Страница:
идти ко мне в комнату - безумие, чистейшее безумие.
- Не бойся, мама спит, - сказала она.
А ведь она, пожалуй, переспала со всеми ребятами, сколько их есть по
соседству, подумал я.
- Ты меня любишь? - шепотом спросила она.
Я с изумлением смотрел на нее, постигая обнаженную простоту ее жизни.
Да, вот это, значит, и есть ее жизнь - простая, открытая, как на ладони. А
слова - что ж, она вкладывает в них совсем не тот смысл, что я, только и
всего. Она сжала мою руку точно в тисках. Я глядел на нее и не верил, что
все это происходит со мной наяву.
- Я тебя люблю, - сказала она.
- Не нужно так говорить, - вырвалось у меня, и я тут же пожалел о своих
словах.
- Но я тебя правда люблю.
Нет, эта девушка мне не снится, слишком ясно я слышу ее голос. Она на
удивление проста и наивна, но в ней ощущается сила жизни, какой я никогда
ни у кого не встречал. А я все сомневаюсь, что Бесс действительно
существует, какую же я, должно быть, вел страшную жизнь до сих пор! Передо
мной встало каменное лицо тети Эдди, вспомнилась ее злобность, ее
затаенность, настороженность, мучительные старания быть праведной и
доброй.
- Я буду тебе хорошей женой...
Я высвободил руку и посмотрел на Бесс, не зная, что делать,
расхохотаться или ударить ее? Жалко девушку, но придется ее огорчить. Я
встал. Черт подери... Сумасшедшая девчонка... Я услышал, что она
всхлипывает, и наклонился к ней.
- Послушай, - прошептал я, - ты же совсем меня не знаешь. Давай
приглядимся друг к другу, познакомимся.
В глазах ее вспыхнуло недоумение, укор. Зачем приглядываться, зачем
знакомиться, когда все так просто: понравился человек - полюбил, не
понравился - разлюбил.
- Ты просто считаешь, что я глупая, - сквозь слезы проговорила она.
Я протянул к ней руку. Сейчас я расскажу ей о себе, о своем детстве, о
своих мыслях, надеждах, сомнениях. Но она вдруг вскочила со стула, в
ярости прошептала: "Я тебя ненавижу!" - и выбежала вон из гостиной.
Я закурил сигарету и долго сидел один. Мог ли я когда-нибудь думать,
что найдется человек, который примет меня так просто, так безоглядно и
безоговорочно, ничуть не красуясь своей добротой? Скажу правду: как я ни
противился, я все-таки привык мерить себя теми мерками, которые навязало
мне мое окружение, да я и не представлял себе раньше, что окружение может
быть иным. И вот теперь моя жизнь изменилась слишком уж резко. Встреться я
с Бесс где-нибудь на плантации, я бы и не ждал от нее ничего другого. Но
найти столько радостного ожидания, такую доверчивость и веру в людей на
Бийл-стрит в Мемфисе? Мне хотелось пойти к Бесс, поговорить с ней,
объяснить все, но что вразумительное мог я ей сказать?
Когда я проснулся утром и вспомнил о наивных надеждах Бесс, я
прямо-таки обрадовался, что купил вчера консервы. Мне было бы теперь
трудно сидеть с ней за одним столом и глядеть ей в глаза. Я оделся, чтобы
идти на улицу, потом сел прямо в пальто и шляпе на кровать и положил ноги
на стул. Открыл банку и, затягиваясь время от времени сигаретой, стал
доставать пальцами горошек с мясом и есть. Потом я незаметно выскользнул
из дома и пошел на пристань, сел там на пригорке и, подставив лицо
холодному ветру и солнцу, стал смотреть на пароходы, плывущие по
Миссисипи. Сегодня я в первый раз пойду на свою новую работу. Деньги
копить я умею, недаром я столько лет голодал. На душе у меня было легко.
Никогда я еще не чувствовал себя таким свободным.
Подошел какой-то парнишка-негр.
- Здорово, - сказал он мне.
- Здорово, - ответил я.
- Чего делаешь?
- Ничего. Жду вечера. Я в кафе работаю.
- Подумаешь, велика радость, - скривился он. - А я напарника себе ищу.
- Он старался казаться развязным и бывалым, но в его движениях и
интонациях сквозила неуверенность. - Решил на Север податься, зайцем в
товарных вагонах.
- Зачем тебе напарник, одному зайцем легче, - сказал я.
Он с натугой усмехнулся.
- Ты из дому удрал? - спросил я.
- Ага. Уже четыре года.
- Чем занимался?
- Ничем.
Мне бы тут и насторожиться после его ответов, но я еще плохо знал
жизнь, плохо знал людей.
Мы поболтали с ним немного, потом начали спускаться по тропке к
заросшему камышом берегу. Вдруг парнишка остановился и показал куда-то
пальцем.
- Что это, гляди!
- Вроде бидон какой-то, - сказал я.
Действительно, в камышах стоял огромный бидон. Мы подошли к нему и
хотели поднять, но он оказался тяжелым. Я вытащил пробку, понюхал.
- Виски, - сказал я.
Парень тоже понюхал пробку, и глаза у него округлились.
- А если продать, а? - предложил он.
- Да ведь бидон-то чей-нибудь? - возразил я.
- Слушай, давай продадим!
- А вдруг нас сейчас кто-нибудь видит?
Мы посмотрели вокруг, но никого поблизости не было.
- Это контрабандное виски, - сказал я.
- Ну и пусть контрабандное, а мы продадим, - настаивал он.
- Не надо трогать бидон с места, - возразил я. - Вдруг полицейские
увидят.
- Мне как раз денежки нужны, - продолжал свое парень. - В дороге
пригодятся.
Решили, что лучше всего продать виски какому-нибудь белому, и пошли по
улицам, высматривая покупателя. Увидели стоящий автомобиль и в нем
какого-то мужчину, он нам приглянулся, и мы направились к нему.
- Мистер, мы нашли в камышах большой бидон виски, - обратился к нему
парнишка. - Не хотите купить?
Белый прищурился и изучающе оглядел нас.
- А виски хорошее? - спросил он.
- Не знаю, - ответил я. - Посмотрите сами.
- Вы меня не разыгрываете, а, черномазые? - подозрительно спросил он.
- Идемте, я вам покажу, - сказал я.
Мы привели белого к бидону; он вытащил пробку, понюхал, потом лизнул
языком.
- Матерь божия! - Он недоверчиво поглядел на нас. - И вы действительно
нашли бидон здесь?
- Ну конечно, сэр.
- Если вы мне врете, черномазые, убью обоих, - шепотом пригрозил он.
- Что вы, сэр, зачем мы станем врать, - ответил я.
Парнишка глядел на нас и в замешательстве переминался. Интересно,
почему он молчит, подумал я. В моем тупом, детском, наивном мозгу
зашевелилась какая-то смутная мысль. Она никак не прояснялась, и я ее
прогнал.
- Ладно, ребята, несите бидон к машине, - приказал белый.
Я струхнул, но парнишка с готовностью подскочил к бидону, и мы вдвоем
потащили его по улицам, а белый шел за нами и покрикивал. Вот и машина; мы
поставили бидон перед задним сиденьем на пол.
- Держите, - сказал белый, протягивая парню бумажку в пять долларов.
Машина отъехала, причем белый несколько раз тревожно оглянулся, видно,
опасаясь подвоха. А может, мне так показалось.
- Надо разменять, - сказал парень.
- Давай, - согласился я. - Два с полтиной тебе, два с полтиной мне.
Парень показал на ту сторону улицы.
- Вон магазин, видишь? Сейчас я сбегаю разменяю.
- Валяй, - согласился я в простоте душевной.
Усевшись на пригорке, я стал ждать. Парень побежал по направлению к
магазину, но я был так в нем уверен, что даже не стал смотреть ему вслед.
Забавно, думал я, вот я и стал грабителем, сейчас получу два с половиной
доллара, и всего лишь за то, что случайно нашел спрятанное ком-то виски. А
вчера вечером девушка объяснялась мне в любви. Сколько событий за двое
суток, что я удрал из дому! Я чуть не расхохотался. Да, стоит только
вырваться на волю, и жизнь тут же подхватит тебя и завертит. Я повернул
голову, ожидая увидеть перед собой парнишку, но он еще не вернулся.
Прохлаждается голубчик, решил я, прогнав все другие предположения, которые
начали было тесниться в моем мозгу. Подождав еще немного, я встал и быстро
пошел к магазину. Заглянул в окно, но парня внутри не было. Я вошел в
магазин и спросил хозяина, не заходил ли только что сюда парень моих лет.
- Заходил какой-то негр, - подтвердил он. - Поглядел туда, поглядел
сюда, потом юркнул во двор и был таков. Он у тебя что-нибудь взял?
- Взял.
- Эх ты, ищи теперь ветра в поле.
Я шел по улице, освещенной негреющим солнцем, и твердил про себя:
"Поделом тебе, дурень, поделом. Не ты виски там оставил, нечего было его и
брать". И вдруг меня осенило: да ведь они действовали заодно! Тот самый
белый из автомобиля и парнишка-негр увидели меня неподалеку от своего
бидона и решили, что я их выследил и хочу ограбить. Вот они и заставили
меня тащить свое контрабандное виски.
Вчера вечером я чуть не обманул девушку. Сейчас меня самого обманули
как последнего дурака.
Я бесцельно брел по улицам Мемфиса, глазея на высокие дома и толпы
людей, ел, пакет за пакетом, жареную кукурузу. Время шло. И вдруг меня
осенила мысль: а не попробовать ли наняться в оптическую мастерскую, в
Джексоне мне не повезло, но, может, здесь все будет по-другому. Ведь
Мемфис - не захудалый городишко, вроде Джексона, и вряд ли здесь станут
придавать значение пустяковому происшествию на моей прежней работе.
Я посмотрел в адресной книге, где находится оптическая мастерская,
смело вошел в здание и поднялся на лифте, который обслуживал жирный,
приземистый мулат с желтоватой кожей.
Мастерская была на пятом этаже. Я открыл дверь. Увидев меня, белый,
который там сидел, встал.
- Сними шапку, - сказал он.
- Слушаюсь, сэр, - я сорвал шапку с головы.
- Что надо?
- Я хотел узнать, не нужен ли вам посыльный. Я раньше работал в
оптической мастерской в Джексоне.
- Почему уехал?
- Произошла маленькая неприятность, - честно признался я.
- Украл что-нибудь?
- Нет, сэр, - ответил я. - Просто один белый джентльмен не хотел, чтобы
я изучал дело, и выгнал меня.
- Садись.
Я сел и рассказал от начала до конца, что произошло.
- Я напишу мистеру Крейну, - сказал он. - Но здесь тебе тоже дело
изучать не придется. Нам этого не надо.
Я ответил, что понял и со всем согласен, и меня приняли, положив мне
восемь долларов в неделю и пообещав прибавить доллар и потом еще один. Это
было меньше, чем мне предлагали в кафе, но я согласился, потому что мне
понравилась честная, открытая манера хозяина, да и вообще здесь было
чисто, оживленно, обстановка деловая.
Мне надлежало выполнять всякие поручения и мыть линзы после полировки.
Каждый вечер я должен был относить на почту мешки с готовой продукцией.
Работа была легкая, и я справлялся с ней шутя. В перерыв я бегал по
поручениям, белых сослуживцев: приносил им завтраки, относил гладить
костюмы, платил за свет, телефон и газ, передавал записки их
подружкам-стенографисткам в соседнем здании. В первый день я заработал на
чаевых полтора доллара. Деньги, что у меня остались, я положил в банк и
решил жить только на чаевые.
Я быстро овладевал искусством скрывать то напряжение, которое всегда
испытывал в присутствии белых, к тому же жители Мемфиса выглядели более
цивилизованными и, казалось, относились к черным не так неприязненно.
В цехе на шестом этаже, где я проводил большую часть времени, работало
человек десять-двенадцать белых - ярые куклуксклановцы, ни во что не
вмешивающиеся евреи, страстные проповедники мистического богопознания и
просто бедняки, которых не интересовало ничего, кроме зарплаты. И хотя я
чувствовал исходящие от них презрение и ненависть, никто ни разу не
оскорбил меня и не обругал. Здесь можно было размышлять об отношениях
между черными и белыми, не испытывая того страха, который опустошал мою
душу. Теперь я мог смотреть на белых более объективно - то ли мне теперь
по силам было большее нравственное напряжение, чем раньше, то ли я
обнаружил в себе новые возможности справляться с ним.
Когда в тот первый вечер я пришел домой, миссис Мосс удивилась, что я
отказался от работы в кафе. Я показал ей сберегательную книжку и сказал,
что хочу накопить денег и перевезти в Мемфис мать.
Отныне все мои помыслы были сосредоточены на одном - собрать как можно
больше денег и съездить за матерью и братом. Я откладывал каждый
заработанный цент, отказывал себе во всем, ходил пешком на работу,
ограничивал себя в еде - утром бутылка молока и две булочки, котлета с
зеленым горошком на обед и вечером банка консервированных бобов, которую я
разогревал дома. К голоду я был привычен, и еды мне требовалось не так уж
много.
Теперь я зарабатывал больше, чем когда-либо, и начал даже наведываться
в букинистические магазины, покупать книги и журналы. Так я познакомился с
некоторыми периодическими изданиями вроде "Харперс мэгазин", "Атлантик
мансли" и "Америкой Меркури". Покупал я их обычно за пять центов,
прочитывал и снова продавал букинисту. Как-то миссис Мосс стала спрашивать
меня о моем увлечении книгами.
- Зачем ты читаешь столько, сынок?
- Я люблю читать.
- Хочешь стать адвокатом?
- Нет, мэм.
- Ну что ж, читай, тебе виднее.
Хотя мне надо было являться на работу к девяти, я обычно приходил в
восемь и шел в вестибюль банка, находившегося на первом этаже, где у меня
был знакомый негр-привратник. Там я читал утренний выпуск мемфисского
"Коммерческого вестника", экономя таким образом пять центов на обед.
Прочитав газету, я наблюдал, как принимается за свои утренние дела
привратник: берет ведро, швабру, насыпает в воду мыльную стружку, потом
встает в позу и, воздев очи к потолку, поет:
- Господи, настал день! Работаю, как прежде, на белых хозяев!
Он тер шваброй пол и весь взмокал. Работу свою он ненавидел и без конца
твердил, что наймется на почту.
Самым занятным из негров, с которыми я работал, был Шорти - толстый
лифтер, который в первый день вез меня в мастерскую. Его заплывшие жиром
глазки-бусинки поблескивали злобой и иронией. У него была желтая кожа, как
у китайца, низкий лоб и тройной подбородок. Такого интересного характера
мне еще не приходилось встречать среди негров на Юге. Неглупый, себе на
уме, он читал журналы и книги, гордился своим народом и негодовал, что ему
выпала такая злая судьба. Но в присутствии белых он неизменно играл роль
самого низкопробного шута.
Однажды ему было не на что пообедать.
- Постой, - сказал он, когда я утром вошел в лифт, - первый же белый
даст мне двадцать пять центов, увидишь.
Вошел один из белых, работавших в нашем здании. Улыбаясь и жуликовато
вращая глазами, Шорти затянул:
- Мистер белый, я так хочу есть, дайте мне, пожалуйста, двадцать пять
центов.
Белый как будто его не слышал. Шорти снова заныл, держа руку у кнопок
лифта:
- Дайте двадцать пять центов, мистер белый, а то лифт не поедет.
- Иди к черту, Шорти, - сказал белый, даже не взглянув на него и жуя
свою сигару.
- Есть хочу, мистер белый, просто помираю! - канючил Шорти.
- Помрешь, если сейчас же не поднимешь меня, - сказал белый, в первый
раз слегка улыбнувшись.
- Этому черномазому сукину сыну так нужны двадцать пять центов! - Шорти
кривлялся и гримасничал, словно и не слышал угрозы.
- Поехали, черномазый, а то я опоздаю. - Белый был заинтригован и явно
радовался возможности поиздеваться.
- Это вам обойдется в двадцать пять центов, мистер белый. Всего
четверть доллара, ну что вам стоит, - нудил Шорти.
Белый молчал. Шорти нажал на кнопку, и лифт пошел вверх, но остановился
метрах в полутора от этажа, где работал белый.
- Все, мистер белый, дальше не идет, придется вам дать мне четвертак. -
В голосе Шорти слышалось рыдание.
- А что ты за это сделаешь? - спросил белый, все еще не глядя на Шорти.
- Что угодно сделаю, - пропел негр.
- Что, например?
Шорти хихикнул, нагнулся и выставил свой толстый зад.
- Можете за четвертак дать мне по этому месту коленкой, - пропел он,
хитро щурясь.
Белый тихо рассмеялся, позвенел в кармане монетами, вынул одну и бросил
на пол. Шорти нагнулся ее поднять, а белый оскалился и со всей силы пнул
его ногой. Шорти разразился не то воем, не то смехом, который отозвался
далеко в шахте лифта.
- А теперь, черная образина, открывай дверь, - процедил белый, криво
усмехаясь.
- Сейчас, сэр, сию минуту открою, - пропел Шорти, быстро поднял монету
и сунул в рот. - Вот Шорти свое и получил, - ликовал он.
Он открыл дверь лифта, белый вышел и, обернувшись, сказал:
- А ты ничего парень, Шорти, сукин ты сын.
- Это нам известно! - взвизгнул Шорти, и им снова овладел приступ
дикого смеха.
Я наблюдал эту сцену в разных вариациях десятки раз и не испытывал ни
злобы, ни ненависти - только гадливое отвращение.
Как-то я спросил его:
- Скажи мне, ради бога, как ты можешь?
- Мне нужен был четвертак, и я его получил, - объяснил он мне, как
маленькому, и в голосе его была гордость.
- Разве деньгами заплатишь за унижение?
- Слушай, черномазый, - ответил он, - задница у меня крепкая, а
четвертаки на земле не валяются.
Больше я с ним об этом не заговаривал.
Работали здесь и другие негры: старик по имени Эдисон, его сын Джон,
ночной сторож Дэйв. В перерыв, если меня никуда не посылали, я шел в
комнатушку у входа, где собирались все негры. Здесь, в этом тесном
закутке, мы жевали свои завтраки и обсуждали, как белые относятся к
неграм. О чем бы мы ни говорили, разговор неизменно сводился к этому. Мы
все их ненавидели, но стоило белому заглянуть в комнатушку, как на наших
лицах появлялись тихие, покорные улыбки.
Мир белых казался нам особым, высшим миром, мы повторяли и обсуждали
между собой, что они говорят во время работы, как они выглядят, как
одеваются, кто в каком настроении, кто кого обошел по службе, кого
уволили, кого наняли. Но ни разу ни один из нас не сказал в открытую, что
мы-то занимаем здесь низшее положение. Мы говорили лишь о мелочах, которые
и составляли суть нашей жизни.
Но за словами, которые мы произносили, пряталась смутная угроза. Белые
провели черту и запретили нам ее переступать, и мы эту черту не
переступали, иначе у нас отняли бы кусок хлеба. Но в тех границах, которые
нам отвели, мы тоже прочертили свою черту, утверждавшую наше право на этот
кусок хлеба, каких бы унижений и оскорблений он нам ни стоил. Если белый
лишал нас работы или гражданских прав, мы покорно склоняли головы перед
его властью. Но если он пытался отнять у нас цент, могла пролиться кровь.
Поэтому наша повседневная жизнь вращалось в кругу ничтожных забот, и любое
покушение на наши мелкие права воспринималось как покушение на жизнь. Мы
сердились, как дети, быстро забывая одну обиду и всей душой отдаваясь
другой.
- Знаешь, что сказал мне сегодня утром эта сволочь Один! - начнет,
бывало, Джон, жуя сочную котлету.
- Что? - спросит Шорти.
- Приношу ему сдачу за газ, а он говорит: "Положи вот в этот карман, у
меня руки грязные". А я положил деньги на скамейку, что я ему, раб? Пусть
кладет свои деньги себе в карман сам, а я скорее сдохну.
- Так с ними и надо, - скажет Шорти.
- Белые ни черта не соображают, - скажет старик Эдисон.
- Им только дай волю, - заметил ночной сторож Дэйв (он уже поспал после
ночного дежурства и сейчас собирается на очередное свидание).
- А меня Фолк послал отнести костюм в чистку и не дал ни цента. Обещал
в получку, - подключусь я.
- Ну и пахал, - скажет Джон.
- Обещанного три года ждут, - добавит Шорти.
- Все равно надо им услужать, - скажет старик Эдисон, - а то ведь
никакой жизни не будет.
- На днях подамся на Север, - вздохнет Шорти.
Мы дружно засмеемся, зная, что никуда Шорти не уедет, потому что
слишком любит поесть и без здешних белых ему придется туго.
- Что ты будешь делать на Севере? - спрошу я Шорти.
- Буду выдавать себя за китайца.
И мы снова расхохочемся. Перерыв кончится, мы разойдемся по своим
местам, и на наших лицах не будет и тени оживления, которое мы только что
испытывали.
Однажды я понес в один из универмагов очки. Покупателей в отделе не
было, за прилавком стоял белый и как-то странно смотрел на меня. Судя по
внешности, он был янки - с кирпичным румянцем, высокий и крепкий, - не то
что тощие долговязые южане.
- Пожалуйста, сэр, распишитесь вот здесь, - обратился я к нему,
протягивая учетную книгу и очки. Он взял их, продолжая смотреть на меня.
- Знаешь, парень, я ведь с Севера, - проговорил он.
Я весь сжался. Что это, ловушка? Он коснулся запретной темы, и я решил
выждать и понять, чего он хочет. Белые на Юге никогда не говорили с
неграми о белых американках, ку-клукс-клане, о Франции и о том, как
живется неграм, о Джеке Джонсоне, о севере Соединенных Штатов, о
Гражданской войне, Аврааме Линкольне, У.С.Гранте и генерале Шермане, о
католиках, папе римском и евреях, о республиканской партии, рабстве и
социальном равенстве, о коммунизме, социализме, о 13, 14 и 15-й поправках
к Конституции, а также о других предметах, требовавших от негров знаний и
мужества. Зато поощрялись такие темы, как секс и религия. Я молчал и не
поднимал глаз на продавца. Его слова извлекли из потаенных глубин тему
отношений между неграми и белыми, и я чувствовал, что стою на краю
пропасти.
- Не бойся, - продолжал он. - Я просто хочу задать тебе один вопрос.
- Слушаю, сэр, - ответил я вежливо, ничего не выражающим голосом.
- Ты голодаешь? - тихо спросил он.
Я смотрел на него, широко раскрыв глаза. Его вопрос перевернул мне
душу, но ответить ему я не мог, не мог я признаться ему, что голодаю и
коплю деньги, чтобы уехать на Север. Я не доверял ему. Но лицо мое не
изменило своего привычного выражения.
- Нет, сэр, что вы, - ответил я, выдавив из себя улыбку. Да, я голодал,
и он знал это, но он был белый, и мне казалось, что признаться ему в этом
позорно.
- По твоему лицу и глазам видно, что ты хочешь есть, - продолжал он.
- Я ем вволю, - солгал я.
- Тогда почему же ты такой худой?
- Наверное, от природы, - солгал я.
- Ты просто боишься.
- Нет, сэр, - снова солгал я.
Я не мог смотреть на него. Отойти бы от прилавка, но ведь он белый, а я
слишком хорошо знал, что, когда белый с тобой говорит, нельзя просто так
взять и уйти от него. И я стоял, глядя в сторону. Он сунул руку в карман и
вытащил долларовую бумажку.
- Вот, возьми и купи себе поесть.
- Не надо, сэр, - сказал я.
- Что за чепуха, - сказал он, - тебе стыдно взять деньги? Какие
глупости! Бери доллар и поешь.
С каждым его словом мне было все труднее взять доллар. Деньги были мне
так нужны, но я не мог даже поднять глаза. Я хотел сказать что-нибудь, но
язык точно прилип к гортани. Хоть бы этот янки отпустил меня! Я боялся
его.
- Что же ты молчишь? - сказал он.
Вокруг нас высились горы товаров, белые покупатели и покупательницы
ходили от прилавка к прилавку. Было лето, и на потолке крутился огромный
электрический вентилятор. Я ждал, когда же белый наконец даст знак, что я
могу идти.
- Ничего не понимаю, - прошептал он. - Сколько классов ты кончил?
- Девять, но, по существу, восемь, - ответил я. - Дело в том, что на
уроках в девятом классе мы по большей части повторяли то, что прошли в
восьмом.
Наступило молчание. Он не требовал от меня столь пространного
объяснения, но я хотел заполнить словами пропасть, которая так откровенно
зияла между нами, я говорил, чтобы вернуть наш фантастический разговор в
привычное для южан русло. На самом-то деле разговор был совсем не
фантастический - меня расспрашивали о моей жизни, но эти вопросы
всколыхнули все мои тайные страхи. Белый янки и не подозревал, сколь
опасны его слова. Иногда человеку бывает нелегко высказать что-то
глубокое, ему самому неясное, ускользающее; но негру трудно говорить о
вещах самых простых, ибо от них зависит его судьба. Например, человеку
хочется выразить, почему его так привлекают звезды, но, когда он думает
только о том, как бы заработать на кусок хлеба, этот кусок хлеба
становится столь же важным, как и звезды.
К прилавку подошел еще один белый, и я вздохнул с облегчением.
- Так берешь доллар? - спросил янки.
- Нет, сэр, - прошептал я.
- Бог с тобой, не хочешь - не надо.
Он расписался в книге, убрал очки. Я положил книгу в сумку и направился
к выходу, дрожа оттого, что белый знает, как я голодаю. С тех пор я
старался с ним не встречаться. Когда я видел его, мне почему-то казалось,
что он - мой враг, так как он знал, что я чувствую, а я мог считать себя в
безопасности на Юге только при том условии, что мои чувства неведомы
белым.
Однажды летним утром я стоял у раковины в углу и мыл очки, только что
отполированные линзы, пол под ногами дрожал от работающих станков. Возле
каждого стоял, согнувшись, белый. В окно слева светило солнце, мастика в
его лучах казалась кроваво-красной, и в этой яркости было что-то
тревожное, зловещее. Приближался полдень, и я уже мечтал, как буду есть
бутерброды с котлетой и пакетик орехов - мои обычный обед. День этот ничем
не отличался от всех других дней, которые я провел здесь, моя линзы, бегая
по поручениям. Я был в ладу с этим миром - насколько может быть с ним в
ладу черный парнишка, живущий на Юге среди белых.
Возможно, именно потому, что день этот ничем не выделялся в череде
других таких же дней, он и сделался особенным, а может быть, белые,
работавшие на станках, обалдели от тупой, однообразной работы и решили
развлечься. Вдруг я услыхал шаги за спиной и обернулся. Рядом со мной
стоял мистер Один - мастер, которому я непосредственно подчинялся. Он,
улыбаясь, смотрел, как я стираю с линз наждачную пыль.
- Как делишки? - спросил он.
- Отлично, сэр! - ответил я с напускной веселостью, быстро войдя в роль
"славного парнишки-негра, такого добродушного и открытого с белыми", - эту
роль я теперь играл с легкостью; правда, в душе я забеспокоился, что
допустил оплошность и сейчас мне достанется.
Он все стоял и не говорил ни слова. Что ему надо? Обычно он так себя не
вел; я хотел взглянуть на него, но боялся.
- Слушай, Ричард, как по-твоему, я тебе друг? - спросил он.
Вопрос таил столько опасности, что сразу на него ответить было нельзя.
Я почти не знал мистера Олина и относился к нему, как относятся все негры
на Юге к белым. Он приказывал, я отвечал: "Да, сэр" - и исполнял
приказание. А сейчас он ни с того ни с сего задает такой вопрос! Мне было
отлично известно, что белые считают себя друзьями негров. Ища ответа,
- Не бойся, мама спит, - сказала она.
А ведь она, пожалуй, переспала со всеми ребятами, сколько их есть по
соседству, подумал я.
- Ты меня любишь? - шепотом спросила она.
Я с изумлением смотрел на нее, постигая обнаженную простоту ее жизни.
Да, вот это, значит, и есть ее жизнь - простая, открытая, как на ладони. А
слова - что ж, она вкладывает в них совсем не тот смысл, что я, только и
всего. Она сжала мою руку точно в тисках. Я глядел на нее и не верил, что
все это происходит со мной наяву.
- Я тебя люблю, - сказала она.
- Не нужно так говорить, - вырвалось у меня, и я тут же пожалел о своих
словах.
- Но я тебя правда люблю.
Нет, эта девушка мне не снится, слишком ясно я слышу ее голос. Она на
удивление проста и наивна, но в ней ощущается сила жизни, какой я никогда
ни у кого не встречал. А я все сомневаюсь, что Бесс действительно
существует, какую же я, должно быть, вел страшную жизнь до сих пор! Передо
мной встало каменное лицо тети Эдди, вспомнилась ее злобность, ее
затаенность, настороженность, мучительные старания быть праведной и
доброй.
- Я буду тебе хорошей женой...
Я высвободил руку и посмотрел на Бесс, не зная, что делать,
расхохотаться или ударить ее? Жалко девушку, но придется ее огорчить. Я
встал. Черт подери... Сумасшедшая девчонка... Я услышал, что она
всхлипывает, и наклонился к ней.
- Послушай, - прошептал я, - ты же совсем меня не знаешь. Давай
приглядимся друг к другу, познакомимся.
В глазах ее вспыхнуло недоумение, укор. Зачем приглядываться, зачем
знакомиться, когда все так просто: понравился человек - полюбил, не
понравился - разлюбил.
- Ты просто считаешь, что я глупая, - сквозь слезы проговорила она.
Я протянул к ней руку. Сейчас я расскажу ей о себе, о своем детстве, о
своих мыслях, надеждах, сомнениях. Но она вдруг вскочила со стула, в
ярости прошептала: "Я тебя ненавижу!" - и выбежала вон из гостиной.
Я закурил сигарету и долго сидел один. Мог ли я когда-нибудь думать,
что найдется человек, который примет меня так просто, так безоглядно и
безоговорочно, ничуть не красуясь своей добротой? Скажу правду: как я ни
противился, я все-таки привык мерить себя теми мерками, которые навязало
мне мое окружение, да я и не представлял себе раньше, что окружение может
быть иным. И вот теперь моя жизнь изменилась слишком уж резко. Встреться я
с Бесс где-нибудь на плантации, я бы и не ждал от нее ничего другого. Но
найти столько радостного ожидания, такую доверчивость и веру в людей на
Бийл-стрит в Мемфисе? Мне хотелось пойти к Бесс, поговорить с ней,
объяснить все, но что вразумительное мог я ей сказать?
Когда я проснулся утром и вспомнил о наивных надеждах Бесс, я
прямо-таки обрадовался, что купил вчера консервы. Мне было бы теперь
трудно сидеть с ней за одним столом и глядеть ей в глаза. Я оделся, чтобы
идти на улицу, потом сел прямо в пальто и шляпе на кровать и положил ноги
на стул. Открыл банку и, затягиваясь время от времени сигаретой, стал
доставать пальцами горошек с мясом и есть. Потом я незаметно выскользнул
из дома и пошел на пристань, сел там на пригорке и, подставив лицо
холодному ветру и солнцу, стал смотреть на пароходы, плывущие по
Миссисипи. Сегодня я в первый раз пойду на свою новую работу. Деньги
копить я умею, недаром я столько лет голодал. На душе у меня было легко.
Никогда я еще не чувствовал себя таким свободным.
Подошел какой-то парнишка-негр.
- Здорово, - сказал он мне.
- Здорово, - ответил я.
- Чего делаешь?
- Ничего. Жду вечера. Я в кафе работаю.
- Подумаешь, велика радость, - скривился он. - А я напарника себе ищу.
- Он старался казаться развязным и бывалым, но в его движениях и
интонациях сквозила неуверенность. - Решил на Север податься, зайцем в
товарных вагонах.
- Зачем тебе напарник, одному зайцем легче, - сказал я.
Он с натугой усмехнулся.
- Ты из дому удрал? - спросил я.
- Ага. Уже четыре года.
- Чем занимался?
- Ничем.
Мне бы тут и насторожиться после его ответов, но я еще плохо знал
жизнь, плохо знал людей.
Мы поболтали с ним немного, потом начали спускаться по тропке к
заросшему камышом берегу. Вдруг парнишка остановился и показал куда-то
пальцем.
- Что это, гляди!
- Вроде бидон какой-то, - сказал я.
Действительно, в камышах стоял огромный бидон. Мы подошли к нему и
хотели поднять, но он оказался тяжелым. Я вытащил пробку, понюхал.
- Виски, - сказал я.
Парень тоже понюхал пробку, и глаза у него округлились.
- А если продать, а? - предложил он.
- Да ведь бидон-то чей-нибудь? - возразил я.
- Слушай, давай продадим!
- А вдруг нас сейчас кто-нибудь видит?
Мы посмотрели вокруг, но никого поблизости не было.
- Это контрабандное виски, - сказал я.
- Ну и пусть контрабандное, а мы продадим, - настаивал он.
- Не надо трогать бидон с места, - возразил я. - Вдруг полицейские
увидят.
- Мне как раз денежки нужны, - продолжал свое парень. - В дороге
пригодятся.
Решили, что лучше всего продать виски какому-нибудь белому, и пошли по
улицам, высматривая покупателя. Увидели стоящий автомобиль и в нем
какого-то мужчину, он нам приглянулся, и мы направились к нему.
- Мистер, мы нашли в камышах большой бидон виски, - обратился к нему
парнишка. - Не хотите купить?
Белый прищурился и изучающе оглядел нас.
- А виски хорошее? - спросил он.
- Не знаю, - ответил я. - Посмотрите сами.
- Вы меня не разыгрываете, а, черномазые? - подозрительно спросил он.
- Идемте, я вам покажу, - сказал я.
Мы привели белого к бидону; он вытащил пробку, понюхал, потом лизнул
языком.
- Матерь божия! - Он недоверчиво поглядел на нас. - И вы действительно
нашли бидон здесь?
- Ну конечно, сэр.
- Если вы мне врете, черномазые, убью обоих, - шепотом пригрозил он.
- Что вы, сэр, зачем мы станем врать, - ответил я.
Парнишка глядел на нас и в замешательстве переминался. Интересно,
почему он молчит, подумал я. В моем тупом, детском, наивном мозгу
зашевелилась какая-то смутная мысль. Она никак не прояснялась, и я ее
прогнал.
- Ладно, ребята, несите бидон к машине, - приказал белый.
Я струхнул, но парнишка с готовностью подскочил к бидону, и мы вдвоем
потащили его по улицам, а белый шел за нами и покрикивал. Вот и машина; мы
поставили бидон перед задним сиденьем на пол.
- Держите, - сказал белый, протягивая парню бумажку в пять долларов.
Машина отъехала, причем белый несколько раз тревожно оглянулся, видно,
опасаясь подвоха. А может, мне так показалось.
- Надо разменять, - сказал парень.
- Давай, - согласился я. - Два с полтиной тебе, два с полтиной мне.
Парень показал на ту сторону улицы.
- Вон магазин, видишь? Сейчас я сбегаю разменяю.
- Валяй, - согласился я в простоте душевной.
Усевшись на пригорке, я стал ждать. Парень побежал по направлению к
магазину, но я был так в нем уверен, что даже не стал смотреть ему вслед.
Забавно, думал я, вот я и стал грабителем, сейчас получу два с половиной
доллара, и всего лишь за то, что случайно нашел спрятанное ком-то виски. А
вчера вечером девушка объяснялась мне в любви. Сколько событий за двое
суток, что я удрал из дому! Я чуть не расхохотался. Да, стоит только
вырваться на волю, и жизнь тут же подхватит тебя и завертит. Я повернул
голову, ожидая увидеть перед собой парнишку, но он еще не вернулся.
Прохлаждается голубчик, решил я, прогнав все другие предположения, которые
начали было тесниться в моем мозгу. Подождав еще немного, я встал и быстро
пошел к магазину. Заглянул в окно, но парня внутри не было. Я вошел в
магазин и спросил хозяина, не заходил ли только что сюда парень моих лет.
- Заходил какой-то негр, - подтвердил он. - Поглядел туда, поглядел
сюда, потом юркнул во двор и был таков. Он у тебя что-нибудь взял?
- Взял.
- Эх ты, ищи теперь ветра в поле.
Я шел по улице, освещенной негреющим солнцем, и твердил про себя:
"Поделом тебе, дурень, поделом. Не ты виски там оставил, нечего было его и
брать". И вдруг меня осенило: да ведь они действовали заодно! Тот самый
белый из автомобиля и парнишка-негр увидели меня неподалеку от своего
бидона и решили, что я их выследил и хочу ограбить. Вот они и заставили
меня тащить свое контрабандное виски.
Вчера вечером я чуть не обманул девушку. Сейчас меня самого обманули
как последнего дурака.
Я бесцельно брел по улицам Мемфиса, глазея на высокие дома и толпы
людей, ел, пакет за пакетом, жареную кукурузу. Время шло. И вдруг меня
осенила мысль: а не попробовать ли наняться в оптическую мастерскую, в
Джексоне мне не повезло, но, может, здесь все будет по-другому. Ведь
Мемфис - не захудалый городишко, вроде Джексона, и вряд ли здесь станут
придавать значение пустяковому происшествию на моей прежней работе.
Я посмотрел в адресной книге, где находится оптическая мастерская,
смело вошел в здание и поднялся на лифте, который обслуживал жирный,
приземистый мулат с желтоватой кожей.
Мастерская была на пятом этаже. Я открыл дверь. Увидев меня, белый,
который там сидел, встал.
- Сними шапку, - сказал он.
- Слушаюсь, сэр, - я сорвал шапку с головы.
- Что надо?
- Я хотел узнать, не нужен ли вам посыльный. Я раньше работал в
оптической мастерской в Джексоне.
- Почему уехал?
- Произошла маленькая неприятность, - честно признался я.
- Украл что-нибудь?
- Нет, сэр, - ответил я. - Просто один белый джентльмен не хотел, чтобы
я изучал дело, и выгнал меня.
- Садись.
Я сел и рассказал от начала до конца, что произошло.
- Я напишу мистеру Крейну, - сказал он. - Но здесь тебе тоже дело
изучать не придется. Нам этого не надо.
Я ответил, что понял и со всем согласен, и меня приняли, положив мне
восемь долларов в неделю и пообещав прибавить доллар и потом еще один. Это
было меньше, чем мне предлагали в кафе, но я согласился, потому что мне
понравилась честная, открытая манера хозяина, да и вообще здесь было
чисто, оживленно, обстановка деловая.
Мне надлежало выполнять всякие поручения и мыть линзы после полировки.
Каждый вечер я должен был относить на почту мешки с готовой продукцией.
Работа была легкая, и я справлялся с ней шутя. В перерыв я бегал по
поручениям, белых сослуживцев: приносил им завтраки, относил гладить
костюмы, платил за свет, телефон и газ, передавал записки их
подружкам-стенографисткам в соседнем здании. В первый день я заработал на
чаевых полтора доллара. Деньги, что у меня остались, я положил в банк и
решил жить только на чаевые.
Я быстро овладевал искусством скрывать то напряжение, которое всегда
испытывал в присутствии белых, к тому же жители Мемфиса выглядели более
цивилизованными и, казалось, относились к черным не так неприязненно.
В цехе на шестом этаже, где я проводил большую часть времени, работало
человек десять-двенадцать белых - ярые куклуксклановцы, ни во что не
вмешивающиеся евреи, страстные проповедники мистического богопознания и
просто бедняки, которых не интересовало ничего, кроме зарплаты. И хотя я
чувствовал исходящие от них презрение и ненависть, никто ни разу не
оскорбил меня и не обругал. Здесь можно было размышлять об отношениях
между черными и белыми, не испытывая того страха, который опустошал мою
душу. Теперь я мог смотреть на белых более объективно - то ли мне теперь
по силам было большее нравственное напряжение, чем раньше, то ли я
обнаружил в себе новые возможности справляться с ним.
Когда в тот первый вечер я пришел домой, миссис Мосс удивилась, что я
отказался от работы в кафе. Я показал ей сберегательную книжку и сказал,
что хочу накопить денег и перевезти в Мемфис мать.
Отныне все мои помыслы были сосредоточены на одном - собрать как можно
больше денег и съездить за матерью и братом. Я откладывал каждый
заработанный цент, отказывал себе во всем, ходил пешком на работу,
ограничивал себя в еде - утром бутылка молока и две булочки, котлета с
зеленым горошком на обед и вечером банка консервированных бобов, которую я
разогревал дома. К голоду я был привычен, и еды мне требовалось не так уж
много.
Теперь я зарабатывал больше, чем когда-либо, и начал даже наведываться
в букинистические магазины, покупать книги и журналы. Так я познакомился с
некоторыми периодическими изданиями вроде "Харперс мэгазин", "Атлантик
мансли" и "Америкой Меркури". Покупал я их обычно за пять центов,
прочитывал и снова продавал букинисту. Как-то миссис Мосс стала спрашивать
меня о моем увлечении книгами.
- Зачем ты читаешь столько, сынок?
- Я люблю читать.
- Хочешь стать адвокатом?
- Нет, мэм.
- Ну что ж, читай, тебе виднее.
Хотя мне надо было являться на работу к девяти, я обычно приходил в
восемь и шел в вестибюль банка, находившегося на первом этаже, где у меня
был знакомый негр-привратник. Там я читал утренний выпуск мемфисского
"Коммерческого вестника", экономя таким образом пять центов на обед.
Прочитав газету, я наблюдал, как принимается за свои утренние дела
привратник: берет ведро, швабру, насыпает в воду мыльную стружку, потом
встает в позу и, воздев очи к потолку, поет:
- Господи, настал день! Работаю, как прежде, на белых хозяев!
Он тер шваброй пол и весь взмокал. Работу свою он ненавидел и без конца
твердил, что наймется на почту.
Самым занятным из негров, с которыми я работал, был Шорти - толстый
лифтер, который в первый день вез меня в мастерскую. Его заплывшие жиром
глазки-бусинки поблескивали злобой и иронией. У него была желтая кожа, как
у китайца, низкий лоб и тройной подбородок. Такого интересного характера
мне еще не приходилось встречать среди негров на Юге. Неглупый, себе на
уме, он читал журналы и книги, гордился своим народом и негодовал, что ему
выпала такая злая судьба. Но в присутствии белых он неизменно играл роль
самого низкопробного шута.
Однажды ему было не на что пообедать.
- Постой, - сказал он, когда я утром вошел в лифт, - первый же белый
даст мне двадцать пять центов, увидишь.
Вошел один из белых, работавших в нашем здании. Улыбаясь и жуликовато
вращая глазами, Шорти затянул:
- Мистер белый, я так хочу есть, дайте мне, пожалуйста, двадцать пять
центов.
Белый как будто его не слышал. Шорти снова заныл, держа руку у кнопок
лифта:
- Дайте двадцать пять центов, мистер белый, а то лифт не поедет.
- Иди к черту, Шорти, - сказал белый, даже не взглянув на него и жуя
свою сигару.
- Есть хочу, мистер белый, просто помираю! - канючил Шорти.
- Помрешь, если сейчас же не поднимешь меня, - сказал белый, в первый
раз слегка улыбнувшись.
- Этому черномазому сукину сыну так нужны двадцать пять центов! - Шорти
кривлялся и гримасничал, словно и не слышал угрозы.
- Поехали, черномазый, а то я опоздаю. - Белый был заинтригован и явно
радовался возможности поиздеваться.
- Это вам обойдется в двадцать пять центов, мистер белый. Всего
четверть доллара, ну что вам стоит, - нудил Шорти.
Белый молчал. Шорти нажал на кнопку, и лифт пошел вверх, но остановился
метрах в полутора от этажа, где работал белый.
- Все, мистер белый, дальше не идет, придется вам дать мне четвертак. -
В голосе Шорти слышалось рыдание.
- А что ты за это сделаешь? - спросил белый, все еще не глядя на Шорти.
- Что угодно сделаю, - пропел негр.
- Что, например?
Шорти хихикнул, нагнулся и выставил свой толстый зад.
- Можете за четвертак дать мне по этому месту коленкой, - пропел он,
хитро щурясь.
Белый тихо рассмеялся, позвенел в кармане монетами, вынул одну и бросил
на пол. Шорти нагнулся ее поднять, а белый оскалился и со всей силы пнул
его ногой. Шорти разразился не то воем, не то смехом, который отозвался
далеко в шахте лифта.
- А теперь, черная образина, открывай дверь, - процедил белый, криво
усмехаясь.
- Сейчас, сэр, сию минуту открою, - пропел Шорти, быстро поднял монету
и сунул в рот. - Вот Шорти свое и получил, - ликовал он.
Он открыл дверь лифта, белый вышел и, обернувшись, сказал:
- А ты ничего парень, Шорти, сукин ты сын.
- Это нам известно! - взвизгнул Шорти, и им снова овладел приступ
дикого смеха.
Я наблюдал эту сцену в разных вариациях десятки раз и не испытывал ни
злобы, ни ненависти - только гадливое отвращение.
Как-то я спросил его:
- Скажи мне, ради бога, как ты можешь?
- Мне нужен был четвертак, и я его получил, - объяснил он мне, как
маленькому, и в голосе его была гордость.
- Разве деньгами заплатишь за унижение?
- Слушай, черномазый, - ответил он, - задница у меня крепкая, а
четвертаки на земле не валяются.
Больше я с ним об этом не заговаривал.
Работали здесь и другие негры: старик по имени Эдисон, его сын Джон,
ночной сторож Дэйв. В перерыв, если меня никуда не посылали, я шел в
комнатушку у входа, где собирались все негры. Здесь, в этом тесном
закутке, мы жевали свои завтраки и обсуждали, как белые относятся к
неграм. О чем бы мы ни говорили, разговор неизменно сводился к этому. Мы
все их ненавидели, но стоило белому заглянуть в комнатушку, как на наших
лицах появлялись тихие, покорные улыбки.
Мир белых казался нам особым, высшим миром, мы повторяли и обсуждали
между собой, что они говорят во время работы, как они выглядят, как
одеваются, кто в каком настроении, кто кого обошел по службе, кого
уволили, кого наняли. Но ни разу ни один из нас не сказал в открытую, что
мы-то занимаем здесь низшее положение. Мы говорили лишь о мелочах, которые
и составляли суть нашей жизни.
Но за словами, которые мы произносили, пряталась смутная угроза. Белые
провели черту и запретили нам ее переступать, и мы эту черту не
переступали, иначе у нас отняли бы кусок хлеба. Но в тех границах, которые
нам отвели, мы тоже прочертили свою черту, утверждавшую наше право на этот
кусок хлеба, каких бы унижений и оскорблений он нам ни стоил. Если белый
лишал нас работы или гражданских прав, мы покорно склоняли головы перед
его властью. Но если он пытался отнять у нас цент, могла пролиться кровь.
Поэтому наша повседневная жизнь вращалось в кругу ничтожных забот, и любое
покушение на наши мелкие права воспринималось как покушение на жизнь. Мы
сердились, как дети, быстро забывая одну обиду и всей душой отдаваясь
другой.
- Знаешь, что сказал мне сегодня утром эта сволочь Один! - начнет,
бывало, Джон, жуя сочную котлету.
- Что? - спросит Шорти.
- Приношу ему сдачу за газ, а он говорит: "Положи вот в этот карман, у
меня руки грязные". А я положил деньги на скамейку, что я ему, раб? Пусть
кладет свои деньги себе в карман сам, а я скорее сдохну.
- Так с ними и надо, - скажет Шорти.
- Белые ни черта не соображают, - скажет старик Эдисон.
- Им только дай волю, - заметил ночной сторож Дэйв (он уже поспал после
ночного дежурства и сейчас собирается на очередное свидание).
- А меня Фолк послал отнести костюм в чистку и не дал ни цента. Обещал
в получку, - подключусь я.
- Ну и пахал, - скажет Джон.
- Обещанного три года ждут, - добавит Шорти.
- Все равно надо им услужать, - скажет старик Эдисон, - а то ведь
никакой жизни не будет.
- На днях подамся на Север, - вздохнет Шорти.
Мы дружно засмеемся, зная, что никуда Шорти не уедет, потому что
слишком любит поесть и без здешних белых ему придется туго.
- Что ты будешь делать на Севере? - спрошу я Шорти.
- Буду выдавать себя за китайца.
И мы снова расхохочемся. Перерыв кончится, мы разойдемся по своим
местам, и на наших лицах не будет и тени оживления, которое мы только что
испытывали.
Однажды я понес в один из универмагов очки. Покупателей в отделе не
было, за прилавком стоял белый и как-то странно смотрел на меня. Судя по
внешности, он был янки - с кирпичным румянцем, высокий и крепкий, - не то
что тощие долговязые южане.
- Пожалуйста, сэр, распишитесь вот здесь, - обратился я к нему,
протягивая учетную книгу и очки. Он взял их, продолжая смотреть на меня.
- Знаешь, парень, я ведь с Севера, - проговорил он.
Я весь сжался. Что это, ловушка? Он коснулся запретной темы, и я решил
выждать и понять, чего он хочет. Белые на Юге никогда не говорили с
неграми о белых американках, ку-клукс-клане, о Франции и о том, как
живется неграм, о Джеке Джонсоне, о севере Соединенных Штатов, о
Гражданской войне, Аврааме Линкольне, У.С.Гранте и генерале Шермане, о
католиках, папе римском и евреях, о республиканской партии, рабстве и
социальном равенстве, о коммунизме, социализме, о 13, 14 и 15-й поправках
к Конституции, а также о других предметах, требовавших от негров знаний и
мужества. Зато поощрялись такие темы, как секс и религия. Я молчал и не
поднимал глаз на продавца. Его слова извлекли из потаенных глубин тему
отношений между неграми и белыми, и я чувствовал, что стою на краю
пропасти.
- Не бойся, - продолжал он. - Я просто хочу задать тебе один вопрос.
- Слушаю, сэр, - ответил я вежливо, ничего не выражающим голосом.
- Ты голодаешь? - тихо спросил он.
Я смотрел на него, широко раскрыв глаза. Его вопрос перевернул мне
душу, но ответить ему я не мог, не мог я признаться ему, что голодаю и
коплю деньги, чтобы уехать на Север. Я не доверял ему. Но лицо мое не
изменило своего привычного выражения.
- Нет, сэр, что вы, - ответил я, выдавив из себя улыбку. Да, я голодал,
и он знал это, но он был белый, и мне казалось, что признаться ему в этом
позорно.
- По твоему лицу и глазам видно, что ты хочешь есть, - продолжал он.
- Я ем вволю, - солгал я.
- Тогда почему же ты такой худой?
- Наверное, от природы, - солгал я.
- Ты просто боишься.
- Нет, сэр, - снова солгал я.
Я не мог смотреть на него. Отойти бы от прилавка, но ведь он белый, а я
слишком хорошо знал, что, когда белый с тобой говорит, нельзя просто так
взять и уйти от него. И я стоял, глядя в сторону. Он сунул руку в карман и
вытащил долларовую бумажку.
- Вот, возьми и купи себе поесть.
- Не надо, сэр, - сказал я.
- Что за чепуха, - сказал он, - тебе стыдно взять деньги? Какие
глупости! Бери доллар и поешь.
С каждым его словом мне было все труднее взять доллар. Деньги были мне
так нужны, но я не мог даже поднять глаза. Я хотел сказать что-нибудь, но
язык точно прилип к гортани. Хоть бы этот янки отпустил меня! Я боялся
его.
- Что же ты молчишь? - сказал он.
Вокруг нас высились горы товаров, белые покупатели и покупательницы
ходили от прилавка к прилавку. Было лето, и на потолке крутился огромный
электрический вентилятор. Я ждал, когда же белый наконец даст знак, что я
могу идти.
- Ничего не понимаю, - прошептал он. - Сколько классов ты кончил?
- Девять, но, по существу, восемь, - ответил я. - Дело в том, что на
уроках в девятом классе мы по большей части повторяли то, что прошли в
восьмом.
Наступило молчание. Он не требовал от меня столь пространного
объяснения, но я хотел заполнить словами пропасть, которая так откровенно
зияла между нами, я говорил, чтобы вернуть наш фантастический разговор в
привычное для южан русло. На самом-то деле разговор был совсем не
фантастический - меня расспрашивали о моей жизни, но эти вопросы
всколыхнули все мои тайные страхи. Белый янки и не подозревал, сколь
опасны его слова. Иногда человеку бывает нелегко высказать что-то
глубокое, ему самому неясное, ускользающее; но негру трудно говорить о
вещах самых простых, ибо от них зависит его судьба. Например, человеку
хочется выразить, почему его так привлекают звезды, но, когда он думает
только о том, как бы заработать на кусок хлеба, этот кусок хлеба
становится столь же важным, как и звезды.
К прилавку подошел еще один белый, и я вздохнул с облегчением.
- Так берешь доллар? - спросил янки.
- Нет, сэр, - прошептал я.
- Бог с тобой, не хочешь - не надо.
Он расписался в книге, убрал очки. Я положил книгу в сумку и направился
к выходу, дрожа оттого, что белый знает, как я голодаю. С тех пор я
старался с ним не встречаться. Когда я видел его, мне почему-то казалось,
что он - мой враг, так как он знал, что я чувствую, а я мог считать себя в
безопасности на Юге только при том условии, что мои чувства неведомы
белым.
Однажды летним утром я стоял у раковины в углу и мыл очки, только что
отполированные линзы, пол под ногами дрожал от работающих станков. Возле
каждого стоял, согнувшись, белый. В окно слева светило солнце, мастика в
его лучах казалась кроваво-красной, и в этой яркости было что-то
тревожное, зловещее. Приближался полдень, и я уже мечтал, как буду есть
бутерброды с котлетой и пакетик орехов - мои обычный обед. День этот ничем
не отличался от всех других дней, которые я провел здесь, моя линзы, бегая
по поручениям. Я был в ладу с этим миром - насколько может быть с ним в
ладу черный парнишка, живущий на Юге среди белых.
Возможно, именно потому, что день этот ничем не выделялся в череде
других таких же дней, он и сделался особенным, а может быть, белые,
работавшие на станках, обалдели от тупой, однообразной работы и решили
развлечься. Вдруг я услыхал шаги за спиной и обернулся. Рядом со мной
стоял мистер Один - мастер, которому я непосредственно подчинялся. Он,
улыбаясь, смотрел, как я стираю с линз наждачную пыль.
- Как делишки? - спросил он.
- Отлично, сэр! - ответил я с напускной веселостью, быстро войдя в роль
"славного парнишки-негра, такого добродушного и открытого с белыми", - эту
роль я теперь играл с легкостью; правда, в душе я забеспокоился, что
допустил оплошность и сейчас мне достанется.
Он все стоял и не говорил ни слова. Что ему надо? Обычно он так себя не
вел; я хотел взглянуть на него, но боялся.
- Слушай, Ричард, как по-твоему, я тебе друг? - спросил он.
Вопрос таил столько опасности, что сразу на него ответить было нельзя.
Я почти не знал мистера Олина и относился к нему, как относятся все негры
на Юге к белым. Он приказывал, я отвечал: "Да, сэр" - и исполнял
приказание. А сейчас он ни с того ни с сего задает такой вопрос! Мне было
отлично известно, что белые считают себя друзьями негров. Ища ответа,