Страница:
Я поехала вперед, потом повернулась и посмотрела на него… он ехал, не держась руками за руль, наклоняя голову, чтобы не задевать ветви.
— Пора возвращаться, — крикнул Стивен. — Мне надо кое-куда позвонить.
В пансионе каждый «сел на телефон», но нам еще хватило времени, чтобы прокатиться на моторной лодке по прибрежным каньонам. Потом мы подплыли к ресторану и подкрепились свежими жареными креветками по-валенсийски.
— Ты собираешься наконец поведать мне о том, как ты танцевала в Барселоне? — спросил Стивен после первой порции креветок. — Похоже, ты предпочитаешь оставаться женщиной-загадкой.
Я снова запаниковала. «Почему он так настаивает?.. Неужели чувствует?.. Перестань! Ты обещала себе перестать… У тебя новая жизнь… новая карьера… все; что произошло, осталось в прошлом… Он интересуется только как друг… Почему бы ему не поинтересоваться балетом?.. Говори… не бойся… говори…»
— Ну, это происходило очень давно, — начала я, — я была совсем другой. Как и ты, жила на небесах. Теперь спустилась на землю, но тогда могла жить только в воздухе. Парить, кружиться, не ведая страха. Говорили, что мне очень удаются вращения, потрясающие прыжки, но на самом деле причина заключалась только в отсутствии страха. Теперь, в кинобизнесе, я вынуждена опасаться. Должна постоянно оглядываться по сторонам. Украсть идею не составляет труда — вместе с деньгами.
— Как же ты стала танцовщицей? — спросил Стивен.
— Моя мать была балериной. Она отвела меня к мадам Вероша, знаменитому педагогу, чтобы та вынесла свое решение. Я занималась у нее несколько лет по русской методике. После этого уже не имело значения, кто будет моим учителем; я овладела своей внутренней энергией и искусством концентрации — в балете это самое важное. Спустя год моя мать умерла. С тех пор я постоянно танцевала.
— Значит, ты всегда принадлежала самой себе, даже в детстве?
— Нет, будучи танцовщицей, я всегда была чьим-то инструментом — хореографа, публики. Возможно, со стороны все выглядело иначе, но я никогда не принадлежала себе. Только выполняла указания. Делала то, что мне велели.
— Это на тебя не похоже.
— Гораздо позже мне стало понятно, что я за человек. Моя работа танцовщицы заключалась в том, чтобы делать все безупречно. Я никогда ничего не подвергала сомнению. Прилежно посещала занятия, обливалась потом. Три часа упражнений, шестичасовые репетиции, выступления на сцене. Больше ни о чем и не думала. Вот моя жизнь. Но это приносило удовлетворение. Балерина всегда влюблена в танец.
— Ты скучала по балету, когда оставила его?
— О да, ужасно. Долгое время страдала. Но у меня не было выбора. Травмы ноги и спины — и уже невозможно выполнять прыжки и другие акробатические номера, которые принесли известность. Я оттачивала их всю жизнь. Возможно, следовало побороться еще, но пойми: я не могла танцевать безупречно, и это ежедневно терзало мою душу. Знаешь, даже сейчас, попав на балет, мне ужасно хочется танцевать. Странно, но я ощущаю себя виноватой оттого, что не делаю этого.
— Ничего странного. Я испытываю подобное чувство всякий раз, когда комментирую лыжные соревнования. Поверь, это больно!
— Теперь я скорее представляю себя в роли хореографа, использую коллег, чтобы реализовать свои собственные видения. Прихожу каждый день на работу, зная, каким должен быть мой фильм, чем следует его наполнить. Обрушиваю на режиссера и оператора ту же энергию, какую обрушивает на танцовщиков хореограф. Свен — моя прима-балерина, он использует камеру, как танцовщица — тело, совершая безукоризненные движения. Все остальные — сценаристы, актеры, съемочная группа — воплощают мое художественное видение, мой балет. За исключением того, что у каждого из нас свое особое вдохновение, индивидуальная музыка и магия. Поэтому в некотором смысле я по-прежнему танцую в Барселоне.
— Я встречал балерин, подобных тебе. Глядя на них, понимаешь, что танец — вся их жизнь. Много лет назад я видел в Нью-Йорке девушку, которая танцевала именно так. Очень молодая и тонкая, однако целиком заполняла сцену. Она долгое время стояла перед моими глазами.
— Возможно, это была я.
— Возможно, — серьезно согласился он.
— Пожалуйста, позволь мне заплатить, — взмолилась я, когда Стивен потянулся за счетом.
— Ни за что.
Он быстро сунул несколько купюр в руку официанта.
— Я боюсь тебя разорить.
— О нет, я способна прокормить слона.
Мы покинули пристань и поплыли назад по серебряной дорожке лунного света. Казалось, звезды висят прямо над нами. Прибыв на место швартовки, мы привязали катер, поднялись к нашему пансиону, дружески попрощались и разошлись по комнатам.
На рассвете я отправилась на берег совершить пробежку. Я снова парила в воздухе. Рядом двигалась моя тень. Я уже вспотела и в это время увидела бежавшего навстречу Стивена. В облегающем голубом костюме для плавания, который привиделся мне во сне. Мы бежали навстречу друг другу пока едва не столкнулись. Теплые, раскованные, поздоровались за руки и побежали вместе. Мили через три на небе появились серые тучи, но мы не спешили уходить. Очень уж здесь хорошо! Дождь когда-нибудь все равно кончится.
Не успели мы пройти полмили, как ветер изменился и температура внезапно упала. На небе замелькали молнии, посыпался град. Спрятавшись в некоем подобии пещеры в скалах, нам удалось укрыться от проливного дождя.
Мы были мокрыми от пота, задыхались от бега и смеха, волосы прилипали к лицам, вода капала отовсюду. Прислонившись к скале, я смотрела на Стивена. Он превосходно выглядел на фоне природы, очень естественно улыбался. Ретт Батлер и Джеймс Бонд исчезли. Если бы только это могло…
— Жаль, что ты не захватила коньяк, — пошутил Стивен. — Нам придется здесь задержаться.
— Я бы предпочла свитер, — поежилась Элизабет.
Стивен заключил меня в объятия и попытался согреть, растирая плечи и спину. Я ощутила его набухший член и отстранилась, застыв в своем бикини. Старая боль мучила мое сознание… Дай то, чего он хочет… Ты должна!.. Тебе известно, что произойдет, если ты этого не сделаешь… Капли дождя с металлическим звоном разбивались о камни. Стивен снова обнял меня и поцеловал прямо в макушку. Я чувствовала, как он упирается в меня своим членом. Это прикосновение вновь болью отозвалось в моей душе, всплыли воспоминания, которые я старалась забыть. «Это Стивен, а не прошлое. Это Стивен, а не прошлое, — повторяла я, как заклинание. — Ты можешь полюбить Стивена. Он может полюбить тебя». Но воспоминания затмили собой все остальное, я окаменела…
Дождь неистово барабанит по большим окнам гостиной… Риверсайд-драйв почти не видна… В комнате стоит обогреватель, и стекла запотели. Снаружи тоже не видно, что происходит… Девочка с длинными, светлыми, тщательно расчесанными волосами стоит посреди малинового бухарского ковра… На ней лишь черный кружевной бюстгальтер. Ее бюст почти заполняет его… ей четырнадцать… Но в бюстгальтере вырезаны отверстия, французские кружева обрамляют обнаженные соски.
На коричневом диване сидит мужчина… отдает распоряжения… Она идет к окну, позволяя мужчине видеть ее упругие девичьи ягодицы, бледные ноги. Он снова что-то произносит, и она поворачивается… На ее руках черные кружевные браслеты. Он встает, идет к ней… Он почти рядом… На ее лице появляется новое выражение… Она испытывает отвращение… и одновременно чувствует, что заворожена…
Я выскочила из укрытия и побежала по берегу. Ветер и градины преследовали меня, кусали мое тело.
— Элизабет, вернись! Вернись! — закричал вслед Стивен. — Мы в самом центре грозы.
Вырвавшись на открытое пространство, я забыла о том, где нахожусь. Бежала, не разбирая пути, кричала, обращаясь к бушующим волнам, которые разбивались о скалы. Пыталась избавиться от ужасных картин, рождавшихся в моей душе. Но ветер уносил мои крики. Я открыла рот, и капли дождя упали в горло. Давясь, смеясь, крича, я бежала, пока ноги не увязли в жидкой грязи.
Из-за стены дождя появился Стивен.
— С тобой все в порядке? Я не хотел тебя тревожить…
— Извини… — я всхлипывала.
— Пожалуйста, не плачь. Я никогда… Все хорошо.
Он не знал, что сказать, как успокоить.
— Пожалуйста, разреши мне помочь.
Я попыталась подняться, но оказалась слишком слаба, чтобы сопротивляться проливному дождю.
Стивен поднял меня, тоже дрожа от холода, и понес к пансиону.
Голос Бетти преследовал, все еще звучал во мне: «Ты никогда не услышишь, как я плачу, никогда не услышишь». Я сильно прикусила язык, и слезы остановились.
Добравшись до пансиона, Стивен весьма тактично ничего не сказал. Немного прийдя в себя, я поняла, что он может опоздать на самолет. Я поспешила к себе.
Под душем пустила горячую воду и заставила себя расслабиться: Я растирала свои плечи и бедра… «Твой отец изнасиловал тебя, Элизабет… но ты уже не была маленькой девочкой. Ты могла остановить его. Могла остановить его. Могла сказать… Но делала вид, будто ничего не произошло… в нужное время у тебя появлялись новые балетные тапочки, новые костюмы для занятий, он повсюду возил тебя… его королеву, наслаждавшуюся своими страданиями… Ты могла сказать… »
«Я не могла рисковать… моя балетная труппа. Для нас имели значение лишь танцы и музыка… »
«Ты могла остановить его. Мадам Вероша подозревала. Она бы выслушала тебя… Виновата только ты, только ты… »
Я полностью выключила холодную воду; меня окутал горячий пар. Терла кожу на животе, груди… твоя вина, твоя вина…
Ранние зимние сумерки, воскресенье. Уже темнеет. Автомобиль подъезжает к «Плазе». Швейцар с огромным зонтом спешит к машине, чтобы прикрыть от дождя четырнадцатилетнюю девочку в кроличьей шубе. Каблуки ее новых замшевых туфель стучат по мокрому асфальту. За девочкой следует респектабельный мужчина. Вот они уже в ресторане «Палм-Корт». Их окружают звуки скрипки и арфы, пальмы, цветы, хрустальные подсвечники… Приближается метрдотель. «Как обычно, месье? Коньяк для месье, а для прелестной дочери — самое лучшее… вот…» Он подзывает жестом помощника, чтобы показать девочке пирожные, которые он приготовил специально для нее. Она выбирает и бесстрастно ест их, откусывая понемногу. Полный собственного достоинства спутник кладет свою руку на руку девочки, что лежит на ее колене…
Да, я не забывала о манерах, приобретенных в частной школе, весь мир видел это. Люди смотрели на свежую, как розовый бутон, юную леди в зеленом бархатном платье с длинными рукавами, которое прибыло вчера с Пятой авеню из «Сакса» в перевязанной лентой подарочной коробке… белые кружева у шеи оттеняют розовую кожу. Волосы аккуратно стянуты на затылке, только один локон висит свободно… Возможно, отец слегка проявляет собственнические чувства, внимательный наблюдатель заметил бы это… но причина лишь в отцовской гордости. Кто бы поверил, что под зеленым бархатом и белыми кружевами лифчик с отверстиями, что соски трутся о бархат… послушно ждут его… Кто мог догадаться, что происходит? Как она боялась его, как сильно любила!
— Элизабет, с тобой все в порядке? Пора немедленно выезжать.
Стивен постучал в дверь.
Я остановила горячую воду, но не почувствовала разницы.
Через десять минут мы мчались по дороге в надежде добраться до барселонского аэропорта быстрее, чем за три часа. Я включила радио, чтобы заполнить напряженную тишину. Мы не смели заговорить. Стивен не сводил глаз с дороги, мой взгляд был обращен внутрь себя, к правде…
В пятнадцать лет я могла сказать.
«… Кто бы тебе поверил?» «Посмотрите на нее, — заговорили бы вокруг. — Такие хрупкие создания вечно фантазируют. Она дрожит от холода даже летом. Только не он… знаменитый скрипач…»
«Вспомни, что случилось с тобой в день рождения отца. Все собрались в гостиной, чтобы поздравить его. Все! Должна была петь знаменитая певица из „Метрополитен“. Отец собирался ей аккомпанировать. Тебе разрешили выпить бокал шампанского, но ты тайком выпила второй, потом третий…»
«Я хотела сказать… Я смотрела на нашу антикварную мебель, на гостей с бокалами шампанского в руках, знаменитостей, интеллектуалов. Они помогут… Я читала об агентствах… Пусть узнают правду об этом доме. Я попробовала привлечь их внимание… Пожалуйста, все… я хочу… я хочу…»
«Бетти! Пожалуйста, сядь!» — прогремел в комнате его голос. Он всегда останавливал тебя, лишал дара речи, заставлял затаить дыхание… нет!
«Я хочу… Я хочу…»
«Бетти! Пожалуйста», — снова оборвал отец. И громко заиграл на скрипке, освобождая твою голову от алкоголя. «Куколка Бетти, неужели ты не видишь, что гости спешат услышать наше величайшее сопрано? Она собирается начать свою программу прямо сейчас. Не заставляй гостей сердиться на тебя! Пожалуйста, сделай одолжение, принеси с кухни стакан воды для мадам и поставь возле пианино».
Уже протрезвев, я снова обвела взглядом гостиную. Увидела холодные лица, услышала подлый шепот, ухоженные пальцы барабанили по мебели, люди прочищали глотки, не нуждавшиеся в этом. Что они видели, глядя на стоявшую перед ними девочку-подростка? На мне было черное шелковое платье без бретелек, которое он купил к этому событию. Я была худенькой, но уже обрела фигуру женщины. Он прав, они сочтут, что я сама виновата. Я вступила в сговор с ним против себя самой.
… Он снова заиграл на скрипке, взял несколько высоких, коротких нот…
Я выбежала из комнаты, слыша за спиной громкие аплодисменты. Певица объявила программу. Обо мне уже забыли.
… Позже этой ночью он дал волю своей ярости. Избил. Я не сопротивлялась!
«… Спустя две недели тебя пригласили на просмотр. Ты была слишком молода и танцевала так словно никогда прежде не слышала слова балет». Ты опозорилась.
«Но тем не менее тебя взяли. Разве не так? Разве ты не догадывалась, что это устроил он? Ты знала, что это устроил он! Верно?»
«Я не думала, я не знала. Никогда ни с кем не говорила».
«Но балерины знали, что он приложил к этому руку. Ты слышала, как они шептались об этом. Ведь правда?»
«Я слышала… но отворачивалась…»
Стивен управлял машиной, вцепившись в руль и глядя прямо перед собой. Я заставила себя мурлыкать под радио. Постаралась сделать вид, будто ничего не произошло. Но в глазах Стивена уже не было интереса. Его мысли блуждали где-то далеко, вдали от меня… Ты могла любить его, подумала я, но он тебя не любит. Уик-энд закончился; через три недели, в Лос-Анджелесе, он почти не вспомнит тебя, но ты запомнишь навсегда. Я все еще мурлыкала под музыку, Стивен молча вел машину.
— Пожалуйста, зарегистрируй и скажи, что я сейчас приду с паспортом. — Стивен вручил мне пачку документов и бросился к телефонам.
Я исполнила его просьбу и закончила регистрацию, когда уже объявили посадку, но Ставен все еще звонил. Я подошла к киоску с журналами и стала наблюдать за ним сквозь толпу.
Он говорил прямо в трубку, левая рука опущена. Очевидно, важный разговор. Наверно речь шла о нужном материале или же он беседовал со своей девушкой. Стивен достал блокнот. Может, записывал, где онивстретятся завтра в Калифорнии? Стивен щелкнул ручкой и посмотрел в сторону регистрационной стойки, наконец наши взгляды встретились. Я тотчас отвернулась и уткнулась в журналы.
— Мы увидимся снова, Элизабет?
Мне было не по себе. Голос Бетти, надрывный, хриплый голос, по-прежнему врывался в сознание. Если я заговорю, он может вырваться наружу.
— Я еще увижу тебя, Элизабет? — повторил Стивен, стоя рядом со мной.
Не могу ответить.
— Послушай, я понимаю, что ты взволнована происшедшим на берегу, но, пожалуйста, поверь — это недоразумение. Я не хотел тебя обидеть. Пожалуйста, Элизабет, скажи что-нибудь. Мы увидимся снова?
— Нет.
— Почему?
— Не могу.
— Почему не можешь?
«Молчи! — приказала я себе. — Ничего не говори. Все вылезет наружу. Если ты заговоришь, тайна мгновенно проторит себе дорогу на поверхность. У него есть шанс этой осенью стать звездой телекомпании. Он не станет рисковать, связываясь с тобой. Знаешь, как быстро он переменится, если что-то заподозрит. С чего бы ему думать о тебе?»
— Элизабет, послушай! Мне надо знать, увижу ли я тебя снова.
— Спасибо за прекрасный уик-энд, Стивен, — выдавила я; голос прозвучал тихо… Бетти… я загнала ее внутрь и добавила чуть громче: — Ты опоздаешь на самолет.
— Пожалуйста, я не могу расстаться с тобой так… что я могу сказать…
— Все в порядке, просто… — я придала голосу легкомысленное звучание. — Послушай, тебе пора, уже сажают женщин с детьми.
Глаза Стивена сузились, рот стал маленьким, суровым.
Если он уйдет, я смогу сдержаться. Слезы Бетти грозили брызнуть из глаз.
— Там ждут твой паспорт.
Я указала Стивену на регистрационную стойку, но он схватил мою руку и повернулся ко мне.
Он пристально посмотрел мне в глаза.
— Спасибо за то, что ты поехала со мной, — произнес наконец Стивен с легким западным акцентом.
И направился к регистрационной стойке за посадочным талоном. Я снова увидела невозмутимого Ретта Батлера. Не обернувшись, он прошел на посадку.
Я провожала самолет глазами до тех пор, пока он не исчез в небе.
ГЛАВА 21
— Пора возвращаться, — крикнул Стивен. — Мне надо кое-куда позвонить.
В пансионе каждый «сел на телефон», но нам еще хватило времени, чтобы прокатиться на моторной лодке по прибрежным каньонам. Потом мы подплыли к ресторану и подкрепились свежими жареными креветками по-валенсийски.
— Ты собираешься наконец поведать мне о том, как ты танцевала в Барселоне? — спросил Стивен после первой порции креветок. — Похоже, ты предпочитаешь оставаться женщиной-загадкой.
Я снова запаниковала. «Почему он так настаивает?.. Неужели чувствует?.. Перестань! Ты обещала себе перестать… У тебя новая жизнь… новая карьера… все; что произошло, осталось в прошлом… Он интересуется только как друг… Почему бы ему не поинтересоваться балетом?.. Говори… не бойся… говори…»
— Ну, это происходило очень давно, — начала я, — я была совсем другой. Как и ты, жила на небесах. Теперь спустилась на землю, но тогда могла жить только в воздухе. Парить, кружиться, не ведая страха. Говорили, что мне очень удаются вращения, потрясающие прыжки, но на самом деле причина заключалась только в отсутствии страха. Теперь, в кинобизнесе, я вынуждена опасаться. Должна постоянно оглядываться по сторонам. Украсть идею не составляет труда — вместе с деньгами.
— Как же ты стала танцовщицей? — спросил Стивен.
— Моя мать была балериной. Она отвела меня к мадам Вероша, знаменитому педагогу, чтобы та вынесла свое решение. Я занималась у нее несколько лет по русской методике. После этого уже не имело значения, кто будет моим учителем; я овладела своей внутренней энергией и искусством концентрации — в балете это самое важное. Спустя год моя мать умерла. С тех пор я постоянно танцевала.
— Значит, ты всегда принадлежала самой себе, даже в детстве?
— Нет, будучи танцовщицей, я всегда была чьим-то инструментом — хореографа, публики. Возможно, со стороны все выглядело иначе, но я никогда не принадлежала себе. Только выполняла указания. Делала то, что мне велели.
— Это на тебя не похоже.
— Гораздо позже мне стало понятно, что я за человек. Моя работа танцовщицы заключалась в том, чтобы делать все безупречно. Я никогда ничего не подвергала сомнению. Прилежно посещала занятия, обливалась потом. Три часа упражнений, шестичасовые репетиции, выступления на сцене. Больше ни о чем и не думала. Вот моя жизнь. Но это приносило удовлетворение. Балерина всегда влюблена в танец.
— Ты скучала по балету, когда оставила его?
— О да, ужасно. Долгое время страдала. Но у меня не было выбора. Травмы ноги и спины — и уже невозможно выполнять прыжки и другие акробатические номера, которые принесли известность. Я оттачивала их всю жизнь. Возможно, следовало побороться еще, но пойми: я не могла танцевать безупречно, и это ежедневно терзало мою душу. Знаешь, даже сейчас, попав на балет, мне ужасно хочется танцевать. Странно, но я ощущаю себя виноватой оттого, что не делаю этого.
— Ничего странного. Я испытываю подобное чувство всякий раз, когда комментирую лыжные соревнования. Поверь, это больно!
— Теперь я скорее представляю себя в роли хореографа, использую коллег, чтобы реализовать свои собственные видения. Прихожу каждый день на работу, зная, каким должен быть мой фильм, чем следует его наполнить. Обрушиваю на режиссера и оператора ту же энергию, какую обрушивает на танцовщиков хореограф. Свен — моя прима-балерина, он использует камеру, как танцовщица — тело, совершая безукоризненные движения. Все остальные — сценаристы, актеры, съемочная группа — воплощают мое художественное видение, мой балет. За исключением того, что у каждого из нас свое особое вдохновение, индивидуальная музыка и магия. Поэтому в некотором смысле я по-прежнему танцую в Барселоне.
— Я встречал балерин, подобных тебе. Глядя на них, понимаешь, что танец — вся их жизнь. Много лет назад я видел в Нью-Йорке девушку, которая танцевала именно так. Очень молодая и тонкая, однако целиком заполняла сцену. Она долгое время стояла перед моими глазами.
— Возможно, это была я.
— Возможно, — серьезно согласился он.
— Пожалуйста, позволь мне заплатить, — взмолилась я, когда Стивен потянулся за счетом.
— Ни за что.
Он быстро сунул несколько купюр в руку официанта.
— Я боюсь тебя разорить.
— О нет, я способна прокормить слона.
Мы покинули пристань и поплыли назад по серебряной дорожке лунного света. Казалось, звезды висят прямо над нами. Прибыв на место швартовки, мы привязали катер, поднялись к нашему пансиону, дружески попрощались и разошлись по комнатам.
На рассвете я отправилась на берег совершить пробежку. Я снова парила в воздухе. Рядом двигалась моя тень. Я уже вспотела и в это время увидела бежавшего навстречу Стивена. В облегающем голубом костюме для плавания, который привиделся мне во сне. Мы бежали навстречу друг другу пока едва не столкнулись. Теплые, раскованные, поздоровались за руки и побежали вместе. Мили через три на небе появились серые тучи, но мы не спешили уходить. Очень уж здесь хорошо! Дождь когда-нибудь все равно кончится.
Не успели мы пройти полмили, как ветер изменился и температура внезапно упала. На небе замелькали молнии, посыпался град. Спрятавшись в некоем подобии пещеры в скалах, нам удалось укрыться от проливного дождя.
Мы были мокрыми от пота, задыхались от бега и смеха, волосы прилипали к лицам, вода капала отовсюду. Прислонившись к скале, я смотрела на Стивена. Он превосходно выглядел на фоне природы, очень естественно улыбался. Ретт Батлер и Джеймс Бонд исчезли. Если бы только это могло…
— Жаль, что ты не захватила коньяк, — пошутил Стивен. — Нам придется здесь задержаться.
— Я бы предпочла свитер, — поежилась Элизабет.
Стивен заключил меня в объятия и попытался согреть, растирая плечи и спину. Я ощутила его набухший член и отстранилась, застыв в своем бикини. Старая боль мучила мое сознание… Дай то, чего он хочет… Ты должна!.. Тебе известно, что произойдет, если ты этого не сделаешь… Капли дождя с металлическим звоном разбивались о камни. Стивен снова обнял меня и поцеловал прямо в макушку. Я чувствовала, как он упирается в меня своим членом. Это прикосновение вновь болью отозвалось в моей душе, всплыли воспоминания, которые я старалась забыть. «Это Стивен, а не прошлое. Это Стивен, а не прошлое, — повторяла я, как заклинание. — Ты можешь полюбить Стивена. Он может полюбить тебя». Но воспоминания затмили собой все остальное, я окаменела…
Дождь неистово барабанит по большим окнам гостиной… Риверсайд-драйв почти не видна… В комнате стоит обогреватель, и стекла запотели. Снаружи тоже не видно, что происходит… Девочка с длинными, светлыми, тщательно расчесанными волосами стоит посреди малинового бухарского ковра… На ней лишь черный кружевной бюстгальтер. Ее бюст почти заполняет его… ей четырнадцать… Но в бюстгальтере вырезаны отверстия, французские кружева обрамляют обнаженные соски.
На коричневом диване сидит мужчина… отдает распоряжения… Она идет к окну, позволяя мужчине видеть ее упругие девичьи ягодицы, бледные ноги. Он снова что-то произносит, и она поворачивается… На ее руках черные кружевные браслеты. Он встает, идет к ней… Он почти рядом… На ее лице появляется новое выражение… Она испытывает отвращение… и одновременно чувствует, что заворожена…
Я выскочила из укрытия и побежала по берегу. Ветер и градины преследовали меня, кусали мое тело.
— Элизабет, вернись! Вернись! — закричал вслед Стивен. — Мы в самом центре грозы.
Вырвавшись на открытое пространство, я забыла о том, где нахожусь. Бежала, не разбирая пути, кричала, обращаясь к бушующим волнам, которые разбивались о скалы. Пыталась избавиться от ужасных картин, рождавшихся в моей душе. Но ветер уносил мои крики. Я открыла рот, и капли дождя упали в горло. Давясь, смеясь, крича, я бежала, пока ноги не увязли в жидкой грязи.
Из-за стены дождя появился Стивен.
— С тобой все в порядке? Я не хотел тебя тревожить…
— Извини… — я всхлипывала.
— Пожалуйста, не плачь. Я никогда… Все хорошо.
Он не знал, что сказать, как успокоить.
— Пожалуйста, разреши мне помочь.
Я попыталась подняться, но оказалась слишком слаба, чтобы сопротивляться проливному дождю.
Стивен поднял меня, тоже дрожа от холода, и понес к пансиону.
Голос Бетти преследовал, все еще звучал во мне: «Ты никогда не услышишь, как я плачу, никогда не услышишь». Я сильно прикусила язык, и слезы остановились.
Добравшись до пансиона, Стивен весьма тактично ничего не сказал. Немного прийдя в себя, я поняла, что он может опоздать на самолет. Я поспешила к себе.
Под душем пустила горячую воду и заставила себя расслабиться: Я растирала свои плечи и бедра… «Твой отец изнасиловал тебя, Элизабет… но ты уже не была маленькой девочкой. Ты могла остановить его. Могла остановить его. Могла сказать… Но делала вид, будто ничего не произошло… в нужное время у тебя появлялись новые балетные тапочки, новые костюмы для занятий, он повсюду возил тебя… его королеву, наслаждавшуюся своими страданиями… Ты могла сказать… »
«Я не могла рисковать… моя балетная труппа. Для нас имели значение лишь танцы и музыка… »
«Ты могла остановить его. Мадам Вероша подозревала. Она бы выслушала тебя… Виновата только ты, только ты… »
Я полностью выключила холодную воду; меня окутал горячий пар. Терла кожу на животе, груди… твоя вина, твоя вина…
Ранние зимние сумерки, воскресенье. Уже темнеет. Автомобиль подъезжает к «Плазе». Швейцар с огромным зонтом спешит к машине, чтобы прикрыть от дождя четырнадцатилетнюю девочку в кроличьей шубе. Каблуки ее новых замшевых туфель стучат по мокрому асфальту. За девочкой следует респектабельный мужчина. Вот они уже в ресторане «Палм-Корт». Их окружают звуки скрипки и арфы, пальмы, цветы, хрустальные подсвечники… Приближается метрдотель. «Как обычно, месье? Коньяк для месье, а для прелестной дочери — самое лучшее… вот…» Он подзывает жестом помощника, чтобы показать девочке пирожные, которые он приготовил специально для нее. Она выбирает и бесстрастно ест их, откусывая понемногу. Полный собственного достоинства спутник кладет свою руку на руку девочки, что лежит на ее колене…
Да, я не забывала о манерах, приобретенных в частной школе, весь мир видел это. Люди смотрели на свежую, как розовый бутон, юную леди в зеленом бархатном платье с длинными рукавами, которое прибыло вчера с Пятой авеню из «Сакса» в перевязанной лентой подарочной коробке… белые кружева у шеи оттеняют розовую кожу. Волосы аккуратно стянуты на затылке, только один локон висит свободно… Возможно, отец слегка проявляет собственнические чувства, внимательный наблюдатель заметил бы это… но причина лишь в отцовской гордости. Кто бы поверил, что под зеленым бархатом и белыми кружевами лифчик с отверстиями, что соски трутся о бархат… послушно ждут его… Кто мог догадаться, что происходит? Как она боялась его, как сильно любила!
— Элизабет, с тобой все в порядке? Пора немедленно выезжать.
Стивен постучал в дверь.
Я остановила горячую воду, но не почувствовала разницы.
Через десять минут мы мчались по дороге в надежде добраться до барселонского аэропорта быстрее, чем за три часа. Я включила радио, чтобы заполнить напряженную тишину. Мы не смели заговорить. Стивен не сводил глаз с дороги, мой взгляд был обращен внутрь себя, к правде…
В пятнадцать лет я могла сказать.
«… Кто бы тебе поверил?» «Посмотрите на нее, — заговорили бы вокруг. — Такие хрупкие создания вечно фантазируют. Она дрожит от холода даже летом. Только не он… знаменитый скрипач…»
«Вспомни, что случилось с тобой в день рождения отца. Все собрались в гостиной, чтобы поздравить его. Все! Должна была петь знаменитая певица из „Метрополитен“. Отец собирался ей аккомпанировать. Тебе разрешили выпить бокал шампанского, но ты тайком выпила второй, потом третий…»
«Я хотела сказать… Я смотрела на нашу антикварную мебель, на гостей с бокалами шампанского в руках, знаменитостей, интеллектуалов. Они помогут… Я читала об агентствах… Пусть узнают правду об этом доме. Я попробовала привлечь их внимание… Пожалуйста, все… я хочу… я хочу…»
«Бетти! Пожалуйста, сядь!» — прогремел в комнате его голос. Он всегда останавливал тебя, лишал дара речи, заставлял затаить дыхание… нет!
«Я хочу… Я хочу…»
«Бетти! Пожалуйста», — снова оборвал отец. И громко заиграл на скрипке, освобождая твою голову от алкоголя. «Куколка Бетти, неужели ты не видишь, что гости спешат услышать наше величайшее сопрано? Она собирается начать свою программу прямо сейчас. Не заставляй гостей сердиться на тебя! Пожалуйста, сделай одолжение, принеси с кухни стакан воды для мадам и поставь возле пианино».
Уже протрезвев, я снова обвела взглядом гостиную. Увидела холодные лица, услышала подлый шепот, ухоженные пальцы барабанили по мебели, люди прочищали глотки, не нуждавшиеся в этом. Что они видели, глядя на стоявшую перед ними девочку-подростка? На мне было черное шелковое платье без бретелек, которое он купил к этому событию. Я была худенькой, но уже обрела фигуру женщины. Он прав, они сочтут, что я сама виновата. Я вступила в сговор с ним против себя самой.
… Он снова заиграл на скрипке, взял несколько высоких, коротких нот…
Я выбежала из комнаты, слыша за спиной громкие аплодисменты. Певица объявила программу. Обо мне уже забыли.
… Позже этой ночью он дал волю своей ярости. Избил. Я не сопротивлялась!
«… Спустя две недели тебя пригласили на просмотр. Ты была слишком молода и танцевала так словно никогда прежде не слышала слова балет». Ты опозорилась.
«Но тем не менее тебя взяли. Разве не так? Разве ты не догадывалась, что это устроил он? Ты знала, что это устроил он! Верно?»
«Я не думала, я не знала. Никогда ни с кем не говорила».
«Но балерины знали, что он приложил к этому руку. Ты слышала, как они шептались об этом. Ведь правда?»
«Я слышала… но отворачивалась…»
Стивен управлял машиной, вцепившись в руль и глядя прямо перед собой. Я заставила себя мурлыкать под радио. Постаралась сделать вид, будто ничего не произошло. Но в глазах Стивена уже не было интереса. Его мысли блуждали где-то далеко, вдали от меня… Ты могла любить его, подумала я, но он тебя не любит. Уик-энд закончился; через три недели, в Лос-Анджелесе, он почти не вспомнит тебя, но ты запомнишь навсегда. Я все еще мурлыкала под музыку, Стивен молча вел машину.
— Пожалуйста, зарегистрируй и скажи, что я сейчас приду с паспортом. — Стивен вручил мне пачку документов и бросился к телефонам.
Я исполнила его просьбу и закончила регистрацию, когда уже объявили посадку, но Ставен все еще звонил. Я подошла к киоску с журналами и стала наблюдать за ним сквозь толпу.
Он говорил прямо в трубку, левая рука опущена. Очевидно, важный разговор. Наверно речь шла о нужном материале или же он беседовал со своей девушкой. Стивен достал блокнот. Может, записывал, где онивстретятся завтра в Калифорнии? Стивен щелкнул ручкой и посмотрел в сторону регистрационной стойки, наконец наши взгляды встретились. Я тотчас отвернулась и уткнулась в журналы.
— Мы увидимся снова, Элизабет?
Мне было не по себе. Голос Бетти, надрывный, хриплый голос, по-прежнему врывался в сознание. Если я заговорю, он может вырваться наружу.
— Я еще увижу тебя, Элизабет? — повторил Стивен, стоя рядом со мной.
Не могу ответить.
— Послушай, я понимаю, что ты взволнована происшедшим на берегу, но, пожалуйста, поверь — это недоразумение. Я не хотел тебя обидеть. Пожалуйста, Элизабет, скажи что-нибудь. Мы увидимся снова?
— Нет.
— Почему?
— Не могу.
— Почему не можешь?
«Молчи! — приказала я себе. — Ничего не говори. Все вылезет наружу. Если ты заговоришь, тайна мгновенно проторит себе дорогу на поверхность. У него есть шанс этой осенью стать звездой телекомпании. Он не станет рисковать, связываясь с тобой. Знаешь, как быстро он переменится, если что-то заподозрит. С чего бы ему думать о тебе?»
— Элизабет, послушай! Мне надо знать, увижу ли я тебя снова.
— Спасибо за прекрасный уик-энд, Стивен, — выдавила я; голос прозвучал тихо… Бетти… я загнала ее внутрь и добавила чуть громче: — Ты опоздаешь на самолет.
— Пожалуйста, я не могу расстаться с тобой так… что я могу сказать…
— Все в порядке, просто… — я придала голосу легкомысленное звучание. — Послушай, тебе пора, уже сажают женщин с детьми.
Глаза Стивена сузились, рот стал маленьким, суровым.
Если он уйдет, я смогу сдержаться. Слезы Бетти грозили брызнуть из глаз.
— Там ждут твой паспорт.
Я указала Стивену на регистрационную стойку, но он схватил мою руку и повернулся ко мне.
Он пристально посмотрел мне в глаза.
— Спасибо за то, что ты поехала со мной, — произнес наконец Стивен с легким западным акцентом.
И направился к регистрационной стойке за посадочным талоном. Я снова увидела невозмутимого Ретта Батлера. Не обернувшись, он прошел на посадку.
Я провожала самолет глазами до тех пор, пока он не исчез в небе.
ГЛАВА 21
Вернувшись в Барселону, я тотчас направилась к регистрационной стойке отеля.
— Я выезжаю. Пожалуйста, приготовьте счет.
— Хорошо, сеньора.
Администратор нажал кнопку звонка, вызывая замену, и прошел к компьютеру, чтобы оформить счет.
В номере я не стала отвечать на телефонный звонок и справляться насчет сообщений, а тотчас подошла к шкафу. Все обтягивающие сексуальные, провокационные наряды, пробуждающие у мужчин фантазии, должны исчезнуть из моего гардероба. На глаза попалось голубое шелковое платье, в котором я появлялась у Мерседес. Теперь, когда я похудела, оно стало свободнее, но все равно обтягивало. Я искромсала его ножницами. Черное платье с глубоким вырезом на спине, фуксиновая блузка, не слишком узкая, но манящего цвета, тонкое белое хлопчатобумажное платье, которое при ярком освещении становилось полупрозрачным. Да, шорты с венецианского пляжа, колготки из лайкры… Порезать все и подготовиться к тем ярким видениям, которые вот-вот появятся перед моими глазами! Не стоит притворяться, будто я все забыла.
… Мне десять лет, я вхожу в свою спальню. На мне голубая пижама с куколками, которую папа купил вчера. Я закрываю дверь и тихо, осторожно поворачиваю ключ… чтобы снаружи никто не услышал. Сижу посреди комнаты, всхлипываю и пытаюсь стянуть с себя пижаму. Дергаюсь, срываю с себя, но меня преследуют запахи его пота и туалетной воды, въевшиеся в кожу.
Я в бешенстве хватаю с полки набивные игрушки, купленные папой, прикрепленные к ним поздравительные открытки падают на пол. Беру Лулу, бурого медведя, своего любимца… Широко раздвигаю его лапы и вонзаю ножницы… снова и снова. Кладу медведей на середину комнаты… на подставке стоит раскаленный утюг… Режу игрушки, жгу их утюгом, комната наполняется запахом паленой шерсти, моей кожи…
… Медведи безропотно терпят наказание. Я беру белого медведя с сердечком в лапах, раздвигаю ему лапы с такой силой, что слышу треск. Медведь, подаренный к дню святого Валентина, должен быть выброшен, уничтожен. Я иду за корзиной для мусора, на которой нарисованы тигрята, но корзина почему-то оказывается белой, а мертвые тигрята лежат на полу. Их животы распороты, везде видна кровь. Это вина Лулу, Лулу. Я топчу Лулу, пока не разрываю ему морду…
… Я больше не плачу… Методично убираю мертвых тигрят. Куколки спрыгивают с пижамы. Я заворачиваю мертвых тигрят в кружевную блузку. Пальцы стынут от холода, почти не гнутся, но я работаю быстро. Беру мертвых тигрят и кладу их в корзину для мусора. Заворачиваю искалеченного Лулу в пижаму и кладу медведя в корзину поверх мертвых тигрят. Теперь никто не увидит страшные останки, лежащие внутри. Они прикрыты кружевной голубой пижамой, пахнущей туалетной водой. Скажу папе, что она разорвалась и пришлось ее выбросить… Это не вызовет подозрений… обычное дело…
… Я подхожу к кровати. Я обнажена. Мороз поднимается от пальцев по руке. Я прижимаюсь спиной к стене… Мне холодно. Чем сильнее я дрожу, тем больше мне хочется… Воспаление легких! Как было бы здорово, если бы начался жар… Если я умру, увижу ли Марию? «Хочу увидеть маму, беззвучно кричу я… Господи, пожалуйста, хочу маму». Я смотрю на линию, где стена соединяется с потолком. Она абсолютно белая. Все вокруг белое. Я продолжаю смотреть, и вдруг стены исчезают. В комнате нет стен, везде одна только белизна.
… Я засовываю руку под подушку и вытаскиваю оттуда пистолет Марии, глажу его, как это делала она… Пистолет холодит мой лоб и руки…
… Ключ в замке поворачивается, входит папа. На нем темный костюм, в руке футляр со скрипкой.
Я прижимаю к груди пистолет Марии.
Папа останавливается, замирает. «Пожалуйста, отдай пистолет, Куколка Бетти, — упрашивает он. — Ты знаешь, как сильно я тебя люблю. Я люблю тебя, моя маленькая роза. А теперь, моя милая, отдай мне пистолет. Бетти, отдай мне пистолет».
Он стоит совершенно неподвижно.
Лицо Бетти обретает резкость. Это уже не лицо маленькой девочки. Это мое теперешнее лицо. Я поднимаю пистолет и целюсь в отца.
Папа осторожно приближается ко мне. «Элизабет, —молит он, — дай мне пистолет».
Он уже почти рядом. «Ты знаешь, как я любил тебя. Для нас существовали только музыка и балет. Ты знаешь, как сильно ты любила меня».
Я нажимаю спусковой крючок, и комната взрывается.
В тот вечер я нашла подходящую квартиру. Как только хозяйка удалилась с авансом, я заперла дверь и снова обошла свое новое жилье.
Сначала осмотрела гостиную. С окнами во двор, аскетичная, с простыми диваном и столом. Ничто не радовало взгляд — ни цветов, ни бокалов, ни подушек.
В спальне с маленьким окном стояли простая кровать и старый деревянный шкаф. Единственное небольшое зеркало в ванной. Какая польза от зеркал? Все равно не увидишь, что там отражается на самом деле. Четыре стены, безрадостная камера, где я могла набраться смелости и заглянуть в себя. До этого все будет не так.
Я прошла по узкому коридору в гостиную. Квартира казалась почти точной копией той, в которой я жила, когда танцевала в балете и называла себя Бетти. Все эти годы я обманывала себя, притворяясь, что я — Элизабет. Как я могла так далеко уйти от себя самой?
Сначала я убедила всех окружающих, потом убедила себя. Сколько раз я сталкивалась с этим в сценариях, романах? Персонаж защищает себя до тех пор, пока исходный страх не исчезнет. Однако со мной это произошло. Целые куски моей жизни были тщательно стерты из моей памяти. Мария? Он никогда не разрешал мне называть ее мамой. Как она умерла на самом деле? Только ребенок, от которого тщательно скрывали правду, мог поверить, что его мать так быстро умерла от воспаления легких.
Но позже я никогда не пыталась установить истину. Или я и потом отворачивалась от нее? Покинула Америку, а вернулась спустя целую эпоху.
В голове вдруг пригычно запульсировало. Уже много лет я не знала болей, которые испытывала Бетти, но теперь внезапно все вернулось… достань скорее лекарство, или будет поздно… я всегда носила егс с собой… Оно должно быть где-то здесь… в чемодане…
— Нет, не принимай ничего, — крикнула я в пустой квартире. — Что случилось с Марией? Ты должна вспомнить. Тебе известно о пистолете. Она — твоя мать. Как ты могла выбросить ее из памяти? Если примешь лекарство, ты, как обычно, уснешь; когда проснешься, воспоминания исчезнут. Остались заключения коронера, люди, которые, должно быть, знают, друзья из оркестра. Их легко найти. Если ты спросишь о Марии…
Худое лицо Марии и ее голос с русским акцентом вернулись ко мне так живо, словно она находилась в комнате рядом со мной. Мама надломленно умоляла: «Оставь ее, Роланд. Как ты можешь? Она же не понимает». На меня смотрели те же самые опустошенные глаза, которые были у нее, когда мы лежали в постели втроем — она, папа и я. Он между нами.
Давление поднималось. Я встала налить воды и, шагнув к дивану, задела подлокотник кресла. В глазах появились какие-то расплывчатые ломаные линии.
Восемь часов. Совсем недавно было шесть. Почему я так долго просидела в деревянном кресле с прямой спинкой? Казалось, мой рот набит ватой, а язык распух. Я встала и, держась за стену, направилась к дивану.
Уже девять? Только что было восемь. Очевидно, я снова задремала. Я добралась до ванной.
Двенадцать часов дня? Я никогда не спала так долго. Всегда вставала без будильника в семь. Меня ждали на съемочной площадке в восемь, надо позвонить Жозе… Длинные гудки мучительно отдавались в голове, пришлось положить трубку.
В зеркале отразились налитые кровью глаза на белом лице… надо поесть… принять душ… подышать воздухом… потом я пойду работать. Я стала раскладывать вещи, немного, самый минимум. Но для заполнения двух маленьких шкафчиков требовалась энергия, которой не было. Я откинулась на спинку кресла… этот шкаф — для брюк, тот — для платьев… или наоборот. Мои записи, документы, планы… они в чемодане, нет, в портфеле… А, вот таблетки… надо взять воду… убрать чулки в шкаф…
Я добралась до кухни, поднесла чашку к губам, но руки не слушались, вода пролилась на грудь. Проглотив таблетки, я прижалась головой к стене и почувствовала, что падаю. Надо прилечь… простая кровать без украшений… не отговаривай себя… дальше по коридору. Я добрела до спальни и упала на кровать… какое приятное падение… но если упасть слишком далеко…
— Я выезжаю. Пожалуйста, приготовьте счет.
— Хорошо, сеньора.
Администратор нажал кнопку звонка, вызывая замену, и прошел к компьютеру, чтобы оформить счет.
В номере я не стала отвечать на телефонный звонок и справляться насчет сообщений, а тотчас подошла к шкафу. Все обтягивающие сексуальные, провокационные наряды, пробуждающие у мужчин фантазии, должны исчезнуть из моего гардероба. На глаза попалось голубое шелковое платье, в котором я появлялась у Мерседес. Теперь, когда я похудела, оно стало свободнее, но все равно обтягивало. Я искромсала его ножницами. Черное платье с глубоким вырезом на спине, фуксиновая блузка, не слишком узкая, но манящего цвета, тонкое белое хлопчатобумажное платье, которое при ярком освещении становилось полупрозрачным. Да, шорты с венецианского пляжа, колготки из лайкры… Порезать все и подготовиться к тем ярким видениям, которые вот-вот появятся перед моими глазами! Не стоит притворяться, будто я все забыла.
… Мне десять лет, я вхожу в свою спальню. На мне голубая пижама с куколками, которую папа купил вчера. Я закрываю дверь и тихо, осторожно поворачиваю ключ… чтобы снаружи никто не услышал. Сижу посреди комнаты, всхлипываю и пытаюсь стянуть с себя пижаму. Дергаюсь, срываю с себя, но меня преследуют запахи его пота и туалетной воды, въевшиеся в кожу.
Я в бешенстве хватаю с полки набивные игрушки, купленные папой, прикрепленные к ним поздравительные открытки падают на пол. Беру Лулу, бурого медведя, своего любимца… Широко раздвигаю его лапы и вонзаю ножницы… снова и снова. Кладу медведей на середину комнаты… на подставке стоит раскаленный утюг… Режу игрушки, жгу их утюгом, комната наполняется запахом паленой шерсти, моей кожи…
… Медведи безропотно терпят наказание. Я беру белого медведя с сердечком в лапах, раздвигаю ему лапы с такой силой, что слышу треск. Медведь, подаренный к дню святого Валентина, должен быть выброшен, уничтожен. Я иду за корзиной для мусора, на которой нарисованы тигрята, но корзина почему-то оказывается белой, а мертвые тигрята лежат на полу. Их животы распороты, везде видна кровь. Это вина Лулу, Лулу. Я топчу Лулу, пока не разрываю ему морду…
… Я больше не плачу… Методично убираю мертвых тигрят. Куколки спрыгивают с пижамы. Я заворачиваю мертвых тигрят в кружевную блузку. Пальцы стынут от холода, почти не гнутся, но я работаю быстро. Беру мертвых тигрят и кладу их в корзину для мусора. Заворачиваю искалеченного Лулу в пижаму и кладу медведя в корзину поверх мертвых тигрят. Теперь никто не увидит страшные останки, лежащие внутри. Они прикрыты кружевной голубой пижамой, пахнущей туалетной водой. Скажу папе, что она разорвалась и пришлось ее выбросить… Это не вызовет подозрений… обычное дело…
… Я подхожу к кровати. Я обнажена. Мороз поднимается от пальцев по руке. Я прижимаюсь спиной к стене… Мне холодно. Чем сильнее я дрожу, тем больше мне хочется… Воспаление легких! Как было бы здорово, если бы начался жар… Если я умру, увижу ли Марию? «Хочу увидеть маму, беззвучно кричу я… Господи, пожалуйста, хочу маму». Я смотрю на линию, где стена соединяется с потолком. Она абсолютно белая. Все вокруг белое. Я продолжаю смотреть, и вдруг стены исчезают. В комнате нет стен, везде одна только белизна.
… Я засовываю руку под подушку и вытаскиваю оттуда пистолет Марии, глажу его, как это делала она… Пистолет холодит мой лоб и руки…
… Ключ в замке поворачивается, входит папа. На нем темный костюм, в руке футляр со скрипкой.
Я прижимаю к груди пистолет Марии.
Папа останавливается, замирает. «Пожалуйста, отдай пистолет, Куколка Бетти, — упрашивает он. — Ты знаешь, как сильно я тебя люблю. Я люблю тебя, моя маленькая роза. А теперь, моя милая, отдай мне пистолет. Бетти, отдай мне пистолет».
Он стоит совершенно неподвижно.
Лицо Бетти обретает резкость. Это уже не лицо маленькой девочки. Это мое теперешнее лицо. Я поднимаю пистолет и целюсь в отца.
Папа осторожно приближается ко мне. «Элизабет, —молит он, — дай мне пистолет».
Он уже почти рядом. «Ты знаешь, как я любил тебя. Для нас существовали только музыка и балет. Ты знаешь, как сильно ты любила меня».
Я нажимаю спусковой крючок, и комната взрывается.
В тот вечер я нашла подходящую квартиру. Как только хозяйка удалилась с авансом, я заперла дверь и снова обошла свое новое жилье.
Сначала осмотрела гостиную. С окнами во двор, аскетичная, с простыми диваном и столом. Ничто не радовало взгляд — ни цветов, ни бокалов, ни подушек.
В спальне с маленьким окном стояли простая кровать и старый деревянный шкаф. Единственное небольшое зеркало в ванной. Какая польза от зеркал? Все равно не увидишь, что там отражается на самом деле. Четыре стены, безрадостная камера, где я могла набраться смелости и заглянуть в себя. До этого все будет не так.
Я прошла по узкому коридору в гостиную. Квартира казалась почти точной копией той, в которой я жила, когда танцевала в балете и называла себя Бетти. Все эти годы я обманывала себя, притворяясь, что я — Элизабет. Как я могла так далеко уйти от себя самой?
Сначала я убедила всех окружающих, потом убедила себя. Сколько раз я сталкивалась с этим в сценариях, романах? Персонаж защищает себя до тех пор, пока исходный страх не исчезнет. Однако со мной это произошло. Целые куски моей жизни были тщательно стерты из моей памяти. Мария? Он никогда не разрешал мне называть ее мамой. Как она умерла на самом деле? Только ребенок, от которого тщательно скрывали правду, мог поверить, что его мать так быстро умерла от воспаления легких.
Но позже я никогда не пыталась установить истину. Или я и потом отворачивалась от нее? Покинула Америку, а вернулась спустя целую эпоху.
В голове вдруг пригычно запульсировало. Уже много лет я не знала болей, которые испытывала Бетти, но теперь внезапно все вернулось… достань скорее лекарство, или будет поздно… я всегда носила егс с собой… Оно должно быть где-то здесь… в чемодане…
— Нет, не принимай ничего, — крикнула я в пустой квартире. — Что случилось с Марией? Ты должна вспомнить. Тебе известно о пистолете. Она — твоя мать. Как ты могла выбросить ее из памяти? Если примешь лекарство, ты, как обычно, уснешь; когда проснешься, воспоминания исчезнут. Остались заключения коронера, люди, которые, должно быть, знают, друзья из оркестра. Их легко найти. Если ты спросишь о Марии…
Худое лицо Марии и ее голос с русским акцентом вернулись ко мне так живо, словно она находилась в комнате рядом со мной. Мама надломленно умоляла: «Оставь ее, Роланд. Как ты можешь? Она же не понимает». На меня смотрели те же самые опустошенные глаза, которые были у нее, когда мы лежали в постели втроем — она, папа и я. Он между нами.
Давление поднималось. Я встала налить воды и, шагнув к дивану, задела подлокотник кресла. В глазах появились какие-то расплывчатые ломаные линии.
Восемь часов. Совсем недавно было шесть. Почему я так долго просидела в деревянном кресле с прямой спинкой? Казалось, мой рот набит ватой, а язык распух. Я встала и, держась за стену, направилась к дивану.
Уже девять? Только что было восемь. Очевидно, я снова задремала. Я добралась до ванной.
Двенадцать часов дня? Я никогда не спала так долго. Всегда вставала без будильника в семь. Меня ждали на съемочной площадке в восемь, надо позвонить Жозе… Длинные гудки мучительно отдавались в голове, пришлось положить трубку.
В зеркале отразились налитые кровью глаза на белом лице… надо поесть… принять душ… подышать воздухом… потом я пойду работать. Я стала раскладывать вещи, немного, самый минимум. Но для заполнения двух маленьких шкафчиков требовалась энергия, которой не было. Я откинулась на спинку кресла… этот шкаф — для брюк, тот — для платьев… или наоборот. Мои записи, документы, планы… они в чемодане, нет, в портфеле… А, вот таблетки… надо взять воду… убрать чулки в шкаф…
Я добралась до кухни, поднесла чашку к губам, но руки не слушались, вода пролилась на грудь. Проглотив таблетки, я прижалась головой к стене и почувствовала, что падаю. Надо прилечь… простая кровать без украшений… не отговаривай себя… дальше по коридору. Я добрела до спальни и упала на кровать… какое приятное падение… но если упасть слишком далеко…