Страница:
— Я сварил наш морской улов, — сказал он. Ромео тушил мидии в соусе собственного приготовления — белое вино, чеснок и душистые приправы. — Ты готова к ипе fete aux moules[88]? — спросил он.
Я была готова. Насытившись вволю, я съела еще немного. Мы непринужденно болтали, смеялись. Я запомнила очень мало из того, что было сказано, но мне было удивительно легко в компании Ромео. Все это время мы вытаскивали мидий из одного горшка, а в другой выбрасывали пустые скорлупки. Я соскребала сладкое оранжевое мясо со стенок раковин вилкой, пальцами. Бульон, хлеб, вино — все было очень вкусно.
Через несколько часов я расхворалась, как никогда в жизни.
Одна из мидий оказалась «испорченной», уж не знаю почему, и вызвала у меня приступ тошноты, поноса, колики и спазмы, которые я не стану описывать.
В конце концов я устроилась на диване в мастерской, то обливаясь потом под тончайшими простынями, то дрожа под грудой тканей из хлопка и шерсти. Я была не в состоянии переварить даже слабый черный чай, который приготовил мне смущенный Ромео, а вид принесенного им тонкого сухого печенья вызвал у меня приступ рвоты. В моем животе происходило какое-то неистовство… Мне было так плохо, что меня даже не волновало, просто не могло волновать, что Ромео, мой Ромео стал свидетелем всей этой сцены. Да, он ухаживал за мной всю эту долгую, долгую ночь, не отходя ни на минуту.
Был момент полного отчаяния (после неудачи с чаем и печеньем), когда Ромео на короткое время исчез из мастерской, возвратившись с какой-то взятой у Себастьяны микстурой. Я выпила ее, хотя Себастьяна сказала Ромео, что сейчас вряд ли что-нибудь поможет: это достаточно распространенное недомогание, которое пройдет через сутки, и я снова буду чувствовать себя совершенно здоровой. Я быстро высчитала, что мне предстоит мучиться еще долгие часы, пребывая в таком жалком состоянии. Я не могла уснуть и, отчаянно желая отвлечься, отважилась наконец попросить Ромео почитать мне из…
Ромео знал о существовании «Книги теней» Себастьяны, но не прочел оттуда ни строчки. В ту ночь я, как потом узнала, нарушила все обычаи, попросив его почитать мне вслух ее «Книгу». Он это сделал, правда были некоторые трудности с неизвестными ему словами, другие он знал, но никогда раньше не произносил. Я хорошо запомнила прочитанное, потому что внимательно вслушивалась в каждое слово, сказанное этим глубоким голосом с бретонским акцентом, принадлежащим красивому мальчику, которому суждено было находиться рядом со мной еще всего лишь один день.
Ромео читал всю ночь, пока я наконец не уснула. Он сидел на полу, опершись спиной о диван из бледно-желтого шелка, на котором я возлежала в красной пижаме, — законченная картина из жизни какой-нибудь восточной императрицы, а может быть, императора. (Наши позы вызывали в памяти Скавронскую и ее раба.) На полу стояли две золотые чаши — я легко могла до них дотянуться, а об их назначении легко можно было догадаться… Enfin , я жадно ловила каждое прочитанное Ромео, все еще моим Ромео, слово. Как он замечательно развлек меня, когда мое тело мне изменило!
ГЛАВА 28Bufo Vulgaris
[89]
Я проснулась, проспав не знаю как долго, от звука медленно открывающейся двери.
В комнате было темно, невероятно темно. Болел каждый мускул моего тела, а голова была как пропитанная водой губка, такая тяжелая, что не оторвать от подушки. Собрав остаток сил, пытаясь вновь обрести власть над своим телом, я протянула руку и обнаружила, что глаза и лоб мне закрывает сложенная вдоль тряпица. Я отбросила ее в сторону, и солнце в этот день встало для меня во второй раз.
Я пролежала на диване всю длинную-длинную ночь, меня знобило — я то сбрасывала, то вновь натягивала на себя одеяла, которые принес мне Ромео, и всю эту долгую ночь он, мой Ромео, провел рядом со мной. Он чувствовал себя виноватым и тысячу раз извинялся за то, что предложил мне поесть моллюсков. Его присутствие — это все, что мне было нужно. Как меня ни тошнило, я была очень рада, что он мне читает. Я даже подумывала, не попросить ли Ромео почитать из книг, найденных в студии: «Секреты молодой женщины», «Мемуары юной девственницы», «Анекдоты супружеской любви»… но вместо этого я, конечно, выбрала «Книгу» Себастьяны.
Я чувствовала, как силы понемногу возвращаются ко мне, словно я вновь медленно овладеваю своим телом, член за членом. И когда глаза привыкли к свету, я обнаружила, что некая тень, движущаяся ко мне, обретает человеческий облик.
Рядом со мной стоял Асмодей, одетый так, словно это не он две ночи назад присутствовал на званом обеде: белая блуза распахнута на груди, испачканные на манжетах длинные рукава свисают незастегнутыми, штанины черных панталон обрезаны у колен, сабо потемнели от грязи. Он стоял в ногах дивана, на котором мы лежали; Ромео, правда, все еще спал, растянувшись рядом на ковре.
— Мальчик! — произнес Асмодей, возвышаясь над диваном. Ранний свет, проникавший в мастерскую через высокие окна позади него, придавал его светлой гриве золотистый оттенок, такой яркий, что мне пришлось отвернуться. Вновь повернулась к нему лицом я только тогда, когда он повторил: — Мальчик! Проснись! — и с облегчением поняла, что он обращается к Ромео, слегка толкая его ногой. — Ночь напролет проворковали, верно, голубки? — Теперь Асмо разглядывал меня, столь великолепно, но неприлично одетую в красную шелковую пижаму, облегавшую каждый изгиб моего тела. Всю ночь я обливалась потом: желтый шелк дивана был влажен. Я потянулась, а потом сжалась от страха на диване, стараясь держаться подальше от Асмодея, — «съежилась» — это слово было бы здесь уместно, если бы я не старалась изо всех сил сидеть прямо, не сгибая спину, и, главное, выдержать, любой ценой выдержать оценивающий взгляд этого человека. Он стоял, держа руки за спиной, раскачиваясь взад-вперед, с пятки на носок, в позе, выражающей задумчивость, но я-то знала, что созерцательность Асмодею вовсе не свойственна.
Проснувшись, Ромео тут же справился о моем самочувствии.
— Спасибо, все прошло, — ответила я.
Потом он повернулся к Асмодею и сказал, глядя на него снизу вверх и улыбаясь:
— Я тебя видел во сне. Это меня поразило.
— Приятная ночная работа, я полагаю? Тебе еще предстоит хорошо потрудиться. Петухи поют уже больше часа, так что, петушок, оставь ее и иди позаботься о них.
— Тебе что-нибудь нужно? — спросил у меня еще сонный Ромео. — Может, мне…
— Убирайся отсюда, мальчик! — Асмо пнул голую ногу Ромео. — Нас с ведьмой ждет своя работа.
Поднимаясь с пола, Ромео, несомненно, увидел на моем лице выражение панического страха, прочитал в моих глазах немую мольбу не уходить , но у него не было выбора: в отсутствие Себастьяны он исполнял приказания Асмодея.
— Прежде всего разожги огонь, — велел Асмо, — чтобы прогнать этот холод. Да и воняет здесь изрядно. А это забери с собой! — Асмо кивнул в сторону тазов с моей ночной рвотой.
Когда Ромео проходил мимо него, Асмодей внезапно выставил локоть, попав юноше в грудь, так что у него сбилось дыхание. Мальчик выругался, Асмо ухмыльнулся — больше ничего не было сказано. Только когда Ромео, разворошив тлеющие угли в камине, подошел к двери, Асмо, не спускавший с него глаз, сделал еще один, теперь уже ложный, выпад. Как ни странно, на этот раз опасения Ромео (а они у него были) исчезли: он просто улыбнулся и покинул нас.
В ходе этой мальчишеской игры, когда Асмодей повернулся и сделал два быстрых шага в сторону Ромео, я увидела, что он прячет за спиной квадратную коробочку, завернутую в гладкую золотистую бумагу и украшенную зеленой лентой.
Я спросила напрямик, но как бы в нерешительности:
— Для меня?
— Пей свой чай, — сказал Асмодей, положив коробку рядом с серебряным подносом, который он, вероятно, и принес. Я глядела на дымящийся зелено-черный чай. Я была достаточно знакома с этим человеком, чтобы испытывать беспокойство. — Выпей же его, во имя Люцифера! Его прислала Себастьяна.
Я стала пить маленькими глотками чай, чувствуя себя значительно лучше. Мои внутренности не бунтовали больше, от атаки моря на мой организм остались только легкие колики. Чай, хоть и был солоноват на вкус, похоже, помог, и я окончательно проснулась.
— А подарок, — отважилась я спросить, — тоже от Себастьяны?
— Нет, — ответил Асмо, садясь на дальний край дивана. — Не совсем. — Он, как бы стесняясь, посмотрел на свои руки, словно собирался сделать признание. — Видишь ли, у нас, мужчин, знающихся с сестрами, тоже есть своя роль. Традиции, ну и так далее.
Сказанное им меня обрадовало, и я поняла, что страх прошел. Забыла ли я пылающие манжеты, оскорбительную игру местоимений после нашей первой встречи, слегка завуалированные угрозы? Но чье расположение, хотя бы мимолетное, нельзя завоевать с помощью подарка?
— Могу я открыть коробку?
— Чай. Допей чай.
Я последовала его совету. Чай доставил мне удовольствие. Был ли солью тот кристаллический осадок, что кружился в зеленоватой жидкости цвета моря? В нем было достаточно горечи, свойственной, пожалуй, кофе, чтобы взбодрить меня. Пока я пила, мы разговаривали, хотя я не помню ни слова из сказанного, настолько, должна признать, занимали меня мысли о подарке (а их в моей жизни я получала очень мало) и стесняло присутствие Асмодея… Я пила чай и чувствовала учащенное биение сердца, но причиной своего волнения считала, как уже было сказано, подарок и его дарителя.
— Что это был за чай? — спросила я.
— Ты ощущаешь его действие?
— Да.
Чайный осадок уже высох, оставив темный налет на дне чашки. Асмодей приблизился, чтобы дать мне попробовать его с ложечки: это была соль, а может быть, и сахар — язык слегка саднило.
— Очень хорошо, — улыбнулся Асмо, — а теперь прими мой маленький подарок. — Он осторожно, слишком осторожно взял у меня чашку с блюдцем, поставив взамен украшенную лентой коробку. Улыбаясь, я принялась трудиться над изумрудным бантом, тисненой бумагой, но внезапно ощутила горячие руки Асмодея на своих голых лодыжках. Мое сердце бешено заколотилось. Я почувствовала, что лицо пылает, а дыхание затруднено, что опять-таки приписала близкому соседству мужчины. — Да, — сказал он, — дарить именно это — своего рода традиция. Как ты знаешь, немногие мужчины вступают в союз с сестрами… Ты могла бы в нем состоять, или же тебе это еще предстоит. — Когда он произнес эти загадочные слова, я почувствовала, что его руки поднимаются с лодыжек все выше в широких штанинах моих шелковых шаровар. Он крепко держал меня, и эта хватка была бы еще жестче, если бы я сделала попытку вырваться. И я ускорила этот странный ритуал, разорвав ленту на коробке, в то время как мышцы моего горла сокращались, словно от боли. Теперь я дышала через рот, а сердце прыгало, как…
Как две синие жабы, прыгнувшие мне на грудь из открытой коробки.
Металлический смех Асмодея все звенел, звенел, звенел… Я подалась назад, но его руки были уже у колен. Он придвинулся ближе. Жирные жабы своим весом как бы удваивали тяжесть моих грудей… Они были ужасны: размером с детскую ладонь, синие, с черными пятнами… Мой пульс бешено бился. Сердце, казалось, вот-вот разорвется.
— Разве тебе не нравятся жабы? — спросил Асмо, придвинувшись еще ближе, совсем близко. — Ведь в них отражаются твои колдовские глаза. — Своим телом он придавил меня к дивану, а его лицо было на расстоянии пяди от моего. — Это же всего-навсего зверюшки. Себастьяна сказала, я должен…
— Себастьяна, — эхом повторила я, но ее имя не принесло мне успокоения, как я надеялась.
— Да, конечно. Все это делается с ее ведома… Возьми-ка жабу, колдунья. Сделай это! Сделай!
Я была испугана, и тут же в каждой из моих рук очутилось по жабе. Асмо, довольный, откинулся на спинку дивана.
— Вот и хорошая девочка, или мальчик, неважно кто.
Он расположился между моими раскинутыми ногами… не это ли нарушило ритм моего сердца?.. Да, эта сумасшедшая пульсация вызывала боль, и каждый неглубокий вдох дребезжанием отзывался в груди. Я попыталась двигаться, но безуспешно. Сделала попытку говорить, но… казалось, мой язык из сукна, а все тело ощущалось полым, словно оно набито тряпками, как мумия, обреченная на жизнь после смерти. И все же, понимая, что, если я буду поступать так, как мне велят, вся эта причудливая церемония в конце концов завершится, я поместила обеих жаб в одну руку (я ненавижу этих тварей) и стала гладить их дрожащими пальцами другой.
— Молодец, — сказал Асмодей, чьи руки бродили по моему телу куда более уверенно. Я сгорала от стыда, все более и более цепенела от его близости, от касаний его сильных рук у меня перехватывало дыхание.
— Пожалуйста, — взмолилась я, когда мне показалось, что я не смогу переносить противную тяжесть жаб ни мгновением дольше, — пожалуйста, возьми их. — С этими словами я протянула их ему. — И, будь так добр, убери свои руки с…
— Они мне и не нужны сейчас, — сказал Асмо, быстро вставая и поднимая руки, как бы капитулируя. — Нет, нет, нет. — По крайней мере, я освободилась от его ползающих пальцев. — Тебе разве не нравятся твои новые друзья?
— К сожалению, нет.
— Не имеет значения. Тебе не придется терпеть их слишком долго. Кстати, — добавил он, глядя на каминные часы, — прошло уже несколько минут после того, как ты выпила чай. Твое сердце, должно быть, так стучит, словно вот-вот разорвется!
— Да, это так, — сказала я, чувствуя, что к глазам подступают слезы. — Что ты… — Я не смогла закончить фразу, положила жаб обратно в коробку и плотно закрыла крышку. Что-то пристало к моим рукам, похожее на древесный сок или… яд с жабьей кожи.
— Bufo vulgaris или родственный ему вид, — злорадно произнес Асмо, расхаживая перед камином. — Ужасная маленькая тварь, омерзительная на ощупь. — Задрав рубаху, чтобы показать пару холщовых перчаток, заткнутых за пояс, он добавил: — И требующая чрезвычайно умелого обращения… Мне понадобилось много часов , чтобы извлечь достаточно яда из этих маленьких гадин, очень, очень аккуратно развести огонь — а то сваришь их ненароком, — о, какое невероятное терпение необходимо для того, чтобы ждать, ждать, наблюдая, как медленно стекает яд в чашку… Я глаз не сомкнул! Да, моя милая, жабы, как видно, подействовали на тебя и снаружи, и изнутри. — Этот смех, похожий на лязганье холодного железа. — Еще немного — и твое сердце внезапно взвоет…
— Но Себастьяна? — прервала я его.
Мое горло распухало. Скоро я лишусь речи. Потом дыхания. А потом и жизни.
— Твоя названая сестра спит в своих покоях рядом с потайной комнатой, откуда выползли твои липкие убийцы… Ты ведь не видела ее логово, не правда ли? Жаль, теперь уже и не увидишь. Совершенно фантастическое, его содержимое может сравниться с тем, что хранится в логовищах фессалийских ведьм. Сам не знаю, откуда она берет такие диковины. Куски засоленной плоти. Клювы птиц, этих предвестников беды. — Он дурачился, как мальчишка, сопровождая свои слова жестикуляцией. — Склянки с рассолом, в котором хранятся носы распятых людей. Хранятся носы, каково?..
— И противоядия, глупец! — В мастерскую из-за гобелена, прикрывавшего дверь в коридор, вошла Себастьяна, неприбранная после сна, с растрепанными волосами. — У меня есть противоядия от любого зелья, какое бы ты ни попытался использовать.
В руке ее был стеклянный флакон. Она подошла и вылила густой черный сироп в мои сложенные пригоршней ладони, приказав натереть им запястья, за ушами и… язык, как можно глубже, насколько удастся, не задохнувшись.
— Ты, — бесстрастно произнес Асмодей, — ты…
И я поняла, что это недосказанное обвинение (в предательстве? измене?) было обращено к Ромео, наполовину скрытому гобеленом. Себастьяна велела Ромео войти и вручила ему фарфоровую чашу с крышкой, словно голубь угнездившуюся в его загрубевшей ладони.
— Сделай то, что я велела, — сказала она мальчику. — И быстро!
Ромео подошел ко мне сзади и, пробормотав слова извинения, разорвал мою красную ночную рубашку. Я была настолько ошеломлена, что даже не сопротивлялась (от все более охватывающего меня стыда? или просто оттого, что мне стало жалко рубашки?), когда он открыл чашу и припудрил мою грудь, шею, соски резко пахнущим порошком, как мне показалось, истолченным из кости, долго пролежавшей в земле.
Мое сердце перестало бешено стучать, в горле полегчало. Я услышала, что Себастьяна сказала:
— Дьявольское отродье!.. Я все знала еще до того, как мальчик пришел ко мне: когда моя сестра в опасности, мне известно и без предупреждения смертного! О чем ты думал? Мне следовало знать, что ты попытаешься…
— Сделать что? — парировал ее выпад Асмо. — Проучить ее, такую ведьму, это чудовищное отклонение от нормы? Тебе следовало бы знать, что я не потерплю такую, как она, среди нас. — Он негодующе махнул рукой в мою сторону. — Должен сказать, что единственное, на что я рассчитывал, это взять сию ведьму тепленькой. Инкуб с таким восхищением говорил о ее свойствах. А если ей суждено умереть, пусть умирает.
Все это время Ромео трудился надо мной, поэтому слова Асмодея не произвели желаемого эффекта.
— Скотина! Знала, что ты способен на самые грязные проделки, но напасть здесь, в моем доме, на одну из наших сестер!
— Ты хочешь, чтобы я признал ее одной из наших сестер?
— Животное, отвратительное, завистливое животное! — Голос Себастьяны перешел на шепот: — Неужели ты забыл, что я могу сделать с тобой?
— Нет, — ответил он, приближаясь к дивану. Себастьяна встала между нами. Я съежилась от страха. — А ты неужели забыла, что я имею над тобой абсолютную власть, моя дорогая? Разве не была ты сама не своя от любви все эти долгие годы?
— Ты льстишь себе, — ответила Себастьяна. — Ты теперь не более чем пес в моем доме, некогда любимое животное, для которого не осталось ничего иного, как умереть. Повиноваться и незаметно исчезнуть, когда придет твой смертный час!
— Пес, говоришь?.. Ну, если я пес, то ты моя сука!
— Arrete![90] — воскликнул Ромео, подойдя ближе. — Прекратите оба! А ты, — обратился он к Асмо, — уходи!
— Ты опозорил себя, — добавила Себастьяна. — Удались, пока Мадлен не узнала, что ты пытался сделать, отнять у нее последнюю надежду…
— Я уйду, — согласился Асмодей, — но вернусь. И тогда, надеюсь, не увижу больше эту…
Сказав такие слова, он быстро наклонился над диваном, взял меня рукой за подбородок, чтобы я не могла отвернуться, приблизил свое лицо… и квакнул, как жаба. Довольный собой, — его смех прозвучал как взрыв в тишине студии, — он вышел через дверь, ведущую в сад, и скрылся среди роз.
Когда дверь с шумом захлопнулась, так что задребезжали оконные стекла, я ринулась в объятия Себастьяны. Ромео по ее знаку встал на колени, чтобы укутать мои руки складками черной камчатной ткани, оторванной от низа дивана.
— Через пару часов, — сказала Себастьяна, — яд высохнет и потеряет свою силу.
Были произнесены извинения, обговорены ближайшие планы, но единственное, что я запомнила, — слова Себастьяны, произнесенные шепотом и обращенные скорее к себе самой, чем ко мне: «Я всерьез опасалась, что ты умрешь».
Мы пришли к выводу, что самое разумное сейчас — лечь спать, и я удобно устроилась в lit clos. Себастьяна говорила что-то загадочное о некой «миссии», о «наступлении долгих, долгих дней». Видимо, для того, чтобы успокоить меня, она добавила:
— Вовсе не предполагалось, что это будет длиться вечно , моя дорогая.
Затем, произнеся благословение или заклинание, она аккуратно притворила дверь. Я изо всех сил старалась сдержать слезы, зная, что Ромео оставался на страже в мастерской.
И вот наконец я погрузилась в глубокий сон, чему способствовала вторая чашка чая, которую я осторожно приняла из рук моей мистической сестры. На этот раз он был густым и вязким, цвета тыквы.
Какое-то время спустя я проснулась и выбралась из lit clos в холодную темную студию.
Мой сон был так крепок, что, казалось, длился несколько дней. Однако золотые стрелки часов, отчетливо видные под стеклом, показывали какое-то непонятное время. Были сумерки того же дня — я не проспала и ночи.
Я отвернулась от окна и увидела Мадлен, стоящую посреди мастерской. Мороз пробежал по коже, и я поняла, что отец Луи тоже где-то рядом, хотя я и не могла его видеть. Асмодей ушел, я знала, что его здесь нет. Через несколько минут появились Себастьяна и Ромео: он принес приготовленный им ужин, скудный, но вполне достаточный.
В отличие от ее последнего явления, когда она примчалась в мастерскую с Ромео в столь непривлекательном виде, в одном синем халате, поспешно заколов гриву своих черных волос, Себастьяна пришла теперь столь же безупречно одетая, как в тот раз, когда приехала, чтобы вызволить меня из С***. На ней были ее обычные широкие одежды из голубого шелка, складки которых были аккуратно уложены и сколоты. Тем не менее фигура время от времени явственно обозначалась сквозь шелк. Себастьяна расчесала волосы, заплетя их в красивую длинную косу и закрепив красными коралловыми гребнями черные как смоль непокорные пряди. Ноги были босы, левую лодыжку украшала тонкая серебряная цепочка с двумя лазуритовыми скарабеями. На ней не было ни ожерелий, ни колец, ни браслетов, но безукоризненную красоту ее изумительных глаз и бледного лица подчеркивали висящие на тонких серебряных цепочках полые жемчужные серьги, наполненные ароматическим маслом, капавшим время от времени на ее голые плечи.
Себастьяна предложила мне принять ванну, но купальную сорочку принесла мне Мадлен, она же проводила меня до ванной, скрытой за красиво расписанной стеной. В темноте и безмолвии Мадлен (как добра она была!) сидела рядом, заплетая мне волосы.
Там, в ванной, Мадлен дала мне выплакаться, даже поощрила меня порыдать всласть. Я не заметила крови, которую она пролила на темные плитки пола, на мою кожу и волосы, когда утешала меня. (Обнаружив кровь на себе, я просто смыла ее…) А Мадлен действительно успокоила меня, словно умела превратить собственную боль в целительный эликсир. Я с радостью вспоминаю об этом, обо всем, что случилось после того, как в дверь негромко постучали; и не успели ни я, ни Мадлен отозваться на этот стук, как к нам присоединился Ромео, спросивший просто:
— Можно и мне?
Прежде чем я успела что-то сказать (может быть, Мадлен ответила ему или помогла?), он скинул одежду и скользнул в ванну.
— Мне тоже надо помыться, — сказал он. — За прошедшие сутки накопилось немало грязи.
Я была страшно смущена. Мое смятение нисколько не облегчали ни присутствие Мадлен, ни милая улыбка на лице Ромео. Я, конечно, сгорала от стыда, но меня смутило и упоминание Ромео о грязи. Ведь он так терпеливо ухаживал за мной всю ту долгую ночь, не брезгуя и низменными отправлениями моего тела: выливал эмалированные тазы, полные рвоты, слюны и экскрементов, вытирал влажный лоб, менял потемневшие от пота одеяла, бережно придерживая мои волосы, когда голова свешивалась с дивана и меня вновь и вновь выворачивало наизнанку…
Эти невеселые воспоминания были прерваны Мадлен, которая зашептала, склонившись ко мне: «Не отблагодарить ли мальчика? Он хочет, чтобы ты его помыла». И не успела я запротестовать или что-либо сделать, как она повторила сказанное, и, как ни странно, Ромео, казалось, понял ее, потому что поднялся и подошел ближе, остановившись в самом центре ванны, где вода доходила ему до бедер, и…
Мадлен подтолкнула меня, и вот мы уже стоим с ним лицом к лицу, обнаженные.
— Никогда бы не подумал, что он будет так груб с тобой, — прошептал Ромео. — Иначе я бы не оставил тебя с ним одну.
— Ах, непохожесть! Схожесть! Мы никогда не видели такого… Луи… если бы только Луи … — Случившийся со мной внезапный, припадок нервной дрожи позабавил девушку-призрака. (Ромео, хоть и был гораздо спокойнее меня, успел возбудиться.) — Да, ведьма , — сказала она. — Мы предпочитаем сексуальный способ общения, а мальчик хорошо обучен . — И, всецело уступив своей натуре, она заставила нас пуститься в пляс, напомнивший мне… — У вас нет причины стесняться друг друга, мои дорогие , — сказала она. — Мне известны ваши мечты, ваши сокровенные желания . — И она не замедлила доказать это. — Но подождите, — добавила она, и если бы не резкий скачок температуры в наполненной паром, полутемной комнате, я бы не поняла, что она вышла, но она вышла, вернувшись, в буквальном смысле слова, мигом, с напольным зеркалом, которым я пользовалась ранее. Она принесла с собой и свечи, и, когда вставила их в серебряные канделябры перед зеркалом, я поняла, чего она хочет добиться: теперь при их свете — не знаю уж, как ей удалось так быстро зажечь обе свечи, — она стала видимой мне и Ромео. Он мог различить ее в зеркале — темная масса пара, сгущение… уж не знаю чего. — А теперь , — сказала Мадлен, устраиваясь на краю ванны перед зеркалом, — он хотел бы узнать то, что так возбуждает Асмодея. Что касается тебя, ведьма …
Я была готова. Насытившись вволю, я съела еще немного. Мы непринужденно болтали, смеялись. Я запомнила очень мало из того, что было сказано, но мне было удивительно легко в компании Ромео. Все это время мы вытаскивали мидий из одного горшка, а в другой выбрасывали пустые скорлупки. Я соскребала сладкое оранжевое мясо со стенок раковин вилкой, пальцами. Бульон, хлеб, вино — все было очень вкусно.
Через несколько часов я расхворалась, как никогда в жизни.
Одна из мидий оказалась «испорченной», уж не знаю почему, и вызвала у меня приступ тошноты, поноса, колики и спазмы, которые я не стану описывать.
В конце концов я устроилась на диване в мастерской, то обливаясь потом под тончайшими простынями, то дрожа под грудой тканей из хлопка и шерсти. Я была не в состоянии переварить даже слабый черный чай, который приготовил мне смущенный Ромео, а вид принесенного им тонкого сухого печенья вызвал у меня приступ рвоты. В моем животе происходило какое-то неистовство… Мне было так плохо, что меня даже не волновало, просто не могло волновать, что Ромео, мой Ромео стал свидетелем всей этой сцены. Да, он ухаживал за мной всю эту долгую, долгую ночь, не отходя ни на минуту.
Был момент полного отчаяния (после неудачи с чаем и печеньем), когда Ромео на короткое время исчез из мастерской, возвратившись с какой-то взятой у Себастьяны микстурой. Я выпила ее, хотя Себастьяна сказала Ромео, что сейчас вряд ли что-нибудь поможет: это достаточно распространенное недомогание, которое пройдет через сутки, и я снова буду чувствовать себя совершенно здоровой. Я быстро высчитала, что мне предстоит мучиться еще долгие часы, пребывая в таком жалком состоянии. Я не могла уснуть и, отчаянно желая отвлечься, отважилась наконец попросить Ромео почитать мне из…
Ромео знал о существовании «Книги теней» Себастьяны, но не прочел оттуда ни строчки. В ту ночь я, как потом узнала, нарушила все обычаи, попросив его почитать мне вслух ее «Книгу». Он это сделал, правда были некоторые трудности с неизвестными ему словами, другие он знал, но никогда раньше не произносил. Я хорошо запомнила прочитанное, потому что внимательно вслушивалась в каждое слово, сказанное этим глубоким голосом с бретонским акцентом, принадлежащим красивому мальчику, которому суждено было находиться рядом со мной еще всего лишь один день.
Ромео читал всю ночь, пока я наконец не уснула. Он сидел на полу, опершись спиной о диван из бледно-желтого шелка, на котором я возлежала в красной пижаме, — законченная картина из жизни какой-нибудь восточной императрицы, а может быть, императора. (Наши позы вызывали в памяти Скавронскую и ее раба.) На полу стояли две золотые чаши — я легко могла до них дотянуться, а об их назначении легко можно было догадаться… Enfin , я жадно ловила каждое прочитанное Ромео, все еще моим Ромео, слово. Как он замечательно развлек меня, когда мое тело мне изменило!
ГЛАВА 28Bufo Vulgaris
[89]
Я проснулась, проспав не знаю как долго, от звука медленно открывающейся двери.
В комнате было темно, невероятно темно. Болел каждый мускул моего тела, а голова была как пропитанная водой губка, такая тяжелая, что не оторвать от подушки. Собрав остаток сил, пытаясь вновь обрести власть над своим телом, я протянула руку и обнаружила, что глаза и лоб мне закрывает сложенная вдоль тряпица. Я отбросила ее в сторону, и солнце в этот день встало для меня во второй раз.
Я пролежала на диване всю длинную-длинную ночь, меня знобило — я то сбрасывала, то вновь натягивала на себя одеяла, которые принес мне Ромео, и всю эту долгую ночь он, мой Ромео, провел рядом со мной. Он чувствовал себя виноватым и тысячу раз извинялся за то, что предложил мне поесть моллюсков. Его присутствие — это все, что мне было нужно. Как меня ни тошнило, я была очень рада, что он мне читает. Я даже подумывала, не попросить ли Ромео почитать из книг, найденных в студии: «Секреты молодой женщины», «Мемуары юной девственницы», «Анекдоты супружеской любви»… но вместо этого я, конечно, выбрала «Книгу» Себастьяны.
Я чувствовала, как силы понемногу возвращаются ко мне, словно я вновь медленно овладеваю своим телом, член за членом. И когда глаза привыкли к свету, я обнаружила, что некая тень, движущаяся ко мне, обретает человеческий облик.
Рядом со мной стоял Асмодей, одетый так, словно это не он две ночи назад присутствовал на званом обеде: белая блуза распахнута на груди, испачканные на манжетах длинные рукава свисают незастегнутыми, штанины черных панталон обрезаны у колен, сабо потемнели от грязи. Он стоял в ногах дивана, на котором мы лежали; Ромео, правда, все еще спал, растянувшись рядом на ковре.
— Мальчик! — произнес Асмодей, возвышаясь над диваном. Ранний свет, проникавший в мастерскую через высокие окна позади него, придавал его светлой гриве золотистый оттенок, такой яркий, что мне пришлось отвернуться. Вновь повернулась к нему лицом я только тогда, когда он повторил: — Мальчик! Проснись! — и с облегчением поняла, что он обращается к Ромео, слегка толкая его ногой. — Ночь напролет проворковали, верно, голубки? — Теперь Асмо разглядывал меня, столь великолепно, но неприлично одетую в красную шелковую пижаму, облегавшую каждый изгиб моего тела. Всю ночь я обливалась потом: желтый шелк дивана был влажен. Я потянулась, а потом сжалась от страха на диване, стараясь держаться подальше от Асмодея, — «съежилась» — это слово было бы здесь уместно, если бы я не старалась изо всех сил сидеть прямо, не сгибая спину, и, главное, выдержать, любой ценой выдержать оценивающий взгляд этого человека. Он стоял, держа руки за спиной, раскачиваясь взад-вперед, с пятки на носок, в позе, выражающей задумчивость, но я-то знала, что созерцательность Асмодею вовсе не свойственна.
Проснувшись, Ромео тут же справился о моем самочувствии.
— Спасибо, все прошло, — ответила я.
Потом он повернулся к Асмодею и сказал, глядя на него снизу вверх и улыбаясь:
— Я тебя видел во сне. Это меня поразило.
— Приятная ночная работа, я полагаю? Тебе еще предстоит хорошо потрудиться. Петухи поют уже больше часа, так что, петушок, оставь ее и иди позаботься о них.
— Тебе что-нибудь нужно? — спросил у меня еще сонный Ромео. — Может, мне…
— Убирайся отсюда, мальчик! — Асмо пнул голую ногу Ромео. — Нас с ведьмой ждет своя работа.
Поднимаясь с пола, Ромео, несомненно, увидел на моем лице выражение панического страха, прочитал в моих глазах немую мольбу не уходить , но у него не было выбора: в отсутствие Себастьяны он исполнял приказания Асмодея.
— Прежде всего разожги огонь, — велел Асмо, — чтобы прогнать этот холод. Да и воняет здесь изрядно. А это забери с собой! — Асмо кивнул в сторону тазов с моей ночной рвотой.
Когда Ромео проходил мимо него, Асмодей внезапно выставил локоть, попав юноше в грудь, так что у него сбилось дыхание. Мальчик выругался, Асмо ухмыльнулся — больше ничего не было сказано. Только когда Ромео, разворошив тлеющие угли в камине, подошел к двери, Асмо, не спускавший с него глаз, сделал еще один, теперь уже ложный, выпад. Как ни странно, на этот раз опасения Ромео (а они у него были) исчезли: он просто улыбнулся и покинул нас.
В ходе этой мальчишеской игры, когда Асмодей повернулся и сделал два быстрых шага в сторону Ромео, я увидела, что он прячет за спиной квадратную коробочку, завернутую в гладкую золотистую бумагу и украшенную зеленой лентой.
Я спросила напрямик, но как бы в нерешительности:
— Для меня?
— Пей свой чай, — сказал Асмодей, положив коробку рядом с серебряным подносом, который он, вероятно, и принес. Я глядела на дымящийся зелено-черный чай. Я была достаточно знакома с этим человеком, чтобы испытывать беспокойство. — Выпей же его, во имя Люцифера! Его прислала Себастьяна.
Я стала пить маленькими глотками чай, чувствуя себя значительно лучше. Мои внутренности не бунтовали больше, от атаки моря на мой организм остались только легкие колики. Чай, хоть и был солоноват на вкус, похоже, помог, и я окончательно проснулась.
— А подарок, — отважилась я спросить, — тоже от Себастьяны?
— Нет, — ответил Асмо, садясь на дальний край дивана. — Не совсем. — Он, как бы стесняясь, посмотрел на свои руки, словно собирался сделать признание. — Видишь ли, у нас, мужчин, знающихся с сестрами, тоже есть своя роль. Традиции, ну и так далее.
Сказанное им меня обрадовало, и я поняла, что страх прошел. Забыла ли я пылающие манжеты, оскорбительную игру местоимений после нашей первой встречи, слегка завуалированные угрозы? Но чье расположение, хотя бы мимолетное, нельзя завоевать с помощью подарка?
— Могу я открыть коробку?
— Чай. Допей чай.
Я последовала его совету. Чай доставил мне удовольствие. Был ли солью тот кристаллический осадок, что кружился в зеленоватой жидкости цвета моря? В нем было достаточно горечи, свойственной, пожалуй, кофе, чтобы взбодрить меня. Пока я пила, мы разговаривали, хотя я не помню ни слова из сказанного, настолько, должна признать, занимали меня мысли о подарке (а их в моей жизни я получала очень мало) и стесняло присутствие Асмодея… Я пила чай и чувствовала учащенное биение сердца, но причиной своего волнения считала, как уже было сказано, подарок и его дарителя.
— Что это был за чай? — спросила я.
— Ты ощущаешь его действие?
— Да.
Чайный осадок уже высох, оставив темный налет на дне чашки. Асмодей приблизился, чтобы дать мне попробовать его с ложечки: это была соль, а может быть, и сахар — язык слегка саднило.
— Очень хорошо, — улыбнулся Асмо, — а теперь прими мой маленький подарок. — Он осторожно, слишком осторожно взял у меня чашку с блюдцем, поставив взамен украшенную лентой коробку. Улыбаясь, я принялась трудиться над изумрудным бантом, тисненой бумагой, но внезапно ощутила горячие руки Асмодея на своих голых лодыжках. Мое сердце бешено заколотилось. Я почувствовала, что лицо пылает, а дыхание затруднено, что опять-таки приписала близкому соседству мужчины. — Да, — сказал он, — дарить именно это — своего рода традиция. Как ты знаешь, немногие мужчины вступают в союз с сестрами… Ты могла бы в нем состоять, или же тебе это еще предстоит. — Когда он произнес эти загадочные слова, я почувствовала, что его руки поднимаются с лодыжек все выше в широких штанинах моих шелковых шаровар. Он крепко держал меня, и эта хватка была бы еще жестче, если бы я сделала попытку вырваться. И я ускорила этот странный ритуал, разорвав ленту на коробке, в то время как мышцы моего горла сокращались, словно от боли. Теперь я дышала через рот, а сердце прыгало, как…
Как две синие жабы, прыгнувшие мне на грудь из открытой коробки.
Металлический смех Асмодея все звенел, звенел, звенел… Я подалась назад, но его руки были уже у колен. Он придвинулся ближе. Жирные жабы своим весом как бы удваивали тяжесть моих грудей… Они были ужасны: размером с детскую ладонь, синие, с черными пятнами… Мой пульс бешено бился. Сердце, казалось, вот-вот разорвется.
— Разве тебе не нравятся жабы? — спросил Асмо, придвинувшись еще ближе, совсем близко. — Ведь в них отражаются твои колдовские глаза. — Своим телом он придавил меня к дивану, а его лицо было на расстоянии пяди от моего. — Это же всего-навсего зверюшки. Себастьяна сказала, я должен…
— Себастьяна, — эхом повторила я, но ее имя не принесло мне успокоения, как я надеялась.
— Да, конечно. Все это делается с ее ведома… Возьми-ка жабу, колдунья. Сделай это! Сделай!
Я была испугана, и тут же в каждой из моих рук очутилось по жабе. Асмо, довольный, откинулся на спинку дивана.
— Вот и хорошая девочка, или мальчик, неважно кто.
Он расположился между моими раскинутыми ногами… не это ли нарушило ритм моего сердца?.. Да, эта сумасшедшая пульсация вызывала боль, и каждый неглубокий вдох дребезжанием отзывался в груди. Я попыталась двигаться, но безуспешно. Сделала попытку говорить, но… казалось, мой язык из сукна, а все тело ощущалось полым, словно оно набито тряпками, как мумия, обреченная на жизнь после смерти. И все же, понимая, что, если я буду поступать так, как мне велят, вся эта причудливая церемония в конце концов завершится, я поместила обеих жаб в одну руку (я ненавижу этих тварей) и стала гладить их дрожащими пальцами другой.
— Молодец, — сказал Асмодей, чьи руки бродили по моему телу куда более уверенно. Я сгорала от стыда, все более и более цепенела от его близости, от касаний его сильных рук у меня перехватывало дыхание.
— Пожалуйста, — взмолилась я, когда мне показалось, что я не смогу переносить противную тяжесть жаб ни мгновением дольше, — пожалуйста, возьми их. — С этими словами я протянула их ему. — И, будь так добр, убери свои руки с…
— Они мне и не нужны сейчас, — сказал Асмо, быстро вставая и поднимая руки, как бы капитулируя. — Нет, нет, нет. — По крайней мере, я освободилась от его ползающих пальцев. — Тебе разве не нравятся твои новые друзья?
— К сожалению, нет.
— Не имеет значения. Тебе не придется терпеть их слишком долго. Кстати, — добавил он, глядя на каминные часы, — прошло уже несколько минут после того, как ты выпила чай. Твое сердце, должно быть, так стучит, словно вот-вот разорвется!
— Да, это так, — сказала я, чувствуя, что к глазам подступают слезы. — Что ты… — Я не смогла закончить фразу, положила жаб обратно в коробку и плотно закрыла крышку. Что-то пристало к моим рукам, похожее на древесный сок или… яд с жабьей кожи.
— Bufo vulgaris или родственный ему вид, — злорадно произнес Асмо, расхаживая перед камином. — Ужасная маленькая тварь, омерзительная на ощупь. — Задрав рубаху, чтобы показать пару холщовых перчаток, заткнутых за пояс, он добавил: — И требующая чрезвычайно умелого обращения… Мне понадобилось много часов , чтобы извлечь достаточно яда из этих маленьких гадин, очень, очень аккуратно развести огонь — а то сваришь их ненароком, — о, какое невероятное терпение необходимо для того, чтобы ждать, ждать, наблюдая, как медленно стекает яд в чашку… Я глаз не сомкнул! Да, моя милая, жабы, как видно, подействовали на тебя и снаружи, и изнутри. — Этот смех, похожий на лязганье холодного железа. — Еще немного — и твое сердце внезапно взвоет…
— Но Себастьяна? — прервала я его.
Мое горло распухало. Скоро я лишусь речи. Потом дыхания. А потом и жизни.
— Твоя названая сестра спит в своих покоях рядом с потайной комнатой, откуда выползли твои липкие убийцы… Ты ведь не видела ее логово, не правда ли? Жаль, теперь уже и не увидишь. Совершенно фантастическое, его содержимое может сравниться с тем, что хранится в логовищах фессалийских ведьм. Сам не знаю, откуда она берет такие диковины. Куски засоленной плоти. Клювы птиц, этих предвестников беды. — Он дурачился, как мальчишка, сопровождая свои слова жестикуляцией. — Склянки с рассолом, в котором хранятся носы распятых людей. Хранятся носы, каково?..
— И противоядия, глупец! — В мастерскую из-за гобелена, прикрывавшего дверь в коридор, вошла Себастьяна, неприбранная после сна, с растрепанными волосами. — У меня есть противоядия от любого зелья, какое бы ты ни попытался использовать.
В руке ее был стеклянный флакон. Она подошла и вылила густой черный сироп в мои сложенные пригоршней ладони, приказав натереть им запястья, за ушами и… язык, как можно глубже, насколько удастся, не задохнувшись.
— Ты, — бесстрастно произнес Асмодей, — ты…
И я поняла, что это недосказанное обвинение (в предательстве? измене?) было обращено к Ромео, наполовину скрытому гобеленом. Себастьяна велела Ромео войти и вручила ему фарфоровую чашу с крышкой, словно голубь угнездившуюся в его загрубевшей ладони.
— Сделай то, что я велела, — сказала она мальчику. — И быстро!
Ромео подошел ко мне сзади и, пробормотав слова извинения, разорвал мою красную ночную рубашку. Я была настолько ошеломлена, что даже не сопротивлялась (от все более охватывающего меня стыда? или просто оттого, что мне стало жалко рубашки?), когда он открыл чашу и припудрил мою грудь, шею, соски резко пахнущим порошком, как мне показалось, истолченным из кости, долго пролежавшей в земле.
Мое сердце перестало бешено стучать, в горле полегчало. Я услышала, что Себастьяна сказала:
— Дьявольское отродье!.. Я все знала еще до того, как мальчик пришел ко мне: когда моя сестра в опасности, мне известно и без предупреждения смертного! О чем ты думал? Мне следовало знать, что ты попытаешься…
— Сделать что? — парировал ее выпад Асмо. — Проучить ее, такую ведьму, это чудовищное отклонение от нормы? Тебе следовало бы знать, что я не потерплю такую, как она, среди нас. — Он негодующе махнул рукой в мою сторону. — Должен сказать, что единственное, на что я рассчитывал, это взять сию ведьму тепленькой. Инкуб с таким восхищением говорил о ее свойствах. А если ей суждено умереть, пусть умирает.
Все это время Ромео трудился надо мной, поэтому слова Асмодея не произвели желаемого эффекта.
— Скотина! Знала, что ты способен на самые грязные проделки, но напасть здесь, в моем доме, на одну из наших сестер!
— Ты хочешь, чтобы я признал ее одной из наших сестер?
— Животное, отвратительное, завистливое животное! — Голос Себастьяны перешел на шепот: — Неужели ты забыл, что я могу сделать с тобой?
— Нет, — ответил он, приближаясь к дивану. Себастьяна встала между нами. Я съежилась от страха. — А ты неужели забыла, что я имею над тобой абсолютную власть, моя дорогая? Разве не была ты сама не своя от любви все эти долгие годы?
— Ты льстишь себе, — ответила Себастьяна. — Ты теперь не более чем пес в моем доме, некогда любимое животное, для которого не осталось ничего иного, как умереть. Повиноваться и незаметно исчезнуть, когда придет твой смертный час!
— Пес, говоришь?.. Ну, если я пес, то ты моя сука!
— Arrete![90] — воскликнул Ромео, подойдя ближе. — Прекратите оба! А ты, — обратился он к Асмо, — уходи!
— Ты опозорил себя, — добавила Себастьяна. — Удались, пока Мадлен не узнала, что ты пытался сделать, отнять у нее последнюю надежду…
— Я уйду, — согласился Асмодей, — но вернусь. И тогда, надеюсь, не увижу больше эту…
Сказав такие слова, он быстро наклонился над диваном, взял меня рукой за подбородок, чтобы я не могла отвернуться, приблизил свое лицо… и квакнул, как жаба. Довольный собой, — его смех прозвучал как взрыв в тишине студии, — он вышел через дверь, ведущую в сад, и скрылся среди роз.
Когда дверь с шумом захлопнулась, так что задребезжали оконные стекла, я ринулась в объятия Себастьяны. Ромео по ее знаку встал на колени, чтобы укутать мои руки складками черной камчатной ткани, оторванной от низа дивана.
— Через пару часов, — сказала Себастьяна, — яд высохнет и потеряет свою силу.
Были произнесены извинения, обговорены ближайшие планы, но единственное, что я запомнила, — слова Себастьяны, произнесенные шепотом и обращенные скорее к себе самой, чем ко мне: «Я всерьез опасалась, что ты умрешь».
Мы пришли к выводу, что самое разумное сейчас — лечь спать, и я удобно устроилась в lit clos. Себастьяна говорила что-то загадочное о некой «миссии», о «наступлении долгих, долгих дней». Видимо, для того, чтобы успокоить меня, она добавила:
— Вовсе не предполагалось, что это будет длиться вечно , моя дорогая.
Затем, произнеся благословение или заклинание, она аккуратно притворила дверь. Я изо всех сил старалась сдержать слезы, зная, что Ромео оставался на страже в мастерской.
И вот наконец я погрузилась в глубокий сон, чему способствовала вторая чашка чая, которую я осторожно приняла из рук моей мистической сестры. На этот раз он был густым и вязким, цвета тыквы.
Какое-то время спустя я проснулась и выбралась из lit clos в холодную темную студию.
Мой сон был так крепок, что, казалось, длился несколько дней. Однако золотые стрелки часов, отчетливо видные под стеклом, показывали какое-то непонятное время. Были сумерки того же дня — я не проспала и ночи.
Я отвернулась от окна и увидела Мадлен, стоящую посреди мастерской. Мороз пробежал по коже, и я поняла, что отец Луи тоже где-то рядом, хотя я и не могла его видеть. Асмодей ушел, я знала, что его здесь нет. Через несколько минут появились Себастьяна и Ромео: он принес приготовленный им ужин, скудный, но вполне достаточный.
В отличие от ее последнего явления, когда она примчалась в мастерскую с Ромео в столь непривлекательном виде, в одном синем халате, поспешно заколов гриву своих черных волос, Себастьяна пришла теперь столь же безупречно одетая, как в тот раз, когда приехала, чтобы вызволить меня из С***. На ней были ее обычные широкие одежды из голубого шелка, складки которых были аккуратно уложены и сколоты. Тем не менее фигура время от времени явственно обозначалась сквозь шелк. Себастьяна расчесала волосы, заплетя их в красивую длинную косу и закрепив красными коралловыми гребнями черные как смоль непокорные пряди. Ноги были босы, левую лодыжку украшала тонкая серебряная цепочка с двумя лазуритовыми скарабеями. На ней не было ни ожерелий, ни колец, ни браслетов, но безукоризненную красоту ее изумительных глаз и бледного лица подчеркивали висящие на тонких серебряных цепочках полые жемчужные серьги, наполненные ароматическим маслом, капавшим время от времени на ее голые плечи.
Себастьяна предложила мне принять ванну, но купальную сорочку принесла мне Мадлен, она же проводила меня до ванной, скрытой за красиво расписанной стеной. В темноте и безмолвии Мадлен (как добра она была!) сидела рядом, заплетая мне волосы.
Там, в ванной, Мадлен дала мне выплакаться, даже поощрила меня порыдать всласть. Я не заметила крови, которую она пролила на темные плитки пола, на мою кожу и волосы, когда утешала меня. (Обнаружив кровь на себе, я просто смыла ее…) А Мадлен действительно успокоила меня, словно умела превратить собственную боль в целительный эликсир. Я с радостью вспоминаю об этом, обо всем, что случилось после того, как в дверь негромко постучали; и не успели ни я, ни Мадлен отозваться на этот стук, как к нам присоединился Ромео, спросивший просто:
— Можно и мне?
Прежде чем я успела что-то сказать (может быть, Мадлен ответила ему или помогла?), он скинул одежду и скользнул в ванну.
— Мне тоже надо помыться, — сказал он. — За прошедшие сутки накопилось немало грязи.
Я была страшно смущена. Мое смятение нисколько не облегчали ни присутствие Мадлен, ни милая улыбка на лице Ромео. Я, конечно, сгорала от стыда, но меня смутило и упоминание Ромео о грязи. Ведь он так терпеливо ухаживал за мной всю ту долгую ночь, не брезгуя и низменными отправлениями моего тела: выливал эмалированные тазы, полные рвоты, слюны и экскрементов, вытирал влажный лоб, менял потемневшие от пота одеяла, бережно придерживая мои волосы, когда голова свешивалась с дивана и меня вновь и вновь выворачивало наизнанку…
Эти невеселые воспоминания были прерваны Мадлен, которая зашептала, склонившись ко мне: «Не отблагодарить ли мальчика? Он хочет, чтобы ты его помыла». И не успела я запротестовать или что-либо сделать, как она повторила сказанное, и, как ни странно, Ромео, казалось, понял ее, потому что поднялся и подошел ближе, остановившись в самом центре ванны, где вода доходила ему до бедер, и…
Мадлен подтолкнула меня, и вот мы уже стоим с ним лицом к лицу, обнаженные.
— Никогда бы не подумал, что он будет так груб с тобой, — прошептал Ромео. — Иначе я бы не оставил тебя с ним одну.
— Ах, непохожесть! Схожесть! Мы никогда не видели такого… Луи… если бы только Луи … — Случившийся со мной внезапный, припадок нервной дрожи позабавил девушку-призрака. (Ромео, хоть и был гораздо спокойнее меня, успел возбудиться.) — Да, ведьма , — сказала она. — Мы предпочитаем сексуальный способ общения, а мальчик хорошо обучен . — И, всецело уступив своей натуре, она заставила нас пуститься в пляс, напомнивший мне… — У вас нет причины стесняться друг друга, мои дорогие , — сказала она. — Мне известны ваши мечты, ваши сокровенные желания . — И она не замедлила доказать это. — Но подождите, — добавила она, и если бы не резкий скачок температуры в наполненной паром, полутемной комнате, я бы не поняла, что она вышла, но она вышла, вернувшись, в буквальном смысле слова, мигом, с напольным зеркалом, которым я пользовалась ранее. Она принесла с собой и свечи, и, когда вставила их в серебряные канделябры перед зеркалом, я поняла, чего она хочет добиться: теперь при их свете — не знаю уж, как ей удалось так быстро зажечь обе свечи, — она стала видимой мне и Ромео. Он мог различить ее в зеркале — темная масса пара, сгущение… уж не знаю чего. — А теперь , — сказала Мадлен, устраиваясь на краю ванны перед зеркалом, — он хотел бы узнать то, что так возбуждает Асмодея. Что касается тебя, ведьма …