– Ты уже уходишь?
– Да, обещал матери посидеть с ней, – сказал он.
Вот что значит любящий сын, – подумала Джуди. Она бы ни за что не осталась сидеть со своей матерью по такому глупому поводу, как менструация.
Поднял голову со своего топчана мистер Гровс:
– Это ты молодец! Хорошо придумал. Посиди-ка с матерью. А то она совсем расклеилась.
Джон завязал шнурки на кроссовках, пробормотал «привет» и удалился. Она сделала вид, что ей это абсолютно безразлично. Однако себя ей обмануть не удалось: ее настроение было испорчено настолько, что минут через пятнадцать она тоже стала собираться. Мать приподняла голову, посмотрела на нее удивленным взглядом, потом достала из сумочки двадцать долларов и сказала:
– Перекуси сама. Я еще полежу. И вообще будь в гостинице, я позвоню, если что.
Что «если что»? – спрашивала себя Джуди. Она прекрасно понимала, что скрывается за этой двусмысленностью. Ну и черт с ней, пусть себе развлекается. А она, Джуди, будет сидеть одна в номере гостиницы. Пусть погибает ее молодость. Пусть погибает ее красота.
Она сидела на своей кровати и размазывала по щекам слезы. Ну почему она такая неудачница?! Вроде бы все у нее есть, что нужно. Она встала и подошла к зеркалу, задрала на себе футболочку. Неужели это никому не нужно? Вон они какие – кругленькие, с сосочками-фасолинками. Неужели все это так и пропадет?
Она снова улеглась на кровать.
К вечеру она почувствовала ставшую уже привычной тяжесть внизу живота и поняла, что у нее совсем некстати начались месячные.
Пятница
Суббота
– Да, обещал матери посидеть с ней, – сказал он.
Вот что значит любящий сын, – подумала Джуди. Она бы ни за что не осталась сидеть со своей матерью по такому глупому поводу, как менструация.
Поднял голову со своего топчана мистер Гровс:
– Это ты молодец! Хорошо придумал. Посиди-ка с матерью. А то она совсем расклеилась.
Джон завязал шнурки на кроссовках, пробормотал «привет» и удалился. Она сделала вид, что ей это абсолютно безразлично. Однако себя ей обмануть не удалось: ее настроение было испорчено настолько, что минут через пятнадцать она тоже стала собираться. Мать приподняла голову, посмотрела на нее удивленным взглядом, потом достала из сумочки двадцать долларов и сказала:
– Перекуси сама. Я еще полежу. И вообще будь в гостинице, я позвоню, если что.
Что «если что»? – спрашивала себя Джуди. Она прекрасно понимала, что скрывается за этой двусмысленностью. Ну и черт с ней, пусть себе развлекается. А она, Джуди, будет сидеть одна в номере гостиницы. Пусть погибает ее молодость. Пусть погибает ее красота.
Она сидела на своей кровати и размазывала по щекам слезы. Ну почему она такая неудачница?! Вроде бы все у нее есть, что нужно. Она встала и подошла к зеркалу, задрала на себе футболочку. Неужели это никому не нужно? Вон они какие – кругленькие, с сосочками-фасолинками. Неужели все это так и пропадет?
Она снова улеглась на кровать.
К вечеру она почувствовала ставшую уже привычной тяжесть внизу живота и поняла, что у нее совсем некстати начались месячные.
Пятница
Мать выглядела посвежевшей – мигрень у нее прошла, и на пляж они отправились все вместе. Впереди шел отец, который уверенно вывел их туда, где уже лежала миссис Уайт. Джуди нигде не было видно. Джон сразу же испытал приступ хандры, которая вроде бы с утра (несмотря на все неприятности вчерашнего дня) отвязалась от него.
– А где Джуди, миссис Уайт? – спросил он, пытаясь выглядеть просто вежливым.
– Ой, ей с утра что-то не здоровится, – сказала миссис Уайт. – Она осталась дома.
Джон искупался и с трудом вылежал на топчане для приличия минут пятнадцать, а потом сказал, что, пожалуй, пойдет прогуляется. Никто его не задерживал, и он, когда с пляжа его уже не было видно, стремглав понесся в гостиницу. Завтра они уезжают. Это был его последний шанс. Он не задавался вопросом – шанс на что. Просто он чувствовал, что не простит себе, если так и уедет отсюда, не повидавшись с Джуди.
У него перехватывало дыхание, когда он постучал в дверь номера 225 и услышал голос Джуди: «Открыто!» Он вошел. Джуди лежала одетая на кровати поверх покрывала и, увидев его, сделала было попытку подняться.
– Лежи-лежи, – сказал он. – Твоя мать сказала, что ты заболела, и я вот решил тебя проведать. Тем более мы завтра уезжаем. Хочешь? – он протянул ей купленное внизу мороженое.
Она разорвала фольгу и стала есть. Но, лизнув несколько раз, отложила угощение в блюдечко, стоявшее на ночном столике.
– Что с тобой? – осторожно осведомился Джон.
– Да так, ерунда. Завтра пройдет.
У него стучало в висках, когда он взял ее за руку:
– Смотри, мороженое капнуло. – У нее на запястье осталась молочно-шоколадная капелька, и он, осмелев, наклонился и слизнул ее. Она вскрикнула, и тогда он приник к ее груди головой. Он сам не понимал, где набрался такой наглости. И снова она не оттолкнула его – осталась в той же позе, в которой он ее и застал. Он запустил руку под ее футболочку и, теряя сознание от счастья и от того, что она не прогоняет его, нащупал то, что пару дней назад увидел мельком на пляже. Она снова издала какой-то странный звук, но не шевельнулась. Он задрал на ней футболочку и принялся целовать сосочки – они оказались твердыми, как его петушок, когда тот просыпался. Нечего и говорить, что теперь он не спал, а рвался на свободу. Джуди закинула голову на подушке – подбородок у нее был теперь выше затылка, а он целовал ее грудь, целовал и гладил, трогал и мял, даже еще не отдавая себе отчета в том, что это происходит в реальности, а не в его буйной мальчишеской фантазии.
Потом его рука опустилась вниз – к ее голым ногам, коленям, а оттуда стала медленно, но неумолимо продвигаться вверх. Петушок его никогда не тыкался в штаны так настойчиво, но Джон еще не знал, что он будет с этим делать. Пока он искал, искал то, от приближения к чему сердце у него билось все сильнее. Джуди издала какой-то сдавленный стон, а он продолжил свои исследования – вот ее трусики, его пальцы пробрались чуть выше и залезли под шелковистую ткань, чтобы почувствовать не менее шелковистую кожу, покрытую волосками. Потом он двинулся чуть ниже. Ноги Джуди подались в стороны – он так и не понял: сами или от его легкого движения рукой, и его пальцы погрузились в неописуемое блаженство. Он нащупал ее влажную щелочку, какие-то нежные неровности, потом его пальцы уперлись во что-то матерчатое…
И тут – о ужас! – его петушок отчаянно дернул головкой и растекся по плавкам жаркими струйками. Джон прекратил свои исследования, замер на мгновение, а потом, пробормотав что-то неразборчивое, бросился вон из комнаты, оставив Джуди лежать на кровати.
Жизнь была кончена. Такого позора он не перенесет. Он не знал, смог бы он довести то, что начал до конца, позволила ли бы Джуди, но уж никак не предполагал, что все кончится так бесславно для него и для его петушка. Он бросился на свою кровать и пролежал там до самого вечера. Когда, наконец, родители появились, он потребовал, чтобы они немедленно, сейчас же собирались в дорогу. Он был настойчив, и они лишь с большим трудом убедили его в том, что разумнее все же отложить отъезд на утро.
Джуди не пошла на пляж. Во-первых, она действительно чувствовала себя неважно, а во-вторых, понимала, что время уходит и если не предпринять никаких радикальных мер, ее знакомство с Джоном так ничем и закончится. Она своей женской интуицией чувствовала, что ее отсутствие на пляже подтолкнет его к действиям.
Она лежала на кровати с книжкой, но дальше первой страницы так и не продвинулась. Мысли ее путались. Неужели он не придет? Неужели она ему абсолютно безразлична как женщина?
Когда раздался стук в дверь, у нее перехватило дыхание.
– Открыто, – сказала она и, когда Джон вошел, сделала вид, что собирается подняться.
– Лежи-лежи, – сказал Джон. – Твоя мать сказала, что ты заболела, и я вот решил тебя проведать. Тем более мы завтра уезжаем. Хочешь? – он протянул ей мороженое.
Она разорвала фольгу и стала есть. Но лизнув несколько раз, положила его в блюдечко, стоявшее на ночном столике. На лице у нее было выражение если и не смертельно больного, то, по крайней мере, страдающего человека.
– Что с тобой? – с искренней заботой спросил Джон.
– Да так, ерунда. Завтра пройдет, – сказала она.
У нее застучало в висках, когда он взял ее за руку:
– Смотри, мороженое капнуло, – сказал вдруг он. Она опустила глаза и увидела у себя на запястье молочно-шоколадную капельку. Она не отняла руку (выглядеть это должно было так: она слишком слаба и потому даже не замечает, что он там делает с ее рукой), и тогда он наклонился и слизнул сладковатую каплю. Она тихонько вскрикнула, и почувствовала, как он приник к ее груди головой.
Больше она уже не могла играть, теперь она была самой собой. Забыв обо всех своих уловках, она наслаждалась. Теперь ей будет с чем сравнивать, успела только подумать она, перед тем как отдаться этим волнам блаженства.
Он почувствовала, как он запустил руку под ее футболку и, теряя сознание от счастья, ощутила его пальцы на своих сосках. Она не смогла сдержать стона. Потом он задрал на ней футболочку под самую шею и принялся целовать сосочки. Она неосознанным движением пошарила рукой по его джинсам (и хотя он был увлечен своим занятием, она почувствовала, как все его тело вздрогнуло). Вот он, значит, какой, подумала она. Тоже твердый и на ощупь немного похож на ее соски, которые – стоит к ним прикоснуться – твердеют, становясь как фасолинки.
А он продолжал мять ее грудь. При каждом прикосновении его губ к кончикам сосков она тихонько постанывала, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик.
Потом его рука опустилась вниз – к ее голым ногам, коленям, а оттуда стала медленно, но неумолимо продвигаться вверх. Господи! Она была одним безвольным комком какого-то неземного сладострастия. Вот его рука пролезла под резинку трусиков и погладила ее лобок, потрогала кудрявые шелковистые волоски и направилась дальше, дальше. Ноги у нее сами собой раздвинулись, пропуская его туда, где все уже было мокро и изнывало в ожидании.
Вот его нежные и осторожные пальцы раздвинули ее курочку и продолжили свое исследование, коснулись маленького бугорка, который встрепенулся в предвкушении большего. Вот его пальцы…
Она вдруг в ужасе вспомнила, что у нее месячные, и подумала, что вот сейчас его пальцы встретят преграду в виде уже напитавшегося ее влагой тампона. Это и в самом деле случилось в следующую секунду. Джон неожиданно напрягся, замер на секунду, а потом вдруг вскочил, пробормотал что-то и бросился прочь. Она осталась лежать на кровати полураздетая и почти обезумевшая от желания. Она ничего не могла с собой поделать и, прежде чем осмыслить случившееся, довела начатое Джоном до конца – ее пальчики несколькими энергичными движениями за считанные секунды сняли напряжение. А потом… Потом она погрузилась в отчаяние.
Она называла себя грязной шлюхой, отвратительной гадиной, мерзким чудовищем. Эта грязный тампон у нее между ног стала для нее символом ее нечистоты и отверженности. Джон больше никогда не захочет прикоснуться к ней. К ней больше никто не захочет прикоснуться. Жизнь была кончена.
Когда вечером появилась мать, заплаканная Джуди уже сидела с собранной сумкой.
– Мама, мы уезжаем, – заявила она.
– Что вдруг? – спросила мать.
– Все, я больше не могу тут находиться! Не могу! Не могу!
– Хорошо, детка. Мы поедем. Но завтра утром.
– А где Джуди, миссис Уайт? – спросил он, пытаясь выглядеть просто вежливым.
– Ой, ей с утра что-то не здоровится, – сказала миссис Уайт. – Она осталась дома.
Джон искупался и с трудом вылежал на топчане для приличия минут пятнадцать, а потом сказал, что, пожалуй, пойдет прогуляется. Никто его не задерживал, и он, когда с пляжа его уже не было видно, стремглав понесся в гостиницу. Завтра они уезжают. Это был его последний шанс. Он не задавался вопросом – шанс на что. Просто он чувствовал, что не простит себе, если так и уедет отсюда, не повидавшись с Джуди.
У него перехватывало дыхание, когда он постучал в дверь номера 225 и услышал голос Джуди: «Открыто!» Он вошел. Джуди лежала одетая на кровати поверх покрывала и, увидев его, сделала было попытку подняться.
– Лежи-лежи, – сказал он. – Твоя мать сказала, что ты заболела, и я вот решил тебя проведать. Тем более мы завтра уезжаем. Хочешь? – он протянул ей купленное внизу мороженое.
Она разорвала фольгу и стала есть. Но, лизнув несколько раз, отложила угощение в блюдечко, стоявшее на ночном столике.
– Что с тобой? – осторожно осведомился Джон.
– Да так, ерунда. Завтра пройдет.
У него стучало в висках, когда он взял ее за руку:
– Смотри, мороженое капнуло. – У нее на запястье осталась молочно-шоколадная капелька, и он, осмелев, наклонился и слизнул ее. Она вскрикнула, и тогда он приник к ее груди головой. Он сам не понимал, где набрался такой наглости. И снова она не оттолкнула его – осталась в той же позе, в которой он ее и застал. Он запустил руку под ее футболочку и, теряя сознание от счастья и от того, что она не прогоняет его, нащупал то, что пару дней назад увидел мельком на пляже. Она снова издала какой-то странный звук, но не шевельнулась. Он задрал на ней футболочку и принялся целовать сосочки – они оказались твердыми, как его петушок, когда тот просыпался. Нечего и говорить, что теперь он не спал, а рвался на свободу. Джуди закинула голову на подушке – подбородок у нее был теперь выше затылка, а он целовал ее грудь, целовал и гладил, трогал и мял, даже еще не отдавая себе отчета в том, что это происходит в реальности, а не в его буйной мальчишеской фантазии.
Потом его рука опустилась вниз – к ее голым ногам, коленям, а оттуда стала медленно, но неумолимо продвигаться вверх. Петушок его никогда не тыкался в штаны так настойчиво, но Джон еще не знал, что он будет с этим делать. Пока он искал, искал то, от приближения к чему сердце у него билось все сильнее. Джуди издала какой-то сдавленный стон, а он продолжил свои исследования – вот ее трусики, его пальцы пробрались чуть выше и залезли под шелковистую ткань, чтобы почувствовать не менее шелковистую кожу, покрытую волосками. Потом он двинулся чуть ниже. Ноги Джуди подались в стороны – он так и не понял: сами или от его легкого движения рукой, и его пальцы погрузились в неописуемое блаженство. Он нащупал ее влажную щелочку, какие-то нежные неровности, потом его пальцы уперлись во что-то матерчатое…
И тут – о ужас! – его петушок отчаянно дернул головкой и растекся по плавкам жаркими струйками. Джон прекратил свои исследования, замер на мгновение, а потом, пробормотав что-то неразборчивое, бросился вон из комнаты, оставив Джуди лежать на кровати.
Жизнь была кончена. Такого позора он не перенесет. Он не знал, смог бы он довести то, что начал до конца, позволила ли бы Джуди, но уж никак не предполагал, что все кончится так бесславно для него и для его петушка. Он бросился на свою кровать и пролежал там до самого вечера. Когда, наконец, родители появились, он потребовал, чтобы они немедленно, сейчас же собирались в дорогу. Он был настойчив, и они лишь с большим трудом убедили его в том, что разумнее все же отложить отъезд на утро.
Джуди не пошла на пляж. Во-первых, она действительно чувствовала себя неважно, а во-вторых, понимала, что время уходит и если не предпринять никаких радикальных мер, ее знакомство с Джоном так ничем и закончится. Она своей женской интуицией чувствовала, что ее отсутствие на пляже подтолкнет его к действиям.
Она лежала на кровати с книжкой, но дальше первой страницы так и не продвинулась. Мысли ее путались. Неужели он не придет? Неужели она ему абсолютно безразлична как женщина?
Когда раздался стук в дверь, у нее перехватило дыхание.
– Открыто, – сказала она и, когда Джон вошел, сделала вид, что собирается подняться.
– Лежи-лежи, – сказал Джон. – Твоя мать сказала, что ты заболела, и я вот решил тебя проведать. Тем более мы завтра уезжаем. Хочешь? – он протянул ей мороженое.
Она разорвала фольгу и стала есть. Но лизнув несколько раз, положила его в блюдечко, стоявшее на ночном столике. На лице у нее было выражение если и не смертельно больного, то, по крайней мере, страдающего человека.
– Что с тобой? – с искренней заботой спросил Джон.
– Да так, ерунда. Завтра пройдет, – сказала она.
У нее застучало в висках, когда он взял ее за руку:
– Смотри, мороженое капнуло, – сказал вдруг он. Она опустила глаза и увидела у себя на запястье молочно-шоколадную капельку. Она не отняла руку (выглядеть это должно было так: она слишком слаба и потому даже не замечает, что он там делает с ее рукой), и тогда он наклонился и слизнул сладковатую каплю. Она тихонько вскрикнула, и почувствовала, как он приник к ее груди головой.
Больше она уже не могла играть, теперь она была самой собой. Забыв обо всех своих уловках, она наслаждалась. Теперь ей будет с чем сравнивать, успела только подумать она, перед тем как отдаться этим волнам блаженства.
Он почувствовала, как он запустил руку под ее футболку и, теряя сознание от счастья, ощутила его пальцы на своих сосках. Она не смогла сдержать стона. Потом он задрал на ней футболочку под самую шею и принялся целовать сосочки. Она неосознанным движением пошарила рукой по его джинсам (и хотя он был увлечен своим занятием, она почувствовала, как все его тело вздрогнуло). Вот он, значит, какой, подумала она. Тоже твердый и на ощупь немного похож на ее соски, которые – стоит к ним прикоснуться – твердеют, становясь как фасолинки.
А он продолжал мять ее грудь. При каждом прикосновении его губ к кончикам сосков она тихонько постанывала, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик.
Потом его рука опустилась вниз – к ее голым ногам, коленям, а оттуда стала медленно, но неумолимо продвигаться вверх. Господи! Она была одним безвольным комком какого-то неземного сладострастия. Вот его рука пролезла под резинку трусиков и погладила ее лобок, потрогала кудрявые шелковистые волоски и направилась дальше, дальше. Ноги у нее сами собой раздвинулись, пропуская его туда, где все уже было мокро и изнывало в ожидании.
Вот его нежные и осторожные пальцы раздвинули ее курочку и продолжили свое исследование, коснулись маленького бугорка, который встрепенулся в предвкушении большего. Вот его пальцы…
Она вдруг в ужасе вспомнила, что у нее месячные, и подумала, что вот сейчас его пальцы встретят преграду в виде уже напитавшегося ее влагой тампона. Это и в самом деле случилось в следующую секунду. Джон неожиданно напрягся, замер на секунду, а потом вдруг вскочил, пробормотал что-то и бросился прочь. Она осталась лежать на кровати полураздетая и почти обезумевшая от желания. Она ничего не могла с собой поделать и, прежде чем осмыслить случившееся, довела начатое Джоном до конца – ее пальчики несколькими энергичными движениями за считанные секунды сняли напряжение. А потом… Потом она погрузилась в отчаяние.
Она называла себя грязной шлюхой, отвратительной гадиной, мерзким чудовищем. Эта грязный тампон у нее между ног стала для нее символом ее нечистоты и отверженности. Джон больше никогда не захочет прикоснуться к ней. К ней больше никто не захочет прикоснуться. Жизнь была кончена.
Когда вечером появилась мать, заплаканная Джуди уже сидела с собранной сумкой.
– Мама, мы уезжаем, – заявила она.
– Что вдруг? – спросила мать.
– Все, я больше не могу тут находиться! Не могу! Не могу!
– Хорошо, детка. Мы поедем. Но завтра утром.
Суббота
Их «форд» преодолел уже миль сто, когда Джон, наконец, выглянул в окно. До этого он лежал на заднем сидении и молчал.
– Ну, что, парень, – сказал отец, – какая муха тебя укусила? – Джон молчал. – Знаешь, я подумал, что пора тебе иметь свою машину. Правда, мать? – Он положил руку на плечо жене.
– А что? Ему ведь скоро шестнадцать. Пора.
– А какую модель? – произнес Джон свою первую в этот день фразу.
Джуди ни за что не хотела садиться в машине рядом с матерью. Она улеглась на заднее сидение и молчала все утро. Мать тоже, видимо, думала о чем-то своем и не досаждала ей вопросами.
Прошло, наверное, часа полтора. Вдруг мать кашлянула и сказала:
– Джуди, я хочу, чтобы ты знала… Что бы ни происходило в этой жизни, у меня нет человека ближе тебя. И я тебя очень, очень люблю. Я бы хотела, чтобы мы понимали друг друга не только как мать и дочь, но и как две женщины. Попробуем? На вот, возьми, – она достала из перчаточного ящика коробочку. – Это я купила тебе вчера. В знак нашей дружбы.
Джуди взяла коробочку, открыла ее и увидела чудесное колечко с бриллиантиком – она давно о таком мечтала. Надев колечко, она покрутила рукой у себя перед глазами, потом нахмурила лобик и откусила заусенец на пальце.
Норфолк – Вирджиния-Бич
Сентябрь 1999
© 2007, Институт соитологии
– Ну, что, парень, – сказал отец, – какая муха тебя укусила? – Джон молчал. – Знаешь, я подумал, что пора тебе иметь свою машину. Правда, мать? – Он положил руку на плечо жене.
– А что? Ему ведь скоро шестнадцать. Пора.
– А какую модель? – произнес Джон свою первую в этот день фразу.
Джуди ни за что не хотела садиться в машине рядом с матерью. Она улеглась на заднее сидение и молчала все утро. Мать тоже, видимо, думала о чем-то своем и не досаждала ей вопросами.
Прошло, наверное, часа полтора. Вдруг мать кашлянула и сказала:
– Джуди, я хочу, чтобы ты знала… Что бы ни происходило в этой жизни, у меня нет человека ближе тебя. И я тебя очень, очень люблю. Я бы хотела, чтобы мы понимали друг друга не только как мать и дочь, но и как две женщины. Попробуем? На вот, возьми, – она достала из перчаточного ящика коробочку. – Это я купила тебе вчера. В знак нашей дружбы.
Джуди взяла коробочку, открыла ее и увидела чудесное колечко с бриллиантиком – она давно о таком мечтала. Надев колечко, она покрутила рукой у себя перед глазами, потом нахмурила лобик и откусила заусенец на пальце.
Норфолк – Вирджиния-Бич
Сентябрь 1999
© 2007, Институт соитологии