Прист Кристофер. Подтверждение (Лотерея)

   Когда я оглянулся на что?
   Я еще раз перечитал предыдущие страницы и попытался уловить суть своих мыслей, записанных на бумаге. Сцена эта была прелюдией моего окончательного разрыва с Грейс, но и Сери в Джетре имела похожий характер и тоже несколько отдалилась. Слои реальности мгновенно перепутались. В рукописи вообще не было никакой ссоры, только спокойствие и взаимопонимание между людьми, которые по-разному воспринимают мир. Что же я хотел сказать?
   Я снова подумал о реальных разногласиях. Мы были на Мерилебоун-роуд, на углу Бейкер-стрит. Шел дождь. Ссора разгорелась буквально на пустом месте, из-за тривиального несогласия по поводу того, провести ли этот вечер у меня на квартире или сходить в кино, но, правда, мы оба устали за день. Я продрог и был не в духе. Включились уличные фонари, шумели, шипя шинами по мокрому асфальту проезжающие мимо грузовики и легковые машины, и все это нам чрезвычайно мешало. Забегаловка на станции Бейкер-стрит как раз открылась, но, чтобы добраться до нее, пришлось бы идти пешком. Грейс держалась замкнуто, букой; шел дождь, слово за слово мы начали кричать друг на друга. Я бросил ее под дождем, не сказав даже «до свидания».
   Как я хотел представить эту сцену? Перед приездом Фелисити я это знал; все в тексте говорило о плавном течении мысли.
   Появление Фелисити стало двойной помехой. Кроме перерыва в работе, она навязала мне еще и стороннее представление о существующей истине.
   Так, например, она принесла новые известия о Грейс. Я знал, что после нашей ссоры Грейс приняла большую дозу снотворного, – ну и что же? На протяжении наших с ней отношений Грейс однажды, после очередной ссоры, уже принимала небольшую дозу этих таблеток; позже она созналась, что это была единственная возможность обратить на себя внимание. Потом, после того как ее соседка, выйдя на порог, не пустила меня в квартиру, поведение этой девушки преуменьшило значение поступка Грейс. Ее уклончивость и открытое презрение преобразили неприятную информацию, уменьшили ее значимость; не моим делом было беспокоиться об этом. Я узнал столько, сколько мне сообщили. Может быть, в это время Грейс уже лежала в больнице. Фелисити сказала, что она чуть не умерла.
   Но правда, высшая правда заключалась в том, что я умыл руки. Фелисити заставила меня узнать об этом: Грейс, вероятно, предприняла серьезную попытку самоубийства.
   В своей рукописи я рассказал о Грейс, которая старалась обратить на себя внимание; Грейс, которая всерьез намеревалась совершить самоубийство, я не знал.
   Фелисити открыла ту сторону характера Грейс, которой я до сих пор не знал, и тотчас возник вопрос, нет ли в моей жизни других областей, где мне следовало критически разобрать подобные ошибки. Сколько правды я мог рассказать?
   Нужно было также принять во внимание и источник. Саму Фелисити. В моей жизни она была отнюдь не безразличной фигурой. Она была такой же, как всегда. Часть ее тактики, в отличие от моей, была зрелой, мудрой и основанной на изрядном жизненном опыте. С тех пор как мы детьми играли вместе, сестра в определенной степени доминировала надо мной, хотя мне случалась добиваться временных успехов: например она была намного ниже меня ростом, или в подростковом возрасте я много узнал и казался куда опытнее, чем был на самом деле. Себе самой Фелисити казалась нормальной и считала, что значительно опередила меня. Я оставался холостым и жил в съемной квартире, а у нее уже была семья, собственный дом и мещанская респектабельность. Ее образ жизни не совпадал с моим, однако она считала само собой разумеющимся, что я к этому стремился, а поскольку я не достиг цели этого мелкобуржуазного честолюбия, присвоила себе право критиковать меня.
   Ее поведение после приезда полностью противоречило моему привычному образу жизни: странная смесь опеки и критики; сестра не только не понимала меня, но и пыталась переиначить мою жизнь, перекроить ее наново.
   Все это было в четвертой главе, и я подумал, что если опишу это, то наконец подведу черту под всей этой историей.
   Она причинила-таки вред рукописи, поток моего вдохновения иссяк за несколько страниц до финала.
   Фелисити беспощадно поставила под вопрос все, что я сделал, и в последних словах, которые я написал, содержалось доказательство тому. На листе бумаги было незаконченное предложение:
   «… однако когда оглянулся…»
   Что дальше? Я напечатал: «я увидел Сери – она ждала» и тотчас зачеркнул. Я хотел сказать другое – пусть это и были те слова, которые я намеревался написать, когда мне помешала Фелисити. Мотивация умерла вместе с продолжением.
   Я праздно пролистал пачку страниц рукописи. Это была приятно толстая пачка гораздо больше двухсот страниц машинописного текста. Я с удовольствием смотрел на нее: это было доказательство моего существования.
   Но теперь я задал себе вопрос: а что же я, собственно, сделал? Я искал правды, но Фелисити напомнила мне о тонкой и обманчивой природе этой правды. Она не умела видеть мою белую комнату.
   Предположим, кто-то не примет мое изложение за правду?
   Фелисити, конечно – если бы я позволил ей прочитать рукопись – не согласилась бы со мной. И Грейс тоже, если принять на веру слова Фелисити. Это, вероятно, дало бы мне другую версию тех же событий. Мои родители, будь они сейчас живы, вероятно сочли бы шокирующими некоторые воспоминания детства, которые я привел в своей рукописи.
   Итак, правда была субъективной, но я никогда и не предполагал ничего иного. Моя рукопись не должна была быть ничем иным, кроме как честным изложением моей жизни. Я не претендовал ни на особые события, ни на оригинальность своего бытия. Я ни в коей мере не считал его необычным, разве что для меня самого. В рукописи было собрано все, что я о себе знал, все, что у меня было в этом мире. Нельзя было не согласиться с этим, ведь я изложил события так, как сам воспринимал их.
   Я опять прочитал последнюю страницу и пробежал взглядом остальное. Постепенно я начал чувствовать, что хотел сказать. В фигуре Сери проступала Грейс на углу улицы, потому что…
   Дверь заскрипела в пазах: кто-то толкнул ее плечом. Я услышал звук отодвигаемой щеколды, и в дом снаружи ворвался шум. В комнату вошла Фелисити с охапкой мокрых от дождя свертков.
   – Я сварю обед, а потом ты оставишь свою работу. Джеймс думает, что будет лучше, если мы сегодня уже уедем в Шеффилд.
   Я неверяще уставился на нее: не из-за ее слов, а из-за того, насколько точно она выбрала время для этого сообщения. С трудом верилось, что она ненамеренно могла дважды прервать мою работу на одном и том же месте.
   Я окинул взглядом наполовину готовую вновь напечатанную страницу. Она была совершенно идентична той, которую я заменил.
   Я медленно начал поворачивать валик. Лист выпал из каретки, и я сунул его под стопку других листов рукописи.
   Я сидел молча и неподвижно, а Фелисити хлопотала на кухне. Она вымыла грязную посуду и поставила на плиту сковородку с двумя котлетами.
   После еды я тихо сидел за столом, отодвинувшись от Фелисити с ее планами, мнениями, заботами. Ее нормальность была примесью сумасшествия в моей жизни.
   Мне полагалось принять ванну, еще раз поесть и оставить в покое все то, что привело к смерти моего отца. Я отхлебнул кофе. На мой вкус, не блеск, но все же… Я не в состоянии позаботиться о себе, поэтому она должна забрать меня с собой. Я, например, должен был понимать, что пошел не по той дорожке, что сам отказался от человеческой жизни. В конце недели мы снова приедем в дом Эдвина – она, я и Джеймс, а также дети, и поработаем метлами, кистями и краской; мы с Джеймсом прополем запущенный сад и, если все пойдет как надо, сделаем этот дом пригодным для жилья и утешим Эдвина и Марджи, пригласив их сюда. Закончив здесь, мы – я, она и Джеймс – поедем в Лондон, но на этот раз, может быть, без детей, посетим Грейс, и Фелисити оставит нас вдвоем, чтобы мы смогли поговорить или сделать что-то, что покажется нам необходимым. В любом случае, я не должен снова напиваться. За этим она проследит лично. Все две или три недели мне предстоит ездить из Шеффилда в город, и мы будем подолгу гулять за городом по торфяным полям, а может, я даже съезжу за границу. Я же питаю особое пристрастие к Греции, не так ли? Джеймс сможет подыскать мне работу в Шеффилде или в Лондоне, если понадобится, и мы с Грейс будем счастливы вместе, поженимся, заведем детей…
   Я сказал:
   – О чем ты, собственно?
   – Ты вообще не слушаешь?
   – Посмотри, дождь перестал.
   – О, Боже, нет! Ты невозможен!
   Она закурила сигарету. Я представил себе, как дым наполняет мою белую комнату, осаждается на свежей краске и окрашивает ее в желтоватый цвет. Сигаретный дым достиг также страниц рукописи, окрасил их и оставил на них след присутствия Фелисити.
   Рукопись была словно незаконченная музыкальная пьеса. Состояние незавершенности значило больше, чем ее существование. Как дополнительный аккорд, я искал развязку, окончательную звуковую гамму.
   Фелисити собрала посуду, отнесла на кухню и сложила в мойку. Я взял рукопись и двинулся к лестнице.
   – Ты идешь собирать вещи?
   – Я не поеду с тобой, – ответил я. – Я хочу закончить свою работу.
   Она вышла из кухни. С ее рук капала пена.
   – Питер, все решено. Ты едешь со мной!
   – Я займусь своей работой.
   – Что ты вообще там понаписал?
   – Я уже говорил.
   – Позволь посмотреть!
   Ее маленькая рука протянулась ко мне, и я крепче прижал к себе рукопись.
   – Никто не будет ее читать.
   Она отреагировала на это так, как я и ожидал: неодобрительно прищелкнула пальцами и покачала головой. Делал я что-нибудь или не делал, это не имело для нее никакого значения.
   Я сидел в одиночестве на скатанном спальном мешке, что есть силы прижимая к себе рукопись. И готов был заплакать. Внизу Фелисити обнаружила пустые винные бутылки и что-то обвиняюще крикнула мне наверх.
   Никто никогда не должен был прочесть мою рукопись. Это был мой личный мир, определение моего «я». Я рассказал историю, чтобы она была читабельна, переработал и дополнил ее, но предназначалась она только мне одному.
   Наконец я спустился вниз и увидел, что Фелисити выставила мои пустые бутылки в маленький коридорчик у лестницы. Их оказалось так много, что я с трудом сумел перешагнуть через них, чтобы попасть в белую комнату. Там меня ждала Фелисити.
   – Зачем ты принесла в дом эти бутылки? – спросил я.
   – Ты же не можешь оставить их в саду. Что ты, собственно, обо всем этом думаешь, Питер? Хочешь упиться до смерти?
   – Я здесь уже много месяцев.
   – Мы должны найти кого-нибудь, кто бы их забрал. Когда приедем сюда в следующий раз.
   – Я не поеду с тобой, – сказал я.
   – Ты можешь жить в комнате для гостей. Дети весь день гуляют, а я оставлю тебя в покое.
   – Да, конечно. Почему бы тебе не сделать этого сейчас же?
   Она уже собрала часть моих вещей и отнесла в багажник своего автомобиля. Потом закрыла все окна, закрыла водопроводные краны и вывернула пробки. Я молча наблюдал за этим, крепко прижав рукопись к груди. Все пошло прахом. Слова остались недописанными. Я слышал воображаемую музыку: звучал доминант-септаккорд, во все времена определявший звуки марша. Мелодия начала запинаться, как бывает с пластинкой, когда игла буксует на звуковой дорожке и музыку внезапно прерывают щелчки. И тотчас же игла адаптера в моей душе достигла последней внутренней бороздки, чтобы многозначительно проследовать дальше и равнодушно пощелкивать – тридцать три раза в минуту. Наконец кто-то поднял адаптер и на меня навалилась тишина.

Глава пятая

   Внезапно корабль залил солнечный свет, и я словно бы внезапно порвал с тем, что оставил позади. Я заморгал, глядя на сияющее небо, и увидал: восходящий от суши поток теплого воздуха коснулся облачного слоя, и облака поплыли вдоль берега, образовав четкую линию с востока на запад. Впереди ясное голубое небо сулило вёдро и спокойное море. Мы скользили на юг, словно гонимые холодным ветром, который порывами дул нам в корму.
   Мои чувства обострились, и новое осознание расширилось во мне самом, словно все больше нервных связей тянулось к этим органам чувств. Я открыл самого себя.
   Пахло соляркой, морской солью, рыбой. Холодный ветер добрался до меня, хотя я был защищен палубной надстройкой; моя городская одежда казалась здесь слишком тонкой и убогой. Я глубоко вдохнул воздух и на секунду задержал в себе, словно то был чистый бальзам, который очистит меня изнутри, освежит душу, омолодит и вновь вдохновит, прежде чем я на выдохе вновь выпущу его. Палуба под ногами вибрировала от работы машины. Я ощутил качку корабля на мертвой зыби, но мое тело приспособилось и вновь обрело равновесие.
   Я отправился на нос и там обернулся.
   На маленьком фордеке осталась только горстка пассажиров. В подавляющем большинстве это были пожилые супружеские пары; они стояли у поручней или сидели рядышком – в штормовках, куртках или непромокаемых плащах и, казалось, не смотрели ни вперед, ни назад, а только внутрь себя. Я посмотрел мимо них, мимо палубной надстройки, мимо трубы и мачт, туда, где чайки свободно парили за кормой, на берег, который мы покинули. Корабль, выйдя из порта, описал широкую дугу, и теперь была видна большая часть Джетры. Город далеко протянулся вдоль берега, защищенный барьером молов, верфями, кранами и пакгаузами, заполняющими широкое устье реки. Я попытался представить себе, как там, без меня, продолжается повседневная жизнь, и мне показалось, что после моего отплытия она полностью замерла. Так я себе представлял Джетру.
   Впереди ждал один из портов, куда мы должны были зайти: Сиэл, на чье просторное побережье никогда еще не ступала моя нога. Сиэл был ближайшим островом Архипелага Мечты и моя жизнь, к сожалению, давно стала всего лишь частью этой мечты. Темный, гористый, почти безлесный Сиэл заполнял горизонт южнее Джетры, но для всех жителей, кроме тех, у кого там были родственники, он был запретным. Политически этот остров входил в состав Архипелага, который на протяжении всей войны сохранял нейтралитет. Сиэл был только ближайшим, первым из его островов; за ним из моря поднимались еще десять тысяч нейтральных островов.
   Мне хотелось, чтобы корабль плыл быстрее: хотя Джетра и осталась позади, пока корабль следовал по мелководью дельты фарватером, обозначенным буями, мне казалось, что путешествие по-настоящему не началось. Перед нами поднимался мыс Стромбл с его огромными, потрескавшимися утесами, восходящими прямо из моря, – как только мы обогнем этот мыс с востока от Сиэла, перед нами откроется неизвестный чужой мир.
   Я нетерпеливо ходил по палубе взад и вперед, разозленный тем, как медленно проходит первый этап плавания, дрожа на холодном морском ветру, разочарованный своими соседями-пассажирами. Еще не поднявшись на борт, я было вообразил, что, кроме экипажа, почти все окажутся людьми примерно моего возраста, однако выяснилось, что здесь публика уже преклонного возраста. Они, казалось, были заняты только собой и, вероятно, направлялись к новым местам жительства; одним из немногих законных способов путешествовать была покупка дома или квартиры на одном из дюжины островов, где было позволено селиться иностранцам.
   Наконец мы обогнули мыс и вошли в бухту города Сиэла. Джетра и ее побережье исчезли из вида.
   Я напрасно ожидал, что мне удастся поближе познакомиться с этим городом Архипелага и получить удовольствие от его посещения, как от городов на других островах: Сиэл разочаровал меня. Серые каменные дома неровными рядами поднимались на огибающие бухту склоны, одноцветные, беспорядочно застроенные и мрачные. Легко было представить себе этот город зимой: закрытые двери, закрытые ставни. Шиферные крыши блестят от холодного дождя, редкие кутающиеся в пальто прохожие сгибаются под ударами морского ветра, отдельные фонари освещают кажущуюся безжизненной улицу. Я спросил себя, есть ли на Сиэле электричество, или водопровод, или автомобили. На узких улочках в окрестностях гавани я не заметил никакого движения, но эти улочки были мощеными. Город Сиэл очень напоминал малочисленные деревни на севере Файандленда. Бросающаяся в глаза разница заключалась в том, что из большинства каменных труб поднимался дым; это было ново: в Джетре и во всем Файандленде существовали строгие законы против загрязнения воздуха.
   В Сиэле никто из пассажиров не покинул корабль, и наше прибытие привлекло мало внимания горожан. Через несколько минут после того, как мы пришвартовались у оконечности мола, от таможенной конторы к нам медленно направились двое мужчин в форме; они поднялись на борт. Это были служащие Управления Эмиграции, что стало ясно каждому, едва прозвучал приказ всем пассажирам собраться на нижней палубе. Когда я увидел всех пассажиров разом, мое предположение, что на борту очень мало молодых людей, подтвердилось. Пока мы стояли в очереди на проверку виз, я подумал, что девятидневное путешествие до Марисея, где я должен был сойти на сушу, мне придется провести в одиночестве. В очереди за мной стояла молодая женщина – мне показалось, ей лет двадцать с небольшим, – но она читала книгу и как будто бы интересовалась только этим.
   Я рассматривал свое путешествие по Архипелагу Мечты как разрыв с прошлым, как начало новой жизни, однако, по-видимому, первые дни сулили мне частичную изоляцию, к которой мне следовало бы привыкнуть в Джетре.
   Мне повезло. Все знакомые твердили мне об этом и даже я сам в это поверил. Сначала меня все поздравляли и даже устроили торжество. Но сразу же я все больше стал чувствовать себя отрезанным от них. Когда наконец пришло время покинуть Джетру и начать путешествие по Архипелагу Мечты, чтобы получить свой выигрыш, я рад был ретироваться, отплыть. Я радовался путешествию, жаре тропиков, чужой речи и жизни по чужим обычаям. Однако теперь, когда путешествие началось, я почувствовал, что мне необходимо приятное общество.
   Я воспользовался случаем и заговорил с женщиной, стоявшей позади меня, но она ограничилась вежливой улыбкой и снова устремила взгляд в книгу.
   Подошла моя очередь, и я отдал свой паспорт. Я уже раскрыл его на той странице, где Высокая Комиссия Джетры поставила визу, но служащий закрыл ее и пролистал паспорт с начала до конца. Другой, сидящий возле него, уставился мне в лицо.
   Служащий сравнил фотографию и прочитал мои данные.
   – Роберт Питер Синклер, – сказал он и в первый раз посмотрел на меня.
   Я подтвердил это кивком. Меня пленил его подлинный островной выговор, который я услышал впервые. Он произносил мое имя растягивая гласные – что-то вроде «Пиитер». Раньше такой акцент я слышал только в одном фильме, у актеров; теперь, когда я услышал его снова, у меня появилось ощущение, что этот человек намеренно коверкает слова, чтобы подбодрить меня.
   – Куда вы направляетесь, мистер Синклер?
   – Сначала на Марисей.
   – А потом?
   – Коллажо, – сказал я и подождал его реакции.
   Он, казалось, ничего не заметил.
   Я полез в нагрудный карман и вытащил оттуда бумажник с тонкой пачкой отпечатанных бумаг и билетом, выданным мне судоходной компанией, но он махнул рукой.
   – Не это. Лотерейный билет.
   – Конечно, – сказал я, досадуя на свою недогадливость, хотя это была вполне понятная ошибка. Я вытащил из внутреннего кармана портмоне. – Номер указан в визе.
   – Я хочу видеть сам билет.
   Я нащупал сложенный и засунутый в самое дальнее отделение портмоне билет и после нескольких секунд опасливых колебаний вытащил его. Никто не подготовил меня к тому, что придется показать билет проверяющим.
   Я отдал его служащим, и те подвергли его тщательной проверке, скрупулезно сравнив номер с тем, что был указан в моем паспорте. Убедившись наконец в его подлинности, они вернули мне билет, и я снова спрятал его в портмоне.
   – Что вы намерены делать, когда покинете Коллажо?
   – Еще не знаю. Как я слышал, предстоит долгий период выздоровления. Я думаю, тогда все и спланирую.
   – Вы намереваетесь снова вернуться в Джетру?
   – Еще не знаю.
   – Хорошо, мистер Синклер, – он проставил дату в предназначенном для этого месте под визой, закрыл паспорт и передвинул его по столу ко мне. – Вы счастливчик.
   – Я знаю, – механически ответил я, хотя сильно сомневался в этом.
   К столу подошла женщина, стоявшая позади меня, а я отправился в бар, находившийся на той же палубе. Многие из пассажиров, которых я видел в очереди перед собой, были уже там. Я заказал двойной виски и протиснулся к стойке. Скоро у меня завязалась беседа с пожилой супружеской парой, которая хотела отдохнуть на Марисее. Это были образованные и, по-видимому, состоятельные люди по имени Торрин и Деллидуа Сейэм, родом из университетского городка Старый Хайдилл на севере Файандленда. Они купили в одной из деревень под Марисеем домик-люкс с видом на море и пообещали мне показать его фотографию, когда в следующий раз выйдут из своей каюты.
   Они казались дружелюбными и ненавязчивыми и постоянно подчеркивали, что домик-люкс на этом острове Архипелага обошелся им не дороже, чем дом на родине.
   Я несколько минут поговорил с ними, но тут в бар вошла молодая женщина, которая стояла в очереди сразу за мной. Бросив в мою сторону быстрый взгляд, она заказала выпивку. Она встала со своим стаканом возле меня и, как только супруги Сейэм сказали, что хотят спуститься к себе в каюту, повернулась и заговорила со мной.
   – Надеюсь, не произошло ничего страшного, – сказала она. – Я случайно услышала, о чем говорили служащие. Вы действительно выиграли в Лотерею?
   Я инстинктивно перешел к обороне.
   – Да.
   – Впервые вижу человека, которому удалось выиграть в нее.
   – Я тоже, – сказал я.
   – Не думала, что все это по-настоящему. Я целый год покупала лотерейные билеты, но мне ни разу не выпадал выигрышный номер, и я решила, что все это сплошное мошенничество.
   – Я купил билет один-единственный раз и сразу выиграл. И все еще не могу в это поверить.
   – Вы можете показать мне выигрышный билет?
   С той недели, как распространилась новость о том, что мне достался Главный выигрыш Лотереи, многие просили показать им билет, словно, если они увидят и прикоснутся к счастливому билету, к ним могла перейти удача. Билет мой был порядочно захватан и надорван, но я вынул его из портмоне и показал.
   – И вы купили этот билет самым обычным образом?
   – В киоске в парке.
   Это произошло в чудесный день на исходе лета: я ждал кого-то у входа в Сеньор-парк и, пока прогуливался туда-сюда, мой взгляд упал на киоск, где продавались лотерейные билеты. Такие киоски, в которых можно купить лотерейные билеты всех видов, были обычным делом в Джетре и в других крупных городах мира. Продажу лотерейных билетов обычно поручали инвалидам или раненым, пришедшим с войны. Каждый месяц служащие компании поручали им продать сто тысяч лотерейных билетов, но самое странное заключалось в том, что я редко видел кого-нибудь, кто стоял бы у киоска и покупал билеты. Рассказывать о покупке билета было не принято, хотя почти всем, кого я знал, за свою жизнь довелось приобрести хотя бы пару билетов, а в дни, когда публиковались таблицы выигрышей, на улицах всегда стояло много людей с раскрытыми газетами и просматривало таблицы.
   Хотя участие в обычной лотерее меня никогда особенно не интересовало, на главный выигрыш в лотерее Коллажо нельзя было не обратить внимания, и он всегда приводил меня в некоторое возбуждение. С другой стороны, шансы выиграть в лотерею, особенно в эту, были так ничтожно малы, что я никогда всерьез не думал принимать участие в игре. Но в тот особенный день, когда я праздно прогуливался по парку, мое внимание привлек продавец лотерейных билетов. Это был инвалид войны, молодой парень, вероятно, лет на десять моложе меня, который в своем мундире неподвижно сидел за окошком крошечного киоска. Его раны выглядели весьма скверно: он потерял глаз и руку, а его шею и голову поддерживал опорный корсет. Движимый беспомощным, отчасти виноватым сочувствием штатского, которому удалось избежать призыва, я подошел и купил один билет. Сделка совершилась быстро, я же почувствовал себя не совсем удобно, словно покупал порнографический журнал или нелегальные наркотики.
   Двумя неделями позже я обнаружил, что на мой билет пал главный выигрыш. Мне становилось доступно лечение, приносящее бессмертие, после чего я буду жить вечно. Потрясение и удивление, недоверие и лихорадочная радость – такова была моя первая реакция, и теперь, спустя несколько недель с тех пор, как узнал эту новость, я все еще не мог в полной мере представить себе свою будущую жизнь.
   Существовал обычай, согласно которому выигравший в лотерею, даже если он выиграл только деньги, возвращался туда, где купил свой выигрышный билет и делал продавцу подарок. Я тоже – сразу, еще прежде, чем сообщил организаторам Лотереи о своем выигрыше – отправился в парк, но маленький киоск был закрыт, а другие продавцы ничего не знали. Позже в справочном бюро Лотереи я узнал, что инвалид, продавший мне билет, через несколько дней после этого умер; отсутствие руки и глаза и жутко вытянутая шея были только видимыми повреждениями.
   Управление Лотереи утверждало, что каждый месяц дается двадцать главных выигрышей, однако я знал очень малое число выигравших. Одна из причин такого расхождения стала мне известна, когда я сообщил в Управление о своей удаче. Мне посоветовали быть сдержаннее и не распространяться о выигрыше и предупредили о нежелательности интервью. Хотя Лотерея Коллажо в принципе приветствовала гласность во всех ее проявлениях, опыт показал, что выигравшие из-за этого могут подвергнуться опасности. Мне рассказали, что победители Лотереи, чьи имена по неосторожности или из-за желания славы стали известны публике, подвергались нападениям на улицах; уже произошло несколько случаев такого рода, трое выигравших были убиты.