Страница:
– Тихон Иванович, боже ты мой, – услышал он испуганный шепот. – Что же ты стоишь, полезай в окно, у нас никого нет, я да дети. Скорее, скорее…
Брюханов, оглянувшись, нырнул в окно и оказался в просторной кухне.
– Здравствуй, Дарья Максимовна, – сказал он тихо. – У меня мало времени, надо успеть вернуться затемно, ну, ну, успокойся, держаться надо.
– Где тут успокоиться, я уж думала, моего принесло. Все занемело. Что ж это такое, Тихон Иванович! – Дарья Максимовна тихо заплакала, села.
– Не надо, слезы нам сейчас не подспорье. – Брюханов подошел, притронулся к ее плечу. – Дарья Максимовна, я всегда уважал тебя за мужество, соберись с духом, об Андрее что знаешь?
– Долго рассказывать, Тихон Иванович, не успели проскочить, машину бомбой перевернуло у Глухого хутора, пошли было пешком, а там немцы. Пришлось возвращаться. Андрей как нас погрузил да отправил, так и сам исчез, не знаю, где и что с ним. Одно велел запомнить, как расставались. Если, говорит, не так что будет, не проскочите, обязательно добирайся с ребятами до Демьяновского кордона, до Власа-лесника. А там он место определит.
– Демьяновского? – переспросил Брюханов. – Знаю Власа. Спасибо, Дарья Максимовна. Больше ничего?
– Ничего. Страшно, Тихон Иванович, – призналась она. – Не за себя, за ребят страшно. Меня уже с ними в тюрьму брали, три дня держали, ни воды, ни хлеба. Выпустили на четвертые сутки, да вот с тех пор поседела вся – жду. Неспроста выпустили.
– Ты что им говорила?
– Об Андрее допытывались. А что я могу сказать? Ничего ведь не слышно об Андрее, как в воду канул.
– Дарья Максимовна, что в городе?
– Боже мой, даже не верится, что это вы. Тут в городе сейчас какой-то Макашин орудует, из Густищ, говорят. Начальник немецкий теперь, он меня и сажал. Высокий такой, русый, глаза у него шальные. Ох, и орал на меня, думала, что конец пришел. Как это, говорит, не знаешь, где собственный муж находится? Моторный завод, это, говорит, без него не обошлось. А я сама-то об этом от ребят узнала, те услышали. Соседи сейчас не очень-то… – Дарья Максимовна помолчала. – Из наших, из коммунистов, двое еще не успели выбраться, Анисимов из райпотребсоюза, Девяткин – учитель. Тот старик совсем, восемьдесят лет в прошлом году отмечали, Сидят, никуда не показываются. Вроде их тоже пока не тронули. Да, слушай, Тихон Иванович, три дня тому назад у меня тут еще один был, об Андрее допытывался. Молодой такой. Стемнело уже, я-то в коридор за картошкой вышла, а он стоит, шкафчик там у нас старый. Как он туда попал, ума не приложу…
– Знаю, Дарья Максимовна, свой это был, ты уж не сердись.
Брюханов, слушая, уже составлял план дальнейших действий; фамилия «Макашин» вначале как-то проскочила мимо его внимания, но он через минуту, точно споткнувшись обо что-то, вернулся к ней, вспомнил и Захара Дерюгина, и Макашина, и всю эту давнюю историю. Прошлое, оказывается, возвращается, никто ни от чего не застрахован.
– Дай напиться, – попросил он хозяйку. – Жарко, пока добрался, горло пересохло.
Вода была степлившаяся, но Брюханов жадно выпил всю кружку, осторожно, чтобы не стукнуть, поставил ее на плиту рядом.
– Я сейчас уйду, Дарья Максимовна, – сказал он, – мне дольше нельзя. Вот тебе мой совет: как говорил Андрей, вместе с детьми добирайся до лесника в Демьяновке. Огородами в луга, через речку, а там и лес рядом. Торопись, сдается мне, нечисто здесь со стороны этого Макашина. Помочь тебе ничем не могу сейчас, сама понимаешь. Уводи детей, Макашин – зверь хитрый, не отстанет. Обещаешь?
Дарья Максимовна молча простилась; чувствуя ее страх и смятение, он слегка обнял ее вздрагивающие плечи, легонько прижал к себе, потом тем же порядком, через окно, выбрался во двор. В темноте он не мог увидеть, который час, а спичку засветить боялся; нужно было уходить из затаившегося, задавленного тишиной города, и уходить немедленно. Теперь в руках у него была нить, и он не имел права рисковать; он бесшумно двигался, а чувство тревоги нарастало, оно словно разливалось вокруг. Перед тем как перескочить улицу, он постоял у высокого дощатого забора, стараясь понять, откуда это гнетущее ощущение опасности, ведь все шло пока хорошо, и даже больше чем хорошо. Вот что, сказал он, собак совсем не слышно, их в Зежске было видимо-невидимо, в каждом дворе держали, вот в чем причина. Немцы их, что ли, перестреляли? Рано нервы сдают, сказал он себе, нехорошо это – бояться пустоты.
Окрик «Стой!» застиг его на середине улицы; он лишь на мгновение застыл и тут же бросился к низкому забору, перемахнул через него; хлопнул выстрел, другой, и словно в один миг весь город ожил; значит, все-таки следили за домом Савельева, подумал он, торопливо отползая от забора в бузину; подождав немного, он стал перебегать от дерева к дереву, нужно было торопиться, квартал могли оцепить. Уже приближаясь к другой улице, к окраине, он услышал тяжелый топот ног. Не раздумывая, он тотчас метнулся в обратную сторону, пересек какой-то двор, улицу; ну, это мы еще посмотрим, кто кого; одно страшно, лесник никому, кроме него, не поверит, не укажет тайники и базы. Рисковать собой он не имеет права; тем более если Савельев погиб; Брюханов впервые так ясно почувствовал, что не принадлежит себе. Необходимо продумать малейший шанс, здравый смысл подсказывал, что надо укрыться где-нибудь и переждать тревогу; он перебрал знакомых, живших поблизости, и не вспомнил ни одного подходящего. Наверняка немцы перетряхнут весь городок, а почему, собственно, перетряхнут? Ведь не знают же, не могут знать, что это именно он, Брюханов, мало ли разных бродяг шатается теперь по ночам, все еще может и обойтись. Он затаился в зарослях малины; от улицы его отделял низкий частокол и несколько метров земли, сплошь заросшей малиной и смородиной (он хорошо чувствовал ее терпкий, резкий запах). Еще издали он услышал приближающиеся голоса, человека три-четыре шли, переругиваясь, время от времени подсвечивая карманными фонариками.
– Черт, чего уж из-за пустяка шум поднимать, – раздался густой, с хрипотцой голос. – Может, кто к бабе лазил. За каждым не нагоняешься, да и как ты его ночью найдешь, зелень все забила кругом. Как кот, присел где-нибудь, затаился, а то небось давно уже в постели похрапывает, а ты ходи тут, вынюхивай.
– Наше начальство умеет подзапустить ежа под кость, – ответил второй с веселой издевкой в голосе. – Будешь теперь ночь на обрывах торчать.
– Будешь, куда деться. Говорят, немцев роту подняли, у тех разговор короток: пуля в затылок – и лежи. У меня бутылка была припрятана, спросонья забыл и захватить.
Голоса удалялись: Брюханов вдруг вспомнил, что через два дома всего живет Анисимов, но тут же отказался от своей мысли: искать убежища у коммуниста, о котором Макашин несомненно знает, безрассудство, хотя, с другой стороны, может, именно к нему и не сунутся; иногда нужно поступать от противного, именно дерзость и может помочь. До явки, в другом конце города, ему ни за что не добраться, раз уже вспыхнула тревога.
По улице прошла группа немцев строем: Брюханов понял это по негромкой команде и дружному гулу сапог; встревоженный город никак не утихомиривался; прострекотал мотоцикл по булыжнику мостовой, проползла тяжелая машина. Мелькнувшая случайно мысль об Анисимове крепла; именно так и необходимо поступить, сомнение охватило Брюханова лишь в момент, когда он уже стоял перед Анисимовым и тот, преодолев первые минуты растерянности и страха, зажег лампу и все косился на завешенное непроницаемой шторой окно. При тусклом свете Брюханов видел бледное лицо хозяина и его вздрагивающие губы.
– Меня ищут по всему городу, Родион, – сказал он, не упуская ни малейшего движения Анисимова. – Можешь дать мне приют до следующей ночи? Сейчас из города засветло невозможно выбраться. Понимаю, у тебя и у самого положение незавидное… прямо говори.
– Тихон Иванович… Нет, невероятно… вы здесь! Черт знает, что такое! Вы – здесь. О чем тут говорить! – Анисимов потер переносицу, через силу выдавил из себя улыбку и, еще затенив лампу, оставив еле заметный язычок огня, вышел в соседнюю комнату, предупредить жену, и почти сразу вернулся.
– Я знал, Родион, что ты на месте, – сказал Брюханов, подчеркивая иной, скрытый смысл своих слов.
– Не успел уйти, Тихон Иванович, – Анисимов как-то виновато, беспомощно моргнул. – Секрета тут нет, все знают: меня, как назло, перед самым приходом немцев скрутило, ногой двинуть не мог, радикулит проклятый. На каких только курортах не лечился, на щите лежал, ничего не помогло. Да, было время, лечились, ездили на курорты. Что же это такое, Тихон Иванович? – Анисимов кивнул в сторону занавешенного окна, страдальчески сморщился. – И сейчас еще еле хожу, ногу тянет, у меня и справки есть. Блокаду пришлось делать, сам бы не поднялся…
– Решай, не до справок сейчас. – Отмечая излишнюю суетливость движений Анисимова и невольно испытывая к нему острую враждебность, Брюханов ругал себя за необдуманный поступок.
– О чем вы, Тихон Иванович? Решать мне нечего, там, в Питере, раз и навсегда решили, когда на штыки напролом шли, – со злом отозвался Анисимов. – В подвале под домом тайник, там и с собаками никто не найдет, возьмем одеяло, на ящиках как-нибудь устроитесь. Обернулись дела нехорошо, припрятал там кое-какие запасы. – Анисимов прислушался. – Пора, не будем терять времени, Тихон Иванович, накрыть могут, нагрянут с обыском. А там вы будете в совершенной безопасности.
– В городе я не один, Родион, и где я сейчас, тоже известно. Смотри, Родион, если что, я к тебе мертвый приду.
– О чем вы, Тихон Иванович! – с досадой отозвался Анисимов. – Меня просто ошеломила неожиданность, вы посреди этого хаоса…
– Ладно, идем.
Вернувшись в затемненную комнату минут через десять, Анисимов тяжело опустился на стул, ему хотелось выпить, но он не мог сейчас двинуться с места, сидел, закрыв глаза, и только появление жены словно пробудило его. Он достал из шкафчика бутылку, налил чуть ли не целый стакан и, отмечая его успокаивающую тяжесть, быстро выпил, не закусывая и не хмелея.
– Родион, – спросила Елизавета Андреевна, – в самом деле Брюханов?
– Черт его принес на мою голову…
– Родион, помнишь наш последний разговор?
– Разве я не понимаю, Лиза, – понизил голос Анисимов. – Не считай меня идиотом. Невыносимо, Лиза, он еще и сегодня командует, пообещал прийти ко мне мертвым, в случае чего… врет, врет, оттуда уже никто не приходит. – Возбуждаясь, Анисимов быстро мерил комнату из угла в угол. – Властители, кругом властители! Сколько их было до нас и сколько будет? Непостижимо! И этот наполеончик со своим игрушечным топориком! Все туда же, туда же. – Наслаждаясь своей откровенностью, возможностью высказаться, Анисимов зло встряхивал головой, словно находился, на трибуне, под тысячами взглядов, как когда-то во взвихренном, пронизанном февральскими ветрами Петрограде.
– Родион, ты опять!
– Ненавижу, ненавижу, всех бы их в порошок!
– Что ты хочешь делать, Родион, – испугалась она, – опомнись, последнюю грань безнаказанно перешагнуть никому не дано…
– Что ты всполошилась, ладно, ладно, – вяло, уже без прежнего подъема согласился Анисимов. – Дай мне хоть выговориться, нельзя же все время одному. Уйдет целым и невредимым, ни один волос с его драгоценного черепа не упадет. За него бы дорого заплатили, только у меня свои расценки. Кто мог бы подумать, что у меня под полом запрятан золотой гусь. Чистейшей пробы. Попомните вы еще Родиона Анисимова, зря вы им пренебрегли. И потом, если уж я обещал… Об одном тебя прошу: не мешай. Я и сам люблю крупные ставки, от них кровь быстрее в жилах бежит.
– Хорошо, Родион, я рада, что сама судьба ринулась нам на помощь, смотри, такой час не повторяется. – Елизавета Андреевна притронулась ладонями к своим впалым щекам, как-то издалека глядя на оживленного, в сильном волнении мужа. – На последнем круге тебе всегда везло.
– Не отрицаю, повезло. – Анисимов засмеялся коротко и неприятно. – И еще повезет, неправда, что везет дураку, в этой жизни везет только умному. Я оставлю этого золотого тельца для будущего, он слишком дорог для обыденного употребления. Эта пища для крайней минуты, когда ничего другого уже не осталось. Как ты умеешь смотреть! Сколько лет прожили с тобой, не привыкну.
– Не до шуток мне сейчас. – Елизавета Андреевна поморщилась, хотела сказать что-то еще, но Анисимов, возбужденный и помолодевший, прервал ее, прищелкивая пальцами.
– Шутки? Нет, нет, Лиза, тем более это уже не игра! Точный расчет, точный, заметь себе, и предвидение, основанное на этом расчете. Только так можно жить, обходя пропасти…
– Кажется, раньше ты говорил: не обходить пропасти, а заполнять их? Опять стреляют. – Елизавета Андреевна прикрутила фитиль в лампе, и беспокойные, резкие тени на стенах померкли. – Сегодня всю ночь напролет стреляют.
– Чутье ищеек! – Анисимов опять сухо пощелкал пальцами. – Пусть их… Лакомый зверь завалился в берлогу. Каждому хочется свой кусочек распробовать… но дураки давно перевелись! Им сегодня ничего не достанется.
– Смотри, Родион, прошу тебя, держи себя осмотрительней, ты, когда надо, все умеешь, – испугалась Елизавета Андреевна. – Сердце сегодня у меня не на месте, что ты задумал?
Анисимов отрешенно посмотрел на нее, нехорошо, одними губами улыбаясь; в голове у него рождались идеи, планы, один лучше другого; удача совершенно преобразила его, во всем облике проступила энергичность, снисходительность и даже прежняя значительность.
– Ну нет, Лиза, теперь уж мы с тобой не пропадем. Через все огни пройдем, а жить будем, иссобачились, в том и спасение. Не бойся, не считай меня дураком, уж я наше не упущу.
– Душно, пойду прилягу, помни, Родион, я все равно не усну.
Елизавета Андреевна от двери пристально и долго смотрела на мужа, потом быстро подошла, поцеловала; он рассеянно кивнул, не замечая этого, как вообще последнее время не замечал многого вокруг. «И что удивительно, других он не берет во внимание – понятно, они не знают его таким, не знают его нутра, а вот со мной иначе. Как он тогда испугался, что я уйду от него и останется полнейшее одиночество, – неожиданно подумала она. – Конечно, он и теперь вывернется, когда-то он был сильной личностью, если бы не привык к потаенной жизни, мог бы давно совершить что-то доброе, необходимое людям». Она прилегла на кровать прямо в халате, поджав под себя ноги, она не могла спать; ощущение, что человек, которого она глубоко уважала и перед которым когда-то преклонялась, нуждается сейчас в ее поддержке, несколько успокаивало, наполняло ее жизнь новым смыслом. И ее жизнь могла быть иной, если бы такой человек, как Дерюгин, оказался с нею рядом. Нравилась же она когда-то ему, Захар, чувствуя за ней силу знаний, восхищался, тянулся к ней. И он ушел на фронт, как миллионы других честных людей, и воюет. Она не верила немцам, они не могли определить окончательно, быть или не быть Советской власти; это убеждение Елизаветы Андреевны основывалось на каком-то внутреннем чутье; народ, в массе своей приобщившийся к знаниям и свободе, нельзя было обратить вспять. А появление Брюханова лишь укрепило ее в этой мысли, и она не спала, чутко прислушиваясь к малейшему шороху, а когда утром к мужу пришел Макашин, она все не хотела оставить их одних и, только убедившись, что этот неожиданный приход непосредственно не связан с появлением Брюханова, ушла к себе в комнату и взялась за вязание, но тут же опустила спицы, сидела, опершись на ручки кресла, бледная и решительная. И Макашин почувствовал что-то необычное в ее поведении, и едва за ней закрылась дверь, вопросительно взглянул на Анисимова.
– Хворает, что ли, хозяйка-то? – спросил он, потирая ладонью подбородок: его лицо после бессонной ночи припухло, и Анисимов сразу же, как только увидел Макашина, отметил это, повеселел, еще больше весь как-то подтянулся.
– Нервничает, – откровенно признался он. – Ночью стреляли, боится. Женщина есть женщина, сколько ты ее ни убеждай, у нее своя натура. Да и ты, я вижу, пообтрепался, глаза провалились.
– Налей водки, коли есть, – попросил Макашин и, выпив полстакана, не притронувшись к закуске, закурил. – Весь город перетряхнули – ничего. Может, часовому померещилось, собаку за человека принял, а комендант из себя выходит, злится, хоть кровь горлом, потребовал сегодня списки партийцев и прочих советчиков. Я к тебе по этому делу, Родион Густавович. Да чего ты сегодня веселый такой?
Анисимов отвел глаза и, сгоняя с лица действительно неуместную сейчас улыбку, но оставаясь внутренне все в том же радостном, приподнятом настроении, зашагал по комнате.
– Видит бог, Федор, не хотел я в таком деле изваляться, как свинья в грязи…
– Ладно, перед богом мы все равны, все не без пятнышка, ты лучше о себе подумай, я тоже не всесилен, есть и повыше меня. Как-никак, а тебя здесь все знают за активиста, партийца, попробуй докажи ей, новой власти. Слышно, скоро какая-то особая их команда заявится, тоже вроде их партийцы. Эс-эс по прозванию, те уж порядок свой наведут, нам упредить их надо. С тобой все на себя беру, вывернусь, давай не тяни…
Анисимов, оглянувшись на дверь в комнату жены, шагнул к Макашину, достал из кармана аккуратно сложенные вчетверо листки, исписанные мелким бисерным почерком.
– Вот, Федор, здесь все, кого я мог вспомнить. Я и себя сюда вписал, посмотри.
– Ну, это ни к чему, тебя я выкину. – Макашин развернул листки, внимательно просмотрел список, затем достал огрызок химического карандаша и, послюнявив его, густо вычеркнул фамилию Анисимова, неодобрительно посмотрев на испорченную бумагу. – Отдам переписать. Рука у тебя – сам поп не разберет.
– Ты эту бумажку, как перепишешь, вернул бы мне, Федор…
– Я сам ее из рук не выпущу, с моих слов писарь перенесет. Спалю тут же, мне тебя терять расчету нет.
– Спасибо, Федор, вижу, мы с тобой друг друга понимаем. Это хорошо.
– Так, значит, семьдесят шесть, говоришь… Никого из них в городе нет. Ну, этого Савельева мы, пожалуй, раз баба с ребятами здесь, возьмем, а от остальных какой прок?
– Ты спросил, я сделал, – Анисимов пожал плечами; он решил, что пора показать Макашину свое волнение. – Чего же ты от меня еще хочешь? Вполне естественно, что от немцев им ждать нечего было, кроме веревки на шею. Кое у кого только семьи и остались.
– Изругает меня комендант, зараза. Такой сухостойный, а голова злая, все вмиг видит.
– Обойдется, похитрее себя держи, – посоветовал Анисимов. – Ты, Федор, лучше скажи, какие там новости насчет фронта, сижу ведь, как мышь в норе.
– Не знаю, говорят, Москву скоро возьмут, вроде бы Сталин мир запросил, согласен Украину отдать по Днепр. А Гитлер вроде до Урала хочет.
– Интересно, почему не до Байкала! Такое чудесное море! У него губа не дура. – Анисимов засмеялся. – Только ведь и до Урала путь не близок, реки всякие, лес.
– Не пойму я тебя, Родион Густавович. – Макашин посмотрел на бутылку, но пить больше не стал, тяжело поднялся. – Пойду, спасибо за хлеб-соль, хозяин.
– Знай, Федор, в этом доме тебе всегда рады, – дружелюбно кивнул ему вслед Анисимов, но ожегшая сердце неожиданная мысль заставила его остановить Макашина; тот недовольно оглянулся.
– Постой, Федор, дело есть первой важности. – Он понизил голос: – Выйдем лучше, боюсь, жена как-нибудь услышит.
Они вышли в коридор; Анисимов закрыл за собою дверь, придавил ее спиной.
– У меня сегодня, Федор, встреча одна на Стрелецком пустыре назначена, – сказал он торопливым шепотом. – Может, это и провокация, если бы ты не пришел, я бы сам к тебе зашел. Какой-то малец сунул на ходу записку, я его и рассмотреть не успел. От имени райкома приказано быть на пустыре в два часа ночи, а записку тут же сжечь. Я, грешным делом, подумал, не ты ли проверяешь? – Анисимов пытливо заглянул в лицо Макашину.
– Сжег бумажку-то? – спросил Макашин простецки, и Анисимов почувствовал в его словах скрытую издевку.
– Что ж мне беречь ее? Я не дурак. Послушай, Федор, может, не ходить?
Макашин достал из внутреннего кармана пиджака браунинг, подбросил на ладони и протянул Анисимову; тот сдержанно взял, помедлил, сунул в карман.
– Патроны другой раз занесу или сам заскочишь.
– Спасибо, Федор… да ты смотри, если получится, обоих хватай, понимаешь, чтобы на меня подозрения не упало.
– Понимаю.
– Хорошо немцам нос утрешь в этом деле. Я после полуночи двинусь, не спугни, своим олухам растолкуй как следует.
В коридор сквозь узкое, густо запыленное окно косо пробивалось солнце, и глаза Анисимова диковато посвечивали; пряча усмешку, Макашин пытался понять, чего тот добивается; и Анисимов с присущей ему чуткостью насторожился.
– Не такой ты человек, Родион, чтобы зря стараться, – сказал Макашин. – Я в лужу плюхнуться тоже не очень-то тороплюсь. Говори начистоту, и по рукам – так уж и быть.
– Непонятно? – зло засмеялся Анисимов. – Ты их ненавидишь, а я, по-твоему, безмолвная овца, куда гонит пастух, туда и плетусь? Мне двадцать лет под их дудку плясать приходилось, они мною, как хотели, вертели, я у них за комнатного песика был, могу же я позволить себе усладу, хоть какое-то развлечение за двадцать-то лет? Да, могу! – Анисимов повысил голос, но тотчас опомнился. – Вот тебе и все, Федор, хочешь – верь, хочешь – нет, как хочешь.
– Когда б ты знал, кого будем брать, другое дело, – заметил Макашин, – а если не знаешь, какая ж тут сладость?
– Сладость есть, Федор, – Анисимов смотрел на Макашина с неприязненным веселым ожесточением. – Все они одинаковы, а вдруг и знакомый попадется? Вот что, Федор, последнее слово: будет дело?
– Будет, будет, Густавович, у меня характер отходчивый, хорошую потеху люблю, – Макашин весело потер ручки. – Значит, после полуночи на Стрелецкой пустоши?
– Можно и пораньше на всякий случай.
– Сам буду, смотри не спутай, да если что, бросайся наземь, я уж к тебе на этом свете привык, жалко будет.
Они распрощались. Анисимов проводил Макашина до двери с сильно бьющимся сердцем и разгоревшимися щеками, и прежде чем пройти к жене, решил немного остыть; он закурил и, чувствуя мертвую усталость, присел к столу. А ведь, кажется, поверил, думал он, и картины, одна заманчивее другой, замелькали, надвигаясь на него словно из какого-то марева; ему стало душно, и он рванул ворот, освобождаясь. Предстояли мучительные часы; он сейчас словно состоял из двух разных половин, тянувших резко в противоположные стороны; мучило желание хоть один раз освободиться полностью, сбросить ненавистную личину и дать полную волю душе, насладиться беспредельной свободой, не думая о последствиях. Сколько можно жрать мертвечину; какой-то серый туман плыл перед глазами. Лицо Брюханова с остановившимися, тяжелыми глазами прорвалось к нему.
– Вам мат, капитан Бурганов! – Волосатые, почему-то голые до плеч руки Брюханова медленно и неотвратимо тянулись к его, Анисимова, горлу; выхватив из кармана пистолет, не сдерживая себя, Анисимов изо всей силы ударил рукояткой пистолета по локтям Брюханову раз, другой.
– Застрелю, как собаку, – Анисимов ошалело, с коротким глухим стоном вскочил, озираясь; он был один в комнате. Что же это такое, подумал он испуганно; ему невольно представилось, теперь уже не во сне, как он поведет Брюханова по улицам города в полицию, упираясь дулом револьвера в его ребра, ощущая через холодный металл ответную волну страха и ненависти. Он не верил в бесстрашие перед смертью, все это выдумки, басни, Брюханов из того же теста, что и все. Но прежде чем вести и отдать в чужие руки, он посадит его перед собой. «Вот теперь давай поговорим, Брюханов, с глазу на глаз, – скажет он, – поговорим о совести, о России, о войне, посчитаем долги. Много лет ждал я такой минуты – потолковать на равных, ты на револьвер не гляди, это я тебе всего лишь недоимку возвращаю. Хорошо, хорошо, у тебя, разумеется, руки были свободны в прежних разговорах со мною, но что от этого менялось? Ты мог приказывать, требовать, унижать, тебе ничего не стоило любого, вроде меня, раздавить мимоходом, не глядя. Что, несладко? А-а, вон у тебя благородный-то лоб взмок! Страшно, Брюханов, знать, что уже ничего больше не будет!»
Распаляясь воображением, Анисимов с трудом преодолевал в себе слабость и, боясь опять задремать от этой неожиданной слабости, встал, торопливо забегал из угла в угол; взглянув на часы, спохватился, прошел к жене.
– Понимаешь, Лизанька, Гитлер себе территорию по Урал требует, вот это аппетит, – потирая руки, сказал он. – Сидит где-то человечек, требует себе территорию в три Европы, а миллионы бьются насмерть, гниют по обочинам дорог, и сколько их было, разных завоевателей? Удивительно, удивительно, как все повторяется! Я ничего не понимаю… Говорят, в леса невозможно сунуться, кишат партизанами. Какой-то парадокс, ведь эти колхозы и пятилетки должны были сработать иначе. А выходит, совершенно наоборот. Ну ничего, ничего, поглядим. Я думаю… Тебе опять нехорошо, Лизанька? – неожиданно спросил он, останавливаясь перед нею. – Не тужи, мы их всех проведем, вся мудрость в том, чтобы не хватать слишком много, нельзя давать людям повода к зависти. Вот мы с тобой сидим в тихом дворе, а ты чувствуешь, какие бушуют вокруг волны? Хорошо, хорошо, Лиза, молчу, ты была права, впрочем, как и всегда. Вот что, надо покормить нашего гостя, постарайся, пожалуйста. Вот такую власть я люблю, Лиза, здесь я в своей стихии.
Брюханов, оглянувшись, нырнул в окно и оказался в просторной кухне.
– Здравствуй, Дарья Максимовна, – сказал он тихо. – У меня мало времени, надо успеть вернуться затемно, ну, ну, успокойся, держаться надо.
– Где тут успокоиться, я уж думала, моего принесло. Все занемело. Что ж это такое, Тихон Иванович! – Дарья Максимовна тихо заплакала, села.
– Не надо, слезы нам сейчас не подспорье. – Брюханов подошел, притронулся к ее плечу. – Дарья Максимовна, я всегда уважал тебя за мужество, соберись с духом, об Андрее что знаешь?
– Долго рассказывать, Тихон Иванович, не успели проскочить, машину бомбой перевернуло у Глухого хутора, пошли было пешком, а там немцы. Пришлось возвращаться. Андрей как нас погрузил да отправил, так и сам исчез, не знаю, где и что с ним. Одно велел запомнить, как расставались. Если, говорит, не так что будет, не проскочите, обязательно добирайся с ребятами до Демьяновского кордона, до Власа-лесника. А там он место определит.
– Демьяновского? – переспросил Брюханов. – Знаю Власа. Спасибо, Дарья Максимовна. Больше ничего?
– Ничего. Страшно, Тихон Иванович, – призналась она. – Не за себя, за ребят страшно. Меня уже с ними в тюрьму брали, три дня держали, ни воды, ни хлеба. Выпустили на четвертые сутки, да вот с тех пор поседела вся – жду. Неспроста выпустили.
– Ты что им говорила?
– Об Андрее допытывались. А что я могу сказать? Ничего ведь не слышно об Андрее, как в воду канул.
– Дарья Максимовна, что в городе?
– Боже мой, даже не верится, что это вы. Тут в городе сейчас какой-то Макашин орудует, из Густищ, говорят. Начальник немецкий теперь, он меня и сажал. Высокий такой, русый, глаза у него шальные. Ох, и орал на меня, думала, что конец пришел. Как это, говорит, не знаешь, где собственный муж находится? Моторный завод, это, говорит, без него не обошлось. А я сама-то об этом от ребят узнала, те услышали. Соседи сейчас не очень-то… – Дарья Максимовна помолчала. – Из наших, из коммунистов, двое еще не успели выбраться, Анисимов из райпотребсоюза, Девяткин – учитель. Тот старик совсем, восемьдесят лет в прошлом году отмечали, Сидят, никуда не показываются. Вроде их тоже пока не тронули. Да, слушай, Тихон Иванович, три дня тому назад у меня тут еще один был, об Андрее допытывался. Молодой такой. Стемнело уже, я-то в коридор за картошкой вышла, а он стоит, шкафчик там у нас старый. Как он туда попал, ума не приложу…
– Знаю, Дарья Максимовна, свой это был, ты уж не сердись.
Брюханов, слушая, уже составлял план дальнейших действий; фамилия «Макашин» вначале как-то проскочила мимо его внимания, но он через минуту, точно споткнувшись обо что-то, вернулся к ней, вспомнил и Захара Дерюгина, и Макашина, и всю эту давнюю историю. Прошлое, оказывается, возвращается, никто ни от чего не застрахован.
– Дай напиться, – попросил он хозяйку. – Жарко, пока добрался, горло пересохло.
Вода была степлившаяся, но Брюханов жадно выпил всю кружку, осторожно, чтобы не стукнуть, поставил ее на плиту рядом.
– Я сейчас уйду, Дарья Максимовна, – сказал он, – мне дольше нельзя. Вот тебе мой совет: как говорил Андрей, вместе с детьми добирайся до лесника в Демьяновке. Огородами в луга, через речку, а там и лес рядом. Торопись, сдается мне, нечисто здесь со стороны этого Макашина. Помочь тебе ничем не могу сейчас, сама понимаешь. Уводи детей, Макашин – зверь хитрый, не отстанет. Обещаешь?
Дарья Максимовна молча простилась; чувствуя ее страх и смятение, он слегка обнял ее вздрагивающие плечи, легонько прижал к себе, потом тем же порядком, через окно, выбрался во двор. В темноте он не мог увидеть, который час, а спичку засветить боялся; нужно было уходить из затаившегося, задавленного тишиной города, и уходить немедленно. Теперь в руках у него была нить, и он не имел права рисковать; он бесшумно двигался, а чувство тревоги нарастало, оно словно разливалось вокруг. Перед тем как перескочить улицу, он постоял у высокого дощатого забора, стараясь понять, откуда это гнетущее ощущение опасности, ведь все шло пока хорошо, и даже больше чем хорошо. Вот что, сказал он, собак совсем не слышно, их в Зежске было видимо-невидимо, в каждом дворе держали, вот в чем причина. Немцы их, что ли, перестреляли? Рано нервы сдают, сказал он себе, нехорошо это – бояться пустоты.
Окрик «Стой!» застиг его на середине улицы; он лишь на мгновение застыл и тут же бросился к низкому забору, перемахнул через него; хлопнул выстрел, другой, и словно в один миг весь город ожил; значит, все-таки следили за домом Савельева, подумал он, торопливо отползая от забора в бузину; подождав немного, он стал перебегать от дерева к дереву, нужно было торопиться, квартал могли оцепить. Уже приближаясь к другой улице, к окраине, он услышал тяжелый топот ног. Не раздумывая, он тотчас метнулся в обратную сторону, пересек какой-то двор, улицу; ну, это мы еще посмотрим, кто кого; одно страшно, лесник никому, кроме него, не поверит, не укажет тайники и базы. Рисковать собой он не имеет права; тем более если Савельев погиб; Брюханов впервые так ясно почувствовал, что не принадлежит себе. Необходимо продумать малейший шанс, здравый смысл подсказывал, что надо укрыться где-нибудь и переждать тревогу; он перебрал знакомых, живших поблизости, и не вспомнил ни одного подходящего. Наверняка немцы перетряхнут весь городок, а почему, собственно, перетряхнут? Ведь не знают же, не могут знать, что это именно он, Брюханов, мало ли разных бродяг шатается теперь по ночам, все еще может и обойтись. Он затаился в зарослях малины; от улицы его отделял низкий частокол и несколько метров земли, сплошь заросшей малиной и смородиной (он хорошо чувствовал ее терпкий, резкий запах). Еще издали он услышал приближающиеся голоса, человека три-четыре шли, переругиваясь, время от времени подсвечивая карманными фонариками.
– Черт, чего уж из-за пустяка шум поднимать, – раздался густой, с хрипотцой голос. – Может, кто к бабе лазил. За каждым не нагоняешься, да и как ты его ночью найдешь, зелень все забила кругом. Как кот, присел где-нибудь, затаился, а то небось давно уже в постели похрапывает, а ты ходи тут, вынюхивай.
– Наше начальство умеет подзапустить ежа под кость, – ответил второй с веселой издевкой в голосе. – Будешь теперь ночь на обрывах торчать.
– Будешь, куда деться. Говорят, немцев роту подняли, у тех разговор короток: пуля в затылок – и лежи. У меня бутылка была припрятана, спросонья забыл и захватить.
Голоса удалялись: Брюханов вдруг вспомнил, что через два дома всего живет Анисимов, но тут же отказался от своей мысли: искать убежища у коммуниста, о котором Макашин несомненно знает, безрассудство, хотя, с другой стороны, может, именно к нему и не сунутся; иногда нужно поступать от противного, именно дерзость и может помочь. До явки, в другом конце города, ему ни за что не добраться, раз уже вспыхнула тревога.
По улице прошла группа немцев строем: Брюханов понял это по негромкой команде и дружному гулу сапог; встревоженный город никак не утихомиривался; прострекотал мотоцикл по булыжнику мостовой, проползла тяжелая машина. Мелькнувшая случайно мысль об Анисимове крепла; именно так и необходимо поступить, сомнение охватило Брюханова лишь в момент, когда он уже стоял перед Анисимовым и тот, преодолев первые минуты растерянности и страха, зажег лампу и все косился на завешенное непроницаемой шторой окно. При тусклом свете Брюханов видел бледное лицо хозяина и его вздрагивающие губы.
– Меня ищут по всему городу, Родион, – сказал он, не упуская ни малейшего движения Анисимова. – Можешь дать мне приют до следующей ночи? Сейчас из города засветло невозможно выбраться. Понимаю, у тебя и у самого положение незавидное… прямо говори.
– Тихон Иванович… Нет, невероятно… вы здесь! Черт знает, что такое! Вы – здесь. О чем тут говорить! – Анисимов потер переносицу, через силу выдавил из себя улыбку и, еще затенив лампу, оставив еле заметный язычок огня, вышел в соседнюю комнату, предупредить жену, и почти сразу вернулся.
– Я знал, Родион, что ты на месте, – сказал Брюханов, подчеркивая иной, скрытый смысл своих слов.
– Не успел уйти, Тихон Иванович, – Анисимов как-то виновато, беспомощно моргнул. – Секрета тут нет, все знают: меня, как назло, перед самым приходом немцев скрутило, ногой двинуть не мог, радикулит проклятый. На каких только курортах не лечился, на щите лежал, ничего не помогло. Да, было время, лечились, ездили на курорты. Что же это такое, Тихон Иванович? – Анисимов кивнул в сторону занавешенного окна, страдальчески сморщился. – И сейчас еще еле хожу, ногу тянет, у меня и справки есть. Блокаду пришлось делать, сам бы не поднялся…
– Решай, не до справок сейчас. – Отмечая излишнюю суетливость движений Анисимова и невольно испытывая к нему острую враждебность, Брюханов ругал себя за необдуманный поступок.
– О чем вы, Тихон Иванович? Решать мне нечего, там, в Питере, раз и навсегда решили, когда на штыки напролом шли, – со злом отозвался Анисимов. – В подвале под домом тайник, там и с собаками никто не найдет, возьмем одеяло, на ящиках как-нибудь устроитесь. Обернулись дела нехорошо, припрятал там кое-какие запасы. – Анисимов прислушался. – Пора, не будем терять времени, Тихон Иванович, накрыть могут, нагрянут с обыском. А там вы будете в совершенной безопасности.
– В городе я не один, Родион, и где я сейчас, тоже известно. Смотри, Родион, если что, я к тебе мертвый приду.
– О чем вы, Тихон Иванович! – с досадой отозвался Анисимов. – Меня просто ошеломила неожиданность, вы посреди этого хаоса…
– Ладно, идем.
Вернувшись в затемненную комнату минут через десять, Анисимов тяжело опустился на стул, ему хотелось выпить, но он не мог сейчас двинуться с места, сидел, закрыв глаза, и только появление жены словно пробудило его. Он достал из шкафчика бутылку, налил чуть ли не целый стакан и, отмечая его успокаивающую тяжесть, быстро выпил, не закусывая и не хмелея.
– Родион, – спросила Елизавета Андреевна, – в самом деле Брюханов?
– Черт его принес на мою голову…
– Родион, помнишь наш последний разговор?
– Разве я не понимаю, Лиза, – понизил голос Анисимов. – Не считай меня идиотом. Невыносимо, Лиза, он еще и сегодня командует, пообещал прийти ко мне мертвым, в случае чего… врет, врет, оттуда уже никто не приходит. – Возбуждаясь, Анисимов быстро мерил комнату из угла в угол. – Властители, кругом властители! Сколько их было до нас и сколько будет? Непостижимо! И этот наполеончик со своим игрушечным топориком! Все туда же, туда же. – Наслаждаясь своей откровенностью, возможностью высказаться, Анисимов зло встряхивал головой, словно находился, на трибуне, под тысячами взглядов, как когда-то во взвихренном, пронизанном февральскими ветрами Петрограде.
– Родион, ты опять!
– Ненавижу, ненавижу, всех бы их в порошок!
– Что ты хочешь делать, Родион, – испугалась она, – опомнись, последнюю грань безнаказанно перешагнуть никому не дано…
– Что ты всполошилась, ладно, ладно, – вяло, уже без прежнего подъема согласился Анисимов. – Дай мне хоть выговориться, нельзя же все время одному. Уйдет целым и невредимым, ни один волос с его драгоценного черепа не упадет. За него бы дорого заплатили, только у меня свои расценки. Кто мог бы подумать, что у меня под полом запрятан золотой гусь. Чистейшей пробы. Попомните вы еще Родиона Анисимова, зря вы им пренебрегли. И потом, если уж я обещал… Об одном тебя прошу: не мешай. Я и сам люблю крупные ставки, от них кровь быстрее в жилах бежит.
– Хорошо, Родион, я рада, что сама судьба ринулась нам на помощь, смотри, такой час не повторяется. – Елизавета Андреевна притронулась ладонями к своим впалым щекам, как-то издалека глядя на оживленного, в сильном волнении мужа. – На последнем круге тебе всегда везло.
– Не отрицаю, повезло. – Анисимов засмеялся коротко и неприятно. – И еще повезет, неправда, что везет дураку, в этой жизни везет только умному. Я оставлю этого золотого тельца для будущего, он слишком дорог для обыденного употребления. Эта пища для крайней минуты, когда ничего другого уже не осталось. Как ты умеешь смотреть! Сколько лет прожили с тобой, не привыкну.
– Не до шуток мне сейчас. – Елизавета Андреевна поморщилась, хотела сказать что-то еще, но Анисимов, возбужденный и помолодевший, прервал ее, прищелкивая пальцами.
– Шутки? Нет, нет, Лиза, тем более это уже не игра! Точный расчет, точный, заметь себе, и предвидение, основанное на этом расчете. Только так можно жить, обходя пропасти…
– Кажется, раньше ты говорил: не обходить пропасти, а заполнять их? Опять стреляют. – Елизавета Андреевна прикрутила фитиль в лампе, и беспокойные, резкие тени на стенах померкли. – Сегодня всю ночь напролет стреляют.
– Чутье ищеек! – Анисимов опять сухо пощелкал пальцами. – Пусть их… Лакомый зверь завалился в берлогу. Каждому хочется свой кусочек распробовать… но дураки давно перевелись! Им сегодня ничего не достанется.
– Смотри, Родион, прошу тебя, держи себя осмотрительней, ты, когда надо, все умеешь, – испугалась Елизавета Андреевна. – Сердце сегодня у меня не на месте, что ты задумал?
Анисимов отрешенно посмотрел на нее, нехорошо, одними губами улыбаясь; в голове у него рождались идеи, планы, один лучше другого; удача совершенно преобразила его, во всем облике проступила энергичность, снисходительность и даже прежняя значительность.
– Ну нет, Лиза, теперь уж мы с тобой не пропадем. Через все огни пройдем, а жить будем, иссобачились, в том и спасение. Не бойся, не считай меня дураком, уж я наше не упущу.
– Душно, пойду прилягу, помни, Родион, я все равно не усну.
Елизавета Андреевна от двери пристально и долго смотрела на мужа, потом быстро подошла, поцеловала; он рассеянно кивнул, не замечая этого, как вообще последнее время не замечал многого вокруг. «И что удивительно, других он не берет во внимание – понятно, они не знают его таким, не знают его нутра, а вот со мной иначе. Как он тогда испугался, что я уйду от него и останется полнейшее одиночество, – неожиданно подумала она. – Конечно, он и теперь вывернется, когда-то он был сильной личностью, если бы не привык к потаенной жизни, мог бы давно совершить что-то доброе, необходимое людям». Она прилегла на кровать прямо в халате, поджав под себя ноги, она не могла спать; ощущение, что человек, которого она глубоко уважала и перед которым когда-то преклонялась, нуждается сейчас в ее поддержке, несколько успокаивало, наполняло ее жизнь новым смыслом. И ее жизнь могла быть иной, если бы такой человек, как Дерюгин, оказался с нею рядом. Нравилась же она когда-то ему, Захар, чувствуя за ней силу знаний, восхищался, тянулся к ней. И он ушел на фронт, как миллионы других честных людей, и воюет. Она не верила немцам, они не могли определить окончательно, быть или не быть Советской власти; это убеждение Елизаветы Андреевны основывалось на каком-то внутреннем чутье; народ, в массе своей приобщившийся к знаниям и свободе, нельзя было обратить вспять. А появление Брюханова лишь укрепило ее в этой мысли, и она не спала, чутко прислушиваясь к малейшему шороху, а когда утром к мужу пришел Макашин, она все не хотела оставить их одних и, только убедившись, что этот неожиданный приход непосредственно не связан с появлением Брюханова, ушла к себе в комнату и взялась за вязание, но тут же опустила спицы, сидела, опершись на ручки кресла, бледная и решительная. И Макашин почувствовал что-то необычное в ее поведении, и едва за ней закрылась дверь, вопросительно взглянул на Анисимова.
– Хворает, что ли, хозяйка-то? – спросил он, потирая ладонью подбородок: его лицо после бессонной ночи припухло, и Анисимов сразу же, как только увидел Макашина, отметил это, повеселел, еще больше весь как-то подтянулся.
– Нервничает, – откровенно признался он. – Ночью стреляли, боится. Женщина есть женщина, сколько ты ее ни убеждай, у нее своя натура. Да и ты, я вижу, пообтрепался, глаза провалились.
– Налей водки, коли есть, – попросил Макашин и, выпив полстакана, не притронувшись к закуске, закурил. – Весь город перетряхнули – ничего. Может, часовому померещилось, собаку за человека принял, а комендант из себя выходит, злится, хоть кровь горлом, потребовал сегодня списки партийцев и прочих советчиков. Я к тебе по этому делу, Родион Густавович. Да чего ты сегодня веселый такой?
Анисимов отвел глаза и, сгоняя с лица действительно неуместную сейчас улыбку, но оставаясь внутренне все в том же радостном, приподнятом настроении, зашагал по комнате.
– Видит бог, Федор, не хотел я в таком деле изваляться, как свинья в грязи…
– Ладно, перед богом мы все равны, все не без пятнышка, ты лучше о себе подумай, я тоже не всесилен, есть и повыше меня. Как-никак, а тебя здесь все знают за активиста, партийца, попробуй докажи ей, новой власти. Слышно, скоро какая-то особая их команда заявится, тоже вроде их партийцы. Эс-эс по прозванию, те уж порядок свой наведут, нам упредить их надо. С тобой все на себя беру, вывернусь, давай не тяни…
Анисимов, оглянувшись на дверь в комнату жены, шагнул к Макашину, достал из кармана аккуратно сложенные вчетверо листки, исписанные мелким бисерным почерком.
– Вот, Федор, здесь все, кого я мог вспомнить. Я и себя сюда вписал, посмотри.
– Ну, это ни к чему, тебя я выкину. – Макашин развернул листки, внимательно просмотрел список, затем достал огрызок химического карандаша и, послюнявив его, густо вычеркнул фамилию Анисимова, неодобрительно посмотрев на испорченную бумагу. – Отдам переписать. Рука у тебя – сам поп не разберет.
– Ты эту бумажку, как перепишешь, вернул бы мне, Федор…
– Я сам ее из рук не выпущу, с моих слов писарь перенесет. Спалю тут же, мне тебя терять расчету нет.
– Спасибо, Федор, вижу, мы с тобой друг друга понимаем. Это хорошо.
– Так, значит, семьдесят шесть, говоришь… Никого из них в городе нет. Ну, этого Савельева мы, пожалуй, раз баба с ребятами здесь, возьмем, а от остальных какой прок?
– Ты спросил, я сделал, – Анисимов пожал плечами; он решил, что пора показать Макашину свое волнение. – Чего же ты от меня еще хочешь? Вполне естественно, что от немцев им ждать нечего было, кроме веревки на шею. Кое у кого только семьи и остались.
– Изругает меня комендант, зараза. Такой сухостойный, а голова злая, все вмиг видит.
– Обойдется, похитрее себя держи, – посоветовал Анисимов. – Ты, Федор, лучше скажи, какие там новости насчет фронта, сижу ведь, как мышь в норе.
– Не знаю, говорят, Москву скоро возьмут, вроде бы Сталин мир запросил, согласен Украину отдать по Днепр. А Гитлер вроде до Урала хочет.
– Интересно, почему не до Байкала! Такое чудесное море! У него губа не дура. – Анисимов засмеялся. – Только ведь и до Урала путь не близок, реки всякие, лес.
– Не пойму я тебя, Родион Густавович. – Макашин посмотрел на бутылку, но пить больше не стал, тяжело поднялся. – Пойду, спасибо за хлеб-соль, хозяин.
– Знай, Федор, в этом доме тебе всегда рады, – дружелюбно кивнул ему вслед Анисимов, но ожегшая сердце неожиданная мысль заставила его остановить Макашина; тот недовольно оглянулся.
– Постой, Федор, дело есть первой важности. – Он понизил голос: – Выйдем лучше, боюсь, жена как-нибудь услышит.
Они вышли в коридор; Анисимов закрыл за собою дверь, придавил ее спиной.
– У меня сегодня, Федор, встреча одна на Стрелецком пустыре назначена, – сказал он торопливым шепотом. – Может, это и провокация, если бы ты не пришел, я бы сам к тебе зашел. Какой-то малец сунул на ходу записку, я его и рассмотреть не успел. От имени райкома приказано быть на пустыре в два часа ночи, а записку тут же сжечь. Я, грешным делом, подумал, не ты ли проверяешь? – Анисимов пытливо заглянул в лицо Макашину.
– Сжег бумажку-то? – спросил Макашин простецки, и Анисимов почувствовал в его словах скрытую издевку.
– Что ж мне беречь ее? Я не дурак. Послушай, Федор, может, не ходить?
Макашин достал из внутреннего кармана пиджака браунинг, подбросил на ладони и протянул Анисимову; тот сдержанно взял, помедлил, сунул в карман.
– Патроны другой раз занесу или сам заскочишь.
– Спасибо, Федор… да ты смотри, если получится, обоих хватай, понимаешь, чтобы на меня подозрения не упало.
– Понимаю.
– Хорошо немцам нос утрешь в этом деле. Я после полуночи двинусь, не спугни, своим олухам растолкуй как следует.
В коридор сквозь узкое, густо запыленное окно косо пробивалось солнце, и глаза Анисимова диковато посвечивали; пряча усмешку, Макашин пытался понять, чего тот добивается; и Анисимов с присущей ему чуткостью насторожился.
– Не такой ты человек, Родион, чтобы зря стараться, – сказал Макашин. – Я в лужу плюхнуться тоже не очень-то тороплюсь. Говори начистоту, и по рукам – так уж и быть.
– Непонятно? – зло засмеялся Анисимов. – Ты их ненавидишь, а я, по-твоему, безмолвная овца, куда гонит пастух, туда и плетусь? Мне двадцать лет под их дудку плясать приходилось, они мною, как хотели, вертели, я у них за комнатного песика был, могу же я позволить себе усладу, хоть какое-то развлечение за двадцать-то лет? Да, могу! – Анисимов повысил голос, но тотчас опомнился. – Вот тебе и все, Федор, хочешь – верь, хочешь – нет, как хочешь.
– Когда б ты знал, кого будем брать, другое дело, – заметил Макашин, – а если не знаешь, какая ж тут сладость?
– Сладость есть, Федор, – Анисимов смотрел на Макашина с неприязненным веселым ожесточением. – Все они одинаковы, а вдруг и знакомый попадется? Вот что, Федор, последнее слово: будет дело?
– Будет, будет, Густавович, у меня характер отходчивый, хорошую потеху люблю, – Макашин весело потер ручки. – Значит, после полуночи на Стрелецкой пустоши?
– Можно и пораньше на всякий случай.
– Сам буду, смотри не спутай, да если что, бросайся наземь, я уж к тебе на этом свете привык, жалко будет.
Они распрощались. Анисимов проводил Макашина до двери с сильно бьющимся сердцем и разгоревшимися щеками, и прежде чем пройти к жене, решил немного остыть; он закурил и, чувствуя мертвую усталость, присел к столу. А ведь, кажется, поверил, думал он, и картины, одна заманчивее другой, замелькали, надвигаясь на него словно из какого-то марева; ему стало душно, и он рванул ворот, освобождаясь. Предстояли мучительные часы; он сейчас словно состоял из двух разных половин, тянувших резко в противоположные стороны; мучило желание хоть один раз освободиться полностью, сбросить ненавистную личину и дать полную волю душе, насладиться беспредельной свободой, не думая о последствиях. Сколько можно жрать мертвечину; какой-то серый туман плыл перед глазами. Лицо Брюханова с остановившимися, тяжелыми глазами прорвалось к нему.
– Вам мат, капитан Бурганов! – Волосатые, почему-то голые до плеч руки Брюханова медленно и неотвратимо тянулись к его, Анисимова, горлу; выхватив из кармана пистолет, не сдерживая себя, Анисимов изо всей силы ударил рукояткой пистолета по локтям Брюханову раз, другой.
– Застрелю, как собаку, – Анисимов ошалело, с коротким глухим стоном вскочил, озираясь; он был один в комнате. Что же это такое, подумал он испуганно; ему невольно представилось, теперь уже не во сне, как он поведет Брюханова по улицам города в полицию, упираясь дулом револьвера в его ребра, ощущая через холодный металл ответную волну страха и ненависти. Он не верил в бесстрашие перед смертью, все это выдумки, басни, Брюханов из того же теста, что и все. Но прежде чем вести и отдать в чужие руки, он посадит его перед собой. «Вот теперь давай поговорим, Брюханов, с глазу на глаз, – скажет он, – поговорим о совести, о России, о войне, посчитаем долги. Много лет ждал я такой минуты – потолковать на равных, ты на револьвер не гляди, это я тебе всего лишь недоимку возвращаю. Хорошо, хорошо, у тебя, разумеется, руки были свободны в прежних разговорах со мною, но что от этого менялось? Ты мог приказывать, требовать, унижать, тебе ничего не стоило любого, вроде меня, раздавить мимоходом, не глядя. Что, несладко? А-а, вон у тебя благородный-то лоб взмок! Страшно, Брюханов, знать, что уже ничего больше не будет!»
Распаляясь воображением, Анисимов с трудом преодолевал в себе слабость и, боясь опять задремать от этой неожиданной слабости, встал, торопливо забегал из угла в угол; взглянув на часы, спохватился, прошел к жене.
– Понимаешь, Лизанька, Гитлер себе территорию по Урал требует, вот это аппетит, – потирая руки, сказал он. – Сидит где-то человечек, требует себе территорию в три Европы, а миллионы бьются насмерть, гниют по обочинам дорог, и сколько их было, разных завоевателей? Удивительно, удивительно, как все повторяется! Я ничего не понимаю… Говорят, в леса невозможно сунуться, кишат партизанами. Какой-то парадокс, ведь эти колхозы и пятилетки должны были сработать иначе. А выходит, совершенно наоборот. Ну ничего, ничего, поглядим. Я думаю… Тебе опять нехорошо, Лизанька? – неожиданно спросил он, останавливаясь перед нею. – Не тужи, мы их всех проведем, вся мудрость в том, чтобы не хватать слишком много, нельзя давать людям повода к зависти. Вот мы с тобой сидим в тихом дворе, а ты чувствуешь, какие бушуют вокруг волны? Хорошо, хорошо, Лиза, молчу, ты была права, впрочем, как и всегда. Вот что, надо покормить нашего гостя, постарайся, пожалуйста. Вот такую власть я люблю, Лиза, здесь я в своей стихии.