Роббинс Гарольд. Одинокая леди

   Вначале я просто не понимала всего, что происходит, и поэтому не беспокоилась и не переживала. Но постепенно я начала замечать, что он вытворяет, и стала злиться. Нет, я вовсе не хотела сделать из своей роли нечто большее, чем следовало по пьесе, но и не меньше, поскольку чувствовала в себе способность полностью отвечать требованиям пьесы. И я начала бороться — так, как я могла.
   К этому времени я обнаружила, что Дрейк помнит только последние слова реплики партнера и отвечает на них. Это — как рефлекс. И малейшее отклонение в "хвосте " фразы, как называют актеры, ставит его в тупик.
   Тогда я стала менять «хвосты» своих реплик, тем более, что это мне было очень легко сделать, потому что Уолтер писал их с моих слов.
   В тот день мы прогоняли пьесу целиком уже во второй раз. Мы приближались к кульминации второго акта. И вдруг, неожиданно для всех, он сорвался:
   — Да будь оно все проклято! — взревел он.
   Мы замерли. Дэн Кейт, игравший роль моего отца, уставился на него, потом перевел взгляд на меня. Джейн Картер, стоявшая в кулисе и ожидавшая своего выхода, непроизвольно открыла рот да так и не закрыла его, когда Дрейк промаршировал, топая ногами, к рампе в центре сцены и крикнул в зал, где сидели Уолтер и Гай:
   — Мне недостаточно платят, чтобы я выступал здесь в роли Станиславского! Если бы я хотел открыть студию актерского мастерства и собрал девиц, ошалевших от желания выходить на сцену, я бы сделал это в Голливуде. Если вы не можете заставить миссис Торнтон произносить те реплики, которые вы написали для нее, можете искать другого актера на мою роль. Я ухожу!
   И он ушел со сцены.
   — Зал замер — ни звука, ни шороха, ни вздоха. В мертвой тишине мы услышали, как где-то далеко, в глубине театрального здания хлопнула дверь его уборной. Затем все заговорили одновременно.
   — Тихо! — голос Гая был властным, твердым. Он шел к сцене, сопровождаемый Уолтером, и мы умолкли. Он посмотрел на Дэна и Джейн и быстро сказал:
   — Отдохните полчасика.
   Они тут же ушли со сцены, не сказав ни слова. Гай и Уолтер молча глядели на меня. Я отлично помню, что в этот момент я чувствовала себя маленьким ребенком, осмелившимся возражать родителям.
   — Вы же все видели, что он вытворяет со мной! — , бросилась я в атаку. — Это просто издевательство! Он делал все, чтобы выставить меня дурочкой, показать, что я — ничто!
   Больше мне нечего было сказать, и поэтому я заплакала.
   — Ладно, — всхлипывала я, — я ведь никогда не говорила, что я актриса, это вы... Теперь я уйду...
   — А это не тебе решать, — сказал Гай совершенно. спокойно. — Здесь я режиссер.
   — Так будет лучше для пьесы и для спектакля, — Продолжала я сквозь всхлипывания. — Он меня ненавидит. С другой девушкой у вас не будет никаких осложнений.
   — Дрейк прав. Ты меняешь слова в репликах и сбиваешь его. Зачем?
   — Он не должен поступать со мной так, как он делает!
   — Ты не ответила на мой вопрос.
   — А ты не ответил на мой — выкрикнула я с вызовом.
   — Мне и не нужно отвечать. Я не порчу написанное автором.
   — Но если ты считаешь, что порчу я, почему ты молчишь?
   — Потому что сейчас не время. Сейчас я хочу знать, почему ты это делаешь?
   — Потому что это единственный способ заставить его дать мне возможность играть роль так, как я считаю нужным.
   Гай и Уолтер понимающе переглянулись.
   — Но причина недостаточно веская, — сказал Гай. И тут неожиданно все мои страхи отступили, и я сорвалась:
   — Тогда скажите, что мне делать? Как мне произносить все эти реплики и оставаться семнадцатилетней девочкой по пьесе, если так говорят тридцатилетние женщины? И я не знаю ни одной девчонки, кто бы так говорил!
   На мгновение я умолкла, чтобы перевести дух, и тут увидела, что Уолтер повернулся и уходит от сцены к выходу из зала.
   Я рванулась было за ним вслед, но Гай остановил меня, взяв за руку.
   — Пусть уходит.
   — О чем ты говоришь? — закричала я. — Это мой муж! Мой муж уходит!
   — Не твой муж, а драматург, автор пьесы.
   — Я сделала ему больно! Обидела! Пусти!
   — Не пущу. Он профессионал и он переживет. Со временем.
   — Не понимаю.
   — Кто-то должен был ему сказать. Ты права — твои реплики не годятся, и это становилось очевидным с каждым днем. Если бы диалог был настоящим, Дрейку не понадобилось бы вытворять то, что он сейчас делает. Он бы просто работал на сцене, работал в диалоге с тобой.
   За спиной Гая я увидела Дрейка, Он вышел из кулисы.
   — Все в порядке? — спросил он буднично, невозмутимо, как бы между прочим.
   — Как всегда, нормально, — так же спокойно, так же буднично ответил Гай.
   И тут я все поняла и почувствовала, как во мне нарастает слепая злоба.
   — Вы... вы сознательно натравили меня на Уолтера? — крикнула я. — Своими подлыми уловками! Потому что у вас кишка тонка сказать ему в лицо всю правду!
   — Угу... И ты единственная, от кого он это выслушал, — признался Гай. — Теперь он вернется, и будет работать, и все перепишет — и все реплики заиграют.
   — Какое же ты дерьмо!
   — А разве я утверждал, что я святой?
   — Правду! — снова взвилась я. — Может ли хоть кто-нибудь сказать правду? Неужели вы всегда прибегаете к манипулированию людьми и заставляете их делать за вас вашу грязную работу, вместо того, чтобы сказать правду, что, на мой взгляд, куда проще?
   — Это театр, — сказал уклончиво Гай.
   — Такой он мне не нравится, — заявила я. — И тем не менее, тебе придется принять его таким, если ты хочешь оставаться в нем.
   — У меня нет ни малейшего намерения оставаться на сцене.
   — Если ты собираешься и дальше жить с Уолтером, быть его женой, тебе придется смириться с театром, хочешь ты того или нет. Потому что вы всегда будете так или иначе в театре, а точнее, в театральном деле. И запомни, что это единственная жизнь, которую он любит и которую он хочет вести, — он двинулся к кулисам, не дожидаясь моего ответа. — Репетиция завтра в два, — сказал он, не поворачиваясь и уходя в кулису.
   Мы остались с Дрейком вдвоем на сцене. Он ухмыльнулся.
   — Ты и я — и никого больше...
   — Не вижу в этом ничего смешного.
   — Тогда извини, я не хотел чтобы так получилось, правда, не хотел.
   Я не ответила, и на его лице появилось выражение раскаяния.
   — Но я ничего не мог с собой поделать. Мне кажется, я оказался гораздо лучшим актером, чем сам думал.
   Его откровенные слова сломали возникший между нами ледок, и я засмеялась.
   — Ты чертовски хороший актер, — сказала я. — Но еще ты и старый хер.
   Теперь улыбнулся он.
   — Меня обзывали словами и похуже. Но в данном случае все к лучшему — во имя общего дела. Я могу угостить тебя стаканчиком в знак того, что ты на меня не сердишься?
   — Я не пью, — сказала я, — но ты можешь угостить меня чашечкой кофе.
   Все сработало именно так, как они планировали. Когда я вернулась домой в тот вечер, Уолтер уже с головой ушел в работу над исправлениями.
   Он даже не лег со мной спать и утром, когда я вышла к завтраку, на столе лежала записка:
   Дорогая моя! Уехал к Гаю завтракать и пробежать исправления, Увидимся на репетиции. Люблю, Уолтер Р. S. Пожалуйста, извини меня, но мне пришлось воспользоваться твоими репликами, — они лучше, чем все, что я мог придумать. У.
   От записки на меня повеяло теплом скрытого между строк одобрения Уолтера. Позже, не репетиции, я заметила, что все исправления уже были одобрены и внесены в текст других исполнителей. Впервые за все время мы работали дружно и слаженно.
   Только много месяцев спустя я поняла, чего мне стоил этот разговор на репетиции. Но к тому времени и Дрейк и я уже получили награды за лучшее исполнение главой роли и лучшую женскую роль, хотя приз за лучшую пьесу года ушел к другому драматургу. Все выяснилось случайно, когда мы играли спектакль уже последнюю неделю после целого года успеха на Бродвее.
   У меня были некоторые замечания и предложения, касающиеся новой пьесы Уолтера. Я пришла к нему в кабинет и спокойно изложила их. Он выслушал, не выказав ничем своего отношения и сохраняя бесстрастное лицо. Когда я закончила, он взял у меня из рук второй экземпляр рукописи, с которым я пришла.
   — Ты не должна была брать и читать, — сказал он.
   — Я не знала, Уолтер. Я нашла экземпляр в спальне.
   — Я забыл ее там.
   — Я только хотела помочь.
   — Когда мне нужна помощь, я прошу о ней.
   И только тогда я полностью поверила Гаю и Дрейку, что найденный ими хитрый ход на репетициях в самом начале работы был единственной возможностью заставить Уолтера переделать пьесу. Потому что он не стал бы иначе слушать. Потому что его совершенно не интересовала правда.
   Единственное, что его волновало, — это его собственное "я". И не только его одного — всех их интересовали только чисто эгоистические соображения.
   — Прости, — сказала я мужу сдержанно. — Больше этого не случится.
   — Я бы не хотел, чтобы ты воспринимала мои слова как резкость. Но ты никак не можешь знать — что к чему, если не пишешь пьесу от начала до конца. Тем более, что у тебя есть некоторые представления о том, как все это сложно, поскольку ты и сама когда-то писала.
   — Думаю, что я скоро выясню, как это сложно, — сказала я. — Теперь, когда спектакль практически уже снят с репертуара, у меня будет свободное время, и я смогу поработать над одной идеей, которая, как мне кажется, стоит того.
   — Хорошо. Если возникнут вопросы, можешь обращаться ко мне.
   Я не ответила. Но когда я вышла из кабинета, решение в моем мозгу уже сложилось: он будет самым последним человеком на земле, к которому я обращусь за помощью.
   Это произошло четыре года назад и стало началом конца нашего брака.
   Позже в самых разных ситуациях он неоднократно очень тонко, почти неуловимо давал мне понять, что был глубоко задет. Теперь все кончено, и я надеюсь, что ему уже больше никто не угрожает помощью.
   На первом этаже зазвонил телефон, и я взглянула на часы. Стрелка перевалила за два часа ночи. Получается, что я сидела у окна больше часа.
   Что-то толкнуло меня, и я спустилась вниз, чтобы ответить на вызов. Тем более, что мои родители были достаточно старомодными и считали, что всевозможные междугородние звонки ненужная роскошь.
   Голос в трубке был резким, но очень знакомым.
   — Вероника?
   — Нет, Джери-Ли.
   — Джери-Ли... я не знал, что вы дома. Это говорит шеф полиции Роберте. У вас есть голубой «ягуар»?
   У меня заколотилось сердце, но я попыталась ответить ровным голосом:
   — Да.
   — Произошел несчастный случай.
   — Нет, нет!
   За спиной неожиданно появились мои родители. Отец выхватил телефонную трубку из моих рук.
   — Джон Рэндол у телефона!
   Он слушал некоторое время. Его лицо побледнело.
   — Нам придется одеться, — сказал он и положил трубку. — Произошел несчастный случай, и Бобби в больнице в Джефферсоне.

Глава 5

   Мой брат так и не поехал во Вьетнам. На том самом крутом повороте, где пяднадцать лет назад погиб наш родной отец, Бобби потерял управление, и машина вылетела за ограждение. Бобби умер в больнице. Он только успел попросить прощения у матери:
   — Прости, ма... — прошептал он, и голос его был еле слышен за массой трубок, опутывающих его тело. — Прости... боюсь, что я слишком много выпил...
   Он отвернулся и заснул. И больше уже не просыпался.
   Моя мать словно окаменела. Казалось, ночные кошмары вернулись и реализовались...
   Что бы мы ни говорили, как ни старались добиться от нее хоть какого-нибудь ответа, какой-нибудь реакции, она молчала. Единственные слова, которые она произнесла, были обращены к шефу полиции Робертсу:
   — Он был один в машине?
   — Да, Вероника. Он высадил Энн у двери ее дома за пятнадцать минут до этого. Она сказала, что просила его зайти в дом и выпить кофе, но он ответил, что хочет поскорее пригнать машину Джери-Ли домой, чтобы та не волновалась.
   Мать кивнула, не сказав ни слова.
   — Энн сказала, что они собирались пожениться до того, как он уедет в учебный лагерь воздушных сил, — добавил шеф. — Вы не знаете, может быть, она беременна?
   Мать уставилась на него, по-прежнему не говоря ни слова.
   Ответил отец:
   — Нам он ничего не говорил.
   — Она сказала, что он собирался сообщить вам этим утром, — сказал шеф.
   — Вы с ней разговаривали? — спросил отец. Шеф кивнул.
   — Сообщение о несчастном случае прозвучало по Джефферсоновскому радио в час o ночи, она сразу же позвонила мне, и я с ней разговаривал.
   Она в ужасном состоянии.
   — Бедная девочка, — сказала я. — Но может ли быть, что...
   — Лично я, — сказала мать ледяным голосом, — лично я почти рада, что мой сын теперь недосягаем для этой девчонки!
   Я почувствовала, как мое сердце стремительно разбухает и что оно вот-вот задушит меня.
   И тут я внезапно осознала то, что никогда раньше мне не приходило в голову — я не видела мать плачущей. Никогда.
   Ее глаза оставались сухими и сейчас. И я не сумела удержаться и не воскликнуть:
   — Неужели ты не умеешь плакать, мать? Она бесстрастно посмотрела на меня и обратилась к отцу:
   — Нам необходимо сделать указания относительно похорон, Джон.
   Я не выдержала. Я встала — нет, втиснулась между ними и посмотрела ей прямо в глаза. По моим щекам катились слезы.
   — Бобби умер, мама! Твой единственный сын мерта Неужели у тебя нет ни слезинки для него? Голос матери звучал холодно и ровно:
   — У тебя нет никакого права говорить подобным образом, Джери-Ли. В том, что произошло, твоя вина. Ты не должна была давать ему машину.
   Дальше сдерживаться я не могла. Повернулась и сбежала по лестнице в холл приемного покоя и оттуда на улицу.
   На востоке затеплилось небо в предвкушении восхода, Предутренний воздух был холоден и колюч. У меня начался озноб, но думаю, не от прохлады. Я достала из сумочки пачку сигарет, хотела вынуть зажигалку, но в это время ощутила на своем плече тяжелую мужскую руку, а буквально под носом возникла зажженная спичка — это был шеф полиции Роберте.
   — Я вам сочувствую, Джери-Ли, — сказал он, и я безошибочно различила в его голосе
   искреннюю симпатию и заботу.
   — Спасибо, я знаю...
   — Я бы не хотел тревожить вас такими вопросами именно сейчас, но что делать — кое-что надо выяснить.
   — Я понимаю. Спрашивайте, шеф.
   — Машина зарегистрирована и застрахована на ваше имя?
   — Да.
   — Вам необходимо уведомить.страховую компанию. Я приказал оттащить обломки машины в гараж, что на Главной улице.
   Я уставилась на него.
   — Я сказал обломки, потому что она разбита вдребезги.
   Отремонтировать невозможно. Я молча смотрела на него.
   — Я могу зайти к вам домой попозже, — продолжил он, помявшись. — Вам не придется приезжать в участок, вы просто подпишете сообщение об аварии дома.
   — Спасибо.
   Он потоптался и пошел прочь.
   — Шеф Роберте! — наконец нашла я в себе силы продолжить разговор.
   — Да?
   — Эта девушка... ее зовут Энн? Он кивнул.
   — Бели вам нетрудно, скажите, чтобы она позвонила мне. Может быть, я смогу что-нибудь сделать для нее, как-то помочь.
   — Конечно, я передам, Джери-Ли, — сказал он. — Я знаю ее столько же лет, сколько и вас, Джери-Ли. С тех пор, как она стала ходить. Она правильная, хорошая девочка.
   — Она и не могла быть иной, если мой брат любил ее. Он опять кивнул, потом посмотрел на небо.
   — День собирается быть ясным.
   Я долго смотрела, как он тяжело уходил, полный, грузный, в своей смешной по-детски голубой форме.
   Да, он был прав, подумала я, взглянув на небо. День обещает быть ясным. В небе не было ни облачка.
   Похороны состоялись во вторник. Уолтер прислал из Лондона цветы, Гай приехал и пожал мне руку, задержав ее в своей.
   Когда мы вернулись домой после похорон, мать поднялась наверх в свою комнату и заперла дверь.
   — Пожалуй, я пойду складывать вещи, — сказала я отцу. — Гай обещал подбросить меня в город.
   — Да, наверное, так будет лучше, — вздохнул он, Как он осунулся, как устал за несколько дней. Он тоже очень любил Бобби. И я сказала:
   — Если ты хочешь, чтобы я осталась, па, я останусь.
   — Езжай. Мы справимся. Наверное, самое правильное — уехать.
   — Но с тобой все будет в порядке? — спросила я, вкладывая в эти слова особое значение.
   Он понял меня и ответил на этот раз почти твердо:
   — Я справлюсь. — Поколебавшись, он добавил:
   — Не сердись на мать.
   Она пережила страшные дни.
   — Я не сержусь, — уточнила я. — Я просто ее не понимаю.
   — А если так, то постарайся быть милосердной.
   Снисходительной. Не отталкивай ее, не воздвигай между вами барьера — ты все, что у нее теперь осталось.
   — Но я не могу пробиться к ней, к ее сердцу, папа! — воскликнула я.
   — Ты же знаешь, сколько раз я пыталась. Но что я могу сделать, если мы с ней совершенно по-разному чувствуем и думаем практически обо всем.
   — И все равно, не прекращай попыток, — сказал он. — В этом и заключается истинная любовь. Я подошла к нему и обняла, прижалась щекой.
   — Ты никогда не прекращаешь попыток, па... Да? Ты ее очень любишь, па.
   — Очень. При том, что ясно вижу все ее недостатки. Но они для меня ни в счет. Потому что я так же ясно вижу и все то хорошее, что есть в ней.
   Сила и смелость, например, понадобившиеся ей для того, чтобы вырастить вас двоих после гибели мужа, вашего отца. Или — ты знаешь, что она ответила мне, когда я сделал ей предложение? Что не выйдет за меня, если вы не одобрите ее замужество. Наконец, ты же знаешь, что она не сделает ничего, что могло бы причинить тебе боль.
   — Вот этого я не знала.
   — Твои тетя и дядя предложили взять тебя, чтобы облегчить ей жизнь, когда она осталась одна, и еще чтобы она смогла бы создать для себя новую жизнь, новую семью. Она отказалась. Она сказала, что вы ее дети, ее ответственность, и что она никому не уступит радость нести груз ответственности за вас и заботы о вас. И первое, о чем она спросила меня, когда я сделал предложение, — как я отношусь к вам обоим.
   Я поцеловала его в щеку. Он был таким хорошим, таким любимым и таким наивным.
   Но он ее любил.
   Он сам так сказал. Поэтому — как я могла надеяться, что он поймет: все те изумительные, замечательные слова, что она сказала, все те изумительно правильные вещи, что она сделала, все это не потому, что она любила, а потому, что считала — именно так следует поступать? Я поцеловала его в щеку снова и шепнула:
   — Я постараюсь запомнить все, что ты сказал мне, па.
   Зазвонил телефон. Он снял трубку и, послушав, протянул мне.
   — Тебя.
   Я взяла трубку и сказала отцу:
   — Предложи Гаю что-нибудь выпить. У меня такое ощущение, что он умирает от жажды.
   Из соседней комнаты показалась голова Гая.
   — Я в полном порядке, — сказал он.
   — А я чувствую, что мне не помешает глоток доброго вески, — сказал мой отец и вышел в соседнюю комнату, к Гаю, закрыв за собой дверь.
   — Алло! — наконец сказала я в трубку. Голос в ней был усталым, тихим, вялым.
   — Говорит Энн Лэрен. Шеф Роберте передал мне, что вы бы хотели... что вы ему сказали... Я звоню, чтобы поблагодарить вас.
   — Я действительно хочу вам помочь, если это в моих силах. Если я что-то могу сделать для вас...
   — Нет, — сказала она торопливо, — нет, ничего... — Она умолкла на мгновение, не решаясь продолжать, но потом все же спросила:
   — Все было как надо? Мои цветы — вы получили их?
   — Да, получили. Чудесные цветы... Я вспомнила огромный венок из черных роз с маленькой карточкой.
   — Я хотела поехать, но врач не разрешил мне встать.
   — Вы поправляетесь?
   — Я уже прилично себя чувствую... Энн умолкла, и я почувствовала, что она не уверена, стоит ли ей говорить или нет. Но она решилась:
   — Вы знаете, что я потеряла ребенка? Я поняла, что она плачет.
   — Да, ужасно! Я так сочувствую вам!
   — Думаю, что все к лучшему, — сказала Энн. — Во. всяком случае, все мне так говорят.
   — Может быть, оно и так, — сказала я. Она перестала плакать. Видимо, она взяла себя в руки и теперь контролирует свой голос:
   — Простите, Джери-Ли, я знаю, что вы тоже ужасно переживаете и вам хватает своего горя. Я не хотела бы увеличивать его, я только хотела поблагодарить вас за внимание.
   — Энн! — вырвалось у меня. — Когда вы поправитесь окончательно, позвоните мне и приезжайте в город — я бы очень хотела посидеть с вами за ленчем, поговорить.
   — Я была бы рада. Я обязательно позвоню. Когда я клала трубку, я заметила, что мать стоит на последней ступеньке лестницы и слушает.
   — С кем это ты разговаривала? — спросила она.
   — С Энн.
   Она поджала губы и спросила:
   — Ты поблагодарила ее за цветы?
   — Я думала, что это уже сделала ты.
   — Если она его так любила, как говорит, почему она не пришла на похороны?
   — Почему ты ее об этом не спросила сама? Мать, наконец, посмотрела мне в глаза.
   — Я звонила ей. Но она не захотела разговаривать со мной. Видимо, ей было слишком стыдно за то, что она сделала.
   — Мать, ты ошибаешься. Причина совершенно в ином.
   — Тогда скажи мне, в чем она заключается.
   — Она слишком плохо себя чувствовала. Она потеряла ребенка.
   Лицо матери внезапно побелело, она зашаталась. Я протянула руку, чтобы поддержать ее.
   — Мне очень жаль. Мне действительно очень жаль, Джери-Ли, — проговорила она.
   Я ничего не сказала, только смотрела, как нормальный цвет лица постепенно возвращается и щеки матери чуть-чуть начинают розоветь. Моя мать — очень сильная женщина. Очень!
   — Теперь ты действительно ушел от нас, — сказала она.
   Мы долго смотрели друг на друга, потом она сделала неуверенный шаг навстречу мне и моей протянутой руке. Я раскрыла объятия, и мы обнялись.
   Она прижалась ко мне так, как будто она была ребенком, и, наконец, к ней пришли слезы.

Глава 6

   Была среда, день, когда шли утренники, и ресторан Сарди был уже переполнен дамами из пригородов.
   В баре тоже было полным-полно, но тут в основном сидели и стояли завсегдатаи. Я вошла, поздоровалась с некоторыми знакомыми и увидела, что ко мне спешит метрдотель. Он поклонился:
   — Миссис Торнтон, рад снова приветствовать вас в нашем ресторане! — и улыбнулся, — Мистер Фэннон ожидает вас.
   Я последовала за ним к столику, который всегда занимал Фэннон. Он стоял у самой стены, отделяющей ресторан от Малого бара — очень удобное командное место в зале. Все входящие или выходящие так или иначе оказывались в поле зрения тех, кто сидел за этим столиком. Говорили, что Фэннон за последние пятнадцать лет не пропустил ни одного ленча, за исключением тех дней, которые он провел в больнице, да и то они отправляли ему туда его обычные заказы.
   Он сидел на банкетке. Когда я приблизилась, он сделал попытку встать, но его могучий живот не позволил: вдавившись в край стола, он вынудил мистера Фэннона застыть в нелепой позе. Как только я села рядом с ним, он рухнул на банкетку, с облегчением вздохнул и поцеловал меня в щеку.
   — Вы прелестно выглядите, моя дорогая, — сказал он своим резким голосом.
   — Благодарю вас, мистер Фэннон.
   — Адольф, моя дорогая, — сказал он все тем же голосом. — Зовите меня Адольф, ведь мы старые друзья. Я согласно кивнула — мы, действительно, были знакомы почти два года. Для Бродвея срок весьма значительный, даже если говорить о дружбе. И я ответила:
   — Спасибо, Адольф.
   — Коктейль с шампанским для миссис Торнтон, — сказал он официанту, и тот исчез. Фэннон посмотрел на меня, лучезарно улыбаясь. — Для тебя — все самое лучшее.
   Шампанское я люблю, но коктейль с шампанским вызывает у меня легкую тошноту. Тем не менее, я мило улыбнулась и сказала:
   — Спасибо, Адольф.
   — Нет, ты попробуй, — стал настаивать он, когда официант принес коктейль, и я не сделала даже попытки взять бокал. — Попробуй!
   Мне пришлось поднять бокал и поднести к губам.
   — Нет, подожди минутку! Нужен тост. Он поднял стакан, в котором, как полагалось думать, была неразбавленная водка, но на самом деле — и все это отлично знали — чистейшая вода. Язва вместе с желудком съела у него и выданную ему при рождении лицензию на потребление спиртного.
   — За твою пьесу!
   Я кивнула и чуть пригубила. Отвратительная сладкая жижа прокатилась по пищеводу, вызывая тошнотворное чувство, но я выдавила из себя улыбку.
   — Чудесно!
   Лицо Фэннона приобрело торжественно-серьезное выражение.
   — У меня очень важное сообщение, — сказал он и положил руку на мое колено.
   — Я слушаю, Адольф, — сказала я, не спуская глаз с его лица.
   — Я решил запускать твою пьесу! — его рука поползла вверх по моему бедру. — Мы начинаем репетировать в августе. И я бы хотел привезти спектакль в показать его в Нью-Йорке в октябре.
   Я забыла о его руке на моем бедре.
   — В самом деле? — воскликнула я. — Правда?
   — Конечно. Новый вариант мне понравился. Больше того, я уже послал пьесу Энн Бэнкрофт.
   — Неужели вы думаете, что она сможет сыграть?