Страница:
– Сомневаешься в искренности покойного? – усмехнулся зампред. – Согласен, на исповедь не тянет. Однако формально мы можем закрыть расследование «дела Гимназиста».
Рябинин покачал головой:
– Закрыть? В налете на банк участвовало семнадцать человек – десятеро были снаружи в прикрытии, двое правили экипажем, и пятеро действовали внутри. Нами установлены личности налетчиков из прикрытия, пятеро оставшихся в живых арестованы. Из той же группы, что орудовала в самом банке, нам известны только Фрол и Степченко (да и то, участие последнего в налете пока под сомнением).
А других членов банды мы не установили!
– Знаю, знаю, – нетерпеливо отмахнулся Черногоров. – А что прикажешь, и впредь держать город на осадном положении? Поиски остальных членов банды зашли в тупик. Прочти объяснения Решетилова, потом обсудим дальнейшие действия.
Кирилл Петрович отошел к окну и, стараясь убедить самого себя в правильности решения, вспомнил события последних дней. Третьи сутки в городе велись нескончаемые облавы, бессонные патрули прочесывали улицы и дворы. Было арестовано более трехсот человек, связанных с криминальной средой, двадцать находящихся в розыске уголовников, попутно раскрыто около полусотни совершенных ранее преступлений.
Перепуганные владельцы трактиров и ресторанов закрывали заведения, беззаботных гуляк заметно поубавилось. Губком был завален жалобами на действия органов, однако партийные ячейки, комсомол и профсоюзы дружно поддержали меры ГПУ. Партийные руководители многих учреждений и предприятий звонили Медведю, выражая «глубокое удовлетворение возвращением к революционному порядку и законности». Кое-кто требовал даже «расстрела на месте» для захваченных с поличным преступников, но Луцкий просил «товарищей чекистов» «не перегибать». Секретарь губкома опасался не столько непопулярных в среде обывателя мер, сколько усиления в результате «массовой расчистки» авторитета и влияния Черногорова. Луцкий требовал от Медведя личного вмешательства в ход дела, скрупулезного контроля за всеми действиями органов милиции и ГПУ и ежедневного отчета. Однако ленивый полпред ОГПУ отвечал полученными со слов Черногорова сводками и заверениями в бдительности.
Уже с обеда вторника газетчики осаждали приемную Черногорова в надежде получить объяснение происходящих событий. Зампред отмахнулся от репортеров, ограничившись сухим бюллетенем о налете и заявлением об успешном ведении расследования. И все же упорные слухи о том, что бандиты унесли из банка чуть ли не пять миллионов рублей и погубили полсотни сотрудников милиции, заставили Кирилла Петровича рассказать правду. В среду из свежих газет горожане узнали, что в действительности преступники похитили пятьсот восемьдесят девять тысяч рублей из шестисот двенадцати тысяч трехсот восьмидесяти двух рублей двенадцати копеек, находившихся на момент налета в кассовом зале.
Ниже помещался список погибших милиционеров, водителей инкассаторских машин и трех жертв из числа мирных граждан (двух извозчиков и случайного прохожего). На следующее утро на стене губкома была обнаружена написанная красной гуашью листовка:
Т О В А Р И Щ И! Бандиты вонзили пятьсот восемьдесят девять ножей в спину революции. Кто защитит нас от разгула уголовного отребья?
А между тем наиболее ярких представителей этого самого «уголовного отребья» продолжали педантично свозить в и без того переполненные допр, губернский исправдом и внутреннюю тюрьму ОГПУ. Ширмача Никольку Тыхтуна взяли вечером вторника на «малине». Пьяненький Тыхтун безмятежно дремал на обнаженной груди своей молоденькой подружки, когда в дом нагрянули гепеушники. Пронырливая девица успела надеть на шею сонному кавалеру подаренный ей ворованный медальончик, чем помогла Никольке претендовать на два года дальнейшего существования за государственный счет.
Лялю-Кремень прихватили после предварительного допроса Умника. Под горячую руку попали Мишка-Змей и целая свора беспризорных воришек. Марафетчика Аптекаря арестовали прямо в «мастерской», где он, будто средневековый алхимик, колдовал над своими колбами и спиртовками. Так и не дождавшийся положенной порции дурмана уполномоченный Мигунов весь следующий день бродил по городу бледной тенью. В конце концов он попался на глаза Черногорову. Зампред тут же вспомнил о рапорте Рябинина и приказал «убрать с улицы эту сволочь до особого распоряжения».
Впрочем, арестовать продажного милиционера не удалось – прибывшая за ним опергруппа обнаружила его мертвым, с ножом в сердце. Бесследно исчезли также несколько связанных с Фролом воров и барыг. «Работает Гимназист, подчищает город не хуже нашего», – заключил Кирилл Петрович. Когда в среду оперативники пришли за Мамочкой, королева базара встретила непрошеных гостей во всеоружии. Облачившись в скромное, мышиного цвета платьице, повязав на голову ситцевый платочек, Марья Ивановна восседала у стола с выражением крайней покорности судьбе. У ног Мамочки лежал узелок с припасами и сменным бельем. Пахана Лангрина арестовали для выяснения «кое-каких деталей» прямо в день налета, однако уже в четверг главного уголовного авторитета губернии пришлось отпустить. В переполненной камере допра, куда попал Лангрин, доселе творились всяческие безобразия: пол покрывал многодневный слой грязи, резко пахло нечистотами, частенько возникали потасовки. С водворением в камеру Пахана ситуация круто изменилась: помещение было до блеска отмыто, параша регулярно выносилась дежурными, прекратились драки и гвалт. Когда же запущенный руководством тюрьмы сексот был найден поутру мастерски задушенным, начальник милиции Илья Ильич Зотов распорядился Пахана выпустить. «Этак он мне всех осведомителей передушит», – решил Зотов.
Не избежали арестов и городские проститутки. «Жриц любви» собрали одним махом, погрузив в специально выделенный Зотовым фургон. Теперь их клиенты по вечерам не засиживались на «внеурочной работе» и «чрезвычайных совещаниях», а, позевывая, читали дома прессу, с тоской поглядывая на давно наскучивших жен.
Чтобы опустевшие улицы не наводили жителей на гнетущие мысли, в среду губкомол организовал массовое факельное шествие с приветствиями V Конгрессу Коминтерна. Комсомольцы распевали революционные песни, созывали народ на митинг солидарности с угнетенными пролетариями капиталистических стран. Ко всему прочему комса и Спортивный союз перенесли на четверг физкультурный праздник, намеченный на воскресенье.
Рябинин дочитал объяснение Решетилова и предупредительно кашлянул.
– Закончил? – Черногоров обернулся. – Возвращаясь к началу разговора, предлагаю до времени прекратить активные поиски Гимназиста. Попытаемся подобраться к нему с другой стороны. Будем искать Степченко, начнем охоту на прокуроров. Полагаю, расследование выведет нас не только на Гимназиста, но и на многих губернских бандитов. За неделю заканчивай допросы, закрывай следствие и отправляйся-ка в Торжец.
Местные ребята наконец-то нашли выход на банду Мирона Скокова. Тебя в Торжце никто не знает, это нам на руку. Истинных целей командировки не раскрывай. Ребята помогут разместиться, скажешься каким-нибудь заготовителем кожи или зерна. Накапливайте информацию. Как станет ясно, где искать Скокова, – дам тебе кавалерийский отряд из Имретьевской кавбригады, вспомнишь былые годы, разомнешься. Надо постараться добыть Скокова и Степченко живьем, от них ниточка потянется к Апресову и Боброву и далее – к неподкупному прокурору Изряднову.
Андрей кивнул:
– Решение о разработке банды Скокова и всех прочих правильное. Однако и здесь, в городе, многое предстоит выяснить.
– Закончи с протоколами и пиши заключение о том, что так называемой бандой Гимназиста в действительности руководил Фролов, вербовавший для совершения преступлений подручных из уголовной среды города. Подобным резюме мы успокоим прокурора Изряднова! А спящий, потерявший бдительность враг втрое слабее, сам знаешь. Более того, я уже приказал снять усиление – с ноля часов для ГПУ и милиции действует обычный режим несения службы.
Завтра начнем выпускать из заключения тех, чья вина в пособничестве налету и иных преступлениях не просматривается. Тюрьмы переполнены всяческой швалью, попусту кормить их средств нет. Некоторых, конечно, посадим, кое-кого отправим на общественные работы, остальных – в шею. До поры-до времени. Кстати, и твоя «особая группа» с десятого июля будет расформирована. Пусть все думают, что с Гимназистом покончено.
Черногоров допил остывший кофе:
– Много у тебя сегодня работы?
– Завершу допрос Лыкова из банды Умника, затем поговорю с самим Володькой. К утру примусь за Алевтину Клементьеву. Думаю, к восьми кончу. Этот Умник, хоть и ранен, но находится в ясном сознании, куражится и затягивает допрос насколько возможно. Опять же, часто делаем перерывы – так велят врачи.
– С Алевтиной тоже порядком провозишься, – заверил Черногоров. – Ее Кремнем кличут. Тертая баба.
Он поглядел на землистое лицо Андрея:
– Как закончишь – отправляйся спать. И не в кабинет, – домой. Отдохни два дня, затем – снова за работу.
– Благодарю.
– На том свете отблагодаришь, – усмехнулся Кирилл Петрович.
Старики Аграновичи отправились на покой, как обычно, в половине десятого. Однако сон не шел, мысли о местонахождении непутевого сына Яши лезли в голову. Конечно, младшенький нередко пропадал из дому, к чему родители уже порядком попривыкли. Теперешний трехдневный загул обеспокоил их не на шутку – в городе шли повальные облавы, милицейские патрули проверяли всех запоздалых гуляк.
Намедни сосед Йося, возвращавшийся от любовницы, провел ночь в отделении. Абрам Моисеевич покрутился с боку на бок, поднялся с постели и с ворчанием поплелся на кухню. Он зажег лампу и с хмурым упрямством принялся перечитывать июньский номер «Рабочего корреспондента». Он прочел беседу товарища Сталина с сотрудниками журнала; согласился с тезисом Генсека о том, что рабочие и сельские корреспонденты способны «сыграть роль проводника пролетарского общественного мнения», и перешел к статьям. Сообщения рабкоров об успехах восстановления отечественной индустрии и опытах по смычке с деревней путались с засевшей в мозгу беспокойной злобой на сына: «Люди вот доменную печь пустили, а этот негодник шляется невесть где…» Из спальни послышался сдавленный вздох Беллы Львовны.
– Ты-то хоть, мать, спи. Не береди душу, – крикнул в дверь старик Агранович.
Он продолжил чтение, время от времени отрываясь и прислушиваясь к звукам из спальни.
К полуночи Белла Львовна заснула. Абрам Моисеевич на цыпочках пробрался к спальне и притворил дверь.
В половине первого в окошко легонько постучали. От недоброго предчувствия у старика мелко задрожали руки – Яшка всегда отпирал дверь своим ключом, соседи в такую пору заходить не имели обыкновения, а милиционеры привыкли подымать грохот на всю округу. Агранович подошел к двери:
– Проходите себе, граждане, дома только я и злая собака, – сурово буркнул он.
– Отоприте, Абрам Моисеевич, мы – Яшины знакомые, – отозвался молодой голос.
Старик откинул «собачку» и приоткрыл дверь. На крыльце стояли двое.
– Кто вы? – справился Агранович.
– Не беспокойтесь, мы – добрые приятели Яши, – на свет выступил стройный большеглазый парень.
– Известие есть для вас, – глухо добавил второй из темноты.
– Прошу, – кивнул Абрам Моисеевич и ткнул пальцем на лакированные ботинки первого. – Шибко не топайте, жена спит.
Хозяин проводил гостей в кухню и вопросительно поднял брови. Молодые люди сняли кепки, со вздохом опустили глаза.
– Принесли мы, отец, дурные новости, – начал обладатель шикарных ботинок. – Яша погиб… Несчастный случай.
Старик бросился к гостю, нервным, отчаянным движением дернул за карман пиджака и испуганно отскочил назад.
– Не-ет! – потрясенно воскликнул он. – Как же так?!
Молодые люди подхватили Аграновича под руки, усадили на стул, плеснули в стакан воды. Абрам Моисеевич тупо смотрел перед собой и беззвучно бормотал полузабытую молитву.
– Крепитесь, отец, – проговорил второй гость, тот, что пониже, типичный русак. – Якова уже не воротишь. Гепеушники его третьего дня застрелили, там, у банка. По ошибке, приняли за налетчика.
Слова не доходили до сознания Аграновича.
– А тело, тело сына моего где? – вдруг отчаянно взвизгнул он.
– Предано земле на Еврейском кладбище, по закону вашему, – поспешно объяснил большеглазый щеголь.
Взяв в свои ладони слабую руку старика, он строго добавил:
– Место вы узнаете потом. И службу раввин пусть отслужит позже, как все окончательно успокоится. Власти до сих пор, по ошибке, считают Яшу налетчиком, могут выкопать тело, осквернить.
Абрам Моисеевич в ужасе уставился на гостя.
– Послушайте совета, – продолжал убеждать молодой человек. – И о нашем визите молчите.
А соседям скажите, что Яша уехал к родственникам. Поняли?
Агранович послушно кивнул. Большеглазый перевел дух и подмигнул товарищу. Тот извлек из заплечного мешка объемистый сверток:
– Здесь Яшины деньги. Все, что осталось.
Абрам Моисеевич покосился на сверток. Он хорошо знал счет деньгам и вмиг определил, что даже если внутри мелкие купюры, все одно – не меньше тридцати тысяч.
«Откуда у Яшеньки столько?» – хотел спросить старик, но почему-то не осмелился.
– Девяносто тысяч, – пояснил щеголь. – Как узнаете, где могилка, поставьте богатый памятник. И помяните, как положено.
– Простите нас, не уберегли, – проговорил русый.
Гости поклонились и пошли к выходу.
Абрам Моисеевич не слышал, как хлопнула дверь, он думал о сыне. Старик никак не мог вспомнить его взрослым.
…Был ясный февральский полдень, когда Беллочка родила ему младшенького. Доктор Зельцер с улыбкой вышел из спальни и возвестил о благополучных родах. Илюшка и Сарочка бросились к отцу, а он, счастливый и молодой, целовал их и говорил о братике…
Он был самым красивым и смышленым ребенком на улице – розовые бархатные щечки, смоляные, пахнущие свежей росой кудри, лучистые глаза… «Папочка, я скоро вырасту?» – топая ножкой в сделанном руками отца голубом ботиночке, спрашивал пятилетний Яша. – «Очень скоро, сыночек», – отвечал Абрам Моисеевич. «Завтра?» – «Нет, чуточку попозже». – «К субботе?» – «К субботе – точно», – заверял отец. – «А большой я вырасту? Как ты или выше? Как Голиаф?» – «Не обязательно стать большим, как Голиаф, – улыбался Абрам Моисеевич, – лучше быть смелым, как Давид, и умным, как Соломон…»
Старик оторвался от воспоминаний и тоскливо огляделся. Ему стало холодно и неуютно. Совсем недавно в этом доме звенели голоса его детей.
Взгляд упал на сверток. Всю жизнь Агранович уважал деньги, чтил их, как любой человек, трудившийся смолоду до седьмого пота, по крохам наживавший добро во благо семьи. Сейчас он глядел на них с отвращением. «Разыщу могилку сыночка, отдам поклон и – конец, – подумал Абрам Моисеевич. – Забрал Бог деток моих, и мне здесь задерживаться нет нужды».
Старик схватил сверток и со злобой швырнул его в ящик кухонного буфета, туда, где стояли лубяные короба с мукой и крупами.
Глава XXVI
Рябинин покачал головой:
– Закрыть? В налете на банк участвовало семнадцать человек – десятеро были снаружи в прикрытии, двое правили экипажем, и пятеро действовали внутри. Нами установлены личности налетчиков из прикрытия, пятеро оставшихся в живых арестованы. Из той же группы, что орудовала в самом банке, нам известны только Фрол и Степченко (да и то, участие последнего в налете пока под сомнением).
А других членов банды мы не установили!
– Знаю, знаю, – нетерпеливо отмахнулся Черногоров. – А что прикажешь, и впредь держать город на осадном положении? Поиски остальных членов банды зашли в тупик. Прочти объяснения Решетилова, потом обсудим дальнейшие действия.
Кирилл Петрович отошел к окну и, стараясь убедить самого себя в правильности решения, вспомнил события последних дней. Третьи сутки в городе велись нескончаемые облавы, бессонные патрули прочесывали улицы и дворы. Было арестовано более трехсот человек, связанных с криминальной средой, двадцать находящихся в розыске уголовников, попутно раскрыто около полусотни совершенных ранее преступлений.
Перепуганные владельцы трактиров и ресторанов закрывали заведения, беззаботных гуляк заметно поубавилось. Губком был завален жалобами на действия органов, однако партийные ячейки, комсомол и профсоюзы дружно поддержали меры ГПУ. Партийные руководители многих учреждений и предприятий звонили Медведю, выражая «глубокое удовлетворение возвращением к революционному порядку и законности». Кое-кто требовал даже «расстрела на месте» для захваченных с поличным преступников, но Луцкий просил «товарищей чекистов» «не перегибать». Секретарь губкома опасался не столько непопулярных в среде обывателя мер, сколько усиления в результате «массовой расчистки» авторитета и влияния Черногорова. Луцкий требовал от Медведя личного вмешательства в ход дела, скрупулезного контроля за всеми действиями органов милиции и ГПУ и ежедневного отчета. Однако ленивый полпред ОГПУ отвечал полученными со слов Черногорова сводками и заверениями в бдительности.
Уже с обеда вторника газетчики осаждали приемную Черногорова в надежде получить объяснение происходящих событий. Зампред отмахнулся от репортеров, ограничившись сухим бюллетенем о налете и заявлением об успешном ведении расследования. И все же упорные слухи о том, что бандиты унесли из банка чуть ли не пять миллионов рублей и погубили полсотни сотрудников милиции, заставили Кирилла Петровича рассказать правду. В среду из свежих газет горожане узнали, что в действительности преступники похитили пятьсот восемьдесят девять тысяч рублей из шестисот двенадцати тысяч трехсот восьмидесяти двух рублей двенадцати копеек, находившихся на момент налета в кассовом зале.
Ниже помещался список погибших милиционеров, водителей инкассаторских машин и трех жертв из числа мирных граждан (двух извозчиков и случайного прохожего). На следующее утро на стене губкома была обнаружена написанная красной гуашью листовка:
Т О В А Р И Щ И! Бандиты вонзили пятьсот восемьдесят девять ножей в спину революции. Кто защитит нас от разгула уголовного отребья?
А между тем наиболее ярких представителей этого самого «уголовного отребья» продолжали педантично свозить в и без того переполненные допр, губернский исправдом и внутреннюю тюрьму ОГПУ. Ширмача Никольку Тыхтуна взяли вечером вторника на «малине». Пьяненький Тыхтун безмятежно дремал на обнаженной груди своей молоденькой подружки, когда в дом нагрянули гепеушники. Пронырливая девица успела надеть на шею сонному кавалеру подаренный ей ворованный медальончик, чем помогла Никольке претендовать на два года дальнейшего существования за государственный счет.
Лялю-Кремень прихватили после предварительного допроса Умника. Под горячую руку попали Мишка-Змей и целая свора беспризорных воришек. Марафетчика Аптекаря арестовали прямо в «мастерской», где он, будто средневековый алхимик, колдовал над своими колбами и спиртовками. Так и не дождавшийся положенной порции дурмана уполномоченный Мигунов весь следующий день бродил по городу бледной тенью. В конце концов он попался на глаза Черногорову. Зампред тут же вспомнил о рапорте Рябинина и приказал «убрать с улицы эту сволочь до особого распоряжения».
Впрочем, арестовать продажного милиционера не удалось – прибывшая за ним опергруппа обнаружила его мертвым, с ножом в сердце. Бесследно исчезли также несколько связанных с Фролом воров и барыг. «Работает Гимназист, подчищает город не хуже нашего», – заключил Кирилл Петрович. Когда в среду оперативники пришли за Мамочкой, королева базара встретила непрошеных гостей во всеоружии. Облачившись в скромное, мышиного цвета платьице, повязав на голову ситцевый платочек, Марья Ивановна восседала у стола с выражением крайней покорности судьбе. У ног Мамочки лежал узелок с припасами и сменным бельем. Пахана Лангрина арестовали для выяснения «кое-каких деталей» прямо в день налета, однако уже в четверг главного уголовного авторитета губернии пришлось отпустить. В переполненной камере допра, куда попал Лангрин, доселе творились всяческие безобразия: пол покрывал многодневный слой грязи, резко пахло нечистотами, частенько возникали потасовки. С водворением в камеру Пахана ситуация круто изменилась: помещение было до блеска отмыто, параша регулярно выносилась дежурными, прекратились драки и гвалт. Когда же запущенный руководством тюрьмы сексот был найден поутру мастерски задушенным, начальник милиции Илья Ильич Зотов распорядился Пахана выпустить. «Этак он мне всех осведомителей передушит», – решил Зотов.
Не избежали арестов и городские проститутки. «Жриц любви» собрали одним махом, погрузив в специально выделенный Зотовым фургон. Теперь их клиенты по вечерам не засиживались на «внеурочной работе» и «чрезвычайных совещаниях», а, позевывая, читали дома прессу, с тоской поглядывая на давно наскучивших жен.
Чтобы опустевшие улицы не наводили жителей на гнетущие мысли, в среду губкомол организовал массовое факельное шествие с приветствиями V Конгрессу Коминтерна. Комсомольцы распевали революционные песни, созывали народ на митинг солидарности с угнетенными пролетариями капиталистических стран. Ко всему прочему комса и Спортивный союз перенесли на четверг физкультурный праздник, намеченный на воскресенье.
Рябинин дочитал объяснение Решетилова и предупредительно кашлянул.
– Закончил? – Черногоров обернулся. – Возвращаясь к началу разговора, предлагаю до времени прекратить активные поиски Гимназиста. Попытаемся подобраться к нему с другой стороны. Будем искать Степченко, начнем охоту на прокуроров. Полагаю, расследование выведет нас не только на Гимназиста, но и на многих губернских бандитов. За неделю заканчивай допросы, закрывай следствие и отправляйся-ка в Торжец.
Местные ребята наконец-то нашли выход на банду Мирона Скокова. Тебя в Торжце никто не знает, это нам на руку. Истинных целей командировки не раскрывай. Ребята помогут разместиться, скажешься каким-нибудь заготовителем кожи или зерна. Накапливайте информацию. Как станет ясно, где искать Скокова, – дам тебе кавалерийский отряд из Имретьевской кавбригады, вспомнишь былые годы, разомнешься. Надо постараться добыть Скокова и Степченко живьем, от них ниточка потянется к Апресову и Боброву и далее – к неподкупному прокурору Изряднову.
Андрей кивнул:
– Решение о разработке банды Скокова и всех прочих правильное. Однако и здесь, в городе, многое предстоит выяснить.
– Закончи с протоколами и пиши заключение о том, что так называемой бандой Гимназиста в действительности руководил Фролов, вербовавший для совершения преступлений подручных из уголовной среды города. Подобным резюме мы успокоим прокурора Изряднова! А спящий, потерявший бдительность враг втрое слабее, сам знаешь. Более того, я уже приказал снять усиление – с ноля часов для ГПУ и милиции действует обычный режим несения службы.
Завтра начнем выпускать из заключения тех, чья вина в пособничестве налету и иных преступлениях не просматривается. Тюрьмы переполнены всяческой швалью, попусту кормить их средств нет. Некоторых, конечно, посадим, кое-кого отправим на общественные работы, остальных – в шею. До поры-до времени. Кстати, и твоя «особая группа» с десятого июля будет расформирована. Пусть все думают, что с Гимназистом покончено.
Черногоров допил остывший кофе:
– Много у тебя сегодня работы?
– Завершу допрос Лыкова из банды Умника, затем поговорю с самим Володькой. К утру примусь за Алевтину Клементьеву. Думаю, к восьми кончу. Этот Умник, хоть и ранен, но находится в ясном сознании, куражится и затягивает допрос насколько возможно. Опять же, часто делаем перерывы – так велят врачи.
– С Алевтиной тоже порядком провозишься, – заверил Черногоров. – Ее Кремнем кличут. Тертая баба.
Он поглядел на землистое лицо Андрея:
– Как закончишь – отправляйся спать. И не в кабинет, – домой. Отдохни два дня, затем – снова за работу.
– Благодарю.
– На том свете отблагодаришь, – усмехнулся Кирилл Петрович.
* * *
Старики Аграновичи отправились на покой, как обычно, в половине десятого. Однако сон не шел, мысли о местонахождении непутевого сына Яши лезли в голову. Конечно, младшенький нередко пропадал из дому, к чему родители уже порядком попривыкли. Теперешний трехдневный загул обеспокоил их не на шутку – в городе шли повальные облавы, милицейские патрули проверяли всех запоздалых гуляк.
Намедни сосед Йося, возвращавшийся от любовницы, провел ночь в отделении. Абрам Моисеевич покрутился с боку на бок, поднялся с постели и с ворчанием поплелся на кухню. Он зажег лампу и с хмурым упрямством принялся перечитывать июньский номер «Рабочего корреспондента». Он прочел беседу товарища Сталина с сотрудниками журнала; согласился с тезисом Генсека о том, что рабочие и сельские корреспонденты способны «сыграть роль проводника пролетарского общественного мнения», и перешел к статьям. Сообщения рабкоров об успехах восстановления отечественной индустрии и опытах по смычке с деревней путались с засевшей в мозгу беспокойной злобой на сына: «Люди вот доменную печь пустили, а этот негодник шляется невесть где…» Из спальни послышался сдавленный вздох Беллы Львовны.
– Ты-то хоть, мать, спи. Не береди душу, – крикнул в дверь старик Агранович.
Он продолжил чтение, время от времени отрываясь и прислушиваясь к звукам из спальни.
К полуночи Белла Львовна заснула. Абрам Моисеевич на цыпочках пробрался к спальне и притворил дверь.
В половине первого в окошко легонько постучали. От недоброго предчувствия у старика мелко задрожали руки – Яшка всегда отпирал дверь своим ключом, соседи в такую пору заходить не имели обыкновения, а милиционеры привыкли подымать грохот на всю округу. Агранович подошел к двери:
– Проходите себе, граждане, дома только я и злая собака, – сурово буркнул он.
– Отоприте, Абрам Моисеевич, мы – Яшины знакомые, – отозвался молодой голос.
Старик откинул «собачку» и приоткрыл дверь. На крыльце стояли двое.
– Кто вы? – справился Агранович.
– Не беспокойтесь, мы – добрые приятели Яши, – на свет выступил стройный большеглазый парень.
– Известие есть для вас, – глухо добавил второй из темноты.
– Прошу, – кивнул Абрам Моисеевич и ткнул пальцем на лакированные ботинки первого. – Шибко не топайте, жена спит.
Хозяин проводил гостей в кухню и вопросительно поднял брови. Молодые люди сняли кепки, со вздохом опустили глаза.
– Принесли мы, отец, дурные новости, – начал обладатель шикарных ботинок. – Яша погиб… Несчастный случай.
Старик бросился к гостю, нервным, отчаянным движением дернул за карман пиджака и испуганно отскочил назад.
– Не-ет! – потрясенно воскликнул он. – Как же так?!
Молодые люди подхватили Аграновича под руки, усадили на стул, плеснули в стакан воды. Абрам Моисеевич тупо смотрел перед собой и беззвучно бормотал полузабытую молитву.
– Крепитесь, отец, – проговорил второй гость, тот, что пониже, типичный русак. – Якова уже не воротишь. Гепеушники его третьего дня застрелили, там, у банка. По ошибке, приняли за налетчика.
Слова не доходили до сознания Аграновича.
– А тело, тело сына моего где? – вдруг отчаянно взвизгнул он.
– Предано земле на Еврейском кладбище, по закону вашему, – поспешно объяснил большеглазый щеголь.
Взяв в свои ладони слабую руку старика, он строго добавил:
– Место вы узнаете потом. И службу раввин пусть отслужит позже, как все окончательно успокоится. Власти до сих пор, по ошибке, считают Яшу налетчиком, могут выкопать тело, осквернить.
Абрам Моисеевич в ужасе уставился на гостя.
– Послушайте совета, – продолжал убеждать молодой человек. – И о нашем визите молчите.
А соседям скажите, что Яша уехал к родственникам. Поняли?
Агранович послушно кивнул. Большеглазый перевел дух и подмигнул товарищу. Тот извлек из заплечного мешка объемистый сверток:
– Здесь Яшины деньги. Все, что осталось.
Абрам Моисеевич покосился на сверток. Он хорошо знал счет деньгам и вмиг определил, что даже если внутри мелкие купюры, все одно – не меньше тридцати тысяч.
«Откуда у Яшеньки столько?» – хотел спросить старик, но почему-то не осмелился.
– Девяносто тысяч, – пояснил щеголь. – Как узнаете, где могилка, поставьте богатый памятник. И помяните, как положено.
– Простите нас, не уберегли, – проговорил русый.
Гости поклонились и пошли к выходу.
Абрам Моисеевич не слышал, как хлопнула дверь, он думал о сыне. Старик никак не мог вспомнить его взрослым.
…Был ясный февральский полдень, когда Беллочка родила ему младшенького. Доктор Зельцер с улыбкой вышел из спальни и возвестил о благополучных родах. Илюшка и Сарочка бросились к отцу, а он, счастливый и молодой, целовал их и говорил о братике…
Он был самым красивым и смышленым ребенком на улице – розовые бархатные щечки, смоляные, пахнущие свежей росой кудри, лучистые глаза… «Папочка, я скоро вырасту?» – топая ножкой в сделанном руками отца голубом ботиночке, спрашивал пятилетний Яша. – «Очень скоро, сыночек», – отвечал Абрам Моисеевич. «Завтра?» – «Нет, чуточку попозже». – «К субботе?» – «К субботе – точно», – заверял отец. – «А большой я вырасту? Как ты или выше? Как Голиаф?» – «Не обязательно стать большим, как Голиаф, – улыбался Абрам Моисеевич, – лучше быть смелым, как Давид, и умным, как Соломон…»
Старик оторвался от воспоминаний и тоскливо огляделся. Ему стало холодно и неуютно. Совсем недавно в этом доме звенели голоса его детей.
Взгляд упал на сверток. Всю жизнь Агранович уважал деньги, чтил их, как любой человек, трудившийся смолоду до седьмого пота, по крохам наживавший добро во благо семьи. Сейчас он глядел на них с отвращением. «Разыщу могилку сыночка, отдам поклон и – конец, – подумал Абрам Моисеевич. – Забрал Бог деток моих, и мне здесь задерживаться нет нужды».
Старик схватил сверток и со злобой швырнул его в ящик кухонного буфета, туда, где стояли лубяные короба с мукой и крупами.
Глава XXVI
Рябинин закончил допросы к девяти утра. Выйдя из здания ГПУ, он полной грудью вдохнул свежего утреннего воздуха и с удовольствием закурил. Только сейчас он понял, как устал. Будто свинцом налитые ноги ступали тяжело и неохотно, спина гудела. Андрей подумал о завтраке, но тут же с отвращением отогнал эту мысль – хотелось спать, надолго забыться, отойти от мучительной суматохи последних дней.
– Эй, товарищ мрачный демон, очнитесь! – раздался откуда-то сбоку знакомый голос.
Андрей обернулся и увидел Старицкого, сидящего в грациозной, красного дерева бричке. Каурый жеребчик-трехлетка нетерпеливо бил копытом о булыжник мостовой.
– А-а, Жора, – Рябинин устало улыбнулся. – Какими судьбами? Ты же укатил на дачу!
– Верно, – соскакивая наземь, подтвердил Старицкий. – Вернулся за провизией и – обратно. Говорят, у вас тут большой скандал случился – налет на Госбанк?
– Одна из жертв – перед тобой, – кивнул Андрей.
– И куда же сие обессиленное, измученное сыском создание направляется? – рассмеялся Георгий.
– С-пать! -тряхнул головой Рябинин.
– А поехали-ка со мной на дачу! – хлопнув друга по плечу, предложил Старицкий. – Там и выспишься, и отъешься на славу.
– В самом деле, почему нет? – Андрей пожал плечами. – У меня впереди два выходных. Надеюсь, не стесню?
– Полезай в экипаж, – подтолкнул его Георгий. – Вот только заскочим ко мне, возьмем продукты и – в путь.
По словам Старицкого, его «загородный домик» стоял на краю небольшого дачного поселка, у озера, верстах в десяти от города. Развалясь на скамье, Андрей вкратце рассказал о налете.
– Все, кончено дело, – заключил он. – Мифическим Гимназистом оказался известный преступник Фрол. Кстати, он наш, питерский.
– Помер он, говоришь? – щелкнув кнутом, бросил через плечо Георгий.
– Как не помереть? – хмыкнул Рябинин. – После такого ранения мало кто выживает… Это ведь я, Жорка, ему пулю в живот вкатил.
– А-а! – протянул Старицкий. – Из «браунинга» достал? Справная машинка.
Он подхлестнул коня:
– Ну давай, не ленись, Малыш!
Андрей приподнял козырек фуражки и огляделся. Бричка ехала краем ржаного поля. Ярко-голубое небесное марево слепило глаза. Пахло сухим колосом и парной утренней землей.
– Ночью дождичек пробежал, а уже душно, – задумчиво проговорил Георгий.
– Да, жара стоит лютая, – лениво согласился Андрей.
– К крови, – жестко добавил Старицкий.
– Это почему же?
– А вот повстречал я недавно мужичка из соседней деревни: стоит, колос щупает, зерна по ладони раскатывает. А потом и говорит: «У нас засуха – завсегда к крови». Я подумал – и правда, неурожайным год обещает быть, много горя людям испытать придется.
– Оптимистично, – поморщился Рябинин.
– После твоих рассказов – неудивительно, – усмехнулся Георгий. – Выпустил кишки несчастному жигану и похваляешься.
– Да будет тебе, – отмахнулся Андрей. – Неужто бандита пожалел?
Старицкий вытянул жеребца кнутом вдоль спины:
– О чем ты? Для меня, брат, как писал великий драматург, «ничего заветного нет». Каждому – свое.
– А я бы сказал: по Сеньке – и шапка.
Георгий со смешком покачал головой:
– Поднабрался ты гепеушных метафор! На глазах растешь.
«Милая дачка» оказалась воздушным строением в два этажа с верандой. Домик утопал в зелени, выше крыши покачивали кронами полувековые березы и липы.
– Поселок стародавний, – пояснил, въезжая в ворота, Георгий. – На этом месте была дача заслуженного земского врача, дряхлая и запущенная. Лачугу разобрали на дрова, поставили новый дом. Соседи – по большей части нэпманы и совчиновники.
Он обратился к домику и крикнул:
– Таня! Встречай дорогого гостя.
На крыльцо выбежала среднего роста темноволосая девушка в летнем сарафане.
– Жена?! – опешил Андрей.
– Да нет, – Старицкий подмигнул другу. – Хозяюшка. Знакомьтесь!
Георгий никогда не распространялся о своих амурных делах. Юнкером он тайком бегал на свидания к своим пассиям, неизвестным для приятелей.
Андрей с интересом разглядывал его девушку. Она была неплохо сложена, подтянута и ловка в движениях, как все, приученные с детства к физическому труду люди. На смуглом, покрытом легким загаром лице блестели живые серые глаза. Тяжеловатый подбородок и высокие скулы немного портили ее, но не настолько, чтобы не восхититься грациозной линией бедер, пикантным носиком и прелестными губками. В ней все казалось не вполне совершенным, как тот гениальный набросок, что так и не превратился в бессмертное полотно.
– Предлагаю легкий завтрак, – поманив Андрея на веранду, сказал Георгий.
– Уволь, дружище. Мне лучше отправиться в постель, – ответил Рябинин.
– Тогда идем в душевую, затем Таня покажет тебе комнату и принесет чаю. Как выспишься, будем обедать.
Андрей проснулся и увидел на стуле рядом с кроватью Георгия.
– Очнулся? – встрепенулся Старицкий. – Подымайся, обед стынет.
– А который час?
– Четвертый уже.
Обедали друзья вдвоем. Андрей осторожно справился, отчего за столом нет Татьяны.
– Зачем? – безапелляционно ответил Старицкий. – Она – девушка способная, научилась понимать, что не нужно мешать, когда в доме мои личные друзья.
– По «Домострою» практикуешь? – улыбнулся Рябинин.
– Скорее – по ситуации. В любых взаимоотношениях должны присутствовать определенные границы и запреты. Несмотря на возвышенные чувства, каждый человек по-своему относится к счастью.
– Вы давно знакомы?
– Полтора года. Татьяна – часть моей новой жизни. Помнишь, я всегда был максималистом. И в амурном вопросе – не исключение. Мальчишкой мечтал об ослепительной красавице, непременно графине! Умной, чувственной, образованной, преданной… А теперь – вот, нашел пролетарочку, дочь погибшего комиссара. Она умна тем неразвитым, пытливым и не засоренным предрассудками умом, который вершит в мире простые и великие дела; в ней – истинная природная чувственность, без сплина и родовых изъянов; она преданна не только в угоду любви, но из разумной благодарности. А что еще нужно? Воспитать ее при подобных задатках было совсем нетрудно.
– Вульгарный материализм! – сунув в рот зубочистку, хмыкнул Андрей.
– Быть может, – Георгий пожал плечами. – Однако и меня, и ее, похоже, устраивает.
Он глянул на прибор Андрея:
– Насытился? Идем к озеру.
– Купаться будем на дальнем пляже, – объяснил Старицкий. – Там народу поменьше.
Он привел друга на крошечный песчаный пятачок, обрамленный зарослями осоки и камыша. Крепкая цепь держала у берега новенький белый тузик.
Георгий разделся догола и пошел пробовать воду. Разомлевший от обильного обеда и зноя, Андрей уселся в лодку, не торопясь снял ремень с кобурой и гимнастерку. Он поглядывал на искрящуюся солнечными бликами гладь озера, прислушивался к далеким крикам невидимых купальщиков.
– Рыба здесь ловится? – Рябинин томно потянулся.
– Рыба? – обернулся Георгий. – Ты зачем ствол на пляж прихватил? На рыб охотиться?
Он звонко рассмеялся.
– По инструкции не положено оставлять без присмотра, – буркнул Андрей. – Сам знаешь.
Взбивая ногами пенную волну, Старицкий подошел к лодке:
– А ведь из тебя выйдет хороший чекист!
Георгий указал на шрам на груди Рябинина:
– Это – та самая красноармейская граната?
– Ага, – Андрей в свою очередь оглядел крепкое мускулистое тело друга. – У тебя, я вижу, тоже боевая отметина осталась.
– Ах это! – проведя большим пальцем по шраму на правом боку, улыбнулся Старицкий. – Подранили малость, – пуля скользнула по ребру.
«Локш», – мысленно добавил Рябинин. Он вдруг вспомнил, что где-то уже слышал подобное выражение. «Локш?.. Словечко какое-то воровское». – Андрей старался вспомнить, кто же сказал ему эту фразу: «Нет в самом деле интересно!»
– Так ты идешь купаться? – тряхнул его за плечо Георгий.
– Ныряй, я следом, – кивнул Рябинин.
Старицкий пошел в воду.
Внезапно перед глазами Андрей возникла полутемная каюта на заброшенном пароходе и лицо Змея: «…Я знаком с самим Гимназистом. Никто его не видел, кроме меня!.. Я его спас, натурально… Прошлым летом он утекал от оперов после гранта и схоронился в подвале, где я обитал в то время. Накинулся на меня, хотел кокнуть, но я увидал, что он раненый, и предложил помощь… Подранили его малость. Пуля скользнула по ребру, локш!..»
Дремотная сонливость мгновенно улетучилась. Рябинин зачерпнул в ладонь воды и умылся. «Вот чертовщина!.. А Жорке и впрямь подходят приметы Гимназиста! – любуясь широкой спиной друга, подумал он. – Как там, в телеграмме из Ростова: "…рост – два аршина и семь вершков; лицо правильное, глаза светло-карие, брови тонкие, изогнутые, нос короткий, волосы темно-русые…" Похож, подлец! Вот ведь, напишут приметы – каждый курносый подпадает… Там еще было о татуировке…»
– Жора, а что у тебя на плече? – наугад спросил Андрей.
Старицкий уже по грудь стоял в воде.
– То же, что и у тебя, – повернувшись к другу левым плечом, отозвался он. – Пытался свести кислотой, да не удалось.
Рябинин с ужасом увидел то, чего так не хотел увидеть. Похолодев, он посмотрел на свое собственное плечо – там, над четкой татуировкой в виде двух перекрещенных мечей значилось: «4 У. Б.» Лишь у офицеров их 4-го Ударного батальона, воевавшего на германском фронте, имелись такие татуировки.
Сердце бешено рвалось из груди, голова гудела. «Спокойствие, необходимо успокоиться…» – убеждал себя Рябинин.
– Ныряй же! – хрипло крикнул он Старицкому.
– Терпение, – зябко поежившись, отозвался Георгий. – Ты знаешь, я боюсь воды. Ничего вот не боюсь, а воды…
«Никто лучше Жорки не подходит для роли Гимназиста! – думал Андрей. – Он – бывалый вояка, грамотный, подготовленный, жесткий и циничный. Как говорит Деревянников, нет хуже преступника, чем преступник умный и образованный».
Андрей потянулся к кобуре, достал пистолет и осторожно взвел курок.
– Жо-ра! Иди-ка сюда, – позвал он.
– Эй, товарищ мрачный демон, очнитесь! – раздался откуда-то сбоку знакомый голос.
Андрей обернулся и увидел Старицкого, сидящего в грациозной, красного дерева бричке. Каурый жеребчик-трехлетка нетерпеливо бил копытом о булыжник мостовой.
– А-а, Жора, – Рябинин устало улыбнулся. – Какими судьбами? Ты же укатил на дачу!
– Верно, – соскакивая наземь, подтвердил Старицкий. – Вернулся за провизией и – обратно. Говорят, у вас тут большой скандал случился – налет на Госбанк?
– Одна из жертв – перед тобой, – кивнул Андрей.
– И куда же сие обессиленное, измученное сыском создание направляется? – рассмеялся Георгий.
– С-пать! -тряхнул головой Рябинин.
– А поехали-ка со мной на дачу! – хлопнув друга по плечу, предложил Старицкий. – Там и выспишься, и отъешься на славу.
– В самом деле, почему нет? – Андрей пожал плечами. – У меня впереди два выходных. Надеюсь, не стесню?
– Полезай в экипаж, – подтолкнул его Георгий. – Вот только заскочим ко мне, возьмем продукты и – в путь.
* * *
По словам Старицкого, его «загородный домик» стоял на краю небольшого дачного поселка, у озера, верстах в десяти от города. Развалясь на скамье, Андрей вкратце рассказал о налете.
– Все, кончено дело, – заключил он. – Мифическим Гимназистом оказался известный преступник Фрол. Кстати, он наш, питерский.
– Помер он, говоришь? – щелкнув кнутом, бросил через плечо Георгий.
– Как не помереть? – хмыкнул Рябинин. – После такого ранения мало кто выживает… Это ведь я, Жорка, ему пулю в живот вкатил.
– А-а! – протянул Старицкий. – Из «браунинга» достал? Справная машинка.
Он подхлестнул коня:
– Ну давай, не ленись, Малыш!
Андрей приподнял козырек фуражки и огляделся. Бричка ехала краем ржаного поля. Ярко-голубое небесное марево слепило глаза. Пахло сухим колосом и парной утренней землей.
– Ночью дождичек пробежал, а уже душно, – задумчиво проговорил Георгий.
– Да, жара стоит лютая, – лениво согласился Андрей.
– К крови, – жестко добавил Старицкий.
– Это почему же?
– А вот повстречал я недавно мужичка из соседней деревни: стоит, колос щупает, зерна по ладони раскатывает. А потом и говорит: «У нас засуха – завсегда к крови». Я подумал – и правда, неурожайным год обещает быть, много горя людям испытать придется.
– Оптимистично, – поморщился Рябинин.
– После твоих рассказов – неудивительно, – усмехнулся Георгий. – Выпустил кишки несчастному жигану и похваляешься.
– Да будет тебе, – отмахнулся Андрей. – Неужто бандита пожалел?
Старицкий вытянул жеребца кнутом вдоль спины:
– О чем ты? Для меня, брат, как писал великий драматург, «ничего заветного нет». Каждому – свое.
– А я бы сказал: по Сеньке – и шапка.
Георгий со смешком покачал головой:
– Поднабрался ты гепеушных метафор! На глазах растешь.
* * *
«Милая дачка» оказалась воздушным строением в два этажа с верандой. Домик утопал в зелени, выше крыши покачивали кронами полувековые березы и липы.
– Поселок стародавний, – пояснил, въезжая в ворота, Георгий. – На этом месте была дача заслуженного земского врача, дряхлая и запущенная. Лачугу разобрали на дрова, поставили новый дом. Соседи – по большей части нэпманы и совчиновники.
Он обратился к домику и крикнул:
– Таня! Встречай дорогого гостя.
На крыльцо выбежала среднего роста темноволосая девушка в летнем сарафане.
– Жена?! – опешил Андрей.
– Да нет, – Старицкий подмигнул другу. – Хозяюшка. Знакомьтесь!
Георгий никогда не распространялся о своих амурных делах. Юнкером он тайком бегал на свидания к своим пассиям, неизвестным для приятелей.
Андрей с интересом разглядывал его девушку. Она была неплохо сложена, подтянута и ловка в движениях, как все, приученные с детства к физическому труду люди. На смуглом, покрытом легким загаром лице блестели живые серые глаза. Тяжеловатый подбородок и высокие скулы немного портили ее, но не настолько, чтобы не восхититься грациозной линией бедер, пикантным носиком и прелестными губками. В ней все казалось не вполне совершенным, как тот гениальный набросок, что так и не превратился в бессмертное полотно.
– Предлагаю легкий завтрак, – поманив Андрея на веранду, сказал Георгий.
– Уволь, дружище. Мне лучше отправиться в постель, – ответил Рябинин.
– Тогда идем в душевую, затем Таня покажет тебе комнату и принесет чаю. Как выспишься, будем обедать.
* * *
Андрей проснулся и увидел на стуле рядом с кроватью Георгия.
– Очнулся? – встрепенулся Старицкий. – Подымайся, обед стынет.
– А который час?
– Четвертый уже.
Обедали друзья вдвоем. Андрей осторожно справился, отчего за столом нет Татьяны.
– Зачем? – безапелляционно ответил Старицкий. – Она – девушка способная, научилась понимать, что не нужно мешать, когда в доме мои личные друзья.
– По «Домострою» практикуешь? – улыбнулся Рябинин.
– Скорее – по ситуации. В любых взаимоотношениях должны присутствовать определенные границы и запреты. Несмотря на возвышенные чувства, каждый человек по-своему относится к счастью.
– Вы давно знакомы?
– Полтора года. Татьяна – часть моей новой жизни. Помнишь, я всегда был максималистом. И в амурном вопросе – не исключение. Мальчишкой мечтал об ослепительной красавице, непременно графине! Умной, чувственной, образованной, преданной… А теперь – вот, нашел пролетарочку, дочь погибшего комиссара. Она умна тем неразвитым, пытливым и не засоренным предрассудками умом, который вершит в мире простые и великие дела; в ней – истинная природная чувственность, без сплина и родовых изъянов; она преданна не только в угоду любви, но из разумной благодарности. А что еще нужно? Воспитать ее при подобных задатках было совсем нетрудно.
– Вульгарный материализм! – сунув в рот зубочистку, хмыкнул Андрей.
– Быть может, – Георгий пожал плечами. – Однако и меня, и ее, похоже, устраивает.
Он глянул на прибор Андрея:
– Насытился? Идем к озеру.
* * *
– Купаться будем на дальнем пляже, – объяснил Старицкий. – Там народу поменьше.
Он привел друга на крошечный песчаный пятачок, обрамленный зарослями осоки и камыша. Крепкая цепь держала у берега новенький белый тузик.
Георгий разделся догола и пошел пробовать воду. Разомлевший от обильного обеда и зноя, Андрей уселся в лодку, не торопясь снял ремень с кобурой и гимнастерку. Он поглядывал на искрящуюся солнечными бликами гладь озера, прислушивался к далеким крикам невидимых купальщиков.
– Рыба здесь ловится? – Рябинин томно потянулся.
– Рыба? – обернулся Георгий. – Ты зачем ствол на пляж прихватил? На рыб охотиться?
Он звонко рассмеялся.
– По инструкции не положено оставлять без присмотра, – буркнул Андрей. – Сам знаешь.
Взбивая ногами пенную волну, Старицкий подошел к лодке:
– А ведь из тебя выйдет хороший чекист!
Георгий указал на шрам на груди Рябинина:
– Это – та самая красноармейская граната?
– Ага, – Андрей в свою очередь оглядел крепкое мускулистое тело друга. – У тебя, я вижу, тоже боевая отметина осталась.
– Ах это! – проведя большим пальцем по шраму на правом боку, улыбнулся Старицкий. – Подранили малость, – пуля скользнула по ребру.
«Локш», – мысленно добавил Рябинин. Он вдруг вспомнил, что где-то уже слышал подобное выражение. «Локш?.. Словечко какое-то воровское». – Андрей старался вспомнить, кто же сказал ему эту фразу: «Нет в самом деле интересно!»
– Так ты идешь купаться? – тряхнул его за плечо Георгий.
– Ныряй, я следом, – кивнул Рябинин.
Старицкий пошел в воду.
Внезапно перед глазами Андрей возникла полутемная каюта на заброшенном пароходе и лицо Змея: «…Я знаком с самим Гимназистом. Никто его не видел, кроме меня!.. Я его спас, натурально… Прошлым летом он утекал от оперов после гранта и схоронился в подвале, где я обитал в то время. Накинулся на меня, хотел кокнуть, но я увидал, что он раненый, и предложил помощь… Подранили его малость. Пуля скользнула по ребру, локш!..»
Дремотная сонливость мгновенно улетучилась. Рябинин зачерпнул в ладонь воды и умылся. «Вот чертовщина!.. А Жорке и впрямь подходят приметы Гимназиста! – любуясь широкой спиной друга, подумал он. – Как там, в телеграмме из Ростова: "…рост – два аршина и семь вершков; лицо правильное, глаза светло-карие, брови тонкие, изогнутые, нос короткий, волосы темно-русые…" Похож, подлец! Вот ведь, напишут приметы – каждый курносый подпадает… Там еще было о татуировке…»
– Жора, а что у тебя на плече? – наугад спросил Андрей.
Старицкий уже по грудь стоял в воде.
– То же, что и у тебя, – повернувшись к другу левым плечом, отозвался он. – Пытался свести кислотой, да не удалось.
Рябинин с ужасом увидел то, чего так не хотел увидеть. Похолодев, он посмотрел на свое собственное плечо – там, над четкой татуировкой в виде двух перекрещенных мечей значилось: «4 У. Б.» Лишь у офицеров их 4-го Ударного батальона, воевавшего на германском фронте, имелись такие татуировки.
Сердце бешено рвалось из груди, голова гудела. «Спокойствие, необходимо успокоиться…» – убеждал себя Рябинин.
– Ныряй же! – хрипло крикнул он Старицкому.
– Терпение, – зябко поежившись, отозвался Георгий. – Ты знаешь, я боюсь воды. Ничего вот не боюсь, а воды…
«Никто лучше Жорки не подходит для роли Гимназиста! – думал Андрей. – Он – бывалый вояка, грамотный, подготовленный, жесткий и циничный. Как говорит Деревянников, нет хуже преступника, чем преступник умный и образованный».
Андрей потянулся к кобуре, достал пистолет и осторожно взвел курок.
– Жо-ра! Иди-ка сюда, – позвал он.