимались за работу. Он читал написанное за день. В пустой аудитории гулко раздавался его негромкий голос. Потом Марина начинала исправлять рукопись; Рогов почти всегда соглашался с ее правкой. Ей казалось, что каждая ее поправка доставляет ему удовольствие. Но уж если он начинал спорить, то всегда оказывался прав. Заставив Марину признать это, он спешил дальше. По-видимому, его мало интересовали уже признанные победы. Он спешил дальше, к новым победам.
Марина думала, что Рогов похож на путника, который шагает по дороге, нетерпеливо заглядывая вперед жадными глазами. Он не замечает окружающего, его мало интересуют места, по которым он идет. Ему нет до них никакого дела. Вперед, только вперед! Настоящее — это трамплин для прыжка в будущее. И чем меньше мы тут задержимся, тем лучше.
Но когда Марина спросила Рогова, так ли это, он задумался, чуть прищурив свои светлые, внимательные глаза. Он всегда, прежде чем ответить, на секунду задумывался, будто прислушивался к чему-то.
— Ну, это неверно, — нахмурился Рогов. — Извините, конечно, плохо вы это придумали. Если настоящим не жить, то, значит, и вовсе не жить. Выходит, все время ждать да догонять.
Он вдруг необидно рассмеялся, и Марина впервые заметила, что внимательные его глаза загорелись мальчишеской удалью:
— А я, между прочим, когда-то был чемпионом комбината по прыжкам с трамплина. Тут вы угадали.
Его смех смутил Марину, и, чтобы скрыть это, она сказала:
— Наверное, вы очень счастливый человек…
— Конечно, — согласился Рогов. — А почему вы так подумали?
— Вы никогда не говорите о счастье, как здоровый человек о здоровье.
— Это правильно. Вы тоже никогда не говорите…
— У меня свое понятие о счастье.
Рогов задумчиво спросил:
— Это, должно быть, неверно?
Они поспорили. Рогов утверждал, что какого-то своего, индивидуального счастья не может быть. Есть общее счастье, без которого немыслимы вообще счастливые люди.
Марина не соглашалась.
— А война? — тихо спросил Рогов и, видя, что Марина, охваченная горячкой спора, не поняла его, пояснил: — Во время войны счастливых не было.
— А разве победы не приносят радость?
— Радость — да. Радость победы — это я понимаю. Но разве во время народных бедствий может кто-нибудь сказать, что он счастлив.
Марине пришлось согласиться, что она и сделала, с одной, впрочем, оговоркой:
— Но когда налицо всеобщее счастье, то каждый имеет право быть счастливым так, как ему хочется.
Рогов ничего не ответил, но Марина поняла, что он не согласен с ней.
Рано утром, когда Марина еще лежала в постели, вбежала Женя, румяная от возбуждения. Она свалилась на Марину стремительно, как лавина. От нее пахло чудесной предвесенней свежестью тайги и тающего снега. Выкрикивая бессвязные слова приветствия, она бежала к Марине, разбрасывая по пути шубку, зеленый платок, перчатки, сумочку. Уже потом, расцеловав подругу, Женя начала водворять все на место. Марина в это время успела накинуть халат.
В новом, очень нарядном платье Женя расхаживала по номеру, и было похоже, что она спешила на какое-то торжество и сюда заглянула на одну минуту.
Марина сказала ей об этом, и Женя бурно подтвердила:
— Ты угадала. У меня торжественный день. Я приехала к мужу. Пусть посмотрит, какая я. Надоело перед чужими красоваться. Ты не можешь понять, как это здорово, когда твой муж думает: «Всем вам далеко до моей!» Кроме того, и это сегодня главное: я приехала сюда навсегда и уже получила назначение. Должность.
Она открыла сверкающую перламутровую сумочку и достала оттуда сложенный вчетверо листок.
— Приказ. Художественный руководитель дома культуры. Это я… Ну вот, а теперь расскажи о себе.
— Рассказывать нечего, — вздохнула Марина и загрустила.
Женя хлопнула ладонью по столу:
— Я так и знала. Не каждый умеет рассказать так, как было. Ну давай по вопросам: он кто?
Марина ответила.
Женя снова спросила:
— Он любит тебя?
— Наверное. В любви не объяснялся.
— Разве это обязательно? А ты его любишь?
Женя забрасывала Марину вопросами так, что та не успевала отбиваться. Наконец Марина взмолилась:
— Ну, довольно. Больше не буду отвечать. Мне надо причесаться. Ты не возражаешь?
Но Женя не собиралась отступать. Стоя по одну сторону большого круглого стола, она критически проследила, как Марина устраивалась на другой стороне. Дождавшись, когда Марина уселась перед зеркалом и рассыпала свои светлые волосы по плечам и спине. Женя снова спросила:
— Ты хоть на телеграмму-то ответила?
— Ну что ты привязалась, Женька!
И, положив гребенку, Марина совсем другим тоном спросила:
— Тебе известно, как мы ходили к Обманову?
Женя ответила, что вообще известно, но попросила рассказать подробнее. Выслушав подругу, она возмущенно фыркнула:
— Ф-фу! Я думала, ты за эти годы изменилась. А ты все такая же. Словно и не жила.
Она говорила, как старшая, умудренная опытом жизни женщина, поучающе и чуть-чуть снисходительно. И Марина думала, что это говорит в Жене та же не знающая сомнений и преград сила, которая могуче звучит здесь: «Мы строим!»
— Мы строим! — повторяют все и каждый на свой лад.
А Женя страстно и возбужденно говорила:
— А ты чего же испугалась-то? Думаешь, все друг к другу чистенькими приходят? Нет, милая моя, дорожка к счастью тяжелая. Через все перейти придется. И на все проще смотреть надо. Мудрить-то для чего? Жизнь любит простых людей, веселых, щедрых. Сколько ты отдашь от всего сердца, столько и получишь. И не думай, что счастье за тобой побежит. Нет. Ты за ним погоняйся, да поймай, да на обе лопатки его положи. Без этого ничего не выйдет. Знакомо все это, испытано… А на свое прошлое не оглядывайся.
Кое-как причесав перед зеркалом пышную копну своих светлых волос, Марина, глядя сама себе в глаза, безнадежно повторила то же, что вчера сказала Рогову:
— У каждого свое счастье…
Женя пылко возразила:
— Чепуха! Счастье в одиночку не бывает.
— Я не одинока, у меня есть работа, товарищи, наконец, родные…
Вспомнив о родных, Марина поморщилась. Не все родные имеют право на хорошие воспоминания о них.
А Женя продолжала убеждать:
— Этого мало, понимаешь, мало. Нужен один человек, без которого невозможно было бы жить!
— Ну, это как для кого…
— Скажи мне, как называется твое счастье, и я скажу, кто ты.
— Ах, Женюрка! Ты заговорила афоризмами. Как у тебя все ясно и просто. А в жизни так не получается…