Райс Энн. Черная камея

   "Почему ты не пришел, чтобы остановить ее? – обратился я к портрету, глядя, как на нем играет свет. – Почему появилась Вирджиния Ли?"
   Я прошел в столовую и взглянул на портрет Вирджинии Ли. Вспомнил, как видел ее, живую, в движении, вспомнил ее голос, маленькие голубые глазки, горящие яростью и злобой. На меня вновь накатила дурнота. Я даже обрадовался ей, так как мне стало легче различать смутные голоса, которые до этой минуты сводили меня с ума, бормоча что-то неразборчивое.
   "...плохо обращаться с моими детьми".
   Душераздирающий плач.
   "Я боюсь, что умру и кто-то будет плохо обращаться с моими детьми".
   Хор в гостиной распевал молитвы Святого розария.
   Плакала женщина.
   "Очень плохо обращалась с моими бедными детишками".
   "Вирджиния Ли, – сказал я. – Я не хотел этого делать". Но в ответ – молчание, портрет безмолвствовал, и молитв я больше не слышал. Но изо всех сил старался припомнить то, чего никогда не происходило. Меня охватила сонливость. Я должен был прилечь.
   Когда я добрел до своей комнаты, то совершенно выбился из сил. Намочив полотенце, я, как сумел, отчистил покрывало, а затем плюхнулся в постель и провалился в странный полусон. Меня словно покинуло сознание.
   Со мной говорила Ревекка. Моя комната снова превратилась в ее спальню, и она опять объясняла, что события в жизни не идут своим чередом. Каждую минуту случается что-то неожиданное. А еще она сказала, что никуда не уходила: "Я не старею. Я никуда не убегаю". Мне хотелось расспросить ее подробнее, но тут наползла темнота, я повернулся на бок и почувствовал то сладостное состояние, которое наступает перед пробуждением. Тело наслаждалось расслабленным покоем после сексуальной разрядки, и не было больше ни женщины, ни ее странных разговоров.
   Я погрузился в сладкую дрему, но вдруг понял, что в изножии кровати стоит Папашка.
   "Всю свою жизнь ты твердишь о призраках и духах, о Гоблине, о тенях на кладбище, – монотонно заговорил он, – а теперь еще и эта тварь проникла то ли в наш дом, то ли в твое воображение – честно, не знаю даже куда. Но ты должен бороться за свой разум, чтобы твой блестящий ум не пропал даром. Тебе уже восемнадцать, пора определить цель в жизни. Постарайся, чтобы эту цель никогда не заслонили призраки".
   Я сел в кровати.
   "Я злюсь, – признался дед, – я по-настоящему злюсь, что ты чуть не сжег наш дом. Но не знаю, что и думать о происшедшем. Несмотря на злость, я все-таки верю, что на тебя просто нашло какое-то затмение. Ведь ты любишь ферму Блэквуд не меньше меня".
   Я поспешно подтвердил, что так оно и есть.
   "Тогда приведи свой разум в порядок, слышишь? – продолжал Папашка. – И первым делом брось камеи этой женщины обратно в ее сундук. А потом опусти крышку и плотно ее закрой. Этот сундук – ящик Пандоры. Открыв его, ты выпустил на волю ее призрак, поэтому верни все, что взял, на место".
   Он на секунду замолчал, а потом устало добавил:
   "Я дал тебе все, что мог. Больше мне нечему тебя научить. Линелль научила тебя всему, что мне было неподвластно. Она была лучше всякой школы – с этим никто не спорит. Но сейчас ты просто попусту тратишь время. Все проходит мимо тебя. Я прекрасно знаю, что ты не пойдешь ни в какой колледж. Возможно, в восемнадцать лет и не стоит это делать. Но тетушка Куин должна вернуться домой и найти тебе нового учителя. В общем, ей следует заняться тобой всерьез".
   Я кивнул. Тетушка Куин на этот раз не была на краю света Она поехала на какой-то семинар на Барбадос, и я знал, что, как только Папашка позовет, тетушка тут же вернется домой. Мне это было неприятно, не хотелось, чтобы он отрывал ее от дел, но ей не могли не сообщить о том, что случилось.
   Папашка смерил меня долгим немигающим взглядом, потом повернулся и вышел. Я испытал что-то вроде потрясения, потому что за все годы, что я прожил с ним в одном доме, он никогда не был со мной так многословен. А еще я заметил, что дед слаб и измотан, что он уже не крепкий, бодрый старичок, каким всегда был.
   Мысль о том, что я заставил его беспокоиться, жестоко ранила сердце.
   Я спустился в гостиную, вынул из витрины камеи, которые недавно туда положил, и отнес их к себе в комнату, решив, что завтра при свете дня поднимусь на чердак и верну их на место. Может быть. А может быть, и нет. В конце концов, призрак вообще не упомянул о сундуке.
   На меня снова напала дремота, вызвавшая восхитительно греховное ощущение, сознание, что Ревекка где-то рядом.
   "Я всегда стремилась только к одному: доставлять удовольствие, Квинн. И тебе я тоже его доставлю. Пришла пора тебе испытать наслаждение – то самое, которого я жаждала всю жизнь. Я всегда хотела быть чьим-то украшением, куколкой, любимой игрушкой".
   Когда стало совсем поздно, вошла Большая Рамона, разбудила меня и велела переодеться на ночь. Я подчинился, а когда в длинной фланелевой рубашке вышел из ванной, она взглянула на меня и решительно заявила:
   "Ты уже слишком взрослый, чтобы я спала с тобой".
   "Неправда, – запротестовал я. – Я не хочу, чтобы призрак вернулся. Не хочу, чтобы повторилось то, что случилось. Если приспичит, то я все сделаю где-нибудь в другом месте. Мне нужно, чтобы ты спала рядом. Ну же, давай помолимся, как всегда".
   Мы помолились, потом обнялись и заснули. Я погрузился в крепкий, без видений, сон и прекрасно отдохнул. Разбудил меня утренний свет, проникший в окно.
   Было очень рано, я мог бы проспать еще несколько часов, но все же тихо встал, стараясь не разбудить Большую Рамону, надел джинсы, ботинки, прихватил толстые садовые перчатки и охотничий нож, потом заглянул в кухню и взял там большой нож – тот самый, которым Пэтси размахивала перед лицом Папашки, – крадучись вышел из дома и направился к пристани, где была привязана пирога.
   Маленькое кладбище, сплошь заросшее сорняком, выглядело уныло при солнечном свете, и где-то в глубине моего сознания шевельнулась мысль, что в прежнее время Папашка никогда не довел бы его до такого состояния, что теперь он совсем не тот: горе нанесло ему непоправимый урон, так что мне самому придется обо всем думать. Нужно расчистить могилы. Нужно заняться хозяйством. А еще я должен позаботиться о Папашке.
   Я также чувствовал, что Гоблин где-то рядом, но не показывается, потому что боится.
   В ту секунду мне было не до Гоблина, и, думаю, он это тоже знал.
   Теперь, когда я вспоминаю прошлое, я уверен, что он все понимал. Когда-то он был главной тайной моей жизни, но теперь перестал ею быть – его место заняла Ревекка, – и потому он держался поодаль, лишенный сил из-за моего безразличия, терзаясь паникой, которой, возможно, заразился от меня. Я вознамерился найти остров Сладкого Дьявола и, оттолкнувшись шестом от берега, взял курс на болота.

11

   Подростком я часто бывал на болоте. Научился стрелять из винтовки, ловить рыбу. Мы с Папашкой уходили довольно далеко от фермы. Но при этом мы всегда придерживались определенной территории, казавшейся нам довольно большой, потому что всякий раз возвращались с большим уловом, да и само болото выглядело очень однообразно: сплошные кипарисы, нисса^[20] и дикий дуб, гигантские пальмы и бесконечно длинные высохшие ползучие стебли.
   Но сейчас моей единственной целью было выйти за границы этой территории и, выбирая направление, я руководствовался только воспоминанием о дереве, обмотанном ржавой цепью, над которой была вырезана стрела.
   К своему огорчению, нашел я его не сразу. Воздух был влажен и тяжел, но вода стояла высоко, как раз для пироги, так что, достав компас, я определил дальнейшее направление, ориентируясь по острию стрелы.
   Если мы с Папашкой когда и заезжали так далеко, то я этого не помнил. Зато помнил о том, как опасно заблудиться на болоте. Впрочем, меня это не очень заботило. Я был уверен, что справлюсь с задачей, и когда вдруг у меня начинала кружиться голова, я, не обращая на это внимания, продолжал вести пирогу вперед.
   И снова мне слышались чьи-то голоса, вокруг раздавался шепот, который как будто старался лишить меня покоя, и снова плакала женщина, только на этот раз это была не Вирджиния Ли.
   "Ты не можешь так поступить со мной, – всхлипывала женщина. – Не можешь!"
   Потом послышался раскатистый гул низких голосов.
   "Вырезана в камне навеки!" – произнесла женщина, и после этих слов я потерял нить разговора.
   Я мог его слышать, но уже ничего не понимал. Все смешалось в один клубок снов и смутных впечатлений. Я отчаянно старался уловить смысл разговора, запомнить его, но пришлось сосредоточиться на том, чтобы сохранять равновесие в пироге и не выронить шест.
   Если бы шест упал в илистую вязкую воду, пришлось бы за ним нырять. Мне как-то довелось погрузиться в болото по пояс, и это было малоприятно. Зеленоватый солнечный свет слепил глаза.
   Мне показалось, что я уловил еще несколько слов, но тут сознание окончательно покинуло меня, и уже ничего нельзя было разобрать. Я слышал лишь крики птиц – странные, заунывные вопли.
   Тем временем пирога скользила по ряске, и я уверенно вел ее мимо спутанных корней кипарисов. Вдруг справа от меня возникла огромная цветущая глициния – такого ярко-пурпурного, сочного цвета, что я невольно рассмеялся в голос.
   На меня вновь накатило головокружение, сладостное и приятное, словно я перебрал шампанского. Пятна солнечного света играли на глицинии. Я слышал голоса, но они никак не могли пробиться в мое сознание, и все же я понимал, что один из них принадлежит Ревекке и что Ревекка терзается болью.
   "...тебя поймают, все раскроется..." – Этот обрывок мне удалось выхватить из потока речи, подхватить, словно падающий лист.
   А потом раздался громкий смех, заглушивший ее голос, и других слов я разобрать не смог.
   Внезапно справа как из-под земли вырос гигантский кипарис – таких древних мне видеть еще не приходилось, и его тоже обхватывала железная цепь, так же насквозь проржавевшая, как и та, первая, и над цепью была вырезана стрела, указывавшая, что нужно повернуть налево. Да, здесь мне еще не приходилось бывать. Похоже, я оказался в противоположной от фермы Блэквуд стороне. Сверившись с компасом, я убедился, что прав в своих предположениях.
   Пирога скользила очень легко, шест погружался глубоко. Я еще больше прежнего опасался свалиться в воду, но ускорил продвижение. Через некоторое время взору моему открылось еще одно скопление великолепных цветов глицинии.
   Ты сам знаешь, как буйно может она разрастаться и какой бывает красивой. А тут солнце освещало его своими лучами, которые словно проходили через витражное окно собора и разливались во все стороны, оставляя неосвещенным только что-то вроде канала, куда я и направил пирогу.
   Я продолжал плыть, пока вновь не увидел очередную ржавую цепь и указующую стрелу, на этот раз велевшую мне продолжать двигаться в том же направлении. Я послушно продолжил путь, сознавая, что очень отдалился от фермы Блэквуд и что нахожусь теперь на таком расстоянии, что любая помощь может подоспеть не раньше чем через час, а для болота это очень долгий срок.
   Я взглянул на часы и обнаружил, что ошибся на тридцать минут. Мое путешествие продолжалось всего полтора часа. Волнение, которое я ощутил, проснувшись сегодня утром, стало еще сильнее.
   Показался еще один кипарис с древней цепью и неровной стрелой, указывавшей налево, а там меня поджидало очередное опоясанное цепью дерево со стрелой, велевшей свернуть направо.
   Я продвигался вперед, выехал на глубокую воду и неожиданно обнаружил, что впереди виднеется дом.
   В ту же секунду пирога врезалась в берег. От толчка я чуть из нее не выпал. Нужно было оглядеться, определить, где я нахожусь. Дикая ежевика закрыла нос лодки и протянула ко мне свои колючие ветви, но я несколько раз рубанул по плетям кухонным ножом, а затем раздвинул их руками в перчатках.
   Ситуация вовсе не была критической. Через несколько секунд я убедился, что мое первое впечатление меня не подвело. Впереди действительно маячил большой дом – возведенный на сваях сруб из просушенного кипариса. Мне пришло в голову, что я пересек границу нашей земли и оказался в чужих владениях.
   Делать было нечего, и я решил, что должен проявить уважение к хозяевам. Еще немного поборовшись с дикой ежевикой, я вытянул пирогу на берег и, повернувшись, оказался среди молодой чахлой поросли пальм и шаровидного эвкалипта – не деревья, а скорее призраки деревьев, росшие под неумолимыми ветвями гигантских кипарисов.
   Я остановился, вновь почувствовал дурноту, а потом услышал пчелиный гул. Порывисто отерев перчатками лицо, я вдруг осознал, что они запачканы и лицо мое едва ли стало чище. И хотя в кармане лежал носовой платок и запас бумажных салфеток, мне было не до того.
   Проверяя, насколько тверда под ногами почва, я пошел вперед, через некоторое время понял, что карабкаюсь на холм, и в конце концов достиг расчищенного участка – очень большой поляны в окружении огромных кипарисов. Мне даже показалось, будто кипарисы и создали эту поляну, устлав ее своими отвратительными, ползущими во все стороны корнями.
   В центре пустого пространства стоял дом, вознесенный бревенчатым фундаментом на шесть-восемь футов над землей. Двухэтажная конструкция казалась круглой, будто соединительные арки поставили друг на друга по мере уменьшения, так что все сооружение напоминало двухслойный свадебный торт. Это впечатление усиливалось куполом, венчавшим все здание.
   От земли до парадного входа вела крепкая деревянная лестница, а над входом висела прямоугольная табличка с глубоко вырезанными и вполне различимыми буквами:
   "СОБСТВЕННОСТЬ МАНФРЕДА БЛЭКВУДА. ВХОД ВОСПРЕЩЕН".
   Едва ли когда-либо еще в своей жизни я ощущал в душе такое ликование. Это был мой дом, это был мой остров. Я нашел то, что другие считали всего лишь легендой, и все вокруг отныне принадлежало мне. Я нашел доказательство истинности легенды о Манфреде. Я увидел то, чего никогда не видел Уильям, чего никогда не видел Гравье, чего никогда не видел Папашка. Я здесь!
   В жарком бреду я оглядел здание, почти неспособный здраво рассуждать, даже забыв о мольбе Ревекки, как и о глубоко засевшей внутри моей головы боли.
   Пчелиный гул, шелест огромных пальмовых листьев, тихое поскрипывание гравия под ногами – все эти звуки мягко окутали меня, заворожили своим волшебством, словно я ступил в рай, предназначенный для другой человеческой судьбы.
   Я также смутно сознавал, нужно сказать, невольно сознавал, что, хотя древние деревья, возможно, и создали эту поляну, она не могла оставаться свободной от растительности сама по себе. Болото давным-давно бы ее поглотило. Но на эту территорию посягала лишь дикая ежевика да зловредная высокомерная глициния, заглушившая собой всю поросль справа от дома, а позади него дотянувшаяся аж до самой крыши. Но кто-то здесь жил. Может быть. А может, и нет. Мысль о чьем-то незаконном вселении в нарушение права собственности привела меня в ярость, и я пожалел, что не захватил с собою пистолета. Нужно будет обязательно взять огнестрельное оружие, когда вернусь сюда в следующий раз. Впрочем, все зависело от того, что обнаружится в доме.
   Тем временем позади дома я увидел еще одно сооружение, на первый взгляд очень массивное и прочное. Оно было наполовину скрыто глицинией. Солнце, искрясь, отражалось от оставшейся свободной поверхности, ослепляя глаза даже сквозь искривленные стволы тощего молодняка.
   Именно туда я для начала и направился, с большой неохотой пройдя мимо лестницы в дом с твердым намерением узнать, что за массивная штука привлекла мое внимание.
   Для себя я мог найти только одно объяснение: это какое-то надгробие. Четырехугольное по форме, с меня высотой, оно, видимо, было выполнено из гранита, если не считать вставленных со всех четырех сторон панелей, которые, как мне показалось, были из золота. Из чистейшего золота.
   Я постарался очистить сооружение от плетей глицинии.
   На металле были вырезаны греческие фигуры похоронной процессии, переходившей с одной панели на другую, охватывая кольцом всю конструкцию, у которой не было ни фасада, ни задней стороны, ни дверцы.
   Я, наверное, обошел сооружение раз десять, проводя руками по фигурам, робко касаясь изумительно тонких профилей и складок одежды, и в конце концов пришел к выводу, что стиль изображения скорее римский, чем греческий, поскольку изображенные люди – стройные фигуры, распределенные по нескольким группам, – не были идеализированными, какими сделали бы их греки. На какую-то секунду мне показалось, будто вся композиция относится к эпохе прерафаэлитов, но в этом я не был уверен.
   Скажу просто: фигуры были классическими и процессия – бесконечной. Некоторые ее участники, казалось, плакали, а другие рвали на себе волосы, но ни гроба, ни покойника я не увидел.
   Внимательно все осмотрев, я попытался вскрыть сооружение, но безуспешно. Золотые панели – к этому времени я уверился, что они золотые, – оказались прочно вделанными в гранитные столбы по четырем углам конструкции. И гранитная крыша, остроконечная, какие часто встречаются на новоорлеанских надгробиях, была закреплена намертво.
   Чтобы окончательно убедиться, что панели золотые, я выбрал краешек одной из них у соединения с гранитом и поскреб охотничьим ножом. Под верхним слоем не было другого металла, а само золото оказалось мягким. Да, это было золото, много золота. Открытие меня совершенно огорошило. Сооружение поражало своей величавостью, красотой, монументальностью. Но кому был возведен этот памятник? Не могла же это быть могила Ревекки!
   Конечно, здесь не обошлось без Безумца Манфреда. Это вполне соответствовало байроническому образу создателя Блэквуд-Мэнор, его неуемной фантазии. Никто другой не стал бы забираться так далеко и строить золотое надгробие. А с другой стороны, разве это мог быть мавзолей Безумца Манфреда? Кто же тогда его воздвиг?
   Мой мозг не выдерживал обилия вопросов.
   Безумцу Манфреду было за восемьдесят, когда он написал свое завещание. Я видел собственными глазами дату под документом. А на болото он сбежал в восемьдесят четыре.
   Кто или что ожидало его на этом острове? Разумеется, на надгробии, если я правильно угадал, что именно передо мной, не было ни имени, ни даты, ни какой-либо надписи. Как это все-таки странно... Кто-то соорудил мавзолей из чистого золота и никак не определил его принадлежность.
   Я решил зайти в дом позже, не торопиться. Для начала обошел остров. Он оказался не очень большим. Значительная часть его берегов была недоступна из-за кипарисовых деревьев – таких огромных я еще не видел. Между ними, там, куда кое-как проникал свет, росли дикая нисса и яйцевидный эвкалипт, создавая непреодолимый барьер, а справа от того места, где я высадился на берег, виднелись заросли черного дуба, граба и глицинии, которую я уже описывал.
   Фактически на берег можно было высадиться только на том маленьком участке, где я это и сделал. Какая удача! Сплошное везение! А может быть, мне помогли какие-то другие силы?
   Было очень тихо, если не считать монотонного гула пчел и пульсирующего дыхания самих болот.
   "Гоблин", – позвал я, но он не ответил, а потом я почувствовал, как он проскользнул мимо и мягко, словно котенок, коснулся моей шеи.
   "Здесь плохо, Квинн. Ступай домой. Там о тебе беспокоятся", – зазвучал в голове его голос.
   Я не сомневался в его правоте, но не желал ему подчиняться.
   "Что это за место, Гоблин? Почему ты сказал, что оно плохое?" – спросил я.
   Гоблин не ответил, а, выждав паузу, вновь велел отправляться домой. Потом добавил:
   "Вернулась тетушка Куин".
   Последнее заявление меня сильно заинтриговало. Прежде Гоблин никогда не сообщал мне о местонахождении других людей. Но я пока не был готов покинуть остров!
   Я присел на ступени. Лестница оказалась крепкой, что меня совсем не удивило: ее, как и весь дом, построили из кипариса; а это дерево никогда не гниет.
   "Ревекка, – вслух позвал я, – ты здесь?"
   На меня вновь накатила дурнота. Плывя в пироге, я немного побаивался этих приступов, а теперь позволил себе расслабиться, закрыл глаза и лег на спину под зеленый полог листвы, пронзенный солнцем.
   На меня нахлынула волна, в которой смешались голоса, шепот, проклятия, женский плач...
   Снова плакала Ревекка: "...ты не можешь меня так мучить", а затем послышалось мужское бормотание и только одно ясно прозвучавшее слово: "проклятая".
   Потом кто-то рассмеялся.
   "А ты чего ждала от меня!" – спросил чей-то голос.
   Начался взволнованный разговор на повышенных тонах, но совершенно неразборчивый. С каждой секундой голоса отдалялись и вскоре совсем затихли.
   У меня осталось ощущение тошноты.
   Я почувствовал ненависть к тому голосу, который только что спрашивал: "А ты чего ждала от меня!", – и эта ненависть, я чувствовал, была небезосновательной.
   Я поднялся и сделал глубокий вдох. Меня тошнило. Тошнило от чертовой жары. К тому же все тело было искусано комарами, что только усугубляло отвратительное самочувствие.
   В такие жаркие дни я обычно не выходил из дома.
   Подождав, пока голова прояснится, я поднялся по лестнице и вошел в дверь, которую кто-то оставил открытой.
   "До чего обнаглели бродяги, никакого страха", – подумал я и, увидев, что дверь сделана из большого прямоугольного куска свинцового стекла, чистого стекла, почему-то пришел в ярость. В то же время во мне жила уверенность, что в доме я один.
   Что касается комнаты, куда я вошел, она была идеально круглой, а окна в виде арок зияли пустыми рамами. Лестница слева вела на этаж выше, а справа находился большой проржавевший железный камин, прямоугольный по форме, с дымовой трубой и открытыми железными дверцами. Он был доверху набит полусгоревшими дровами и пеплом, часть которого даже просыпалась на пол.
   В центре комнаты я увидел самую поразительную вещь: огромный мраморный стол на железной станине и кожаное с золотом кресло в римском стиле. Такие кресла люди теперь называют "директорскими". На самом деле таким креслам столько же лет, сколько Риму.
   Разумеется, я сразу подошел к этому чудному столу и увидел современные ручки в тяжелом золотом цилиндре, связку длинных толстых свечей, сплавленных вместе на золотой тарелочке, и книги в мягких обложках, сложенные в небрежную стопку.
   Я разложил книги в ряд, просматривая названия. Там было все – от популярной беллетристики, как высокомерно о ней отзываются, до книг по антропологии, социологии и современной философии. Я увидел атлас мира, словарь, несколько словарей в картинках для детей, а также историю Древнего Рима, изданную в карманном формате.
   Я посмотрел года издания, не забыв взглянуть и на цены. Все книги оказались новыми, хотя и разбухли от болотной сырости.
   Фитильки на свечках были черные, а лужица разлившегося воска на золотой тарелочке указывала на то, что свечи горели довольно долго.
   Я был заинтригован. Нет, я был в шоке. Какой-то бродяга приходит сюда, чтобы читать. Какой-то бродяга греется здесь у камина. При этом сидит в золотом кресле, таком красивом, обитом мягкой коричневой кожей, на скрещивающихся ножках и с резными подлокотниками. Одна небольшая проверка ножиком убедила меня, что остов кресла сделан из чистого золота – такого же, как и тарелка, и цилиндр, в котором стояли ручки.
   "Такого же, как и мавзолей снаружи, – прошептал я.(Я всегда начинаю говорить сам с собою вслух, когда волнуюсь.) – Значит, этот бродяга любит золото".
   Столешница была из темного многоцветного мрамора и всем своим весом опиралась на железную станину.
   Бродяга со вкусом и интеллектуальными запросами! Но как он или она сюда добирались, и какое все это имеет отношение к приступам дурноты, которые накатывали на меня по дороге на остров? Судя по всему, я имел дело с обычным нарушителем прав владения.
   Я осмотрелся, обвел взглядом пустые окна. На полу под ними остались следы дождя. За окнами шелестела зеленая листва, испещренная солнечными пятнами. Я вновь ощутил слабость и отмахнулся от комара, назойливо пищавшего под ухом.
   "Только то, что этот тип не лишен вкуса, вовсе не означает, что он не засел в эту минуту наверху, чтобы убить тебя, – напомнил я себе и, направившись к лестнице на второй этаж, громко выкрикнул: – Здравствуй, дом!"
   Сверху не донеслось ни звука. Я был уверен, что дом необитаем. Если бы таинственный читатель побывал здесь совсем недавно, то книги не разбухли бы так сильно.
   Тем не менее я вновь выкрикнул: "Привет! Я Тарквиний Блэквуд" – и медленно начал подниматься, прислушиваясь, не послышится ли сверху какой-нибудь звук.
   Второй этаж оказался гораздо меньше и теснее первого, однако он был построен из того же крепкого материала, а свет проникал туда не только сквозь голые арочные окна, но и через купол.
   Я едва обратил внимание на все эти детали, потому что в этой комнате было одно заметное отличие от той, что располагалась ниже: здесь меня ждало омерзительное, чудовищное зрелище.
   К одной стене, как раз напротив каминной трубы, были прикреплены ржавые цепи, предназначавшиеся явно только для одной цели: для пленения человеческого существа. На цепях я увидел кольца для рук и ног. Вся эта груда железа – безоговорочное свидетельство чьего-то зверства – лежала на обломках человеческого черепа, окруженного густым, темным и вязким на вид веществом.