Страница:
Лекарь усадил Люси на сундук у маленького окна.
— Расскажи поподробнее о приходе архидиакона.
— Он спросил у меня, насколько серьезно болен Николас. Я ответила, что не знаю и могу рассказать не больше того, что рассказал ему пристав. Архидиакон, видимо, удивился и спросил, почему я решила, будто он разговаривал с приставом. Тогда я рассказала о том, как Дигби нашел Николаса. Это ему не понравилось. «У лазарета в аббатстве? А что там делал Николас?» Он говорил словно о вражеском лагере, куда Дигби не следовало бы соваться.
— О моем лазарете? — удивленно вздернул брови Вульфстан.
— Архидиакон растревожил меня вопросами. Я сказала, что Николас относил больному лекарство. «Воину?» — спросил он. Я подтвердила, что тому самому, кто назвался пилигримом. Архидиакон и без того был бледен, но тут в лице его не осталось ни кровинки. Он даже схватился рукой за прилавок, чтобы не упасть. Я задала прямой вопрос о его подозрениях, но он предпочел уклониться от ответа, поинтересовавшись, в свою очередь, что же случилось в аббатстве. Я, конечно, ничего не знала и, более того, догадывалась, что архидиакон осведомлен лучше меня. Тогда я попросила его рассказать, кто такой этот пилигрим. Ведь он наверняка знал это. Но архидиакон заморгал и отвел глаза. «Я пока не видел этого пилигрима, миссис Уилтон» — вот и весь ответ. Примерно к такой полуправде прибегали сестры в монастыре, стараясь защитить нас от окружающего мира. Я продолжала настаивать. Тогда он выпрямился и заявил, что придет позже. «Кто он такой?» — не унималась я. «Я еще вернусь», — снова повторил он и заспешил прочь.
Люси, нахмурившись, выглянула в окно.
— Проклятый священник. Он ведь знает, кто этот человек. Почему же не скажет? Думаю, и муж заболел из-за этого воина. — Она обратила гневный взгляд на Вульфстана. — Кто этот пилигрим, брат Вульфстан?
— Моя дорогая Люси, Бог свидетель, не знаю.
— Я хочу с ним поговорить.
Вульфстан покачал головой.
— Он умер.
Она была потрясена.
— Умер? Когда?
— Прошлой ночью. Кем бы он ни был, теперь он не может нам помочь.
Люси перекрестилась. О недавно усопших обычно не отзывались плохо, это приносило несчастье.
— Да покоится он с миром.
— Аминь, — прошептал Вульфстан и потупился, слезы жгли ему глаза. Он чувствовал такую усталость, что уже не мог себя сдерживать.
Заметив смятение лекаря, Люси взяла его за руку.
— Мне жаль, что вы потеряли своего больного.
— Не просто больного. Это был друг. — Голос Вульфстана дрогнул. Лекарь утер глаза и глубоко вздохнул. — Прости. Боюсь, сегодня от меня мало толку.
Она нежно поцеловала его в лоб. Легкое прикосновение губ, всего лишь ласковый жест, но он окончательно сразил монаха. Вульфстан закрыл лицо руками и разрыдался. Люси обняла его и привлекла к себе.
Позже, когда лекарь подкрепился чашкой подогретого вина, он рассказал о своей дружбе с пилигримом и о душевной грусти воина.
— Судя по вашему рассказу, это был добрый человек. Я благодарна, что вы пришли, несмотря на свое горе. Кстати, откуда вы узнали?
— От Дигби. Он специально посетил меня, чтобы рассказать о вашей беде.
— Как все странно, брат Вульфстан: и готовность Дигби помочь, и визит архидиакона. А знаете, если бы я поняла, какая связь существует между архидиаконом Ансельмом и пилигримом, а также между архидиаконом и Николасом, то, скорее всего, разобралась бы в том, что случилось.
Вульфстан промолчал. Давным-давно он дал Николасу слово, что ничего не расскажет Люси о прошлом, и теперь не собирался это слово нарушать. Но ему не давало покоя, что Николас заболел именно теперь, когда находился в аббатстве Святой Марии, где одновременно сошлись Ансельм и его пристав. Лекарь не считал это обычным совпадением.
Ансельм, архидиакон Йорка, стоял коленопреклоненный на холодных, сырых камнях, пытаясь отогнать горестные мысли и помолиться за своего дражайшего друга. Но мысли все время возвращались к Николасу. Добрый Николас, его погубила любовь к женщине, сейчас он так мучительно страдает, что вряд ли протянет долго. Наверное, это даже к лучшему.
Ансельм заерзал: холод пробирал его до самых костей, тупая боль поднималась от колен выше. Но он готов был терпеть во имя спасения друга. Ради Николаса он вынесет любое страдание. Он и так переживал за него почти всю свою зрелую жизнь. Но нисколько об этом не жалеет. Его молитвы за Николаса шли из самого сердца.
Николас не виноват в своих несчастьях. Не он выбрал тропу греха. Это был выбор его отца, того самого человека, который забрал его из школы при аббатстве и сделал своим подмастерьем в аптечной лавке, по соседству с таверной, так близко от центра города со всей его скверной. Именно отец Николаса заставил его присматриваться к женщинам, выбирать подругу, которая выносит ему сына, чтобы тот продолжил семейное дело. Николас, послушный сын, отвернулся от Ансельма, а потом встретил на своем пути женщину такую порочную, что она заманила в свою ловушку трех мужчин одновременно и всех троих ввергла за собой в пучину греха. А ее дочь завершила начатое, поймав в свои сети Николаса и тем самым поставив ужасную точку в родовом проклятии.
Отец Николаса умер с горечью в сердце, видя, что сын остался холост, но при этом обременен жуткой тайной, способной разрушить все, что Уилтон-старший создал непосильным трудом за целую жизнь. Такова цена за грех. Но Николаса еще можно спасти. Красивого, благородного, любящего Николаса.
Ансельм склонил голову и обратил к Богу молитву о прощении.
Что все это значило? Николаса Уилтона уважают во всем графстве. Как он мог совершить такую ошибку? Вульфстан уставился на свою руку, и тут на него снизошло озарение. Наверное, Николас, когда смешивал лекарства, уже чувствовал себя плохо. Некоторые порошки очень трудно отличить друг от друга. Если уже тогда аптекарь был болен, разве он не мог перепутать аконит [3]с молотым фиалковым корнем?
Каждый раз, отмеряя лекарство, Вульфстан молил Господа, чтобы тот своей дланью направил его. Любое снадобье очень легко может превратиться в отраву. И все же в тот день Николас не выказывал никаких признаков болезни. Правда, когда он вошел в дом, цвет лица у него был несколько неровный, но он всегда отличался слабой конституцией, и несколько часов, проведенных в саду во время первых серьезных заморозков, не могли не сказаться. Вел он себя, однако, странновато. Этого отрицать нельзя. Но, Господи, нельзя же только поэтому подозревать человека. После многих лет доверия.
Одно было ясно: Вульфстан обязан вернуть неиспользованное до конца лекарство Люси Уилтон и поговорить с ней. Она должна понаблюдать за Николасом, когда он достаточно окрепнет и вернется в лавку. Аптекаря нельзя допускать до приготовления лекарств, пока не станет ясно, что он полностью в здравом уме и твердой памяти.
Вульфстан так разволновался к тому времени, когда добрался до аптеки, что ему почудилось, будто Люси Уилтон, как только увидела сверток в его руке, сразу догадалась о его содержимом. Но разве такое возможно? И первые ее слова развеяли подозрение.
— Подарок Николасу? Какое-нибудь новое снадобье, которое, возможно, подбодрит его?
— Если бы так, Люси, дитя мое.
Она нахмурилась, услышав, каким тоном он это произнес, и, проведя гостя в кухню, жестом указала на стул возле окна.
Вульфстан сильно продрог, но теперь, в теплом помещении, с него покатил пот в три ручья. Он промокнул лицо. Люси протянула ему кружку.
— Бесс Мерчет принесла немного эля, который варит Том. Похоже, он вам больше нужен, чем мне.
— Да пребудет с тобой Господь. — Лекарь с удовольствием принял кружку и сделал несколько больших глотков.
— А теперь, друг мой, расскажите, что случилось. Говорила Люси спокойно, но во взгляде ее читалась настороженность. Когда монах брал кружку, то отметил, что руки у женщины холодные. Хотя, конечно, это он встревожил ее, явившись непрошеным, да еще с таким серьезным видом.
— Прости меня. Я только что отошел от смертного одра. Сэр Освальд Фицуильям, подопечный архиепископа. Боюсь, меня сочтут виновным.
— Вас, брат Вульфстан?
Он отставил кружку и взял в руки сверток.
— Видишь ли, я дал ему это лекарство, но больному стало хуже, и вскоре все было кончено. Тогда я тщательно исследовал снадобье. Дитя мое, даже самая крохотная доза этого лекарства смертельна для человека.
Люси, не сводя взгляда со свертка, тихо спросила:
— И вы принесли его мне для проверки? В надежде, что ошиблись?
Вульфстан покачал головой.
— Ошибки нет, Люси.
Она взглянула на него своими чистыми голубыми глазами.
— Тогда зачем вы его принесли?
— Это то самое лекарство от тифа, которое приготовил по моей просьбе Николас в тот день, когда он заболел.
Сначала монах подумал, будто она не расслышала, потому что оставалась совершенно неподвижной. Потом Люси выдохнула:
— Милосердная Мадонна! Вы уверены?
Глаза ее расширились, она с замиранием сердца ждала его ответа.
— Я это знаю так же точно, как то, что вы обязаны снабжать ярлычком каждый пузырек в аптеке, — ответил Вульфстан.
— Я даже не думала, что у вас осталось то лекарство.
— Пилигрим умер тем же вечером, когда я дал ему лекарство в первый раз. Николас принес порцию на несколько дней. Мне казалось, будет грехом не сохранить лекарство для других больных.
— Но если вы знали…
— До сегодняшнего дня не знал. Мне даже в голову не пришло проверять его.
Люси, задумавшись, закусила губу.
— Я не знаю лекарства от тифа. Что за яд?
— Аконит.
— И вы уверены, что в том лекарстве, которое вы сейчас держите в руках, аконита столько, что можно убить человека?
— У меня до сих пор не прошло онемение в руке, а ведь я подержал лишь маленькую щепотку.
Люси поежилась, словно от холода.
— У обоих больных ныли конечности?
Вульфстан кивнул.
— У обоих наблюдалось затрудненное дыхание?
Снова последовал кивок, и Люси уронила голову на грудь.
— Прости, что усугубляю твое горе, дитя мое. Я бы ни за что не стал тебе этого рассказывать, но подумал, что ты должна знать, чтобы отныне присматривать за Николасом. Ты не должна позволять ему работать в лавке до тех пор, пока он полностью не восстановит силы, как телесные, так и душевные.
Женщина кивнула, не поднимая взгляда. Вульфстан наклонился, чтобы взять поставленную на пол кружку. Хозяйская кошка, растянувшаяся у огня, подошла к монаху и потерлась о его руку. Мелисенди была прелестной серо-белой полосатой кошечкой с необычно длинными ушками. Вульфстан почесал ей лобик, и Мелисенди замурлыкала.
— Наверное, он был уже болен, когда готовил лекарство, — сказала Люси.
Вульфстан поднял кружку с элем. Кошка прыгнула ему на колени и покружила немного, устраиваясь поудобнее.
— И я так думаю. Он сам не понимал, что в тот день ему не следовало бы полагаться на себя.
Когда Люси взглянула на монаха, ее глаза блестели от слез.
— Неужели это от холода? Зачем я позволила ему работать в саду!
Вульфстан почувствовал себя ужасно. Вот чего он совсем не хотел — так это обвинять Люси Уилтон в недомыслии. Она и без того настрадалась, взвалив столько на себя.
— Люси, дитя мое, разве ты могла удержать его от работы в саду? Перестань себя обвинять.
— Как же иначе? Он ведь угасает на глазах.
— Не оставляй надежды. Господь заберет твоего мужа, только если придет время.
— Но даже если он выздоровеет… — Люси дотронулась до своих щек, словно удивившись, почему они мокрые, потом промокнула слезы тряпкой, которой только недавно протерла руки после того, как налила эль. — Бедный Николас. Он будет сломлен, если после выздоровления обнаружит, что все, ради чего работал всю жизнь, полностью разрушено.
— С какой стати оно должно быть разрушено?
Люси пристально посмотрела на старого монаха своими прелестными глазами. В них стояли слезы.
— Две смерти. Согласно гражданскому кодексу, мы больше не имеем права практиковать. Гильдия не пойдет против закона. Не могу представить, чтобы гильдмейстер Торп счел возможным предоставить Николасу второй шанс. Мы погибли, брат Вульфстан.
Монах гладил кошку и молился про себя, чтобы Бог подсказал ему, как поступить. Он сознавал, что обязан предотвратить такую беду.
Люси несколько раз прошлась от очага к двери, потом остановилась на полпути перед полками с лекарствами и принялась рассеянно переставлять склянки.
— Ужасно, — сказал Вульфстан, обращаясь больше к кошке, чем к Люси.
Но хозяйка, видимо, очнулась от этих слов и, быстро подойдя к монаху, уселась рядом с ним. Взяв его за руку, она заговорила:
— Мой дорогой друг, простите меня. До сих пор я думала только о том, что это значит для Николаса и для меня, но вы тоже рискуете потерять дело всей своей жизни.
— Я? Потеряю дело моей жизни?
— Я имею в виду ваш лазарет.
— Мой… Каким образом я его потеряю?
— Когда аббат Кампиан узнает, что вы дали больному непроверенное лекарство…
Всемилостивый Бог, неужели аббат освободит его от работы? Конечно, он может это сделать. У него есть все основания. С возрастом лекарь потерял осторожность.
— Если только мы не спасем самих себя, — тихо произнесла Люси.
— Каким образом?
— Сохранив все в тайне.
— Мы никому не скажем?
— Ни единой душе. — Она взглянула на свои руки, затем снова подняла глаза на Вульфстана. — Разве это будет такой уж грех? Я, со своей стороны, не позволю Николасу готовить лекарства до тех пор, пока мы с вами оба не решим, что он полностью восстановил рассудок. Я также не сомневаюсь, что впредь вы никогда больше не станете давать больным лекарства, предварительно их не проверив.
Она смотрела на Вульфстана своими ясными глазами. Теперь уже сухими. Взгляд ее был спокоен и разумен.
Эти глаза помогли Вульфстану воспрянуть духом.
— Так далеко я не загадывал. Но, конечно же, ты права насчет последствий. Для всех нас троих. — Он допил эль до конца.
— Значит, это будет нашей тайной?
Да поможет ему Бог, но Вульфстан не желал принести в этот дом еще большую печаль. И свой лазарет он тоже не хотел терять. Старик кивнул.
— Да, пусть это будет нашей тайной.
Люси сжала его руку.
— Но когда Николас поправится… — начал Вульфстан.
— Я глаз с него не спущу. — Люси отпустила его руку и наклонилась, чтобы подобрать с полу сверток. — По закону мне следует это сжечь.
Вульфстан кивнул.
— Правильно сделаешь. Я бы и сам так поступил, но…
Люси покачала головой.
— Нет, это моя обязанность. — Она наклонилась и чмокнула старика в щеку. — Благодарю вас, брат Вульфстан. Вы наше спасение.
Монаху не хотелось верить, что в словах этой милой женщины могло таиться какое-то зло. Господь показал ему дорогу.
1
— Расскажи поподробнее о приходе архидиакона.
— Он спросил у меня, насколько серьезно болен Николас. Я ответила, что не знаю и могу рассказать не больше того, что рассказал ему пристав. Архидиакон, видимо, удивился и спросил, почему я решила, будто он разговаривал с приставом. Тогда я рассказала о том, как Дигби нашел Николаса. Это ему не понравилось. «У лазарета в аббатстве? А что там делал Николас?» Он говорил словно о вражеском лагере, куда Дигби не следовало бы соваться.
— О моем лазарете? — удивленно вздернул брови Вульфстан.
— Архидиакон растревожил меня вопросами. Я сказала, что Николас относил больному лекарство. «Воину?» — спросил он. Я подтвердила, что тому самому, кто назвался пилигримом. Архидиакон и без того был бледен, но тут в лице его не осталось ни кровинки. Он даже схватился рукой за прилавок, чтобы не упасть. Я задала прямой вопрос о его подозрениях, но он предпочел уклониться от ответа, поинтересовавшись, в свою очередь, что же случилось в аббатстве. Я, конечно, ничего не знала и, более того, догадывалась, что архидиакон осведомлен лучше меня. Тогда я попросила его рассказать, кто такой этот пилигрим. Ведь он наверняка знал это. Но архидиакон заморгал и отвел глаза. «Я пока не видел этого пилигрима, миссис Уилтон» — вот и весь ответ. Примерно к такой полуправде прибегали сестры в монастыре, стараясь защитить нас от окружающего мира. Я продолжала настаивать. Тогда он выпрямился и заявил, что придет позже. «Кто он такой?» — не унималась я. «Я еще вернусь», — снова повторил он и заспешил прочь.
Люси, нахмурившись, выглянула в окно.
— Проклятый священник. Он ведь знает, кто этот человек. Почему же не скажет? Думаю, и муж заболел из-за этого воина. — Она обратила гневный взгляд на Вульфстана. — Кто этот пилигрим, брат Вульфстан?
— Моя дорогая Люси, Бог свидетель, не знаю.
— Я хочу с ним поговорить.
Вульфстан покачал головой.
— Он умер.
Она была потрясена.
— Умер? Когда?
— Прошлой ночью. Кем бы он ни был, теперь он не может нам помочь.
Люси перекрестилась. О недавно усопших обычно не отзывались плохо, это приносило несчастье.
— Да покоится он с миром.
— Аминь, — прошептал Вульфстан и потупился, слезы жгли ему глаза. Он чувствовал такую усталость, что уже не мог себя сдерживать.
Заметив смятение лекаря, Люси взяла его за руку.
— Мне жаль, что вы потеряли своего больного.
— Не просто больного. Это был друг. — Голос Вульфстана дрогнул. Лекарь утер глаза и глубоко вздохнул. — Прости. Боюсь, сегодня от меня мало толку.
Она нежно поцеловала его в лоб. Легкое прикосновение губ, всего лишь ласковый жест, но он окончательно сразил монаха. Вульфстан закрыл лицо руками и разрыдался. Люси обняла его и привлекла к себе.
Позже, когда лекарь подкрепился чашкой подогретого вина, он рассказал о своей дружбе с пилигримом и о душевной грусти воина.
— Судя по вашему рассказу, это был добрый человек. Я благодарна, что вы пришли, несмотря на свое горе. Кстати, откуда вы узнали?
— От Дигби. Он специально посетил меня, чтобы рассказать о вашей беде.
— Как все странно, брат Вульфстан: и готовность Дигби помочь, и визит архидиакона. А знаете, если бы я поняла, какая связь существует между архидиаконом Ансельмом и пилигримом, а также между архидиаконом и Николасом, то, скорее всего, разобралась бы в том, что случилось.
Вульфстан промолчал. Давным-давно он дал Николасу слово, что ничего не расскажет Люси о прошлом, и теперь не собирался это слово нарушать. Но ему не давало покоя, что Николас заболел именно теперь, когда находился в аббатстве Святой Марии, где одновременно сошлись Ансельм и его пристав. Лекарь не считал это обычным совпадением.
* * *
Создавая зло в образе Евы, Бог использовал ребро Адама. Он взял от мужчины все самое дурное и сотворил женщину. Так просто, ясно написано, и все же редко кто из мужчин внемлет этому предупреждению. Всех остальных губит собственная слепота.Ансельм, архидиакон Йорка, стоял коленопреклоненный на холодных, сырых камнях, пытаясь отогнать горестные мысли и помолиться за своего дражайшего друга. Но мысли все время возвращались к Николасу. Добрый Николас, его погубила любовь к женщине, сейчас он так мучительно страдает, что вряд ли протянет долго. Наверное, это даже к лучшему.
Ансельм заерзал: холод пробирал его до самых костей, тупая боль поднималась от колен выше. Но он готов был терпеть во имя спасения друга. Ради Николаса он вынесет любое страдание. Он и так переживал за него почти всю свою зрелую жизнь. Но нисколько об этом не жалеет. Его молитвы за Николаса шли из самого сердца.
Николас не виноват в своих несчастьях. Не он выбрал тропу греха. Это был выбор его отца, того самого человека, который забрал его из школы при аббатстве и сделал своим подмастерьем в аптечной лавке, по соседству с таверной, так близко от центра города со всей его скверной. Именно отец Николаса заставил его присматриваться к женщинам, выбирать подругу, которая выносит ему сына, чтобы тот продолжил семейное дело. Николас, послушный сын, отвернулся от Ансельма, а потом встретил на своем пути женщину такую порочную, что она заманила в свою ловушку трех мужчин одновременно и всех троих ввергла за собой в пучину греха. А ее дочь завершила начатое, поймав в свои сети Николаса и тем самым поставив ужасную точку в родовом проклятии.
Отец Николаса умер с горечью в сердце, видя, что сын остался холост, но при этом обременен жуткой тайной, способной разрушить все, что Уилтон-старший создал непосильным трудом за целую жизнь. Такова цена за грех. Но Николаса еще можно спасти. Красивого, благородного, любящего Николаса.
Ансельм склонил голову и обратил к Богу молитву о прощении.
* * *
Несколько недель спустя, уже после Крещения, брат Вульфстан сидел в лазарете возле жаровни и удрученно разглядывал собственную руку. Сначала в ней ощущалось покалывание, а потом она вообще онемела. И все из-за какой-то ничтожной щепотки снадобья. Если бы он добавил ее в мазь, то можно было бы распрощаться с этим светом. Неудивительно, что, проглотив лекарство, погиб его друг, а теперь еще и сэр Освальд Фицуильям. Да простит его Господь, но он даже не заметил, когда успел так состариться и выжить из ума. Вот оно доказательство, что он уже никуда не годится. Ни при каких обстоятельствах лекарь не должен применять лекарство, приготовленное чужими руками, предварительно не испробовав его. Больной умер, а Вульфстану даже в голову не пришло хотя бы тогда проверить снадобье, он просто поставил склянку на полку, словно предназначал ядовитое зелье для следующей жертвы. Да смилуется над ним Господь, но только собственная нерадивость Вульфстана погубила его друга, благородного пилигрима. А теперь еще и сэра Освальда Фицуильяма, подопечного самого архиепископа. Дева Мария и все святые, что же ему теперь делать?Что все это значило? Николаса Уилтона уважают во всем графстве. Как он мог совершить такую ошибку? Вульфстан уставился на свою руку, и тут на него снизошло озарение. Наверное, Николас, когда смешивал лекарства, уже чувствовал себя плохо. Некоторые порошки очень трудно отличить друг от друга. Если уже тогда аптекарь был болен, разве он не мог перепутать аконит [3]с молотым фиалковым корнем?
Каждый раз, отмеряя лекарство, Вульфстан молил Господа, чтобы тот своей дланью направил его. Любое снадобье очень легко может превратиться в отраву. И все же в тот день Николас не выказывал никаких признаков болезни. Правда, когда он вошел в дом, цвет лица у него был несколько неровный, но он всегда отличался слабой конституцией, и несколько часов, проведенных в саду во время первых серьезных заморозков, не могли не сказаться. Вел он себя, однако, странновато. Этого отрицать нельзя. Но, Господи, нельзя же только поэтому подозревать человека. После многих лет доверия.
Одно было ясно: Вульфстан обязан вернуть неиспользованное до конца лекарство Люси Уилтон и поговорить с ней. Она должна понаблюдать за Николасом, когда он достаточно окрепнет и вернется в лавку. Аптекаря нельзя допускать до приготовления лекарств, пока не станет ясно, что он полностью в здравом уме и твердой памяти.
Вульфстан так разволновался к тому времени, когда добрался до аптеки, что ему почудилось, будто Люси Уилтон, как только увидела сверток в его руке, сразу догадалась о его содержимом. Но разве такое возможно? И первые ее слова развеяли подозрение.
— Подарок Николасу? Какое-нибудь новое снадобье, которое, возможно, подбодрит его?
— Если бы так, Люси, дитя мое.
Она нахмурилась, услышав, каким тоном он это произнес, и, проведя гостя в кухню, жестом указала на стул возле окна.
Вульфстан сильно продрог, но теперь, в теплом помещении, с него покатил пот в три ручья. Он промокнул лицо. Люси протянула ему кружку.
— Бесс Мерчет принесла немного эля, который варит Том. Похоже, он вам больше нужен, чем мне.
— Да пребудет с тобой Господь. — Лекарь с удовольствием принял кружку и сделал несколько больших глотков.
— А теперь, друг мой, расскажите, что случилось. Говорила Люси спокойно, но во взгляде ее читалась настороженность. Когда монах брал кружку, то отметил, что руки у женщины холодные. Хотя, конечно, это он встревожил ее, явившись непрошеным, да еще с таким серьезным видом.
— Прости меня. Я только что отошел от смертного одра. Сэр Освальд Фицуильям, подопечный архиепископа. Боюсь, меня сочтут виновным.
— Вас, брат Вульфстан?
Он отставил кружку и взял в руки сверток.
— Видишь ли, я дал ему это лекарство, но больному стало хуже, и вскоре все было кончено. Тогда я тщательно исследовал снадобье. Дитя мое, даже самая крохотная доза этого лекарства смертельна для человека.
Люси, не сводя взгляда со свертка, тихо спросила:
— И вы принесли его мне для проверки? В надежде, что ошиблись?
Вульфстан покачал головой.
— Ошибки нет, Люси.
Она взглянула на него своими чистыми голубыми глазами.
— Тогда зачем вы его принесли?
— Это то самое лекарство от тифа, которое приготовил по моей просьбе Николас в тот день, когда он заболел.
Сначала монах подумал, будто она не расслышала, потому что оставалась совершенно неподвижной. Потом Люси выдохнула:
— Милосердная Мадонна! Вы уверены?
Глаза ее расширились, она с замиранием сердца ждала его ответа.
— Я это знаю так же точно, как то, что вы обязаны снабжать ярлычком каждый пузырек в аптеке, — ответил Вульфстан.
— Я даже не думала, что у вас осталось то лекарство.
— Пилигрим умер тем же вечером, когда я дал ему лекарство в первый раз. Николас принес порцию на несколько дней. Мне казалось, будет грехом не сохранить лекарство для других больных.
— Но если вы знали…
— До сегодняшнего дня не знал. Мне даже в голову не пришло проверять его.
Люси, задумавшись, закусила губу.
— Я не знаю лекарства от тифа. Что за яд?
— Аконит.
— И вы уверены, что в том лекарстве, которое вы сейчас держите в руках, аконита столько, что можно убить человека?
— У меня до сих пор не прошло онемение в руке, а ведь я подержал лишь маленькую щепотку.
Люси поежилась, словно от холода.
— У обоих больных ныли конечности?
Вульфстан кивнул.
— У обоих наблюдалось затрудненное дыхание?
Снова последовал кивок, и Люси уронила голову на грудь.
— Прости, что усугубляю твое горе, дитя мое. Я бы ни за что не стал тебе этого рассказывать, но подумал, что ты должна знать, чтобы отныне присматривать за Николасом. Ты не должна позволять ему работать в лавке до тех пор, пока он полностью не восстановит силы, как телесные, так и душевные.
Женщина кивнула, не поднимая взгляда. Вульфстан наклонился, чтобы взять поставленную на пол кружку. Хозяйская кошка, растянувшаяся у огня, подошла к монаху и потерлась о его руку. Мелисенди была прелестной серо-белой полосатой кошечкой с необычно длинными ушками. Вульфстан почесал ей лобик, и Мелисенди замурлыкала.
— Наверное, он был уже болен, когда готовил лекарство, — сказала Люси.
Вульфстан поднял кружку с элем. Кошка прыгнула ему на колени и покружила немного, устраиваясь поудобнее.
— И я так думаю. Он сам не понимал, что в тот день ему не следовало бы полагаться на себя.
Когда Люси взглянула на монаха, ее глаза блестели от слез.
— Неужели это от холода? Зачем я позволила ему работать в саду!
Вульфстан почувствовал себя ужасно. Вот чего он совсем не хотел — так это обвинять Люси Уилтон в недомыслии. Она и без того настрадалась, взвалив столько на себя.
— Люси, дитя мое, разве ты могла удержать его от работы в саду? Перестань себя обвинять.
— Как же иначе? Он ведь угасает на глазах.
— Не оставляй надежды. Господь заберет твоего мужа, только если придет время.
— Но даже если он выздоровеет… — Люси дотронулась до своих щек, словно удивившись, почему они мокрые, потом промокнула слезы тряпкой, которой только недавно протерла руки после того, как налила эль. — Бедный Николас. Он будет сломлен, если после выздоровления обнаружит, что все, ради чего работал всю жизнь, полностью разрушено.
— С какой стати оно должно быть разрушено?
Люси пристально посмотрела на старого монаха своими прелестными глазами. В них стояли слезы.
— Две смерти. Согласно гражданскому кодексу, мы больше не имеем права практиковать. Гильдия не пойдет против закона. Не могу представить, чтобы гильдмейстер Торп счел возможным предоставить Николасу второй шанс. Мы погибли, брат Вульфстан.
Монах гладил кошку и молился про себя, чтобы Бог подсказал ему, как поступить. Он сознавал, что обязан предотвратить такую беду.
Люси несколько раз прошлась от очага к двери, потом остановилась на полпути перед полками с лекарствами и принялась рассеянно переставлять склянки.
— Ужасно, — сказал Вульфстан, обращаясь больше к кошке, чем к Люси.
Но хозяйка, видимо, очнулась от этих слов и, быстро подойдя к монаху, уселась рядом с ним. Взяв его за руку, она заговорила:
— Мой дорогой друг, простите меня. До сих пор я думала только о том, что это значит для Николаса и для меня, но вы тоже рискуете потерять дело всей своей жизни.
— Я? Потеряю дело моей жизни?
— Я имею в виду ваш лазарет.
— Мой… Каким образом я его потеряю?
— Когда аббат Кампиан узнает, что вы дали больному непроверенное лекарство…
Всемилостивый Бог, неужели аббат освободит его от работы? Конечно, он может это сделать. У него есть все основания. С возрастом лекарь потерял осторожность.
— Если только мы не спасем самих себя, — тихо произнесла Люси.
— Каким образом?
— Сохранив все в тайне.
— Мы никому не скажем?
— Ни единой душе. — Она взглянула на свои руки, затем снова подняла глаза на Вульфстана. — Разве это будет такой уж грех? Я, со своей стороны, не позволю Николасу готовить лекарства до тех пор, пока мы с вами оба не решим, что он полностью восстановил рассудок. Я также не сомневаюсь, что впредь вы никогда больше не станете давать больным лекарства, предварительно их не проверив.
Она смотрела на Вульфстана своими ясными глазами. Теперь уже сухими. Взгляд ее был спокоен и разумен.
Эти глаза помогли Вульфстану воспрянуть духом.
— Так далеко я не загадывал. Но, конечно же, ты права насчет последствий. Для всех нас троих. — Он допил эль до конца.
— Значит, это будет нашей тайной?
Да поможет ему Бог, но Вульфстан не желал принести в этот дом еще большую печаль. И свой лазарет он тоже не хотел терять. Старик кивнул.
— Да, пусть это будет нашей тайной.
Люси сжала его руку.
— Но когда Николас поправится… — начал Вульфстан.
— Я глаз с него не спущу. — Люси отпустила его руку и наклонилась, чтобы подобрать с полу сверток. — По закону мне следует это сжечь.
Вульфстан кивнул.
— Правильно сделаешь. Я бы и сам так поступил, но…
Люси покачала головой.
— Нет, это моя обязанность. — Она наклонилась и чмокнула старика в щеку. — Благодарю вас, брат Вульфстан. Вы наше спасение.
Монаху не хотелось верить, что в словах этой милой женщины могло таиться какое-то зло. Господь показал ему дорогу.
* * *
Когда Вульфстан ушел, Люси принялась метаться от стены к стене, обхватив себя руками. Взгляд ее остановился на кувшине с элем. Несколько глотков могли бы ее подкрепить. Но день еще только начинался. Должны прийти покупатели. Нужно вести себя разумно. Теперь все зависело только от нее.
1
ОДНОГЛАЗЫЙ ШПИОН
Мастер Роглио с превеликим старанием складывал свои астрологические таблицы и убирал инструменты, с помощью которых только что осмотрел глаз. Оуэн заметил, как подрагивают руки доктора, как напряжены его плечи, словно он набрал в легкие воздух и не хочет выдыхать, как он избегает смотреть на него. Мастер Роглио явно чего-то боялся. Оуэн бросил взгляд на герцога Ланкастера, который, нахохлившись, сидел в углу. Совсем уже старик, он до сих пор слыл вторым человеком в стране после короля Эдуарда. Сердить его не решился бы никто.
Разумнее было бы отложить расспросы, но Оуэн дожидался этой минуты три месяца, и терпение его иссякло.
— Плоть зажила, а глаз по-прежнему не видит. Никаких изменений, да, доктор?
Роглио скользнул взглядом по герцогу, который заинтересованно подался вперед. Лекарь красноречиво пожал плечами.
— Господь все еще может сотворить чудо.
— Зато ты не можешь, — прорычал Ланкастер.
Роглио встретился с его суровым взглядом.
— Не могу, милорд.
Ему удалось выдержать взгляд, не моргнув.
Два глаза Оуэну были в самый раз. Лучший стрелок из лука на службе у Ланкастера, он обучал других и в результате дослужился до капитана. Великое достижение для простого валлийца. Ни один зверь не уходил от его стрелы. Ни один человек. Но он взял себе за правило убивать только для пропитания или по приказу своего сеньора. И все во славу Господа.
Христианское милосердие лишило Оуэна всего этого. Менестрель со своей подружкой. Бретонцы. Еще более свободолюбивые, чем валлийцы, как тогда подумал Оуэн. У них не было причин шпионить в пользу французов. Девица, не стесняясь, флиртовала со всеми подряд. Солдаты решили, что хорошо с ней позабавятся. Но менестрель был обречен. Никто не находил его пение забавным. Только Оуэн понимал бретонские песни, да и то с трудом. Язык, на котором пел этот человек, был какой-то варварской смесью корнуэльского с французским. Солдаты теряли терпение. У них чесались руки добить бродячего горлодера — вот это была бы забава. Оуэн вступился за него. И освободил.
Спустя две ночи менестрель проник в лагерь и перерезал глотки самым ценным пленникам, за которых французская знать отвалила бы немалый куш. Оуэн, разъяренный, поймал его и попытался вразумить: «Неблагодарный ублюдок. К тебе же проявили милосердие». Подружка бретонца незаметно подкралась сзади. Оуэн успел обернуться, и удар, нацеленный в шею, пришелся в левый глаз. Взревев, капитан стрелков всадил меч ей в брюхо, вынул его, а потом, повернувшись, не увидел бродягу, оказавшегося слева, так что тот полоснул ножом ему по плечу. Собрав остатки сил, чтобы удержать тяжелый меч одной рукой, Оуэн прорубил плечо бродяги до самой шеи. Убедившись, что бретонец со своей подругой лежат в лужах собственной крови, Оуэн повалился на землю, не в силах больше выносить адскую боль. Это был его последний воинский подвиг.
А что теперь?
Всему придется учиться заново. До этой минуты он не очень беспокоился, считая свою частичную слепоту временной, быстро проходящим неудобством, как все прежние раны. Натыкаясь на незамеченное препятствие, он тут же забывал об этом, убежденный, что несет незначительное наказание за свои многочисленные грехи. Получает очередной урок смирения. Этот урок оказался нелегким. Знакомые предметы выглядели как чужие. Мир вдруг стал казаться перекошенным. Когда он моргал, то и мир подмигивал ему в ответ.
Оуэн узнал цену двум глазам. Когда у тебя два глаза, соринка, попавшая в один, не ведет к слепоте. Теперь же она делает его беспомощным, как новорожденного младенца.
Полная темнота. Он знал, что это возможно. Смерть тоже возможна.
Все изменилось.
Ланкастер оставил его в покое на какое-то время, но потом преподнес сюрприз.
— Ты прирожденный имитатор, Оуэн Арчер. У меня на службе ты приобрел манеры рыцаря. Говор у тебя грубоват, но у всех лордов приграничных земель силен местный акцент. И вообще твоя свобода ценнее роскоши. Ты никому не принадлежишь, тебе не нужно защищать фамильную честь или добиваться власти с помощью тайных заговоров. Поэтому я тебе доверяю. Подучишься немного — и я смогу использовать тебя в качестве моих глаз и ушей. Что скажешь?
Оуэн повернул голову, словно птица, и внимательно посмотрел на хозяина здоровым глазом. Ланкастер был человеком со своеобразным чувством юмора, и, поскольку говорил он всегда ровным, лишенным эмоций голосом, порой бывало непросто понять, подсмеивается он или говорит серьезно. Но сейчас, судя по взгляду старого герцога, он не шутил.
— Вы хотите, чтобы я стал вашим шпионом? Ланкастер усмехнулся.
— Еще одно достоинство. Сразу брать быка за рога.
— Одноглазый шпион будет таким же бесполезным, как и одноглазый лучник, милорд. — Лучше он это скажет, чем кто-то другой.
— Не говоря уже о том, как сильно ты выделяешься из толпы со своей повязкой на глазу и зловещим шрамом. — Герцог затрясся от смеха, от души веселясь. — Твоя броская внешность станет твоим прикрытием.
— Интересный ход мысли, — заметил Оуэн.
Старик откинул голову и захохотал во все горло.
— Сказано со светской деликатностью. Превосходно. — Внезапно Ланкастер стал серьезным. — Мой зять зовет меня великим тактиком. Так оно и есть, Оуэн Арчер. Власть не удержать только тем, что угождаешь королю и сражаешься в битвах. Мне нужны надежные агенты. Ты был бесценен в качестве командира лучников, но можешь принести еще больше пользы став моими ушами и глазами. Правда, тебе придется изучить игроков и ситуацию, приобрести навык чтения не только писем, но и мыслей. Готов ко всему этому?
Шпион работает в одиночку. Совершив промах, Оуэн никого не подведет, кроме себя. Это ему понравилось.
— Да, милорд. С радостью.
Бог милосерден в своих помыслах. Оуэн провел ночь в часовне за благодарственными молитвами. Вполне возможно, он еще принесет пользу.
Он упражнялся в стрельбе по мишени до тех пор, пока перед здоровым глазом все не расплывалось, а руки и плечи не начинали подрагивать. Стрелял он по-прежнему метко, в общем-то не хуже, чем в прошлом. Но левая сторона была уязвима. Он тренировался в умении резко выпрямляться из наклона и укреплял мышцы шеи, чтобы молниеносно оборачиваться.
А потом за ним в Кенилуорт прислал Джон Торсби, лорд-канцлер Англии и архиепископ Йоркский. Торсби прибыл в Лондон с каким-то делом к королю, и Оуэну предстояло к нему присоединиться.
Джон Торсби откинулся на спинку стула, с удовольствием потягивая вино. Рядом потрескивал огонь в камине, согревая личные покои. В бликах пламени гобелены дарили теплые цвета ярких красок.
Одноглазый Оуэн не имел возможности рассмотреть гобелены скрытно, ему нужно было обязательно повертеть головой в ту и другую сторону, особенно влево. Оставалось одно: не делать ничего украдкой. Похвали человека, похвалив его вещи. Бывший стрелок повернул голову, пытаясь охватить одним глазом всю комнату. Охота на вепря начиналась слева от двери, продолжалась по всей комнате и заканчивалась пиром в большом зале, где победителю вручалась голова зверя. Сюжет был собран из отдельных гобеленов, сотканных специально для этого помещения, ибо размер их подходил идеально.
Разумнее было бы отложить расспросы, но Оуэн дожидался этой минуты три месяца, и терпение его иссякло.
— Плоть зажила, а глаз по-прежнему не видит. Никаких изменений, да, доктор?
Роглио скользнул взглядом по герцогу, который заинтересованно подался вперед. Лекарь красноречиво пожал плечами.
— Господь все еще может сотворить чудо.
— Зато ты не можешь, — прорычал Ланкастер.
Роглио встретился с его суровым взглядом.
— Не могу, милорд.
Ему удалось выдержать взгляд, не моргнув.
* * *
Плоть зажила, но глаз остался слепым. Один глаз. Бог создал человека с двумя глазами не просто так, а с какой-то целью. И лишил Оуэна одного из них тоже, наверное, с какой-то целью.Два глаза Оуэну были в самый раз. Лучший стрелок из лука на службе у Ланкастера, он обучал других и в результате дослужился до капитана. Великое достижение для простого валлийца. Ни один зверь не уходил от его стрелы. Ни один человек. Но он взял себе за правило убивать только для пропитания или по приказу своего сеньора. И все во славу Господа.
Христианское милосердие лишило Оуэна всего этого. Менестрель со своей подружкой. Бретонцы. Еще более свободолюбивые, чем валлийцы, как тогда подумал Оуэн. У них не было причин шпионить в пользу французов. Девица, не стесняясь, флиртовала со всеми подряд. Солдаты решили, что хорошо с ней позабавятся. Но менестрель был обречен. Никто не находил его пение забавным. Только Оуэн понимал бретонские песни, да и то с трудом. Язык, на котором пел этот человек, был какой-то варварской смесью корнуэльского с французским. Солдаты теряли терпение. У них чесались руки добить бродячего горлодера — вот это была бы забава. Оуэн вступился за него. И освободил.
Спустя две ночи менестрель проник в лагерь и перерезал глотки самым ценным пленникам, за которых французская знать отвалила бы немалый куш. Оуэн, разъяренный, поймал его и попытался вразумить: «Неблагодарный ублюдок. К тебе же проявили милосердие». Подружка бретонца незаметно подкралась сзади. Оуэн успел обернуться, и удар, нацеленный в шею, пришелся в левый глаз. Взревев, капитан стрелков всадил меч ей в брюхо, вынул его, а потом, повернувшись, не увидел бродягу, оказавшегося слева, так что тот полоснул ножом ему по плечу. Собрав остатки сил, чтобы удержать тяжелый меч одной рукой, Оуэн прорубил плечо бродяги до самой шеи. Убедившись, что бретонец со своей подругой лежат в лужах собственной крови, Оуэн повалился на землю, не в силах больше выносить адскую боль. Это был его последний воинский подвиг.
А что теперь?
Всему придется учиться заново. До этой минуты он не очень беспокоился, считая свою частичную слепоту временной, быстро проходящим неудобством, как все прежние раны. Натыкаясь на незамеченное препятствие, он тут же забывал об этом, убежденный, что несет незначительное наказание за свои многочисленные грехи. Получает очередной урок смирения. Этот урок оказался нелегким. Знакомые предметы выглядели как чужие. Мир вдруг стал казаться перекошенным. Когда он моргал, то и мир подмигивал ему в ответ.
Оуэн узнал цену двум глазам. Когда у тебя два глаза, соринка, попавшая в один, не ведет к слепоте. Теперь же она делает его беспомощным, как новорожденного младенца.
Полная темнота. Он знал, что это возможно. Смерть тоже возможна.
Все изменилось.
* * *
Старый герцог доказывал Оуэну, что, потеряв глаз, тот не стал для него бесполезен — стрелок из лука все равно прицеливается, зажмурив один глаз. А раненое плечо следовало разрабатывать, тогда и прежняя сила вернется. Но Оуэн считал свою слепоту результатом собственного ошибочного суждения, а рану в плече — неизбежным результатом слепоты. Одноглазый человек уязвим. Он мог подвергнуть опасности и тех, с кем сражался бок о бок.Ланкастер оставил его в покое на какое-то время, но потом преподнес сюрприз.
— Ты прирожденный имитатор, Оуэн Арчер. У меня на службе ты приобрел манеры рыцаря. Говор у тебя грубоват, но у всех лордов приграничных земель силен местный акцент. И вообще твоя свобода ценнее роскоши. Ты никому не принадлежишь, тебе не нужно защищать фамильную честь или добиваться власти с помощью тайных заговоров. Поэтому я тебе доверяю. Подучишься немного — и я смогу использовать тебя в качестве моих глаз и ушей. Что скажешь?
Оуэн повернул голову, словно птица, и внимательно посмотрел на хозяина здоровым глазом. Ланкастер был человеком со своеобразным чувством юмора, и, поскольку говорил он всегда ровным, лишенным эмоций голосом, порой бывало непросто понять, подсмеивается он или говорит серьезно. Но сейчас, судя по взгляду старого герцога, он не шутил.
— Вы хотите, чтобы я стал вашим шпионом? Ланкастер усмехнулся.
— Еще одно достоинство. Сразу брать быка за рога.
— Одноглазый шпион будет таким же бесполезным, как и одноглазый лучник, милорд. — Лучше он это скажет, чем кто-то другой.
— Не говоря уже о том, как сильно ты выделяешься из толпы со своей повязкой на глазу и зловещим шрамом. — Герцог затрясся от смеха, от души веселясь. — Твоя броская внешность станет твоим прикрытием.
— Интересный ход мысли, — заметил Оуэн.
Старик откинул голову и захохотал во все горло.
— Сказано со светской деликатностью. Превосходно. — Внезапно Ланкастер стал серьезным. — Мой зять зовет меня великим тактиком. Так оно и есть, Оуэн Арчер. Власть не удержать только тем, что угождаешь королю и сражаешься в битвах. Мне нужны надежные агенты. Ты был бесценен в качестве командира лучников, но можешь принести еще больше пользы став моими ушами и глазами. Правда, тебе придется изучить игроков и ситуацию, приобрести навык чтения не только писем, но и мыслей. Готов ко всему этому?
Шпион работает в одиночку. Совершив промах, Оуэн никого не подведет, кроме себя. Это ему понравилось.
— Да, милорд. С радостью.
Бог милосерден в своих помыслах. Оуэн провел ночь в часовне за благодарственными молитвами. Вполне возможно, он еще принесет пользу.
* * *
Спустя два года Оуэн стоял позади Вестминстерского аббатства в похоронной свите старого герцога. Господь приподнял Оуэна, чтобы вновь сбросить вниз. Бывший лучник не мог надеяться, что герцог успел устроить его будущее. Если бы право наследования перешло к родному сыну Ланкастера, возможно, беспокоиться было бы не о чем. Но у старого герцога были только дочери. Новый герцог Ланкастерский, Джон Гонт, был мужем Бланш, дочери герцога, а еще он был сыном короля Эдуарда, что само по себе делало его всесильным лордом. Вряд ли он сочтет нужным прибегать к услугам одноглазого шпиона-валлийца. Последние несколько дней Оуэн много размышлял о своей дальнейшей жизни. За время службы у герцога он скопил немного денег. И сейчас не придумал ничего лучшего, как отправиться в Италию. Тамошние правители любили интриговать. Наверняка он кому-нибудь пригодится.Он упражнялся в стрельбе по мишени до тех пор, пока перед здоровым глазом все не расплывалось, а руки и плечи не начинали подрагивать. Стрелял он по-прежнему метко, в общем-то не хуже, чем в прошлом. Но левая сторона была уязвима. Он тренировался в умении резко выпрямляться из наклона и укреплял мышцы шеи, чтобы молниеносно оборачиваться.
А потом за ним в Кенилуорт прислал Джон Торсби, лорд-канцлер Англии и архиепископ Йоркский. Торсби прибыл в Лондон с каким-то делом к королю, и Оуэну предстояло к нему присоединиться.
* * *
Оуэн принял протянутый кубок и пригубил вино. Лучшего ему отведывать не приходилось даже за столом старого герцога. Лорд-канцлер и архиепископ Йоркский принимал его как знатного господина, а Оуэн меж тем не представлял, зачем он здесь.Джон Торсби откинулся на спинку стула, с удовольствием потягивая вино. Рядом потрескивал огонь в камине, согревая личные покои. В бликах пламени гобелены дарили теплые цвета ярких красок.
Одноглазый Оуэн не имел возможности рассмотреть гобелены скрытно, ему нужно было обязательно повертеть головой в ту и другую сторону, особенно влево. Оставалось одно: не делать ничего украдкой. Похвали человека, похвалив его вещи. Бывший стрелок повернул голову, пытаясь охватить одним глазом всю комнату. Охота на вепря начиналась слева от двери, продолжалась по всей комнате и заканчивалась пиром в большом зале, где победителю вручалась голова зверя. Сюжет был собран из отдельных гобеленов, сотканных специально для этого помещения, ибо размер их подходил идеально.