Страница:
Ключ к осмысленной, целеустремленной жизни, сказал я себе, – разделение на дни. План был разработан быстро: час в день посвящать уборке и мытью, два часа в день – ремонтным работам и саду, восемь часов сну. Я решил регулярно мыться, обедать в строго определенное время, бриться, стирать белье и для всех этих дел предусмотрел час в день и день в неделю. Моя потребность писать все еще оставалась одержимостью, владеющей моей жизнью, и, вероятно, не могла принести мне никакой пользы. Но теперь, когда я освободился от самоограничения, я мог в рамках дисциплины и расписания заняться третьей версией, которая писалась очень легко и от которой ожидал намного больше, чем от первых двух.
Наконец я понял, как мне следует рассказать свою историю. Если я смогу при помощи неправды – другими словами, при помощи метафор – рассказать чистую правду, тогда через всеобщую неправду смогу найти и описать всеобщую правду. Моя рукопись должна быть метафорой моего «я».
Я создал воображаемое место и воображаемую жизнь.
Две мои первые попытки были тупы и загнаны в жесткие рамки. Я описывал то, что было запечатлено в моей душе и чувствах. Внешние события были призрачными, схематичными проявлениями у границ моего восприятия. Причина крылась в том, что я выращивал реальный мир на стерильной почве своей фантазии; он был анекдотичным, малосвязанным. Создание фантастического ландшафта расставило все на места, я создал его по собственному желанию и ввел в личные символы. Я уже решительно отдалился от чисто автобиографического повествования; я перевел процесс на новые рельсы и поместил главного героя, мое метафорическое «я», в обширное, выдуманное, стимулирующее окружение.
Я придумал город под названием «Джетра». Он должен был быть Лондоном, где я родился, и одновременно пригородом Манчестера, где я провел большую часть детства. Джетра находилась в стране Файандленд, скромной и немного старомодной стране, богатой традициями и высокой культурой, гордой своей историей, справляющейся с трудностями, когда это нужно, утверждающей себя в новом подверженном конкуренции мире. Я дал Файандленду географию, законы и конституцию. Джетра была его столицей и важнейшим портом и находилась на южном берегу страны. Позже я набросал подробности некоторых других стран, существовавших в этом мире; я даже нарисовал примитивную карту, которую вскоре отверг, потому что она связывала фантазию.
Пока я писал, это окружение стало для меня почти так же важно, как и переживания моих героев. Я вновь обнаружил, что нужно создать детали, которые придадут повествованию большую убедительность.
Скоро я нашел верный путь. Поведение моих прежних героев казалось теперь беспомощным и искусственным, но как только я ввел их в новый воображаемый мир, образы приобрели убедительность и засверкали всеми красками. До этого я лишь менял последовательность событий ради вящей их четкости, но теперь заметил, что все это имеет цель, скрытую в моем подсознании. Замена фона на выдуманный придала моему творению смысл.
Я добавил подробностей в изображенную мной картину. Вскоре я увидел, что в море южнее Файандленда имеются острова, множество островов, огромный архипелаг маленьких независимых стран. Для жителей Джетры и особенно для моего главного героя эти острова были чем-то вроде эскапистской мечты. Путешествовать между этими островами значило достигнуть цели. Сначала мне было не вполне ясно, что это может быть за цель, однако в процессе писания я это понял.
На новом фоне стала вырисовываться история, при помощи которой я хотел рассказать о своей жизни. У героя этой истории было мое имя, но люди, которых я знал, получили вымышленные имена. Моя сестра Фелисити стала Калией, Грейс – Сери, моих родителей не было вообще.
По этой причине события казались чуждыми, я с обостренной фантазией реагировал на все, что писал, но поскольку все это было мне во всех смыслах знакомо, я создал мир другого Питера Синклера, его окружение, которое было мне знакомо и в котором я жил.
Я работал напряженно и размеренно, и скоро появилась внушительная стопка страниц новой рукописи. Каждый вечер я заканчивал работу в предусмотренный моим дневным расписанием час, перечитывал готовые страницы и вносил в текст небольшую правку. Иногда я сидел на стуле в своей белой комнате, держа рукопись на коленях, чувствуя ее тяжесть, и знал, что держу в руках все, что стоило или можно было рассказать о себе.
На бумаге существовала особая личность, тождественная мне, но все же очень и очень отличающаяся от меня. Она была не старше меня, но кто-нибудь мог ее уничтожить. У нее была собственная жизнь, выходящая далеко за пределы бумаги, на которой была записана; если я сожгу рукопись или кто-нибудь у меня ее отнимет, она по-прежнему будет существовать, на высшем уровне. Чистая правда вневременна: она переживет и меня.
Эту окончательную версию, которую я начал писать с первой страницы двумя месяцами раньше, нельзя было изменить. Она была исключительно правдивой историей. Все в ней было выдумкой, кроме моего имени, однако каждое ее слово, каждое предложение было истиной в высшем смысле, помогающей достигнуть высшей правды. В этом я был твердо убежден.
Я нашел себя, объяснил себя и в очень личном смысле этого слова определился.
Наконец мне удалось приблизиться к финалу своей истории. Это перестало быть проблемой. Во время работы я чувствовал: он обретает плоть в моей душе – как перед этим обрела жизнь на бумаге сама история. К сожалению, для этого требовалось писать, терпеливо сидеть за пишущей машинкой. Я лишь чувствовал, каким должен быть конец; нужные слова придут ко мне в тот миг, когда их потребуется написать, не раньше. А с ними придет освобождение, сознание выполненного долга и реабилитации мира.
Но потом, после того как я написал еще страниц десять, все неожиданно прервалось.
Глава четвертая
Наконец я понял, как мне следует рассказать свою историю. Если я смогу при помощи неправды – другими словами, при помощи метафор – рассказать чистую правду, тогда через всеобщую неправду смогу найти и описать всеобщую правду. Моя рукопись должна быть метафорой моего «я».
Я создал воображаемое место и воображаемую жизнь.
Две мои первые попытки были тупы и загнаны в жесткие рамки. Я описывал то, что было запечатлено в моей душе и чувствах. Внешние события были призрачными, схематичными проявлениями у границ моего восприятия. Причина крылась в том, что я выращивал реальный мир на стерильной почве своей фантазии; он был анекдотичным, малосвязанным. Создание фантастического ландшафта расставило все на места, я создал его по собственному желанию и ввел в личные символы. Я уже решительно отдалился от чисто автобиографического повествования; я перевел процесс на новые рельсы и поместил главного героя, мое метафорическое «я», в обширное, выдуманное, стимулирующее окружение.
Я придумал город под названием «Джетра». Он должен был быть Лондоном, где я родился, и одновременно пригородом Манчестера, где я провел большую часть детства. Джетра находилась в стране Файандленд, скромной и немного старомодной стране, богатой традициями и высокой культурой, гордой своей историей, справляющейся с трудностями, когда это нужно, утверждающей себя в новом подверженном конкуренции мире. Я дал Файандленду географию, законы и конституцию. Джетра была его столицей и важнейшим портом и находилась на южном берегу страны. Позже я набросал подробности некоторых других стран, существовавших в этом мире; я даже нарисовал примитивную карту, которую вскоре отверг, потому что она связывала фантазию.
Пока я писал, это окружение стало для меня почти так же важно, как и переживания моих героев. Я вновь обнаружил, что нужно создать детали, которые придадут повествованию большую убедительность.
Скоро я нашел верный путь. Поведение моих прежних героев казалось теперь беспомощным и искусственным, но как только я ввел их в новый воображаемый мир, образы приобрели убедительность и засверкали всеми красками. До этого я лишь менял последовательность событий ради вящей их четкости, но теперь заметил, что все это имеет цель, скрытую в моем подсознании. Замена фона на выдуманный придала моему творению смысл.
Я добавил подробностей в изображенную мной картину. Вскоре я увидел, что в море южнее Файандленда имеются острова, множество островов, огромный архипелаг маленьких независимых стран. Для жителей Джетры и особенно для моего главного героя эти острова были чем-то вроде эскапистской мечты. Путешествовать между этими островами значило достигнуть цели. Сначала мне было не вполне ясно, что это может быть за цель, однако в процессе писания я это понял.
На новом фоне стала вырисовываться история, при помощи которой я хотел рассказать о своей жизни. У героя этой истории было мое имя, но люди, которых я знал, получили вымышленные имена. Моя сестра Фелисити стала Калией, Грейс – Сери, моих родителей не было вообще.
По этой причине события казались чуждыми, я с обостренной фантазией реагировал на все, что писал, но поскольку все это было мне во всех смыслах знакомо, я создал мир другого Питера Синклера, его окружение, которое было мне знакомо и в котором я жил.
Я работал напряженно и размеренно, и скоро появилась внушительная стопка страниц новой рукописи. Каждый вечер я заканчивал работу в предусмотренный моим дневным расписанием час, перечитывал готовые страницы и вносил в текст небольшую правку. Иногда я сидел на стуле в своей белой комнате, держа рукопись на коленях, чувствуя ее тяжесть, и знал, что держу в руках все, что стоило или можно было рассказать о себе.
На бумаге существовала особая личность, тождественная мне, но все же очень и очень отличающаяся от меня. Она была не старше меня, но кто-нибудь мог ее уничтожить. У нее была собственная жизнь, выходящая далеко за пределы бумаги, на которой была записана; если я сожгу рукопись или кто-нибудь у меня ее отнимет, она по-прежнему будет существовать, на высшем уровне. Чистая правда вневременна: она переживет и меня.
Эту окончательную версию, которую я начал писать с первой страницы двумя месяцами раньше, нельзя было изменить. Она была исключительно правдивой историей. Все в ней было выдумкой, кроме моего имени, однако каждое ее слово, каждое предложение было истиной в высшем смысле, помогающей достигнуть высшей правды. В этом я был твердо убежден.
Я нашел себя, объяснил себя и в очень личном смысле этого слова определился.
Наконец мне удалось приблизиться к финалу своей истории. Это перестало быть проблемой. Во время работы я чувствовал: он обретает плоть в моей душе – как перед этим обрела жизнь на бумаге сама история. К сожалению, для этого требовалось писать, терпеливо сидеть за пишущей машинкой. Я лишь чувствовал, каким должен быть конец; нужные слова придут ко мне в тот миг, когда их потребуется написать, не раньше. А с ними придет освобождение, сознание выполненного долга и реабилитации мира.
Но потом, после того как я написал еще страниц десять, все неожиданно прервалось.
Глава четвертая
Засуха наконец кончилась, и уже несколько дней шел дождь. Ведущая к дому подъездная дорога превратилась в почти непроходимое болото с глубокими лужами и чавкающей грязью. Я услышал машину раньше, чем увидел: завывание мотора и буксующие в клейкой грязи колеса. Я сидел за пишущей машинкой, боясь оторваться, и теперь уставился на последние слова, которые написал, пытаясь удержать их перед глазами, чтобы сохранить связность предложения.
Машина остановилась перед домом по ту сторону изгороди, вне моего поля зрения. Я услышал звук работающего на холостом ходу мотора и удары резиновых щеток стеклоочистителей по окантовке ветрового стекла. Потом зажигание выключили, хлопнула дверца.
– Привет, Питер, ты тут? – донесся снаружи голос, и я узнал его: это был голос моей сестры Фелисити.
Я продолжал смотреть на полуисписанную страницу, надеясь, что молчанием смогу защититься от сестры. Я так близко подошел к финалу истории, что любая помеха приводила меня в ярость, я никого не хотел видеть.
– Питер, позволь мне войти. Здесь льет как из ведра.
Она подошла к окну и постучала в раму. Я обернулся к ней, потому что она заслонила падающий на стол свет.
– Впусти меня. Я насквозь промокла.
– Чего ты хочешь? – спросил я, снова устремляя взгляд на недописанную страницу, откуда, казалось, уже начали исчезать слова.
– Хочу поговорить с тобой. Ты не ответил на мое письмо. Не торчать же мне теперь здесь. Я насквозь промокла.
– Дверь открыта, – сказал я и сделал неопределенное движение рукой в сторону входа.
Пару мгновений спустя я услышал, как лязгнула щеколда и заскрипела дверь. Стоя на коленях на полу, я собирал отпечатанные страницы и складывал их стопкой. Я не хотел, чтобы Фелисити прочитала то, что я написал, и никому не хотел давать их читать. Я вытащил последнюю, недопечатанную страницу из машинки и положил к остальным. Я все еще был занят сортировкой страниц и раскладкой их в тщательной последовательности, когда в комнату вошла Фелисити.
– Там, снаружи, лежит куча почты, – сказала она. – Ничего удивительного, что ты не ответил. Ты не просматриваешь почту?
– Просмотрю, – сказал я и пролистал пронумерованные страницы, желая убедиться, что они разложены правильно. Я хотел допечатать рукопись и спрятать в каком-нибудь укромном месте. Фелисити прошла в центр комнаты и остановилась возле меня.
– Я должна была приехать, Питер. Ты очень редко звонишь, и нам с Джеймсом показалось, что у тебя что-то не в порядке. Когда ты не ответил на письмо, я связалась с Эдвином. Чем ты, собственно, здесь занимаешься?
– Оставь меня в покое, – пробурчал я. – Я занят. И не хочу, чтобы мне мешали.
Я пронумеровал каждую страницу, но номера семьдесят два не было. Я начал его искать, и несколько страниц выскользнули из стопки.
– Боже мой, что здесь творится!
Я в первый раз поднял голову и посмотрел на сестру. У меня появилось странное чувство узнавания, словно она была личностью, которую я создал сам. Я помнил ее по рукописи: там ее звали Калия. Моя сестра Калия, на два года старше меня, замужем за человеком по имени Ялоу.
– Что ты хочешь от меня, Фелисити?
– Я беспокоюсь о тебе. И, как я вижу, не без оснований. Боже, какой тут кавардак! Ты здесь вообще не убираешь?
Я встал, держа в руках листы рукописи. Фелисити развернулась и пошла на кухню. Я попытался придумать, куда бы спрятать рукопись, пока не вернулась Фелисити. Она видела ее, но не имела никакого представления о том, что в ней написано и насколько это важно.
Из кухни донесся стук горшков и другой посуды, сопровождаемый приглушенными возгласами Фелисити. Я подошел к кухонной двери и посмотрел, что она делает. Она стояла перед мойкой и вынимала оттуда сковороды и тарелки.
– Вот бы Эдвин и Марджи увидели, какое свинство ты развел в их доме! – бросила она через плечо. – Тебя никогда не заботила чистота, но дальше ехать некуда! Везде грязь и отвратительная вонь!
Она с трудом открыла заклиненное окно, и кухню наполнил шум дождя.
– Хочешь кофе? – спросил я, но Фелисити бросила на меня гневный взгляд.
Сестра вымыла руки под краном и осмотрелась в поисках полотенца. В конце концов она вытерла руки о пальто; полотенце я куда-то задевал. Фелисити и Джеймс жили в новом доме на одну семью на окраине Шеффилда, там, где раньше был участок плодородной пахотной земли. На этом поле наспех возвели тридцать шесть одинаковых домов в кольце подъездной дороги. Я только один-единственный раз был у нее, вместе с Грейс, зато в моей рукописи существовала целая глава о том, как я провел с ними выходные после рождения их первого ребенка. На миг мне захотелось показать Фелисити некоторые страницы – но она не могла оценить их.
Я крепко прижал рукопись к груди.
– Питер, что с тобой? Твоя одежда задубела от грязи, по всему дому горы мусора, а сам ты, похоже, уже несколько недель ешь не каждый день. А твои пальцы!
– Что с ними?
– Раньше ты никогда не грыз ногти.
Я отвернулся.
– Оставь меня в покое, Фелисити! Я много работал и хочу наконец закончить то, что начал.
– Я не оставлю тебя в покое! Мне пришлось завершить все дела отца, чтобы разобраться с наследством и продать дом, а еще пришлось выступать от твоего имени в юридических процедурах, о которых ты ничего не знаешь… А кроме того, я должна вести дом и заботиться о своей семье. Что же между тем делает хозяин? Ничего! Ни ответа ни привета! Что с Грейс?
– А что с ней должно быть?
– Мне приходится заботиться и о ней.
– О Грейс? Ты ее видела?
– Она связалась со мной, когда ты ее бросил. Она хочет знать, где ты.
– Но я писал ей. Она не ответила.
Фелисити ничего не сказала, но глаза ее гневно засверкали.
– Как у нее дела? – спросил я. – Где она живет?
– Ты гнусный эгоист! Ты знаешь, что она чуть не умерла?
– Неправда.
– Она наглоталась таблеток. Ты должен это знать!
– Ах да, – сказал я. – Ее соседка мне говорила.
Тут я снова вспомнил: бледные губы девушки, ее дрожащие руки, когда она сказала мне, что я должен немедленно исчезнуть и больше не докучать Грейс.
– Ты знаешь, что у Грейс нет семьи. Мне пришлось прожить с ней в Лондоне целую неделю. По твоей вине.
– Надо было сказать мне. Я искал ее.
– Питер, не лги хотя бы себе. Ты же хорошо знаешь, что ты просто сбежал.
Я подумал о своей рукописи и внезапно вспомнил, что произошло с семьдесят второй страницей. Когда я однажды вечером нумеровал страницы, то допустил ошибку. Из-за этого я хотел перенумеровать и остальные страницы. До меня дошло, что страница не пропала.
– Ты вообще слушаешь меня?
– Да, конечно.
Фелисити прошла мимо меня в белую комнату. Здесь она открыла второе окно – возник холодный ветерок – потом по скрипучей деревянной лестнице поднялась наверх. Я обеспокоенно последовал за ней.
– Я думала, ты привел дом в порядок, сделал ремонт, – сказала Фелисити. – Но нет! Эдвин лопнет от злости, если узнает. Он думает, что дом уже почти готов.
– Мне все равно, – угрюмо пробормотал я. Я пошел к двери в комнату, где спал, и закрыл ее. Мне не хотелось, чтобы Фелисити заглядывала туда: там повсюду были разбросаны мои журналы.
Я прислонился спиной к двери, чтобы помешать ей зайти в комнату.
– Уходи, Фелисити! Уходи, уходи!
– О боже, что ты натворил? – она открыла дверь туалета, но тотчас снова закрыла ее.
– Он засорен, – сказал я. – Я хотел прочистить его.
– Хуже, чем в свинарнике! У любого животного в норе гораздо лучше.
– Не делай ничего. Здесь тебе ничего не надо делать.
– Позволь мне взглянуть на другие помещения.
Фелисити подошла ко мне и попыталась забрать у меня рукопись. Я крепко прижал листы к себе, но это было только уловкой с ее стороны. Она взялась за ручку двери и открыла ее, прежде чем я успел ей помешать.
Некоторое время она смотрела мимо меня в комнату. Потом окинула на меня взглядом, полным презрения.
– Раскрой окно! – сказала она. – Воняет!
И пошла дальше по коридору, чтобы проверить другие комнаты.
Я пошел в свою спальню, чтобы убрать то, что она там увидела. Закрыл журналы и виновато засунул их под спальный мешок. Потом бросил грязное белье на кучу в углу.
Фелисити уже спускалась вниз, и когда я догнал ее, она остановилась в моей белой комнате возле письменного стола и посмотрела на пишущую машинку. Когда я подошел, сестра нетерпеливо кивнула в сторону рукописи.
– Будь добр, дай мне посмотреть эти бумаги!
Я покачал головой и еще крепче прижал рукопись к себе.
– Ну хорошо, нет, так нет. Да что ты так в них вцепился!
– Я не могу показать тебе их, Фелисити. Я хочу, чтобы ты ушла, вот и все. Оставь меня в покое!
– Ну хорошо, еще минутку! – она убрала стул со стола и поставила его в центре пустой комнаты. Комната внезапно приобрела сходство с титульным листом. – Садись, Питер. Я должна подумать.
– Я не знаю, что тебе здесь нужно. Мне здесь хорошо. У меня все есть. Мне нужно побыть одному. Я работаю.
Но Фелисити больше не слушала меня. Она пошла на кухню и налила в чайник воды. Я сидел на стуле, прижав к себе рукопись. Через открытую дверь я видел, как она вымыла под краном две чашки и теперь ищет чай. Вместо чая она нашла растворимый кофе и положила его в обе чашки. Пока чайник стоял на плите, она снова начала отставлять в сторону немытые горшки и тарелки, пока мойка не опустела. Потом пустила воду и вымыла руки под краном.
– Здесь нет теплой воды?
– Но… это же теплая, – я видел пар, поднимающийся из мойки.
Фелисити завернула кран.
– Эдвин сказал, что установил нагреватель. Где он?
Я пожал плечами. Фелисити нашла выключатель и нажала. Потом некоторое время ждала у мойки, наклонив голову. Она, казалось, мерзла.
Я никогда прежде не видел Фелисити такой – впервые за последние годы мы были одни. В последний раз это случилось, еще когда мы жили дома: она как раз сдала сессию в университете и объявила о своей помолвке. С тех пор возле нее всегда был Джеймс или Джеймс и дети. Это позволило мне по-новому взглянуть на сестру, и я вспомнил трудности, с которыми столкнулся, описывая Калию. Картины детства с ее участием давались труднее всего, но все это были издержки сознания, необходимые издержки.
Я молча наблюдал, как она стоит на кухне, ждет, пока закипит вода для кофе, и пытался совладать с непреодолимым желанием остаться в одиночестве. Ее неожиданное вторжение в мой мир еще больше обострило настойчивое стремление писать. Может быть, в этом и заключалась ее роль, которую она ненамеренно сыграла, придя сюда: она хотела мне помочь, но помешала. Я не мог рассчитывать на то, что сестра уйдет и я вернусь за машинку. Я даже видел возможность продолжить рукопись, создать версию, которая еще глубже позволит мне уйти в ткань повествования, чтобы служить высшей правде.
Фелисити смотрела через окно в сад, и напряжение в комнате спало. Я положил рукопись у своих ног на пол.
Через некоторое время Фелисити сказала:
– Питер, мне кажется, ты нуждаешься в помощи. Ты не хочешь поехать со мной и пожить у нас с Джеймсом?
– Не могу. Я работаю. И еще не закончил свою работу.
Она обернулась, скрестила руки на груди, прислонилась к оконной раме и посмотрела на меня, подняв брови.
– Чем ты, собственно, занят?
Я попытался придумать ответ, потому что не мог рассказать ей всего.
– Пишу правду о себе.
Что-то в ее взгляде изменилось, и я понял, что она хочет сказать.
Глава четвертая рукописи: моя сестра Калия на два года старше меня. В детстве мы были достаточно близки по возрасту, чтобы родители обращались с нами, как с близнецами, но достаточно далеки друг от друга, чтобы замечать значительные отличия. Она всегда была впереди меня, в школе, в изменяющихся в зависимости от возраста развлечениях, могла задерживаться на улице дольше и сама выбирала друзей. Все же со временем я кое в чем обошел ее, потому что хорошо учился в школе, а она была только красива, и она так и не простила мне этого. Когда мы подросли и приблизились к совершеннолетию, разногласия между нами стали более заметны и постепенно превратились в зияющую пропасть. Ни один из нас не пытался перебросить через нее мост, оба, каждый со своей стороны, соблюдали определенную дистанцию. Она держалась с обычным надменным лукавством, которым заявляла, что знает о том, что я думаю и что намереваюсь делать. Все это было для нее неизбежным, ничто не могло удивить ее: то ли я был предсказуем, то ли она все знала, уже пройдя через это раньше. Я рос, яростно ненавидя знающую, опытную усмешку Калии, с которой она всегда обращалась ко мне в последние два года. И, сознавшись Фелисити, что именно содержится в рукописи, я ожидал в ответ такой же усмешки, такого же неодобрительного фырканья.
Я ошибся. Она только кивнула и отвела взгляд.
– Я должна забрать тебя отсюда, – сказала она. – Нет ли в Лондоне кого-нибудь, к кому ты можешь переехать?
– Я чувствую себя здесь отлично, Фелисити. У меня все хорошо. Не переживай за меня!
– А как насчет Грейс?
– Да, а что с ней?
Фелисити бросила на меня гневный взгляд.
– Я не хочу больше вмешиваться. Ты должен отыскать ее. Она нуждается в тебе и только в тебе.
– Но она же меня бросила.
Глава седьмая моей рукописи и много других глав: Грейс была Сери, девушкой с одного из островов. Я познакомился с Грейс однажды летом на греческом острове Кос. Я тогда поехал в Грецию, чтобы разузнать, почему в мою жизнь вторглась неведомая угроза. Греция казалась мне страной, в которую другие жаждали попасть, и я был влюблен в нее. Это был почти вызов судьбе. Друзья возвращались из поездок по этой стране, завороженные, околдованные ее красотой. Вот так я наконец и решил отправиться туда и встретил там Грейс. Мы вместе путешествовали по островам Эгейского моря, спали друг с другом, потом вернулись в Лондон, и наша связь оборвалась. Пару месяцев спустя мы случайно встретились снова, как это зачастую случается в Лондоне. Мы оба были очарованы островами и пронизаны страстным восторгом, который еще больше усилила наша разлука. В Лондоне мы влюбились друг в друга, а воспоминания об островах постепенно поблекли. Мы стали обычной парой. Теперь она была Сери, и в конце рукописи я остался один. Джетра стала Лондоном, острова остались позади, но Грейс приняла слишком большую дозу таблеток, и мы расстались. Все это было в рукописи, возведенное в ранг высшей правды.
Вода закипела и Фелисити вышла налить кофе. Сахара не было, не было молока, и стула для нее тоже не нашлось. Я отложил рукопись и подал сестре стул. С минуту она молчала, довольствуясь тем, что держала в руках чашку и прихлебывала черный кофе.
– Я не могу все время приезжать сюда приглядывать за тобой, – наконец сказала она.
– От тебя этого никто не требует. Я сам могу позаботиться о себе.
– С засоренным туалетом, без еды и по уши в грязи?
– Я не хочу того, чего хочешь ты.
Она ничего не сказала, но ее взгляд скользнул по моей белой комнате.
– Что ты скажешь Эдвину и Марджи? – спросил я.
– Ничего.
– Я не хочу, чтобы они приезжали сюда.
– Этот дом принадлежит им, Питер.
– Я все здесь уберу. Я уже начал наводить здесь порядок. Я только этим и занимаюсь.
– Со времени своего приезда сюда ты ни к чему не прикоснулся. Удивительно, как в таком бардаке и такой грязи ты до сих пор не подхватил дизентерию или что-нибудь подобное. Вонь от всего этого, должно быть, стоит до небес!
– Я не замечал этого. Я работал.
– Кто бы говорил. Скажи, откуда ты мне звонил? Здесь где-нибудь поблизости есть телефон?
– А что?
– Хочу позвонить Джеймсу. Он должен знать, что здесь творится.
– Ничего здесь не творится! Я просто и дальше хочу оставаться один, чтобы закончить то, что начал.
– А потом ты хочешь все здесь убрать, покрасить комнаты и привести в порядок сад?
– Я этим понемногу занимался почти все лето.
– Ты ничего не сделал, Питер, и сам знаешь, что ничего не сделал. Всякий, у кого есть глаза, подтвердит, что здесь ничего не сделано. Эдвин сказал мне, о чем вы с ним договорились. Он верит, что дом для них с Марджи будет отремонтирован, а сегодня здесь намного хуже, чем до твоего переезда.
– А как насчет этой комнаты? – спросил я.
– Это самая грязная дыра во всем доме!
Я изумился. Моя белая комната была в этом доме средоточием жизни. С моей точки зрения, она играла центральную роль во всем, что я делал. Солнце слепяще сверкало на ее свежевыкрашенных белых стенах, тростниковые циновки под моими голыми ступнями были приятно шероховатыми, и каждое утро, спускаясь сюда из спальни, я ощущал запах свежей краски. Я всегда чувствовал себя в своей белой комнате обновленным и работоспособным, потому что это было убежище, убежище от моей жизни, которое я сам построил. Фелисити все это подвергла сомнению. Если бы я видел эту комнату так же, как она… да, я действительно никогда бы не пришел к тому, чтобы побелить и покрасить ее. Источенные червяками голые половицы казались серыми от грязи, штукатурка на стенах облупилась и потрескалась, а рамы окон были черным-черны от плесени и пятен гнили.
Но это была ошибка Фелисити, а не моя. Сестра все воспринимала неправильно. Я учился писать свою повесть и рассматривал свою белую комнату в этом свете. Фелисити видела только часть правды – правду реальности. Она не чувствовала высшей правды, фантастической связности происходящего и совершенно не представляла себе правды того вида, какой я описал в своей рукописи.
– Где здесь телефон, Питер? В деревне?
– Да. Что ты скажешь Джеймсу?
– Только, что я доехала. Ему придется до понедельника заниматься детьми, раз тебе втемяшилось в голову остаться здесь.
– А что, неделя кончается?
– Сегодня суббота. Ты хочешь сказать, что тебе это неизвестно?
– Я не задумывался над этим.
Фелисити допила кофе и отнесла чашку на кухню. Она взяла сумочку и прошла через мою белую комнату в прихожую. Я слышал, как она открыла дверь. Потом она вернулась.
– Я займусь обедом. Что тебе приготовить?
– Что-нибудь.
Сестра ушла, и я поднял рукопись с пола. Я нашел страницу, над которой работал до приезда Фелисити. Там было напечатано всего несколько строчек, и мне показалось, что белая комната с упреком уставилась на меня. Я прочитал эти несколько строчек, и они показались мне полной бессмыслицей. В ходе своей работы я установил, что печатаю на машинке почти с той же скоростью, с какой думаю. Поэтому стиль мой был нечетким и произвольным, развитие сюжета подчинялось сиюминутному желанию. Присутствие Фелисити же и вовсе прервало ход моей мысли.
Я прочитал последние две или три строки, написанные перед вынужденным перерывом, и уверенность вернулась ко мне. Писание напоминало прорезание звуковой дорожки на пластинке; все посторонние мысли оттеснялись в сторону, а добавочное прочтение, словно при проигрывании пластинки, позволяло мне слышать собственные мысли. Прочитав несколько абзацев, я нашел отправную точку своих рассуждений.
Фелисити и ее вторжение были забыты. Словно я вновь обрел собственное «я». Как только я вновь погрузился в работу, мне показалось, что я снова обрел себя. Фелисити добилась того, что я почувствовал себя безумцем, нелепым и слабым.
Я отложил печатную страницу в сторону и заправил в каретку новый лист. Быстро перепечатал написанные строчки и собрался продолжать.
Но запнулся на том же месте, где и раньше: « На мгновение я понял, где нахожусь, однако когда оглянулся…»
Машина остановилась перед домом по ту сторону изгороди, вне моего поля зрения. Я услышал звук работающего на холостом ходу мотора и удары резиновых щеток стеклоочистителей по окантовке ветрового стекла. Потом зажигание выключили, хлопнула дверца.
– Привет, Питер, ты тут? – донесся снаружи голос, и я узнал его: это был голос моей сестры Фелисити.
Я продолжал смотреть на полуисписанную страницу, надеясь, что молчанием смогу защититься от сестры. Я так близко подошел к финалу истории, что любая помеха приводила меня в ярость, я никого не хотел видеть.
– Питер, позволь мне войти. Здесь льет как из ведра.
Она подошла к окну и постучала в раму. Я обернулся к ней, потому что она заслонила падающий на стол свет.
– Впусти меня. Я насквозь промокла.
– Чего ты хочешь? – спросил я, снова устремляя взгляд на недописанную страницу, откуда, казалось, уже начали исчезать слова.
– Хочу поговорить с тобой. Ты не ответил на мое письмо. Не торчать же мне теперь здесь. Я насквозь промокла.
– Дверь открыта, – сказал я и сделал неопределенное движение рукой в сторону входа.
Пару мгновений спустя я услышал, как лязгнула щеколда и заскрипела дверь. Стоя на коленях на полу, я собирал отпечатанные страницы и складывал их стопкой. Я не хотел, чтобы Фелисити прочитала то, что я написал, и никому не хотел давать их читать. Я вытащил последнюю, недопечатанную страницу из машинки и положил к остальным. Я все еще был занят сортировкой страниц и раскладкой их в тщательной последовательности, когда в комнату вошла Фелисити.
– Там, снаружи, лежит куча почты, – сказала она. – Ничего удивительного, что ты не ответил. Ты не просматриваешь почту?
– Просмотрю, – сказал я и пролистал пронумерованные страницы, желая убедиться, что они разложены правильно. Я хотел допечатать рукопись и спрятать в каком-нибудь укромном месте. Фелисити прошла в центр комнаты и остановилась возле меня.
– Я должна была приехать, Питер. Ты очень редко звонишь, и нам с Джеймсом показалось, что у тебя что-то не в порядке. Когда ты не ответил на письмо, я связалась с Эдвином. Чем ты, собственно, здесь занимаешься?
– Оставь меня в покое, – пробурчал я. – Я занят. И не хочу, чтобы мне мешали.
Я пронумеровал каждую страницу, но номера семьдесят два не было. Я начал его искать, и несколько страниц выскользнули из стопки.
– Боже мой, что здесь творится!
Я в первый раз поднял голову и посмотрел на сестру. У меня появилось странное чувство узнавания, словно она была личностью, которую я создал сам. Я помнил ее по рукописи: там ее звали Калия. Моя сестра Калия, на два года старше меня, замужем за человеком по имени Ялоу.
– Что ты хочешь от меня, Фелисити?
– Я беспокоюсь о тебе. И, как я вижу, не без оснований. Боже, какой тут кавардак! Ты здесь вообще не убираешь?
Я встал, держа в руках листы рукописи. Фелисити развернулась и пошла на кухню. Я попытался придумать, куда бы спрятать рукопись, пока не вернулась Фелисити. Она видела ее, но не имела никакого представления о том, что в ней написано и насколько это важно.
Из кухни донесся стук горшков и другой посуды, сопровождаемый приглушенными возгласами Фелисити. Я подошел к кухонной двери и посмотрел, что она делает. Она стояла перед мойкой и вынимала оттуда сковороды и тарелки.
– Вот бы Эдвин и Марджи увидели, какое свинство ты развел в их доме! – бросила она через плечо. – Тебя никогда не заботила чистота, но дальше ехать некуда! Везде грязь и отвратительная вонь!
Она с трудом открыла заклиненное окно, и кухню наполнил шум дождя.
– Хочешь кофе? – спросил я, но Фелисити бросила на меня гневный взгляд.
Сестра вымыла руки под краном и осмотрелась в поисках полотенца. В конце концов она вытерла руки о пальто; полотенце я куда-то задевал. Фелисити и Джеймс жили в новом доме на одну семью на окраине Шеффилда, там, где раньше был участок плодородной пахотной земли. На этом поле наспех возвели тридцать шесть одинаковых домов в кольце подъездной дороги. Я только один-единственный раз был у нее, вместе с Грейс, зато в моей рукописи существовала целая глава о том, как я провел с ними выходные после рождения их первого ребенка. На миг мне захотелось показать Фелисити некоторые страницы – но она не могла оценить их.
Я крепко прижал рукопись к груди.
– Питер, что с тобой? Твоя одежда задубела от грязи, по всему дому горы мусора, а сам ты, похоже, уже несколько недель ешь не каждый день. А твои пальцы!
– Что с ними?
– Раньше ты никогда не грыз ногти.
Я отвернулся.
– Оставь меня в покое, Фелисити! Я много работал и хочу наконец закончить то, что начал.
– Я не оставлю тебя в покое! Мне пришлось завершить все дела отца, чтобы разобраться с наследством и продать дом, а еще пришлось выступать от твоего имени в юридических процедурах, о которых ты ничего не знаешь… А кроме того, я должна вести дом и заботиться о своей семье. Что же между тем делает хозяин? Ничего! Ни ответа ни привета! Что с Грейс?
– А что с ней должно быть?
– Мне приходится заботиться и о ней.
– О Грейс? Ты ее видела?
– Она связалась со мной, когда ты ее бросил. Она хочет знать, где ты.
– Но я писал ей. Она не ответила.
Фелисити ничего не сказала, но глаза ее гневно засверкали.
– Как у нее дела? – спросил я. – Где она живет?
– Ты гнусный эгоист! Ты знаешь, что она чуть не умерла?
– Неправда.
– Она наглоталась таблеток. Ты должен это знать!
– Ах да, – сказал я. – Ее соседка мне говорила.
Тут я снова вспомнил: бледные губы девушки, ее дрожащие руки, когда она сказала мне, что я должен немедленно исчезнуть и больше не докучать Грейс.
– Ты знаешь, что у Грейс нет семьи. Мне пришлось прожить с ней в Лондоне целую неделю. По твоей вине.
– Надо было сказать мне. Я искал ее.
– Питер, не лги хотя бы себе. Ты же хорошо знаешь, что ты просто сбежал.
Я подумал о своей рукописи и внезапно вспомнил, что произошло с семьдесят второй страницей. Когда я однажды вечером нумеровал страницы, то допустил ошибку. Из-за этого я хотел перенумеровать и остальные страницы. До меня дошло, что страница не пропала.
– Ты вообще слушаешь меня?
– Да, конечно.
Фелисити прошла мимо меня в белую комнату. Здесь она открыла второе окно – возник холодный ветерок – потом по скрипучей деревянной лестнице поднялась наверх. Я обеспокоенно последовал за ней.
– Я думала, ты привел дом в порядок, сделал ремонт, – сказала Фелисити. – Но нет! Эдвин лопнет от злости, если узнает. Он думает, что дом уже почти готов.
– Мне все равно, – угрюмо пробормотал я. Я пошел к двери в комнату, где спал, и закрыл ее. Мне не хотелось, чтобы Фелисити заглядывала туда: там повсюду были разбросаны мои журналы.
Я прислонился спиной к двери, чтобы помешать ей зайти в комнату.
– Уходи, Фелисити! Уходи, уходи!
– О боже, что ты натворил? – она открыла дверь туалета, но тотчас снова закрыла ее.
– Он засорен, – сказал я. – Я хотел прочистить его.
– Хуже, чем в свинарнике! У любого животного в норе гораздо лучше.
– Не делай ничего. Здесь тебе ничего не надо делать.
– Позволь мне взглянуть на другие помещения.
Фелисити подошла ко мне и попыталась забрать у меня рукопись. Я крепко прижал листы к себе, но это было только уловкой с ее стороны. Она взялась за ручку двери и открыла ее, прежде чем я успел ей помешать.
Некоторое время она смотрела мимо меня в комнату. Потом окинула на меня взглядом, полным презрения.
– Раскрой окно! – сказала она. – Воняет!
И пошла дальше по коридору, чтобы проверить другие комнаты.
Я пошел в свою спальню, чтобы убрать то, что она там увидела. Закрыл журналы и виновато засунул их под спальный мешок. Потом бросил грязное белье на кучу в углу.
Фелисити уже спускалась вниз, и когда я догнал ее, она остановилась в моей белой комнате возле письменного стола и посмотрела на пишущую машинку. Когда я подошел, сестра нетерпеливо кивнула в сторону рукописи.
– Будь добр, дай мне посмотреть эти бумаги!
Я покачал головой и еще крепче прижал рукопись к себе.
– Ну хорошо, нет, так нет. Да что ты так в них вцепился!
– Я не могу показать тебе их, Фелисити. Я хочу, чтобы ты ушла, вот и все. Оставь меня в покое!
– Ну хорошо, еще минутку! – она убрала стул со стола и поставила его в центре пустой комнаты. Комната внезапно приобрела сходство с титульным листом. – Садись, Питер. Я должна подумать.
– Я не знаю, что тебе здесь нужно. Мне здесь хорошо. У меня все есть. Мне нужно побыть одному. Я работаю.
Но Фелисити больше не слушала меня. Она пошла на кухню и налила в чайник воды. Я сидел на стуле, прижав к себе рукопись. Через открытую дверь я видел, как она вымыла под краном две чашки и теперь ищет чай. Вместо чая она нашла растворимый кофе и положила его в обе чашки. Пока чайник стоял на плите, она снова начала отставлять в сторону немытые горшки и тарелки, пока мойка не опустела. Потом пустила воду и вымыла руки под краном.
– Здесь нет теплой воды?
– Но… это же теплая, – я видел пар, поднимающийся из мойки.
Фелисити завернула кран.
– Эдвин сказал, что установил нагреватель. Где он?
Я пожал плечами. Фелисити нашла выключатель и нажала. Потом некоторое время ждала у мойки, наклонив голову. Она, казалось, мерзла.
Я никогда прежде не видел Фелисити такой – впервые за последние годы мы были одни. В последний раз это случилось, еще когда мы жили дома: она как раз сдала сессию в университете и объявила о своей помолвке. С тех пор возле нее всегда был Джеймс или Джеймс и дети. Это позволило мне по-новому взглянуть на сестру, и я вспомнил трудности, с которыми столкнулся, описывая Калию. Картины детства с ее участием давались труднее всего, но все это были издержки сознания, необходимые издержки.
Я молча наблюдал, как она стоит на кухне, ждет, пока закипит вода для кофе, и пытался совладать с непреодолимым желанием остаться в одиночестве. Ее неожиданное вторжение в мой мир еще больше обострило настойчивое стремление писать. Может быть, в этом и заключалась ее роль, которую она ненамеренно сыграла, придя сюда: она хотела мне помочь, но помешала. Я не мог рассчитывать на то, что сестра уйдет и я вернусь за машинку. Я даже видел возможность продолжить рукопись, создать версию, которая еще глубже позволит мне уйти в ткань повествования, чтобы служить высшей правде.
Фелисити смотрела через окно в сад, и напряжение в комнате спало. Я положил рукопись у своих ног на пол.
Через некоторое время Фелисити сказала:
– Питер, мне кажется, ты нуждаешься в помощи. Ты не хочешь поехать со мной и пожить у нас с Джеймсом?
– Не могу. Я работаю. И еще не закончил свою работу.
Она обернулась, скрестила руки на груди, прислонилась к оконной раме и посмотрела на меня, подняв брови.
– Чем ты, собственно, занят?
Я попытался придумать ответ, потому что не мог рассказать ей всего.
– Пишу правду о себе.
Что-то в ее взгляде изменилось, и я понял, что она хочет сказать.
Глава четвертая рукописи: моя сестра Калия на два года старше меня. В детстве мы были достаточно близки по возрасту, чтобы родители обращались с нами, как с близнецами, но достаточно далеки друг от друга, чтобы замечать значительные отличия. Она всегда была впереди меня, в школе, в изменяющихся в зависимости от возраста развлечениях, могла задерживаться на улице дольше и сама выбирала друзей. Все же со временем я кое в чем обошел ее, потому что хорошо учился в школе, а она была только красива, и она так и не простила мне этого. Когда мы подросли и приблизились к совершеннолетию, разногласия между нами стали более заметны и постепенно превратились в зияющую пропасть. Ни один из нас не пытался перебросить через нее мост, оба, каждый со своей стороны, соблюдали определенную дистанцию. Она держалась с обычным надменным лукавством, которым заявляла, что знает о том, что я думаю и что намереваюсь делать. Все это было для нее неизбежным, ничто не могло удивить ее: то ли я был предсказуем, то ли она все знала, уже пройдя через это раньше. Я рос, яростно ненавидя знающую, опытную усмешку Калии, с которой она всегда обращалась ко мне в последние два года. И, сознавшись Фелисити, что именно содержится в рукописи, я ожидал в ответ такой же усмешки, такого же неодобрительного фырканья.
Я ошибся. Она только кивнула и отвела взгляд.
– Я должна забрать тебя отсюда, – сказала она. – Нет ли в Лондоне кого-нибудь, к кому ты можешь переехать?
– Я чувствую себя здесь отлично, Фелисити. У меня все хорошо. Не переживай за меня!
– А как насчет Грейс?
– Да, а что с ней?
Фелисити бросила на меня гневный взгляд.
– Я не хочу больше вмешиваться. Ты должен отыскать ее. Она нуждается в тебе и только в тебе.
– Но она же меня бросила.
Глава седьмая моей рукописи и много других глав: Грейс была Сери, девушкой с одного из островов. Я познакомился с Грейс однажды летом на греческом острове Кос. Я тогда поехал в Грецию, чтобы разузнать, почему в мою жизнь вторглась неведомая угроза. Греция казалась мне страной, в которую другие жаждали попасть, и я был влюблен в нее. Это был почти вызов судьбе. Друзья возвращались из поездок по этой стране, завороженные, околдованные ее красотой. Вот так я наконец и решил отправиться туда и встретил там Грейс. Мы вместе путешествовали по островам Эгейского моря, спали друг с другом, потом вернулись в Лондон, и наша связь оборвалась. Пару месяцев спустя мы случайно встретились снова, как это зачастую случается в Лондоне. Мы оба были очарованы островами и пронизаны страстным восторгом, который еще больше усилила наша разлука. В Лондоне мы влюбились друг в друга, а воспоминания об островах постепенно поблекли. Мы стали обычной парой. Теперь она была Сери, и в конце рукописи я остался один. Джетра стала Лондоном, острова остались позади, но Грейс приняла слишком большую дозу таблеток, и мы расстались. Все это было в рукописи, возведенное в ранг высшей правды.
Вода закипела и Фелисити вышла налить кофе. Сахара не было, не было молока, и стула для нее тоже не нашлось. Я отложил рукопись и подал сестре стул. С минуту она молчала, довольствуясь тем, что держала в руках чашку и прихлебывала черный кофе.
– Я не могу все время приезжать сюда приглядывать за тобой, – наконец сказала она.
– От тебя этого никто не требует. Я сам могу позаботиться о себе.
– С засоренным туалетом, без еды и по уши в грязи?
– Я не хочу того, чего хочешь ты.
Она ничего не сказала, но ее взгляд скользнул по моей белой комнате.
– Что ты скажешь Эдвину и Марджи? – спросил я.
– Ничего.
– Я не хочу, чтобы они приезжали сюда.
– Этот дом принадлежит им, Питер.
– Я все здесь уберу. Я уже начал наводить здесь порядок. Я только этим и занимаюсь.
– Со времени своего приезда сюда ты ни к чему не прикоснулся. Удивительно, как в таком бардаке и такой грязи ты до сих пор не подхватил дизентерию или что-нибудь подобное. Вонь от всего этого, должно быть, стоит до небес!
– Я не замечал этого. Я работал.
– Кто бы говорил. Скажи, откуда ты мне звонил? Здесь где-нибудь поблизости есть телефон?
– А что?
– Хочу позвонить Джеймсу. Он должен знать, что здесь творится.
– Ничего здесь не творится! Я просто и дальше хочу оставаться один, чтобы закончить то, что начал.
– А потом ты хочешь все здесь убрать, покрасить комнаты и привести в порядок сад?
– Я этим понемногу занимался почти все лето.
– Ты ничего не сделал, Питер, и сам знаешь, что ничего не сделал. Всякий, у кого есть глаза, подтвердит, что здесь ничего не сделано. Эдвин сказал мне, о чем вы с ним договорились. Он верит, что дом для них с Марджи будет отремонтирован, а сегодня здесь намного хуже, чем до твоего переезда.
– А как насчет этой комнаты? – спросил я.
– Это самая грязная дыра во всем доме!
Я изумился. Моя белая комната была в этом доме средоточием жизни. С моей точки зрения, она играла центральную роль во всем, что я делал. Солнце слепяще сверкало на ее свежевыкрашенных белых стенах, тростниковые циновки под моими голыми ступнями были приятно шероховатыми, и каждое утро, спускаясь сюда из спальни, я ощущал запах свежей краски. Я всегда чувствовал себя в своей белой комнате обновленным и работоспособным, потому что это было убежище, убежище от моей жизни, которое я сам построил. Фелисити все это подвергла сомнению. Если бы я видел эту комнату так же, как она… да, я действительно никогда бы не пришел к тому, чтобы побелить и покрасить ее. Источенные червяками голые половицы казались серыми от грязи, штукатурка на стенах облупилась и потрескалась, а рамы окон были черным-черны от плесени и пятен гнили.
Но это была ошибка Фелисити, а не моя. Сестра все воспринимала неправильно. Я учился писать свою повесть и рассматривал свою белую комнату в этом свете. Фелисити видела только часть правды – правду реальности. Она не чувствовала высшей правды, фантастической связности происходящего и совершенно не представляла себе правды того вида, какой я описал в своей рукописи.
– Где здесь телефон, Питер? В деревне?
– Да. Что ты скажешь Джеймсу?
– Только, что я доехала. Ему придется до понедельника заниматься детьми, раз тебе втемяшилось в голову остаться здесь.
– А что, неделя кончается?
– Сегодня суббота. Ты хочешь сказать, что тебе это неизвестно?
– Я не задумывался над этим.
Фелисити допила кофе и отнесла чашку на кухню. Она взяла сумочку и прошла через мою белую комнату в прихожую. Я слышал, как она открыла дверь. Потом она вернулась.
– Я займусь обедом. Что тебе приготовить?
– Что-нибудь.
Сестра ушла, и я поднял рукопись с пола. Я нашел страницу, над которой работал до приезда Фелисити. Там было напечатано всего несколько строчек, и мне показалось, что белая комната с упреком уставилась на меня. Я прочитал эти несколько строчек, и они показались мне полной бессмыслицей. В ходе своей работы я установил, что печатаю на машинке почти с той же скоростью, с какой думаю. Поэтому стиль мой был нечетким и произвольным, развитие сюжета подчинялось сиюминутному желанию. Присутствие Фелисити же и вовсе прервало ход моей мысли.
Я прочитал последние две или три строки, написанные перед вынужденным перерывом, и уверенность вернулась ко мне. Писание напоминало прорезание звуковой дорожки на пластинке; все посторонние мысли оттеснялись в сторону, а добавочное прочтение, словно при проигрывании пластинки, позволяло мне слышать собственные мысли. Прочитав несколько абзацев, я нашел отправную точку своих рассуждений.
Фелисити и ее вторжение были забыты. Словно я вновь обрел собственное «я». Как только я вновь погрузился в работу, мне показалось, что я снова обрел себя. Фелисити добилась того, что я почувствовал себя безумцем, нелепым и слабым.
Я отложил печатную страницу в сторону и заправил в каретку новый лист. Быстро перепечатал написанные строчки и собрался продолжать.
Но запнулся на том же месте, где и раньше: « На мгновение я понял, где нахожусь, однако когда оглянулся…»