Пришвин М.. Мы с тобой. Дневник любви

   Она встретила своего друга Птицына, рассказала ему о наших отношениях и предстоящих трудностях. На это он сказал ей о трудностях, что это хорошо:
   "Трудности покажут, настоящий ли он, ваш М. М., человек".
   Неужели теперь из всего моего хаоса сложится настоящий человек? Есть ли он во мне?.. Вот этого-то она и боится, и ей временами так трудно!
   Доведу любовь свою до конца и найду в конце ее начало бесконечной любви переходящих друг в друга людей. Пусть наши потомки знают, какие родники таились в эту эпоху под скалами зла и насилия. Это и есть дело современного писателя...
   24 февраля. Если б не умер Олег, то она вывела бы его в жизнь и для того применила бы силу женского лукавства. (Это мой домысел.) Мне же она хочет обязаться этим лукавством никогда в отношении меня не пользоваться.
   Я этот подарок принял с радостью, потому что свое чувство должно быть совершенно свободным... Отсутствие посторонней силы (лукавства) расширяет границы возможностей своего "люблю".
   25 февраля. Есть в человеке момент бескорыстия, когда открывается в любви неведомая сила, и с этой силой какой-то страсти бесстрастной почти всегда всего добиваются от возлюбленной. В наше время богиню Венеру оплевали и ее именем называют гнуснейшие вещи.
   Раз допущено и в самой ничтожной доле между нами то, о чем не пишут, то мысленно можно допустить, что как-нибудь случится и дойдет до конца. И не зарекайся! Не зарекайся! И пусть!.. Но при одном непременном условии: нужно, чтобы она оставалась и после этого неизменно прекрасной невестой моей, какую ждал я всю жизнь, стоя голыми ногами на раскаленном железе, какую встретил и какую хочу сохранить в себе до конца.
   Тогда можно все допускать, но не думать, не достигать. И первое -самое первое: не по себе равняться, а по ней... Надо быть более осторожным и больше беречь сено от огня. Для того беречь, чтобы больше, больше, больше было у нас неодетой весны.
   Это был не стыд, а мужская оторопь перед тем, как надо разбудить спящую красавицу.
   Все происходит так, будто мы были на горной высоте и постепенно в течение месяца спускались в долину. И когда мы сошли в долину, где уже все цвело, ни малейших укоров совести у нас не было. Вокруг все было прекрасно, а прошлое -- это снежные вершины -- они сияли над нами! И по всему было похоже, как они переходили от весны света к воде и потом неодетый лес одевался.
   Неужели в любви моей к женщине всю жизнь была у меня одна только неодетая весна?
   Запрещенная комната
   То ли голова у меня болела, то ли она мудрит или умалчивает о чем-то по своему праву... В душе стало темнеть, и все нажитое прекрасное закрылось, и связь моя потерялась до того, хоть плачь! С упреком в душе я обращался к ней в молчаньи:
   -- Как, милая, ты не можешь понять, что я не святой, как Олег, я как всякий человек -- дай ему тысячу комнат и запрети только одну -- и он непременно идет в запрещенную. Что же мне делать теперь, как дальше жить при запрещенной комнате? Путь Олега был отойти, отречься. И этим все кончилось: она осталась в суете жизни, он погрузился в творчество и умер святым.
   -- А вы,-- спросила она,-- как бы вы поступили?
   Я молчал. Но не я ли сам тогда подошел, когда она работала, и сказал так простосердечно: -- Мне же ничего от вас не нужно, будьте сами по себе, я -- сам по себе, и мы будем просто счастливы только потому, что двое вместе.
   А женщина в существе своем высшем только и ждет этого, и так понятно, что мои слова привлекли ее, и странно, через это именно продвинулось сближение до запрещенной комнаты. Так неужели же мне предстоит признать себя слабее Олега и уступить мертвому господство, а себе быть "при ней" и повторять судьбу ее несчастного мужа? Нет! Я чувствую в себе всякую силу и только не знаю, как вернее ее применить. У меня и теперь возникает сомнение в правильности пути Олега: не слабость ли это, просто уйти от соблазна? Не сильнее ли тот, кто должен взять, значит, подвергнуться величайшему риску, значит, выпить весь горький сосуд и в то же время звезду сохранить? И ты, Михаил, не думай, что обойдешь вопрос и спасешься работой... "Вот я, бери, если хочешь, но только уж я посмотрю на тебя и тебя проверю насквозь и узнаю, какой ты настоящий..."
   Что "люблю" -- это, несомненно, это заключено в образе. Можешь беситься, проклинать, бить, и не убежишь. Образ будет везде с тобой. Значит, люблю -- это твердо. А дальше, как второй этаж этого "люблю",-бескорыстие, совершенная преданность и растворяемое в смирении эгоистическое самолюбие. Надо в этом положении добиваться бескорыстия, точно так же, как я писал "Жень-шень": был в унижении газетных нападок,писал с коптилкой -отняли у писателя электричество, а у соседа, слесаря-пьяницы, оно горело.
   Писал, не надеялся даже на признание, подавляя мысль об уходе из жизни. И написал!
   ...Если бы от нее осталась только душа, которую бы можно носить с собой в замшевом мешочке около сердца, то как бы я был счастлив, как бы я эту душу любил, и берег, и советовался с нею, и шутил... Буду ждать. И будь спокоен, Михаил, ты это выдержишь.
   Мне встретился сегодня на улице писатель из новичков, совсем необразованный, как теперь это бывает, и растрачивающий золотой багаж своей наивности на общее дело своего писательства. С возникновением новых требований к литературе дела его пошатнулись, бедный вовсе замаялся в поисках заработка, встретил меня как собачка с разинутым ртом -- и язык на виду.
   -- Здравствуйте, мой друг,-- сказал я ему,-- поглядите, какое сегодня небо прекрасное!
   Он стиснул рот, поглядел острым глазом на небо, потом опомнился и вернулся к своей поэтической детскости глаз и легкомыслию.
   -- Представьте себе,-- сказал он,-- я до того замучился, что всю неделю неба не видал. Вы сказали: "небо!" -- и я вернулся к себе.
   Меня тоже удивили эти слова несчастного поэта о том, что в делах можно небо забыть и что так вообще можно людей разделить на тех, кто смотрит постоянно на небо, кто иногда поглядывает, и кто никогда на него не обращает никакого внимания.
   Олег смотрел только на небо и верен небу остался. А Пушкин проглотил весь сосуд и получил рану в живот. Со смертельной раной лежал Пушкин, у него пуля была в животе, которая есгь у каждого человека, у зверя--у всех. А души такой, как у Пушкина, ни у кого не было, потому что в "животе" его все было испытано.
   Но Олег ушел на небо, не испытав пути; Олег вышел в святые, а Пушкин остался язычником.
   -- Ну, как же, Михаил,-- спросил я себя,-- с Олегом идти или с Пушкиным?
   Вопрос канул куда-то в душевную щель для переварки, и мысль вернулась к несчастному поэту с потерянным небом.
   Весь смысл внутренних наших бесед, догадок в том, что жизнь есть роман. И это говорят люди, в совокупности имеющие более 100 лет, и говорят в то время, когда вокруг везде кипит война и только урывками можно бывает добыть себе кое-какое пропитание. Никогда не была так ясна сущность жизни, как борьба с Кащеем.
   Никогда в жизни моей не было такой яркой схватки с Кащеем за роман -за жизнь. И она это знает, но только все еще не уверена во мне, все спрашивает, допытывается, правда ли я ее полюбил не на жизнь, а на смерть.
   Никогда в жизни не было мне такого испытания: это карта на всего человека.
   27 февраля. И опять, как только я увидал ее, так мгновенно исчезла запрещенная комната -- куда что девалось! Так при первых солнечных лучах исчезают ночные кошмары.
   Целуя ее, я сказал:
   -- Вы не сомневаетесь больше в том, что я вас люблю?
   -- Не сомневаюсь.
   -- И я не сомневаюсь, что вы меня тоже немного любите.
   -- Люблю.
   Я очень обрадовался.
   -- Неужели это правда?
   -- Правда: я скучаю без вас.
   И поцеловала в самые губы.
   После нее остался у меня голубь в груди, с ним я и уснул. Ночью проснулся: голубь трепещет. Утром встал -- все голубь!
   ...Близко к любви было в молодости -- две недели поцелуев -- и навеки... Так никогда любви в жизни у меня и не было, и вся любовь моя перешла в поэзию, всего меня обволокла поэзия и закрыла в уединении. Я почти ребенок, почти целомудренный. И сам этого не знал, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски или опьяняясь радостью. И еще прошло бы, может быть, немного времени, и я бы умер, не познав вовсе силы, которая движет всеми мирами.
   Мне казалось тогда, что взамен своего счастья я весь мир люблю, но это была не любовь, а распространенный на весь мир эгоизм: "все во мне, и я во всем".
   Милая, не знаю, могу ли, но верую, и ты помоги моему неверию, и вникни милостиво в мои слабости, и, главное, помири меня с собой, и поцелуй, и как хочешь, сама назначь: идти по-прежнему к Звезде или, как мне хотелось бы,-строить вместе жизнь возле себя простую и прекрасную.
   29 февраля. Объяснение с Аксюшей до конца и ее готовность идти к Павловне на переговоры о том, что М. М. жизнь свою меняет. Теперь остается слово за В. Только записал -- получаю письмо от В.:
   "Дорогой М. М., пришла я от Вас домой и вижу: мама лежит как пласт беспомощная, лицо кроткое и жалкое, но крепится. Мама не спит от сильных болей -- все тело ноет и дергает, как зуб, но ведь то один зуб, а тут все тело!
   Она не спит, а я думаю: милый Берендей, мы оба "выскакиваем из себя" (это наше общее с Вами свойство) и потом, возвращаясь к своей жизни, пугаемся, будто напутали что-то. Мы создаем себе "творчески" желанный мир, и нам кажется, что он настоящий, но это еще не жизнь. А вот то, что около меня сейчас-- это моя настоящая жизнь. И я думаю, никогда не проглотить Вам сосуд моей жизни со всеми моими долгами!
   Милый Берендей, не смущайтесь -- Вы ничего еще лишнего не сказали и не сделали -- я не хочу, чтобы передо мной Вы были должником или несвободным. И я думаю дальше: все это около меня -- моя настоящая жизнь. А где же Ваша? Ваши книги? -- но это Ваша игра. В конце жизниостанется сам человек, который через эту игрурос и вырастал. Где он и каков?
   Один раз я ощутила того человека, в тот раз около машинки, когда писатель говорил мне о своей человеческой любви, и эта минута заставила шевельнуться мое не поэтическое, нет! -- а человеческое сердце.
   О, мои долги! почему мы, люди, не можем любить, ничего не бросая, а лишь присоединяя к любимому новое существо! В этом одном может быть только конечная цель наших усилий и страданий. Настоящая любовь -- свобода, а если сердце стеснено -- это признак плохой, это подделка.
   В тот день, когда я так обрадовалась Вашим словам, было мне словно веяние свободы, как волна из мира, где нет времени и пространства. Этот ветер дает ощущение достоверности. Это уже не "творчество"...
   Я лежу на своем сундуке и думаю, думаю: не творю ли я сама Вас для себя? Забудьте, забудьте скорей то, что я прошлый раз Вам сказала. Это я "выпрыгнула" -- это шаткая почва, на ней нельзя строить дом".
   Аксюша:
   -- Если старца спросить, то он скажет: "Это искушение", -- и велит вернуться в покинутый дом.
   И смысл этого неглупо объяснила тем, что от своей любви надо отказаться,-- откажешься от своей -- и будешь любить всех.
   В этом, конечно, и есть смысл аскетизма в общем их понимании. И мой "пантеизм" этого же происхождения: вместо одного человека -- любовь ко всему. Аксюша думает, что ее мудрость нова, и не знает, что всю-то жизнь я только и делал, что служил голодным поваром у людей. Но вот пришел мой час, и мне подают кусок хлеба.
   Аксюша всю ночь рыдала, всю ночь не спала, и когда в 6 часов я завел радио, вошла ко мне и вся в слезах сказала:
   -- Она колдунья!
   -- Ты с ума сошла.
   -- А что вы думаете -- ее любите?
   -- Так люблю, что уйдет -- выброшусь из окна. Скажут: она вернется, только постой на горячей сковородке, и я постою.
   -- Ну конечно, околдовала. И какой человек возьмет в дом тещу -- зачем вам старуха?
   -- В. любит мать -- и я буду любить. Что ей дорого -- и мне будет дорого.
   -- Вот и околдовала! И я знаю, когда околдовала.
   -- Когда же?
   -- А вот когда она вам лимончик подарила, в этом лимончике и было все.
   И опять реветь, реветь, и опять несчастный Бой глядит ей в глаза печальными глазами красными... И она это видит, принимается обнимать его и лить слезы на его рыжую шерсть.
   Бедная Аксюша, она и не знала, что так любит меня! С точки зрения их собственнической любви другая любовь -- колдовство, а В.-- колдунья. У них любовь -- движенье в род; у нас -- в личность, в поэзию, в небывалое.
   -- Колдунья, колдунья,-- повторяла Аксюша. Ничем я не мог ее унять и, наконец, рассвирепел.
   -- Пусть колдунья,-- сказал я,-- что же из этого?
   -- А то, что вся эта любовь на миг один, на минуту.
   -- Пусть на минуту,-- ответил я,-- ты же ведь этого не испытала.
   -- Чего?
   -- Что этот миг с такой прекрасной колдуньей покажется больше столетия... Она мне не дала договорить.
   -- Тьфу! -- плюнула старая дева и удалилась, убежденная, что все началось с лимона.
   Все сильней огнем, пожаром охватывает желание войти в запретную комнату: кажется, войдешь -- и будешь обладать настоящим. Но настоящее это пройдет -- и, может быть, весь дворец исчезнет? Нет, не надо входить, и пусть сохранится дворец во всей красе, с его запретной комнатой...
   Настоящее вступило в жестокую борьбу и с будущим, и с прошлым. Прошлое -- это наше прошлое с того дня, как она отморозила себе ногу. Будущее -- это наше будущее с разлуки до встречи в первый и третий день шестидневки. И надо выбросить из головы все придумки, все замены: любовь -- это все, и если это есть у тебя, то все, что взамен, теперь отбрасывается: только Любовь!
   Все думал, что это можно: она будет на моей жилплощади, я с ней могу тогда как с сестрой. Я хотел ее с чистым сердцем позвать, а сейчас думаю, что отказаться уже не могу. И, значит, если она придет, то будет моя.
   1 марта. В. не приходит, мать больна. В отношениях прибавилось много ясности и спокойствия. Теперь надо лишь сдерживать себя и ждать, как пахарь: вспахал, посеял и жди, когда вырастет. К вечеру навестил В. Она проводила и у меня провела вечер.
   Хрустальный дворец
   Сегодня я опять уверял ее, что люблю, и опять вспомнил "кусок хлеба", что отдам ей последний кусок хлеба, если заболеет -- не отойду. И много такого наговорил и насулил. И она, выслушав все, ответила:
   -- Но ведь так все делают.
   -- Как же это все? -- спросил я.
   -- Все хорошие люди,-- ответила она спокойно и уверенно.
   И в этой уверенности я узнал, что есть на земле какая-то страна в невидимых для посвященного границах, где живут только хорошие люди. Оказалось, об этой стране я и думал, когда в молодости ходил с мужиками искать невидимый град в керженских лесах!
   И тогда мне вспомнилось, что я сам клятву себе давал, когда впервые пришел мне успех от моего писательства, чтобы писать только о хороших людях. Мне бессмысленно показалось тогда обращать внимание людей на пороки, потому что обращенное на порок внимание его только усиливает. Мне казалось, что нравственность всего мира попалась на эту удочку греха: пороки беспрестанно бичуются моралистами и беспрерывно растут.
   Но почему же в сторону поэзии все лучшее, все тысячи комнат хрустального дворца, а в сторону, где возникает самая жизнь,-- не одна даже комната, а какой-то лишь полутемный чуланчик необходимости? Откуда взялось это темное чувство, что во дворце есть одна комната, где и совершаются все чудеса, но вход в нее запрещен -- иначе весь дворец исчезнет? И поэтому создается Недоступная...
   При неразрешимых вопросах я всегда обращаюсь к первоисточнику своему -к тому, каким я родился, к своему детству.
   -- Деточка моя, Курымушка,-- говорю я,-- подскажи мне, старому, когда и кто внушил тебе этот страх к одной комнате в нашем хрустальном дворце?
   -- Таким я родился,-- отвечает Курымушка,-- не виноват был ни в чем, а выходил грех. Что ни сделать -- грех и грех! Вот тогда я догадался, что есть запрещенная комната и в ней -- Кащей живет. От Кащея пошел весь грех.
   -- Я понял, Курымушка, мысль о запрещенной комнате и создала весь порок. Не обращать на него никакого внимания и усиливаться в сторону света -- вот как победим мы с тобой Кащея, мальчик!
   Так почему же я забыл о своей клятве писать только о хороших людях? Ночью я пробудился, написал маленький рассказ в темноте и утром переписал его на машинке, а вечером прочитал его ей. Вот этот рассказ:
   "Художник. Никакой любви в жизни этого старого художника не было. Вся любовь, все, чем люди живут, у него ушло в искусство. Овеянный поэзией, он сохранился ребенком, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски и опьянением радостью от жизни природы.
   Прошло бы, может быть, немного времени, и он умер бы, уверенный, что такая и есть жизнь на земле.
   Но однажды в его Хрустальный дворец пришла к нему женщина, и он ей сказал свое решительное слово: "люблю".
   -- Что это значит? -- спросила она.
   -- Это значит,-- сказал он,-- что я открываю запрещенную для меня комнату жизни и вхожу в нее без всякого чувства греха и страха. Теперь я не художник, а -- как все. Если у меня будет последний кусок хлеба--я отдам его тебе. Если ты будешь больна -- я не отойду от тебя. Если для тебя надо будет работать -- я впрягусь, как осел...
   -- Но ведь это у всех, так делают все, -- сказала она.
   -- Мне вот этого и хочется,-- ответил он,-- чтобы у меня было как у всех. Я об этом именно и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным и быть как все хорошие люди -- без стыда и страха" ".
   Она не сразу поняла рассказ, долго молчала, похрустывая сухариком за чашкой чая, и мы стали было говорить уже о чем-то другом, как вдруг она вспыхнула, глаза ее засверкали:
   -- А ну-ка прочтите мне еще ваш рассказ! Потом задумалась, как будто вовсе даже забыла обо мне. И когда вернулась ко мне, то сказала:
   -- Я не сразу поняла, что это про самое главное. А вы ведь решаете задачу всей моей жизни! Знаете, Олег до сих пор во сне посещает меня и всегда почему-то строг, не улыбается, не скажет ничего, и я всегда перед ним виновата. Неужели я все еще виновата?
   Он считал меня царицей -- и я была ему царицей. Он считал меня невестой и матерью -- и я была ему всем: через меня, как через мать, проходило все его творчество. Он писал мне в Москву из своего одиночества: "я не знаю, где кончаешься ты _и начинаюсь я". И мы должны были жить раздельно. Я любила его -- вот почему ни разу не пришла мне мысль о нем для себя. Если б я знала тогда, что для себя должна была звать его в мир, в тот мир, где живут хорошие люди -- мы могли бы и это сделать священным!
   -- Вернуться во дворец,-- подсказал я,-- в тысячу комнат, в котором нет придуманной взрослыми тысячи первой, влекущей к запретному.
   Да, да, в хрустальный дворец без запретной комнаты. И там мы стали бы царями!"
   В 1941 году Пришвин запишет: "В рассказе "Художник" намечена, но не совсем раскрыта тема первенства жизни перед искусством: я говорю о жизни, преображенной деятельностью человека, где искусство является перед нею только средством, пройденным путем (как ожидание друга и сам друг).
   Искусство рождается в бездомье. Я писал письма и повести, адресованные к далекому неведомому другу, но когда друг пришел -- искусство уступило жизни. Я говорю, конечно, не о домашнем уюте, а о жизни, которая значит больше искусства.
   -- Есть ли такая жизнь?
   -- А как же! Если бы не было такой жизни, то откуда бы взяться и самому искусству?
   Сегодня так далеко забежал вперед, что уж не она, как прежде, говорила мне новое, а я ей принес весть, и она воскликнула, изумленная: "Думала ли я когда-нибудь, что здесь найду объяснение своей жизни!"
   "Было совсем еще светло, когда я провожал ее через Каменный мост. Вдруг она встревоженно прижалась ко мне и насильно повернула меня в другую сторону; через минуту она отпустила меня и сказала:
   -- Там мой муж прошел. Он хороший человек и настоящий герой. Он продолжает любить меня, ему сорок лет, а он седеет, и от меня, только от меня! И не перестает любить, и делает открытия...
   -- В чем?
   -- В математике.
   -- При чем же тут в любви математика?
   -- А и математика его тоже от меня. Это взамен меня. Помните наш разговор о запрещенной комнате? Олег отказался меня ввести -- я ушла к этому...
   -- И он ввел?
   -- Нет... Но он герой.
   Все было загадочно, почему человек, имевший задачу одолеть Кащея, вместо того делает открытия в математике, и оттого стал героем.
   Я сказал ей:
   ~ Так-то, пожалуй, и я герой. Я, пожалуй, больше герой: должен был войти в запрещенную комнату, а вместо того создал хрустальный дворец в тысячу комнат.
   -- И все-таки вы не герой, а он герой. - Она с улыбкой посмотрела мне в лицо, и я понял, это она из жалости к нему, а меня "героем" просто поддразнивает.
   -- Принимаю вызов,-- ответил я,-- я напишу поэму, вы будете плакать и перестанете меня дразнить. Ваш геометр пришел к вам по прямой линии, я же приду по кривой.
   Она с недоумением посмотрела на меня и просто сказала:
   -- Мы с вами очень подходящие, я чувствую себя с вами так же, как с Олегом, но вот человек прошел мимо, и мне за него больно... Это мои долги! И я не знаю, люблю ли я вас, или впрямь пришло мое время... Нет, я не хочу времени: заставьте, помогите мне забыть долги и время -- и я с вами на край света пойду.
   Мы расцеловались на прощанье по-настоящему, как родные с детства люди, и я впервые сказал ей "ты".
   Вот это самое главное чувство -- время преодолеть. Можно в 20 лет сказать все, как Лермонтов, а если срок не дается, то в старости будешь как юноша писать. И вот почему искусство -- это форма любви. И вот я люблю, и моя юность вернулась, и я напишу такое, чтобы она растерялась и сказала: "Да, ты герой!"
   3 марта. Ночь почти не спал. Я повторял:
   -- Зачем это я сделал, зачем тратил на забаву или самообман драгоценную человеческую жизнь!
   Днем перед ее приходом я трепетал: мне представилось, будто во мне самом, как в торфяном болоте, скопился тысячелетний запас огня. Я это придумал, и оттого пробудился во мне тоже давнишнего происхождения страх за себя и стыд.
   Но когда она вошла, в глазах ее было так много какого-то неведомого мне богатства, что страх и стыд прошли при ее появлении.
   -- Ничего,-- сказала она с милой улыбкой,-- наверно, без огня нельзя жить на земле!
   -- Но, мне кажется, это опасно для нашей дружбы.
   -- Я когда-то тоже себя так пугала. Только это может быть и иначе: что опасного, если ребенок просит молока?
   Я не знал, что ответить, я не понимал ее...
   В этот раз вышло так, что казалось -- вот оно и все... Но в этом "все" не хватало какого-то "чуть-чуть", и через эту нехватку "все" превращалось в ничто.
   -- Я обещала вам, что не буду с вами лукавить. Сама женщина это ни во что не ставит, и все это "грудь Психеи, нога газели" -- это только приманки, а сущность-то есть в каком-то "чуть-чуть". Я не буду лукавить: если хотите, вы все можете брать, но все это без "чуть-чуть" будет ничто -- чепуха.
   -- А что же не чепуха?
   -- У вас редкий ум,-- ответила она,-- вы сейчас единственный, с кем я открываюсь, и у вас сердце -- ах, какое у вас сердце! И все-таки я не вся I нами. Догадайтесь, в чем дело, чего не хватает,-- и я отдам вам всю жизнь.
   -- Это похоже на сфинкса: все открыто и ясно; природа как везде и во всем, но в лице сфинкса есть какое-то "чуть-чуть", и его нельзя разгадать. Мне кажется, разгадать это для меня, а может быть, и ни для кого не возможно: зачем же иначе сфинкс? Вы-то ведь сама тоже не знаете!
   Но, мне кажется, это можно заслужить, и тогда все само собой откроется, как сундучок без замка.
   Как же вы думаете заслужить?
   -- Служить,-- сказал я,-- это значит собирать внимание к тому, что любишь. Все, все туда!
   -- Как хорошо! Мне кажется -- это правда. Откуда вы это берете?
   -- Из своего опыта: я в молодости давным-давно влюбился и все лучшее на земле собиралось к ней. А когда она исчезла, то все собранное в ней стало обратно становиться на свои места: какой-нибудь заячий следок, голубеющий на белом снегу, отчего он стал мне прекрасен? Оттого, что пришел сюда от нее. Или звук шмеля на цветке ранней ивы, или северный свет, или южное море, и все на свете, все было из нее и все прекрасно. А теперь я буду служить вам, и все, что вышло тогда от нее, собирать обратно в этот сосуд. Я буду делать это вниманьем.
   Она молчала. Я посмотрел: она свернулась собачкой в углу дивана, поджав ноги, стала маленьким комочком -- не женщина, а дорогой мой ребенок. Глаза большие сияли радостно, и щеки горели.
   Вечерело. Я примостился рядом и слушал, как билось ее сердце.
   Подождем! -- сказала она. И я послушался, и мы стали вместо того обмениваться словами. Но слова эти рождались на той же почве, как будто в душе было два выхода: через жизнь и через мысль.
   Я: -- А может быть, люди научатся управлять этой силой?
   Она: -- Об этом есть еще у Шекспира: любовь Ромео и Джульетты примирила два враждующие рода.
   Я: -- Женщине дана такая сила и такая власть над людьми, больше которой на земле нет ничего. И как же глупо она силу эту растрачивает!
   Она: -- В мире до тех пор счастья не будет, а только война, пока не научится женщина управлять своей силой.
   Я: -- А может быть, обычную женскую уклончивость, это ваше "подождем", и надо понимать как начало этой силы в действии?
   -- Так долго длиться это не может! -- ответила она.
   И вот как радостно, и вот как мучительно страшно, как бы нам не попасть в руки Кащея. Надо освободить ее от "долгов" и, если бы это возможно было, самому бы за долги заплатить. Как? -- Не знаю. Я не знаю, когда это будет и как именно совершится, только знаю, что это будет как свет: тихий свет придет, и мы что-то вместе поймем, и вдруг бросимся друг ко другу, и навсегда.