Страница:
— И тем самым оставляют без работы еще больше людей, — быстро возразил ему Кибворс.
— Я думаю иначе. Во всем виновата система.
— Конечно, система. Вот поэтому мы и хотим ее изменить. — Голос Кибворса звучал приподнято. Он вытянул перед собой большую узловатую руку. — Так вот, профессор, рано или поздно, но вы пойдете с нами и будете работать на диктатуру пролетариата.
— К черту пролетариат, — добродушно зарычал мистер Отли. — На кой леший нужна ему власть? Мне только жалко его, потому что пролетариат живет в темноте. Дайте ему образование, дайте ему власть, и я ему буду так же нужен, как нынешним ослам из правительства. А собственно говоря, кто это — пролетариат?
— Вы, я, он.
— Нет, не мы. Всё это — чистая теория, книжное название, но, черт побери, не действительная жизнь. Поэтому для меня это пустой звук.
Так они спорили и с четверть часа высказывали разные соображения. Чарли не вмешивался, соглашаясь то с одним, то с другим. Он следил за спором, но не вступал в него, так как в нужную минуту не находил подходящих слов. Одно из крупнейших различий между людьми заключается в том, что часть их находит удовольствие в спорах и доказательствах, другая же не верит в их пользу и терпеть их не может. Чарли принадлежал к первой части, хотя внешне он мог показаться сторонником второй. Он был рад, что встретился с этой необычайной парой.
«Колокольчик» провозгласил, что закрывается на вечерний перерыв. Очень скоро посетители его оказались на тротуаре под небольшим дождиком.
— Вот что, ребята, если вы не против, давайте заглянем в мое временное обиталище, — предложил мистер Отли. — Я покажу вам пару вещичек, которые вам понравятся.
Ребята были не против. Мистер Отли провел их из центра на Броуд-лейн и остановился перед большим домом на углу Чэпел-стрит. С одной стороны дома размещалась контора «Мидланд видоуз ашуранс компани», с другой — контора «Дилекта корсете», тем не менее дом от такого соседства особых выгод не имел.
Мистер Отли занимал комнату на втором этаже, которая служила ему и спальной и гостиной. Она принадлежала, как он объяснил, его знакомому, коммивояжеру, который, уезжая, сдал ее ему. Стены комнаты были окрашены в светло-розовый цвет, в воздухе стоял сильный запах виски и нафталина.
— Ну, ребята, что вы знаете о механике? — спросил мистер Отли. — Я имею в виду науку о механике, а не одного из этих парней в комбинезонах и с масляными пятнами на низком лбу. Как крутятся колеса, вот что я имею в виду.
— Я немного знаю, хотя это не моя специальность, — ответил Кибворс.
— Знаем, не ваша. Ваша специальность — агитация, саботаж, революция и тому подобное. Вы тип опасный, да-да, я даже не знаю, зачем я вас привел в комнату. За вами, наверное, слежка.
— Вы угадали, даже больше… — сказал Кибворс, понизив голос, и вопросительно посмотрел на Чарли.
— Ладно, — сказал Чарли. Он был не так глуп, чтобы не понять этого взгляда. — Нечего рассматривать меня. Не продам. — Он подумал, что Кибворс хочет казаться человеком более значительным, чем он есть на самом деле. Он встречал таких типов.
— Не думаю, что продашь, товарищ. Но, понимаешь, иногда лучше просто не знать. Если ты не боишься, я тем более. — Кибворс быстро оглядел комнату, словно через окно или из большого гардероба за ним мог следить сыщик. — Я вам тогда ничего не сказал, ресторан не место для таких разговоров, но, это верно — меня ищут. Я вчера еще вам говорил, что меня будут искать. Я не могу возвратиться туда, где ночевал, это исключается. И вечерним поездом мне тоже нельзя уехать. Всё, что мне осталось, это вскочить на грузовую машину и на ней выбраться из города. Пожалуй, это мой единственный шанс. Стоит полиции напасть на след, и в этих маленьких городках уже не спрячешься. Шагу не сделаешь, чтобы тебя не заметили.
Мистер Отли был настроен скептически.
— Кто тут за вами следит? Посмотрите на городишко. Уж не хотите ли вы сказать, что спасаетесь от полиции Аттертона?
— Конечно, нет. Но Скотленд Ярд прислал сюда шпика. Я сам видел его, хотя он меня не заметил. — Мистер Отли свистнул. — Вот почему я должен быть осторожен. А мне до вечера надо сделать кое-что. Но давайте вернемся к тому, о чем мы тут говорили. Я сказал, что механика не моя специальность.
— А я говорил о том, что является вашей специальностью.
— И зря, вы ошиблись. Сейчас я пропагандист, но по специальности я инженер-электрик. И хотя я от души работаю для нашего дела, но чем раньше я опять займусь электромашинами, тем лучше. Я люблю видеть, как вертятся колеса.
— И я тоже, — сказал Чарли. — Мне это всегда нравилось. Раньше я был слесарь-механик, но вы знаете, как сейчас зарабатывают слесари, даже когда есть работа, а теперь работу не так-то легко найти.
— Знаю, товарищ, — начал Кибворс. — Я только могу сказать, что…
— Довольно ради бога! — закричал мистер Отли. — На сегодня хватит пропаганды. Мы знаем, мы всё знаем, можете не рассказывать. Лучше я вам что-нибудь покажу. Подождите минутку. — Они уселись за стол, и мистер Отли поставил на него аккуратный деревянный ящичек, осторожно извлек из него блестящий небольшой механизм, похожий на механизмы, которые собирают из готовых деталей, только гораздо сложнее. Механизм был сделан великолепно, все трое смотрели на него с восхищением и уважением. Лицо мистера Отли выражало гордость и счастье одаренного изобретателя. Запавшие глаза Кибворса сияли энтузиазмом. В эту минуту он перестал думать о классовой борьбе и сыщиках Скотленд Ярда. Чарли, такое же дитя века машин, как и эти оба, мгновенно забыл обо всем: он наслаждался и радовался, созерцая символ красоты и силы человеческого ума. На несколько секунд светло-розовая пропахшая комната коммивояжера превратилась в храм некоего культа, в святилище божества.
— Прежде чем я начну объяснять, — провозгласил верховный жрец, — я думаю, нам необходимо хлебнуть виски. Вам обоим сегодня придется стать любителями виски, так как ничего другого у меня нет. А почему бы вам не стать ими? Я перепробовал всё, все сорта всякой пакости, которые существуют, и лучше виски ничего нет. — Он достал бокал, зеленую рюмку, чашку, и они выпили из этих сосудов за успех модели, разбавляя виски водой.
— Теперь смотрите. Это не вечный двигатель, и я не сумасшедший. Но этот механизм способен накоплять энергию и, если его увеличить так, чтобы он стал в две, три тысячи раз больше, а трение в подшипниках значительно уменьшить — в маленьких моделях оно обычно велико, — то в механизме пропорционально увеличится накопленная энергия. Вот посмотрите. — Отли осторожно освободил небольшой грузик, и — тик-тик-тик — модель колдовски запела, заработала. Чарли был совершенно очарован. Мальчишка в нем восхищался миниатюрной машиной, одним ее видом, крохотными, но великолепно действующими колесиками, оськами, передачками, а взрослый старался понять принцип работы механизма.
— Но надо, чтобы машина что-то делала, — сказал мистер Отли. — Всякая машина служит для того, чтобы что-то делать. К машине можно присоединить бесконечный ремень и передачи. Понятно? Вот здесь. Они используются в стандартизированных механизмах, начиная от автомобиля и граммофонов и кончая детскими игрушками. Нет необходимости приводить сейчас цифры, вы сами видите, какое нужно незначительное начальное усилие.
И мистер Отли превратился в специалиста, демонстрирующего свои многочисленные маленькие изобретения. Слушатели у него были отличные и, наверно, поэтому он, не считаясь с трудом, старался показать им всё: по-видимому, в Аттертоне его приняли не особенно хорошо.
— С моей точки зрения, товарищ, — торжественно заявил Кибворс, выпив вторую порцию виски, — вы великий человек. И вы не хотите здесь больше оставаться, не хотите, чтобы капиталисты обманывали вас. Почему бы вам не поехать в Россию? Там такие, как вы, нужны.
— Я был в России. И скоро уехал. Не могу там жить.
— Почему? В чем дело? Вы не капиталист.
— Не знаю, капиталист я или нет, — свирепо ответил изобретатель. — Не знаю и, черт меня побери, знать не хочу. Но я хочу, чтобы моя еда подавалась мне всегда вовремя. А в России каждое блюдо я получал с опозданием на два часа. На целых два часа. Как я с ума не сошел, не знаю.
— Ну и что же. Никогда бы не подумал, что такой человек как вы, обращает внимание на то, когда ему подают еду.
— И ошибаетесь. Я могу есть очень мало и проживу — и мне приходилось жить, когда еды было дьявольски мало, — но я желаю, чтобы она подавалась вовремя, Сначала еда, а потом разговоры — такой у меня девиз. А в России сначала разговоры, а всё остальное уже под самый конец. Такое мне не подходит.
— Мне тоже, — сказал Чарли. — А вы были в России? — спросил он Кибворса.
— Был. Два года назад.
— Ну и как вам понравилось там?
Кибворс поднял длинный испачканный палец, словно требуя особого внимания.
— Когда идет разговор о России, не следует путать две совершенно разные вещи. Стоит вам поехать в Россию, и вы увидите там русский коммунизм.
— Я убедился в этом больше, чем надо, — вставил мистер Отли.
— Согласен, но слушайте дальше. Русский коммунизм это смесь России и коммунизма. А такие вещи смешивать, товарищи, нельзя. Лично мне нравится коммунизм. Вам он тоже понравится. Он понравится каждому, за исключением разложившейся буржуазии. Что касается русской стороны коммунизма, я не обращаю на нее особого внимания. Когда они слишком много говорят, а сами опаздывают, или забывают смазывать подшипники, или оставляют неизолированными провода под током, они это делают не потому, что они коммунисты, а потому, что они — русские. Они всё делают по-своему, всегда всё делали по-своему и всегда так и будут делать, могу вас уверить. Они — русские коммунисты. А мы будем английскими коммунистами. А это совсем другое дело. Но если вы думаете, что нам у них нечему поучиться, вы глубоко ошибаетесь.
— Значит, я вообще во всем ошибался, — сказал мистер Отли. — И я намерен ошибаться и дальше, благодарю вас. Но это не значит, что я собираюсь остаться в Англии. Англия перестала быть индустриальной страной. Англия теперь что-то среднее между обанкротившейся чайной и полем для гольфа. Как только наладятся мои финансовые дела, я уеду в Южную Америку. А теперь хлебните-ка, и я вам покажу еще кое-что.
После того, как он показал им это «кое-что» и попытался объяснить им так, чтобы они поняли, как это «кое-что» работает и какие выгоды дает, а они восхищались, слушая и продолжая спорить, подошло время чая, и Чарли, у которого кружилась голова от виски — он никогда не пил в это время дня виски, непривычный для него напиток, — пришлось собраться с силами и сказать, что ему в этот вечер предстоит идти на работу и что он должен поэтому оставить их. Он сказал, что сожалеет об этом, и это было правдой. Разговор, виски, а также природная скромность и добродушие — всё это заставило его считать, что ему повезло, что он познакомился с этими двумя людьми и провел с ними такой интересный вечер. С ними он что-то узнал, что стоило помнить, о чем стоило подумать.
— Большое спасибо, — повторил он искренне, — но мне надо идти. А жаль.
Кибворс торжественно посмотрел на него.
— Где ты работаешь, товарищ?
Чарли сказал ему: завод АКП, на берегу канала, рядом с большим химическим заводом.
— Химическим! — воскликнул Кибворс. — Ты хочешь сказать — с заводом по производству взрывчатки. Вот что они там делают. Там ее достаточно для того, чтобы разнести к черту полстраны, говорили мне.
— Не очень радуйтесь по этому поводу, друг мой, — сказал мистер Отли. — И не начинайте опять кампанию за запрещение войны. Взрывчатка идет не только для того, чтобы начинять снаряды и бомбы, но и еще кое на что.
— Согласен, но сколько? — ответил Кибворс со зловещим ударением. Обращаясь к Чарли, он сказал: — Не станешь же ты говорить, что на вашем заводе работают круглые сутки, стараясь из угля получить жидкое топливо.
Чарли объяснил намеренно туманно — производство было секретным, и всем, кто не хотел оказаться безработным, советовали держать язык за зубами, — что производство некоторых продуктов продолжается и в течение ночи и что для наблюдения за ними работает небольшая ночная смена в составе мастера, Чарли, еще одного рабочего и сторожа у ворот.
— Уверен, половину ночи вы спите, — заметил Кибворс.
— Э, нет, не спим, — заявил Чарли не без значительности. — Слишком рискованно. Как ни хочется спать, да нельзя.
— Посторонним вход разрешен?
— Нет. Запрещается. Но это не значит, что приятель рабочего не может зайти к нему потолковать. Это можно. Но только не ходить по цехам, не разглядывать, понимаете?
— Не бойся, никто в ваших секретах не нуждается, — громко засмеялся Кибворс. Потом он серьезно посмотрел Чарли в лицо. — Сегодня ты познакомился со мной, теперь ты знаешь, кто я. Я — коммунист. Да, коммунист. Я борюсь за революцию. Но я рабочий, как и ты, товарищ, и не хочу тебе зла. Я — за то, чтобы тебе хорошо жилось. Но здесь я попал в трудное положение. Мне приходилось быть и не в таких переделках — и ничего, выбирался, но, говоря правду, — а я тебе говорил только правду, — здесь я попал в трудное положение. И если бы ты смог помочь мне, ты помог бы, да?
Чарли твердо ответил, что помог бы.
Кибворс пожал ему руку.
— Вот и хорошо. Я знаю, что на тебя, товарищ, можно положиться. Ты — рабочий, смелый человек. Я знаю, ты бы не хотел видеть, как эти толстопузые буржуи будут выпускать из меня кишки, правда? Вот и хорошо. Не будем больше об этом говорить.
Смущенный Чарли был рад больше не говорить об этом. Став вдруг робким и вежливым, он поблагодарил хозяина за возможность посмотреть модели и чертежи, за его беседу с ним, за его виски, за всё и вышел на улицу, чтобы после изобретений, коммунизма, поездок в Россию и Южную Америку оказаться на удивительно знакомой улице Аттертона, неуютного в сумерках, поливаемого внезапным ливнем, одним из тех, какие бывают весной.
— А я уж думала, что вы потерялись, — воскликнула миссис Фосет. Она бросила на Чарли несколько любопытных и понимающих взглядов и поставила на стол чай. — Где это вы так подвыпили?
Пить не следовало бы. Чарли ругал себя за то, что выпил. Пьян он не был, но его сильно клонило в сон, а предстояла долгая ночная смена. Сама по себе работа была не трудной — намного легче, чем в дневную смену, ему просто надо было следить за различными приборами, — но он не имел права спать, даже вздремнуть нельзя было.
Раньше он умудрялся за смену подремать несколько раз минут по десять, но сегодня он так клевал носом, что был совершенно уверен, что стоит ему примоститься где-нибудь в уголке, и он на несколько часов заснет мертвецки. Еще по дороге из дому, хотя на улице было свежо — ветер гнал тучи за горизонт, — он чувствовал, что сон одолевает его, а на заводе, в закрытом помещении, спать захотелось в десять раз сильнее. Он ходил по цехам и зевал не переставая. Веки казались свинцовыми. Стоило ему прислониться к стене, как голова его бессильно опускалась, он слабел и погружался в небытие. Если бы он присел, чтобы передохнуть, могла случиться катастрофа. Ходили слухи, что состав нового горючего, которое они здесь делали и которое хозяева назвали «каолин», был очень опасен, особенно, когда его было много, опасен почти так же, как настоящее взрывчатое вещество, которое делали в соседнем здании. Над этим Чарли никогда особенно не задумывался и взрывов не боялся. Зато он боялся управляющего заводом Оглсби. Этот молодой еще человек был чертовски хитер и имел отвратительную привычку неожиданно оказываться на заводе, хотя до его дома было добрых четыре мили. Управляющему взбредало в голову нагрянуть часов в одиннадцать или двенадцать и даже позднее, очевидно, после того, как он побывал у друзей или на танцах, и пока ты сообразишь что к чему, его небольшой свирепый автомобиль уже на заводском дворе, а сам он в цехе и так и сыплет вопросы и сует всюду нос. Чарли знал, что если Оглсби застанет его спящим, то со следующей недели его ждет очередь на бирже труда, и кто скажет, когда и где он получит новую работу. В такую ночь, когда так хочется спать, Оглсби обязательно нагрянет. Так всегда получается. В этом Чарли нисколько не сомневался. Он скорее подопрет веки спичками, чем станет рисковать работой.
Когда прошло томительных два часа или немного больше, в цеху было три Чарли. Первый механически, словно автомат, двигался по цеху и, выполняя свои обязанности, посматривал на красные указатели или поворачивал какой-нибудь регулятор. Второй был маленький, но отчаянный и волевой человечек. Он напрягал все силы чтобы не дать первому Чарли превратиться в третьего. Третий был медлительным, сонным и неопределенным существом, которое находилось где угодно, но только не на заводе АКП. Оно моргало, видя куски неизвестно откуда появлявшегося бесконечного фильма — прогулки с Дейей Холстед, отпасованный мяч к центру поля в ноги левому полусреднему, разговоры о России и изобретениях, и все старалось какими-то хитрыми уловками отцепить от себя остальных двух и утопить их во сне.
Потом все трое в секунду превратились в одного пораженного Чарли, который следил за таинственной фигурой в плаще и мокрой насквозь фетровой шляпе, надвинутой на глаза. Но вот шляпа отделилась от головы, покачалась в воздухе, и перед Чарли предстал Кибворс, коммунист.
— Эй, послушайте! — крикнул Чарли недружелюбно. — Что вы здесь делаете?
Кибворс подошел ближе. Он улыбнулся, отчего на его худом, изможденном лице еще резче проступила усталость.
— Я вошел незаметно. Старик у ворот не видел меня.
— Ну так что? Зачем? Вам нельзя сюда, вы сами знаете.
— Послушай, дружище, помнишь, что я говорил тебе вечером? Мне надо незаметно скрыться. Тебе придется разрешить мне побыть здесь. Никто не знает, что я на заводе, и никому в голову не придет искать меня здесь. Разреши мне побыть в каком-нибудь укромном местечке пару часов, мне надо передохнуть и обсушиться. Два часа я был под дождем, промок до нитки и очень устал, честное слово, товарищ. В прошлом году у меня было воспаление легких, и если я опять заболею, тогда мне крышка. Никто не узнает, что я был здесь. Через десять минут и ты не будешь знать, если разрешишь мне спрятаться где-нибудь в теплом углу. Я вздремну час-другой, обсушусь и уйду, и ты даже не заметишь. Ты вообще не знаешь, что я здесь. Забудь обо мне, дружище. Это всё, что мне надо. А если меня найдут — а меня не найдут — но даже если найдут, я не знаю тебя, ты не знаешь меня. Мы никогда друг друга не видели. — Он вздрогнул. — Брррр, холодно.
Чарли всё это здорово не нравилось, но прогнать Кибворса у него не хватило духу — у парня был такой жалкий вид, беднягу, кажется, совсем загоняли.
— Ладно, старина, — сказал он спокойно. — Только нам надо быть осторожными. Мастер на другом конце, он следит за большой печью, но иногда заходит. Дай-ка я подумаю, — и Чарли стал задумчиво тереть подбородок.
— Не беспокойся, товарищ, — сказал Кибворс с благодарностью. — Предоставь всё мне. Чем меньше ты знаешь обо мне, тем лучше.
— Ладно, но будь осторожен. Это тебе не простая фабрика. Тут надо быть особенно аккуратным. Ни спичек, ни курения.
— Не беспокойся.
Кибворс пошел на цыпочках, и Чарли механически последовал за ним. Они прошли по коридору в цех, где в большой цистерне хранился каолин. Кибворс остановился, взглянул на стену и обернулся к Чарли.
— Не нравится мне эта проводка, — шепнул он.
— Проводка как проводка, — безразлично ответил Чарли. Наверное, Кибворс просто хотел похвастаться: он когда-то был инженером-электриком, но Чарли не имел ни малейшего желания выступать в роли его слушателя.
— Ну, вот, дружище, теперь ты иди к воротам и забудь, что когда-нибудь видел меня.
Чарли так и сделал. Он не торопясь подошел к воротам и перебросился парой слов со стариком Хиндсом, который дремал в своей деревянной сторожке. Несколько минут он чувствовал себя бодрее, но не надолго. Второй приступ дремоты был куда сильнее первого. К тому же устали и ноги, и он должен был сесть. В углу стоял перевернутый ящик, на котором он обычно съедал ужин. Ужинать было еще рано, но через несколько минут он всё же присел. Голова его откинулась и, насколько это было возможно, удобно устроилась в углу, образованном двумя стенами. Глаза закрылись, рот приоткрылся. Он уснул.
Проснулся он от грохота и треска, как бывает, когда что-нибудь ломают, или, может быть, от запаха гари. Слух и обоняние извещали его, что в мире происходят что-то ужасное. Несколько секунд он оставался недвижим, напряженно прислушиваясь и вдыхая запахи, потом метнулся за угол и побежал по коридору. Коридор был полон дыма. Мимо него мелькнула человеческая фигура. Человек крикнул что-то непонятное и исчез. Чарли растерялся, от запаха гари его начало тошнить, а вокруг него был дым и тлело дерево. В руках у него оказался топор. Левый рукав пиджака тлел. Он попытался крикнуть, но закашлялся, давясь мокротой. Он ничего не видел, так как дым разъедал глаза, и они слезились. Он попытался сдернуть горящий рукав, потому что руку кололи миллионы накаленных иголок, неудачно взмахнул топором и ударил им по ноге. Всё это произошло в первые несколько секунд…
— Я думаю иначе. Во всем виновата система.
— Конечно, система. Вот поэтому мы и хотим ее изменить. — Голос Кибворса звучал приподнято. Он вытянул перед собой большую узловатую руку. — Так вот, профессор, рано или поздно, но вы пойдете с нами и будете работать на диктатуру пролетариата.
— К черту пролетариат, — добродушно зарычал мистер Отли. — На кой леший нужна ему власть? Мне только жалко его, потому что пролетариат живет в темноте. Дайте ему образование, дайте ему власть, и я ему буду так же нужен, как нынешним ослам из правительства. А собственно говоря, кто это — пролетариат?
— Вы, я, он.
— Нет, не мы. Всё это — чистая теория, книжное название, но, черт побери, не действительная жизнь. Поэтому для меня это пустой звук.
Так они спорили и с четверть часа высказывали разные соображения. Чарли не вмешивался, соглашаясь то с одним, то с другим. Он следил за спором, но не вступал в него, так как в нужную минуту не находил подходящих слов. Одно из крупнейших различий между людьми заключается в том, что часть их находит удовольствие в спорах и доказательствах, другая же не верит в их пользу и терпеть их не может. Чарли принадлежал к первой части, хотя внешне он мог показаться сторонником второй. Он был рад, что встретился с этой необычайной парой.
«Колокольчик» провозгласил, что закрывается на вечерний перерыв. Очень скоро посетители его оказались на тротуаре под небольшим дождиком.
— Вот что, ребята, если вы не против, давайте заглянем в мое временное обиталище, — предложил мистер Отли. — Я покажу вам пару вещичек, которые вам понравятся.
Ребята были не против. Мистер Отли провел их из центра на Броуд-лейн и остановился перед большим домом на углу Чэпел-стрит. С одной стороны дома размещалась контора «Мидланд видоуз ашуранс компани», с другой — контора «Дилекта корсете», тем не менее дом от такого соседства особых выгод не имел.
Мистер Отли занимал комнату на втором этаже, которая служила ему и спальной и гостиной. Она принадлежала, как он объяснил, его знакомому, коммивояжеру, который, уезжая, сдал ее ему. Стены комнаты были окрашены в светло-розовый цвет, в воздухе стоял сильный запах виски и нафталина.
— Ну, ребята, что вы знаете о механике? — спросил мистер Отли. — Я имею в виду науку о механике, а не одного из этих парней в комбинезонах и с масляными пятнами на низком лбу. Как крутятся колеса, вот что я имею в виду.
— Я немного знаю, хотя это не моя специальность, — ответил Кибворс.
— Знаем, не ваша. Ваша специальность — агитация, саботаж, революция и тому подобное. Вы тип опасный, да-да, я даже не знаю, зачем я вас привел в комнату. За вами, наверное, слежка.
— Вы угадали, даже больше… — сказал Кибворс, понизив голос, и вопросительно посмотрел на Чарли.
— Ладно, — сказал Чарли. Он был не так глуп, чтобы не понять этого взгляда. — Нечего рассматривать меня. Не продам. — Он подумал, что Кибворс хочет казаться человеком более значительным, чем он есть на самом деле. Он встречал таких типов.
— Не думаю, что продашь, товарищ. Но, понимаешь, иногда лучше просто не знать. Если ты не боишься, я тем более. — Кибворс быстро оглядел комнату, словно через окно или из большого гардероба за ним мог следить сыщик. — Я вам тогда ничего не сказал, ресторан не место для таких разговоров, но, это верно — меня ищут. Я вчера еще вам говорил, что меня будут искать. Я не могу возвратиться туда, где ночевал, это исключается. И вечерним поездом мне тоже нельзя уехать. Всё, что мне осталось, это вскочить на грузовую машину и на ней выбраться из города. Пожалуй, это мой единственный шанс. Стоит полиции напасть на след, и в этих маленьких городках уже не спрячешься. Шагу не сделаешь, чтобы тебя не заметили.
Мистер Отли был настроен скептически.
— Кто тут за вами следит? Посмотрите на городишко. Уж не хотите ли вы сказать, что спасаетесь от полиции Аттертона?
— Конечно, нет. Но Скотленд Ярд прислал сюда шпика. Я сам видел его, хотя он меня не заметил. — Мистер Отли свистнул. — Вот почему я должен быть осторожен. А мне до вечера надо сделать кое-что. Но давайте вернемся к тому, о чем мы тут говорили. Я сказал, что механика не моя специальность.
— А я говорил о том, что является вашей специальностью.
— И зря, вы ошиблись. Сейчас я пропагандист, но по специальности я инженер-электрик. И хотя я от души работаю для нашего дела, но чем раньше я опять займусь электромашинами, тем лучше. Я люблю видеть, как вертятся колеса.
— И я тоже, — сказал Чарли. — Мне это всегда нравилось. Раньше я был слесарь-механик, но вы знаете, как сейчас зарабатывают слесари, даже когда есть работа, а теперь работу не так-то легко найти.
— Знаю, товарищ, — начал Кибворс. — Я только могу сказать, что…
— Довольно ради бога! — закричал мистер Отли. — На сегодня хватит пропаганды. Мы знаем, мы всё знаем, можете не рассказывать. Лучше я вам что-нибудь покажу. Подождите минутку. — Они уселись за стол, и мистер Отли поставил на него аккуратный деревянный ящичек, осторожно извлек из него блестящий небольшой механизм, похожий на механизмы, которые собирают из готовых деталей, только гораздо сложнее. Механизм был сделан великолепно, все трое смотрели на него с восхищением и уважением. Лицо мистера Отли выражало гордость и счастье одаренного изобретателя. Запавшие глаза Кибворса сияли энтузиазмом. В эту минуту он перестал думать о классовой борьбе и сыщиках Скотленд Ярда. Чарли, такое же дитя века машин, как и эти оба, мгновенно забыл обо всем: он наслаждался и радовался, созерцая символ красоты и силы человеческого ума. На несколько секунд светло-розовая пропахшая комната коммивояжера превратилась в храм некоего культа, в святилище божества.
— Прежде чем я начну объяснять, — провозгласил верховный жрец, — я думаю, нам необходимо хлебнуть виски. Вам обоим сегодня придется стать любителями виски, так как ничего другого у меня нет. А почему бы вам не стать ими? Я перепробовал всё, все сорта всякой пакости, которые существуют, и лучше виски ничего нет. — Он достал бокал, зеленую рюмку, чашку, и они выпили из этих сосудов за успех модели, разбавляя виски водой.
— Теперь смотрите. Это не вечный двигатель, и я не сумасшедший. Но этот механизм способен накоплять энергию и, если его увеличить так, чтобы он стал в две, три тысячи раз больше, а трение в подшипниках значительно уменьшить — в маленьких моделях оно обычно велико, — то в механизме пропорционально увеличится накопленная энергия. Вот посмотрите. — Отли осторожно освободил небольшой грузик, и — тик-тик-тик — модель колдовски запела, заработала. Чарли был совершенно очарован. Мальчишка в нем восхищался миниатюрной машиной, одним ее видом, крохотными, но великолепно действующими колесиками, оськами, передачками, а взрослый старался понять принцип работы механизма.
— Но надо, чтобы машина что-то делала, — сказал мистер Отли. — Всякая машина служит для того, чтобы что-то делать. К машине можно присоединить бесконечный ремень и передачи. Понятно? Вот здесь. Они используются в стандартизированных механизмах, начиная от автомобиля и граммофонов и кончая детскими игрушками. Нет необходимости приводить сейчас цифры, вы сами видите, какое нужно незначительное начальное усилие.
И мистер Отли превратился в специалиста, демонстрирующего свои многочисленные маленькие изобретения. Слушатели у него были отличные и, наверно, поэтому он, не считаясь с трудом, старался показать им всё: по-видимому, в Аттертоне его приняли не особенно хорошо.
— С моей точки зрения, товарищ, — торжественно заявил Кибворс, выпив вторую порцию виски, — вы великий человек. И вы не хотите здесь больше оставаться, не хотите, чтобы капиталисты обманывали вас. Почему бы вам не поехать в Россию? Там такие, как вы, нужны.
— Я был в России. И скоро уехал. Не могу там жить.
— Почему? В чем дело? Вы не капиталист.
— Не знаю, капиталист я или нет, — свирепо ответил изобретатель. — Не знаю и, черт меня побери, знать не хочу. Но я хочу, чтобы моя еда подавалась мне всегда вовремя. А в России каждое блюдо я получал с опозданием на два часа. На целых два часа. Как я с ума не сошел, не знаю.
— Ну и что же. Никогда бы не подумал, что такой человек как вы, обращает внимание на то, когда ему подают еду.
— И ошибаетесь. Я могу есть очень мало и проживу — и мне приходилось жить, когда еды было дьявольски мало, — но я желаю, чтобы она подавалась вовремя, Сначала еда, а потом разговоры — такой у меня девиз. А в России сначала разговоры, а всё остальное уже под самый конец. Такое мне не подходит.
— Мне тоже, — сказал Чарли. — А вы были в России? — спросил он Кибворса.
— Был. Два года назад.
— Ну и как вам понравилось там?
Кибворс поднял длинный испачканный палец, словно требуя особого внимания.
— Когда идет разговор о России, не следует путать две совершенно разные вещи. Стоит вам поехать в Россию, и вы увидите там русский коммунизм.
— Я убедился в этом больше, чем надо, — вставил мистер Отли.
— Согласен, но слушайте дальше. Русский коммунизм это смесь России и коммунизма. А такие вещи смешивать, товарищи, нельзя. Лично мне нравится коммунизм. Вам он тоже понравится. Он понравится каждому, за исключением разложившейся буржуазии. Что касается русской стороны коммунизма, я не обращаю на нее особого внимания. Когда они слишком много говорят, а сами опаздывают, или забывают смазывать подшипники, или оставляют неизолированными провода под током, они это делают не потому, что они коммунисты, а потому, что они — русские. Они всё делают по-своему, всегда всё делали по-своему и всегда так и будут делать, могу вас уверить. Они — русские коммунисты. А мы будем английскими коммунистами. А это совсем другое дело. Но если вы думаете, что нам у них нечему поучиться, вы глубоко ошибаетесь.
— Значит, я вообще во всем ошибался, — сказал мистер Отли. — И я намерен ошибаться и дальше, благодарю вас. Но это не значит, что я собираюсь остаться в Англии. Англия перестала быть индустриальной страной. Англия теперь что-то среднее между обанкротившейся чайной и полем для гольфа. Как только наладятся мои финансовые дела, я уеду в Южную Америку. А теперь хлебните-ка, и я вам покажу еще кое-что.
После того, как он показал им это «кое-что» и попытался объяснить им так, чтобы они поняли, как это «кое-что» работает и какие выгоды дает, а они восхищались, слушая и продолжая спорить, подошло время чая, и Чарли, у которого кружилась голова от виски — он никогда не пил в это время дня виски, непривычный для него напиток, — пришлось собраться с силами и сказать, что ему в этот вечер предстоит идти на работу и что он должен поэтому оставить их. Он сказал, что сожалеет об этом, и это было правдой. Разговор, виски, а также природная скромность и добродушие — всё это заставило его считать, что ему повезло, что он познакомился с этими двумя людьми и провел с ними такой интересный вечер. С ними он что-то узнал, что стоило помнить, о чем стоило подумать.
— Большое спасибо, — повторил он искренне, — но мне надо идти. А жаль.
Кибворс торжественно посмотрел на него.
— Где ты работаешь, товарищ?
Чарли сказал ему: завод АКП, на берегу канала, рядом с большим химическим заводом.
— Химическим! — воскликнул Кибворс. — Ты хочешь сказать — с заводом по производству взрывчатки. Вот что они там делают. Там ее достаточно для того, чтобы разнести к черту полстраны, говорили мне.
— Не очень радуйтесь по этому поводу, друг мой, — сказал мистер Отли. — И не начинайте опять кампанию за запрещение войны. Взрывчатка идет не только для того, чтобы начинять снаряды и бомбы, но и еще кое на что.
— Согласен, но сколько? — ответил Кибворс со зловещим ударением. Обращаясь к Чарли, он сказал: — Не станешь же ты говорить, что на вашем заводе работают круглые сутки, стараясь из угля получить жидкое топливо.
Чарли объяснил намеренно туманно — производство было секретным, и всем, кто не хотел оказаться безработным, советовали держать язык за зубами, — что производство некоторых продуктов продолжается и в течение ночи и что для наблюдения за ними работает небольшая ночная смена в составе мастера, Чарли, еще одного рабочего и сторожа у ворот.
— Уверен, половину ночи вы спите, — заметил Кибворс.
— Э, нет, не спим, — заявил Чарли не без значительности. — Слишком рискованно. Как ни хочется спать, да нельзя.
— Посторонним вход разрешен?
— Нет. Запрещается. Но это не значит, что приятель рабочего не может зайти к нему потолковать. Это можно. Но только не ходить по цехам, не разглядывать, понимаете?
— Не бойся, никто в ваших секретах не нуждается, — громко засмеялся Кибворс. Потом он серьезно посмотрел Чарли в лицо. — Сегодня ты познакомился со мной, теперь ты знаешь, кто я. Я — коммунист. Да, коммунист. Я борюсь за революцию. Но я рабочий, как и ты, товарищ, и не хочу тебе зла. Я — за то, чтобы тебе хорошо жилось. Но здесь я попал в трудное положение. Мне приходилось быть и не в таких переделках — и ничего, выбирался, но, говоря правду, — а я тебе говорил только правду, — здесь я попал в трудное положение. И если бы ты смог помочь мне, ты помог бы, да?
Чарли твердо ответил, что помог бы.
Кибворс пожал ему руку.
— Вот и хорошо. Я знаю, что на тебя, товарищ, можно положиться. Ты — рабочий, смелый человек. Я знаю, ты бы не хотел видеть, как эти толстопузые буржуи будут выпускать из меня кишки, правда? Вот и хорошо. Не будем больше об этом говорить.
Смущенный Чарли был рад больше не говорить об этом. Став вдруг робким и вежливым, он поблагодарил хозяина за возможность посмотреть модели и чертежи, за его беседу с ним, за его виски, за всё и вышел на улицу, чтобы после изобретений, коммунизма, поездок в Россию и Южную Америку оказаться на удивительно знакомой улице Аттертона, неуютного в сумерках, поливаемого внезапным ливнем, одним из тех, какие бывают весной.
— А я уж думала, что вы потерялись, — воскликнула миссис Фосет. Она бросила на Чарли несколько любопытных и понимающих взглядов и поставила на стол чай. — Где это вы так подвыпили?
Пить не следовало бы. Чарли ругал себя за то, что выпил. Пьян он не был, но его сильно клонило в сон, а предстояла долгая ночная смена. Сама по себе работа была не трудной — намного легче, чем в дневную смену, ему просто надо было следить за различными приборами, — но он не имел права спать, даже вздремнуть нельзя было.
Раньше он умудрялся за смену подремать несколько раз минут по десять, но сегодня он так клевал носом, что был совершенно уверен, что стоит ему примоститься где-нибудь в уголке, и он на несколько часов заснет мертвецки. Еще по дороге из дому, хотя на улице было свежо — ветер гнал тучи за горизонт, — он чувствовал, что сон одолевает его, а на заводе, в закрытом помещении, спать захотелось в десять раз сильнее. Он ходил по цехам и зевал не переставая. Веки казались свинцовыми. Стоило ему прислониться к стене, как голова его бессильно опускалась, он слабел и погружался в небытие. Если бы он присел, чтобы передохнуть, могла случиться катастрофа. Ходили слухи, что состав нового горючего, которое они здесь делали и которое хозяева назвали «каолин», был очень опасен, особенно, когда его было много, опасен почти так же, как настоящее взрывчатое вещество, которое делали в соседнем здании. Над этим Чарли никогда особенно не задумывался и взрывов не боялся. Зато он боялся управляющего заводом Оглсби. Этот молодой еще человек был чертовски хитер и имел отвратительную привычку неожиданно оказываться на заводе, хотя до его дома было добрых четыре мили. Управляющему взбредало в голову нагрянуть часов в одиннадцать или двенадцать и даже позднее, очевидно, после того, как он побывал у друзей или на танцах, и пока ты сообразишь что к чему, его небольшой свирепый автомобиль уже на заводском дворе, а сам он в цехе и так и сыплет вопросы и сует всюду нос. Чарли знал, что если Оглсби застанет его спящим, то со следующей недели его ждет очередь на бирже труда, и кто скажет, когда и где он получит новую работу. В такую ночь, когда так хочется спать, Оглсби обязательно нагрянет. Так всегда получается. В этом Чарли нисколько не сомневался. Он скорее подопрет веки спичками, чем станет рисковать работой.
Когда прошло томительных два часа или немного больше, в цеху было три Чарли. Первый механически, словно автомат, двигался по цеху и, выполняя свои обязанности, посматривал на красные указатели или поворачивал какой-нибудь регулятор. Второй был маленький, но отчаянный и волевой человечек. Он напрягал все силы чтобы не дать первому Чарли превратиться в третьего. Третий был медлительным, сонным и неопределенным существом, которое находилось где угодно, но только не на заводе АКП. Оно моргало, видя куски неизвестно откуда появлявшегося бесконечного фильма — прогулки с Дейей Холстед, отпасованный мяч к центру поля в ноги левому полусреднему, разговоры о России и изобретениях, и все старалось какими-то хитрыми уловками отцепить от себя остальных двух и утопить их во сне.
Потом все трое в секунду превратились в одного пораженного Чарли, который следил за таинственной фигурой в плаще и мокрой насквозь фетровой шляпе, надвинутой на глаза. Но вот шляпа отделилась от головы, покачалась в воздухе, и перед Чарли предстал Кибворс, коммунист.
— Эй, послушайте! — крикнул Чарли недружелюбно. — Что вы здесь делаете?
Кибворс подошел ближе. Он улыбнулся, отчего на его худом, изможденном лице еще резче проступила усталость.
— Я вошел незаметно. Старик у ворот не видел меня.
— Ну так что? Зачем? Вам нельзя сюда, вы сами знаете.
— Послушай, дружище, помнишь, что я говорил тебе вечером? Мне надо незаметно скрыться. Тебе придется разрешить мне побыть здесь. Никто не знает, что я на заводе, и никому в голову не придет искать меня здесь. Разреши мне побыть в каком-нибудь укромном местечке пару часов, мне надо передохнуть и обсушиться. Два часа я был под дождем, промок до нитки и очень устал, честное слово, товарищ. В прошлом году у меня было воспаление легких, и если я опять заболею, тогда мне крышка. Никто не узнает, что я был здесь. Через десять минут и ты не будешь знать, если разрешишь мне спрятаться где-нибудь в теплом углу. Я вздремну час-другой, обсушусь и уйду, и ты даже не заметишь. Ты вообще не знаешь, что я здесь. Забудь обо мне, дружище. Это всё, что мне надо. А если меня найдут — а меня не найдут — но даже если найдут, я не знаю тебя, ты не знаешь меня. Мы никогда друг друга не видели. — Он вздрогнул. — Брррр, холодно.
Чарли всё это здорово не нравилось, но прогнать Кибворса у него не хватило духу — у парня был такой жалкий вид, беднягу, кажется, совсем загоняли.
— Ладно, старина, — сказал он спокойно. — Только нам надо быть осторожными. Мастер на другом конце, он следит за большой печью, но иногда заходит. Дай-ка я подумаю, — и Чарли стал задумчиво тереть подбородок.
— Не беспокойся, товарищ, — сказал Кибворс с благодарностью. — Предоставь всё мне. Чем меньше ты знаешь обо мне, тем лучше.
— Ладно, но будь осторожен. Это тебе не простая фабрика. Тут надо быть особенно аккуратным. Ни спичек, ни курения.
— Не беспокойся.
Кибворс пошел на цыпочках, и Чарли механически последовал за ним. Они прошли по коридору в цех, где в большой цистерне хранился каолин. Кибворс остановился, взглянул на стену и обернулся к Чарли.
— Не нравится мне эта проводка, — шепнул он.
— Проводка как проводка, — безразлично ответил Чарли. Наверное, Кибворс просто хотел похвастаться: он когда-то был инженером-электриком, но Чарли не имел ни малейшего желания выступать в роли его слушателя.
— Ну, вот, дружище, теперь ты иди к воротам и забудь, что когда-нибудь видел меня.
Чарли так и сделал. Он не торопясь подошел к воротам и перебросился парой слов со стариком Хиндсом, который дремал в своей деревянной сторожке. Несколько минут он чувствовал себя бодрее, но не надолго. Второй приступ дремоты был куда сильнее первого. К тому же устали и ноги, и он должен был сесть. В углу стоял перевернутый ящик, на котором он обычно съедал ужин. Ужинать было еще рано, но через несколько минут он всё же присел. Голова его откинулась и, насколько это было возможно, удобно устроилась в углу, образованном двумя стенами. Глаза закрылись, рот приоткрылся. Он уснул.
Проснулся он от грохота и треска, как бывает, когда что-нибудь ломают, или, может быть, от запаха гари. Слух и обоняние извещали его, что в мире происходят что-то ужасное. Несколько секунд он оставался недвижим, напряженно прислушиваясь и вдыхая запахи, потом метнулся за угол и побежал по коридору. Коридор был полон дыма. Мимо него мелькнула человеческая фигура. Человек крикнул что-то непонятное и исчез. Чарли растерялся, от запаха гари его начало тошнить, а вокруг него был дым и тлело дерево. В руках у него оказался топор. Левый рукав пиджака тлел. Он попытался крикнуть, но закашлялся, давясь мокротой. Он ничего не видел, так как дым разъедал глаза, и они слезились. Он попытался сдернуть горящий рукав, потому что руку кололи миллионы накаленных иголок, неудачно взмахнул топором и ударил им по ноге. Всё это произошло в первые несколько секунд…
2. Пресса
Гарольд Вентворс Кинни, известный читателям «Дейли трибюн» и «Санди курир» как Хэл Кинни, сидел в углу вагона первого класса дневного экспресса, отправлявшегося от Сент-Панкрас[7], отдаваясь громадным, захватывающим его всего душевным я телесным мукам, испытывая при этом своеобразное наслаждение. Часть этих мук приходилась на долю несварения желудка: он наспех съел плотный ленч и пропустил несколько рюмок, непростительно глупо забыв взять в дорогу таблетки бикарбоната. Другая часть мук была результатом его темперамента: он почти всегда находился в состоянии беспокойства. Сейчас же, помимо всего, существовали и дополнительные обстоятельства, над которыми он раздумывал. Начать с того, что ему был не по душе тон, каким утром с ним говорил редактор «Дейли трибюн» Шаклворс. Ему не нравилась и поездка, цель которой сводилась к тому, чтобы узнать, что можно сделать из истории этого Стоунли. Он не был репортером, собирающим информацию и берущим интервью, он был даже не «спецкорреспондент», хотя в свое время он прошел эти ступени. Он был Хэл Кинни, чье тонкое чутье журналиста и широкие связи сделали его одним из виднейших людей Флит-стрит[8]. Совершенно трезво он считал себя в «Трибюн» лицом более важным, чем редактор. Редакторы приходят и уходят, и читатели их не знают, да и знать не хотят. Исчезни завтра Шаклворс, говорил себе Кинни, и ни один читатель «Трибюн» или «Санди курир» не узнает об этом и не пожалеет. Если же «Санди курир» начнет выходить без еженедельной статьи Хэла Кинни («Следующая статья — через неделю», — сообщала газета), если его имя исчезнет со страниц «Трибюн», произойдет скандал, как убедились в этом год назад, когда он заболел. Владелец газеты знал Кинни лучше, чем Шаклворса, платил ему лучше и больше уделял внимания. Почему же в это утро Шаклворс говорил с ним так резко и холодно? И зачем его выпроводили в эту мерзкую деревню Средней Англии, словно он был обычный их репортеришка, охотящийся за преступлениями и несчастными случаями? С другой стороны, если из обычного сообщения о самоубийстве ослепленного глупого парня, если из истории этого Стоунли можно было сделать «Наказ родителям», «Мораль для нации», тогда именно он был человеком, который должен был писать эту «гвоздевую статью», тогда это дело было его делом. Но он одинаково хорошо мог бы написать эту статью и в городе. Они могли бы послать туда журналиста помельче, и тот привез бы недостающие детали.
Кто лучше его, главнокомандующего «гвоздями», знал, что газета нуждается в «гвоздевой» статье? Вот уже несколько недель он не получает нужного материала. Возможно, то, что его послали, было просто шагом отчаяния: нельзя было рисковать единственно значительной темой, послав туда кого-нибудь другого. Это объясняло, но не успокаивало, он не мог забыть ни тона Шаклворса, ни его взгляда. Он подозревал интриги, в которых редакция «Дейли трибюн» недостатка не испытывала. Однажды в одной из своих наиболее пространных статей он назвал сотрудников газеты «счастливым братством» и раздарил громадные словесные букеты всем своим коллегам. Но у него-то самого иллюзий на этот счет не было. Может быть, в эту самую секунду кто-нибудь из них жал на все рычаги и кнопки, чтобы выжить его. Самому Шаклворсу нельзя верить ни на грош.
Кинни всю жизнь мучился сомнениями и неуверенностью. Только на страницах газет он чувствовал себя свободным, здесь он мог развернуться и проявить такую уверенность, какой не было ни у кого ни в чем. Ни в одной его корреспонденции или «гвоздевой» статье не проскальзывало и тени сомнения. Ни один оркестр, наяривающий в «фортиссимо», не звучал так уверенно, как был уверен Кинни. Более того, будучи известным читателям в течение нескольких лет как «Хэл», он играл его роль и старался быть им и в жизни. Он был крупный и полный с седеющими густыми волосами, суровыми бровями, полными румяными щеками, настойчивый, сердечный, нагловатый, компанейский, счастливо воплощая в себе качества обаятельного мужчины.
Внимательный наблюдатель, несомненно, заметил бы беспокойного Гарольда Кинни, выглядывающего из-за золоченой вывески Хэла Кинни. Что-то не то было в его глазах, в линии рта, в движениях и даже в голосе, когда он не был начеку. Спрятанный человек был до жалости неуверенным и страдал от того, что у него не было той волевой непоколебимости, какая была у журналиста на работе. Он терялся и был не уверен в жизни и в смерти, в том, что происходит в мире и в его стране, в своем собственном положении, хотя именно это считалось его коньком. Злая ирония давно пропитала всю его жизнь. Ополчаясь на циников и пессимистов, он в своих статьях призывал к Любви и Дружбе, у него же друзей не было, а любовь ему принесла лишь страдания. После нескольких не особенно приятных историй — подобные истории, взятые даже из романов, шокировали его, когда он был не один — он полюбил девушку с томными глазами и бледным лицом, которая была на восемнадцать лет моложе его. Девушка поставляла в «Санди курир» светские новости и сплетни. Он женился на ней и увез ее из комнаты, служившей одновременно спальней и гостиной, от жизни, в которой надо было цепляться за каждый грош, и сделал королевой прекрасной квартиры на Найтсбридж[9]. Год он был счастлив, но однажды вечером после пустяковой ссоры, именно пустяковой, она посмотрела на него холодными глазами. После этого странного взгляда всё переменилось. Это случилось два года назад. Никогда потом он не мог быть с ней откровенным до конца, не мог прочесть ей только что написанную статью. Ее словно подменили. И этот другой человек видел его насквозь. Он всё время думал, что она в кого-то влюбилась и тайно изменяла ему, но у него не было ни одного доказательства, ни одного факта, чтобы бросить его в ее холодное лицо, от которого он чувствовал себя ничтожеством и от которого можно было сойти с ума — столько в нем было тонкой уничтожающей иронии. Жизнь стала невыносимой. Может быть, вот сейчас, когда он тащится в провинцию, как рядовой репортер, она виснет у кого-нибудь на шее и смеется вместе с ним над тем, как они дурачат его. Его жена, его, Хэла Кинни, жена! Но он ничего не мог поделать и ровно ничего не знал. Он как дурак бродил в потемках.
Кто лучше его, главнокомандующего «гвоздями», знал, что газета нуждается в «гвоздевой» статье? Вот уже несколько недель он не получает нужного материала. Возможно, то, что его послали, было просто шагом отчаяния: нельзя было рисковать единственно значительной темой, послав туда кого-нибудь другого. Это объясняло, но не успокаивало, он не мог забыть ни тона Шаклворса, ни его взгляда. Он подозревал интриги, в которых редакция «Дейли трибюн» недостатка не испытывала. Однажды в одной из своих наиболее пространных статей он назвал сотрудников газеты «счастливым братством» и раздарил громадные словесные букеты всем своим коллегам. Но у него-то самого иллюзий на этот счет не было. Может быть, в эту самую секунду кто-нибудь из них жал на все рычаги и кнопки, чтобы выжить его. Самому Шаклворсу нельзя верить ни на грош.
Кинни всю жизнь мучился сомнениями и неуверенностью. Только на страницах газет он чувствовал себя свободным, здесь он мог развернуться и проявить такую уверенность, какой не было ни у кого ни в чем. Ни в одной его корреспонденции или «гвоздевой» статье не проскальзывало и тени сомнения. Ни один оркестр, наяривающий в «фортиссимо», не звучал так уверенно, как был уверен Кинни. Более того, будучи известным читателям в течение нескольких лет как «Хэл», он играл его роль и старался быть им и в жизни. Он был крупный и полный с седеющими густыми волосами, суровыми бровями, полными румяными щеками, настойчивый, сердечный, нагловатый, компанейский, счастливо воплощая в себе качества обаятельного мужчины.
Внимательный наблюдатель, несомненно, заметил бы беспокойного Гарольда Кинни, выглядывающего из-за золоченой вывески Хэла Кинни. Что-то не то было в его глазах, в линии рта, в движениях и даже в голосе, когда он не был начеку. Спрятанный человек был до жалости неуверенным и страдал от того, что у него не было той волевой непоколебимости, какая была у журналиста на работе. Он терялся и был не уверен в жизни и в смерти, в том, что происходит в мире и в его стране, в своем собственном положении, хотя именно это считалось его коньком. Злая ирония давно пропитала всю его жизнь. Ополчаясь на циников и пессимистов, он в своих статьях призывал к Любви и Дружбе, у него же друзей не было, а любовь ему принесла лишь страдания. После нескольких не особенно приятных историй — подобные истории, взятые даже из романов, шокировали его, когда он был не один — он полюбил девушку с томными глазами и бледным лицом, которая была на восемнадцать лет моложе его. Девушка поставляла в «Санди курир» светские новости и сплетни. Он женился на ней и увез ее из комнаты, служившей одновременно спальней и гостиной, от жизни, в которой надо было цепляться за каждый грош, и сделал королевой прекрасной квартиры на Найтсбридж[9]. Год он был счастлив, но однажды вечером после пустяковой ссоры, именно пустяковой, она посмотрела на него холодными глазами. После этого странного взгляда всё переменилось. Это случилось два года назад. Никогда потом он не мог быть с ней откровенным до конца, не мог прочесть ей только что написанную статью. Ее словно подменили. И этот другой человек видел его насквозь. Он всё время думал, что она в кого-то влюбилась и тайно изменяла ему, но у него не было ни одного доказательства, ни одного факта, чтобы бросить его в ее холодное лицо, от которого он чувствовал себя ничтожеством и от которого можно было сойти с ума — столько в нем было тонкой уничтожающей иронии. Жизнь стала невыносимой. Может быть, вот сейчас, когда он тащится в провинцию, как рядовой репортер, она виснет у кого-нибудь на шее и смеется вместе с ним над тем, как они дурачат его. Его жена, его, Хэла Кинни, жена! Но он ничего не мог поделать и ровно ничего не знал. Он как дурак бродил в потемках.