Страница:
Когда вопрос с женой был таким образом улажен, жизнь графа Китагава снова вернулась в привычную однообразную колею. Граф Китагава любил посетовать на судьбу и утверждал, что живется ему очень тяжело. В самом деле, может ли быть на свете что-нибудь мучительнее скуки? Все его обязанности состояли в том, чтобы в официальные дни явиться во дворец в парадном облачении да побывать в Дворянском собрании. Все остальное время графу оставалось только есть, пить, спать и развлекаться.
Правда, кабинет графа украшало изрядное количество книг в переплетах с золотым тиснением, а на письменном столе рядом с ножом слоновой кости для разрезания бумаги лежали пачки европейских журналов. Но подобное убранство было всего-навсего подражанием стилю кабинета одного аристократа, с которым он близко сошелся во время своего пребывания в Европе, ибо страсти к чтению граф отнюдь не питал. Не увлекался он и садоводством, не испытывал особого влечения и к изящным искусствам. Стоявшую на мольберте в кабинете картину, писанную маслом,[159] ценил главным образом за блестящую золоченую раму, а купленную в Италии скульптуру, при виде которой всякий раз краснела графиня, ценил вовсе не за плавность линий, а за то, что изображала она нагое тело, каковое обстоятельство и занимало графа больше всего. Только охотой, к которой он пристрастился с давних пор (единственная чисто мужская утеха, встречавшая одобрение и со стороны графини), он увлекался по-настоящему. Граф был хороший стрелок и всегда возвращался с богатой добычей. Но и это увлечение ослабело с годами. Игра в карты тоже перестала интересовать его с тех пор, как компания шулеров обобрала его до нитки в потаенных покоях одного игорного заведения, где граф имел обыкновение предаваться с друзьями азарту и куда внезапно нагрянули жулики, учуяв, вероятно, хорошую поживу. После этого случая граф стал несколько опасаться подобных развлечений и предпочитал, уединившись в будуаре со своей фавориткой О-Суми, сражаться в карты с ней, ставя то на колечко, то на шелковый пояс. Скука так изводила его, что, окончательно измученный бездельем, он придумывал новые странные развлечения: днем спал, а по ночам приказывал зажигать лампы или, повязав голову полотенцем, брал в руки плетку, а служанок и кучера заставлял бегать по комнате, крест-накрест обвязавшись шнурками «таски».[160] Эта странная забава называлась «охота на мышей». Но в последнее время граф увлекся новой интересной игрушкой – политикой.
Аристократ и богач, человек, бывавший в Европе и к тому же питающий антипатию к правительству! Самая беспечная оппозиция не может долго игнорировать такую идеальную, словно по специальному заказу изготовленную личность. По рекомендации некоего Тамура, бывшего вассала графа, ныне одного из ведущих сотрудников газетной компании графа Цутия, в виллу Китагава зачастили представители одной из группировок партии Минканто.[161] Визиты эти начались уже довольно давно, но с тех пор, как месяц назад граф, поддавшись на уговоры редактора газеты «Токио-Симбун», пожертвовал в фонд газеты три тысячи иен, связи эти вдруг приобрели самый тесный характер. Больше того, недавно граф Китагава оказался в числе приглашенных на банкет, устроенный Оида по случаю пожалования графского титула. Хозяин, славившийся своим умением обводить людей вокруг пальца, отпустил в адрес графа несколько комплиментов, в которых превозносил его до небес. Граф Китагава был полностью очарован этой любезностью. Страсть к политике охватила его, как приступ внезапно вспыхнувшей лихорадки.
И в самом деле. Профан не способен распознать даже самого лучшего скакуна. Люди глухи и слепы! Глупцы, они даже не догадывались, что среди аристократов, только и умеющих что кичиться знатностью рода, скрывается великий политический деятель! Даже сам граф Китагава и тот раньше не подозревал о своих талантах.
Нынешнее правительство рухнет, это неизбежно, а в будущем кабинете по крайней мере одно место безусловно будет за Китагава.
Покрытые золотыми коронками зубы графа Китагава, сквозь которые звучали раньше только всевозможные шуточные и любовные песенки самого игривого свойства, теперь пропускали слова о «свержении правительства клановой клики», об «ответственном министерстве» и другие удивительные, странные выражения в таком же роде. Управляющий пытался было почтительно указать графу на странность и необычность подобного поведения, но граф с жаром возразил, что тот ничего не понимает. «Ты не знаешь, в Европе все дворяне занимаются политикой!» – торжественно провозгласил он. Управляющий удалился с подобострастно смиренным видом, но в душе рассудил, что пусть уж лучше господин тешится политикой, чем распутничает, как раньше. «Пожалуй, так действительно даже спокойней… Лишь бы ключи от сейфа по-прежнему оставались в моих руках…» Очевидно, что управляющий отнесся к столь серьезной проблеме весьма легкомысленно.
Старый Хигаси возвратился на родину в полном отчаянии. Сацума и Тёсю царили полновластно повсюду. Подобно могучему дереву, цвели эти кланы, далеко вокруг простирались их густые, зеленые ветви, закрывая собой полнеба. И решив в душе, что нет и не найдется ни топора, ни огня, способного повалить, испепелить это дерево, что все стужи суровой зимы тоже бессильны заставить его уронить с ветвей хотя бы единый листик, старый Хигаси покинул Токио в глубоком унынии.
Но недаром осень идет по пятам лета, а под снегами лютой зимы уже зеленеет новыми побегами грядущая весна. Признаки близкого упадка таились в дни апогея славы кланового правительства. Скрытые пока под землей подспудные силы, долгое время попираемые и угнетаемые, уже начали энергичный подкоп, в результате которого клановое правительство должно было быть опрокинуто, свергнуто.
Оппозиционная партия, возглавляемая графом Оида, группировка графа Цутия, единомышленники графа Муто, оставив на время разногласия во взглядах, позабыв о различиях в своей истории, все как один сходились на том, что в течение долгого времени были равно угнетены и вынуждены мучительно бороться за право активного участия в жизни.
В то время как граф Фудзисава и граф Киносита заставляли Японию, вчера еще облаченную в «камисимо»,[162] надевать фрак и танцевать с дамами европейские танцы, чуть ли не утверждая, что в этом-то и заключаются просвещение и культура, настало время, когда усердно раздуваемый ветер преклонения перед всем иностранным подул совсем в другую сторону. В обществе все сильнее давала себя знать группировка, выдвинувшая лозунг: «Сохранение национальных особенностей, упорство, прилежание и военные доблести». Подобно неприятелю, осаждавшему храм Хоннодзи,[163] эти люди ждали только удобного момента, чтобы ринуться в бой. И не только они. Внутри самого правительства тоже имелось немало так называемых «блох на теле льва», немало людей, которые представляли угрозу для власти. Хотя правящую верхушку называли общим «правительством Сацума и Тёсю», но коалиционное правление – это всегда нечто такое, что сегодня вместе, а завтра – врозь. В критический момент, в момент опасности оно монолитно и действует сообща, но в обычное время борьба за влияние, борьба за выгоды – неизбежны. После смерти Окубо, в особенности же в последние пять-шесть лет, вся власть перешла в руки Фудзисава, Киносита и их приспешников, и группировка Сацума, таким образом, давно уже испытывала недовольство. В самом деле, все ответственные посты в кабинете были заняты представителями Тёсю, и выходцы из клана Сацума давно уже чувствовали обиду – обиду людей, вынужденных довольствоваться объедками с чужого стола. Они ждали, когда партнеров постигнет неудача, и это чувствовал сам граф Фудзисава и вся его клика. Недовольство питали не только представители Сацума. Немало обиженных было также и среди выходцев из клана Тёсю. Личные интересы вообще всегда являются самым действенным стимулом. Среди аристократии, на словах именуемой «опорой трона», а фактически превратившейся всего-навсего в благоприятную почву, на которой копило жир клановое правительство, тоже имелись недовольные. В особенности много было бедных аристократов, готовых зубами вцепиться в нынешнее правительство в отместку за обиды и унижения, которые им приходилось терпеть на каждом шагу. Одним словом, как ни различны были мотивы – личные промахи, обиды, вражда, зависть, жажда власти; какова бы ни была разница в общественном положении, – званиях, чинах и титулах, но враждебные чувства по отношению к правительству Сацума – Тёсю, а внутри этого правительства – в отношении группировки Тёсю, в группировке же Тёсю – по отношению к двум-трем выдающимся лидерам и, наконец, среди этих последних – по отношению к их главе графу Фудзисава, – такие враждебные чувства питали, сверх ожидания, очень многие, и силы, готовые подняться по первому сигналу, уже созрели. Старый Хигаси пришел в отчаяние от того, что увидел на поверхности, – он не понимал, что в глубине уже таятся возможности изменений, готовится переворот.
Оборона замка проходит тем успешнее, чем малочисленнее защищающий его гарнизон, осада же требует возможно большего войска. Постигнув эту истину, деятели партии Минканто начали в последнее время усиленно собирать единомышленников. Вполне естественно, что в такое время граф Китагава был встречен с радостью, хотя пока эта радость выражалась лишь в форме лести и комплиментов.
3
4
5
Правда, кабинет графа украшало изрядное количество книг в переплетах с золотым тиснением, а на письменном столе рядом с ножом слоновой кости для разрезания бумаги лежали пачки европейских журналов. Но подобное убранство было всего-навсего подражанием стилю кабинета одного аристократа, с которым он близко сошелся во время своего пребывания в Европе, ибо страсти к чтению граф отнюдь не питал. Не увлекался он и садоводством, не испытывал особого влечения и к изящным искусствам. Стоявшую на мольберте в кабинете картину, писанную маслом,[159] ценил главным образом за блестящую золоченую раму, а купленную в Италии скульптуру, при виде которой всякий раз краснела графиня, ценил вовсе не за плавность линий, а за то, что изображала она нагое тело, каковое обстоятельство и занимало графа больше всего. Только охотой, к которой он пристрастился с давних пор (единственная чисто мужская утеха, встречавшая одобрение и со стороны графини), он увлекался по-настоящему. Граф был хороший стрелок и всегда возвращался с богатой добычей. Но и это увлечение ослабело с годами. Игра в карты тоже перестала интересовать его с тех пор, как компания шулеров обобрала его до нитки в потаенных покоях одного игорного заведения, где граф имел обыкновение предаваться с друзьями азарту и куда внезапно нагрянули жулики, учуяв, вероятно, хорошую поживу. После этого случая граф стал несколько опасаться подобных развлечений и предпочитал, уединившись в будуаре со своей фавориткой О-Суми, сражаться в карты с ней, ставя то на колечко, то на шелковый пояс. Скука так изводила его, что, окончательно измученный бездельем, он придумывал новые странные развлечения: днем спал, а по ночам приказывал зажигать лампы или, повязав голову полотенцем, брал в руки плетку, а служанок и кучера заставлял бегать по комнате, крест-накрест обвязавшись шнурками «таски».[160] Эта странная забава называлась «охота на мышей». Но в последнее время граф увлекся новой интересной игрушкой – политикой.
Аристократ и богач, человек, бывавший в Европе и к тому же питающий антипатию к правительству! Самая беспечная оппозиция не может долго игнорировать такую идеальную, словно по специальному заказу изготовленную личность. По рекомендации некоего Тамура, бывшего вассала графа, ныне одного из ведущих сотрудников газетной компании графа Цутия, в виллу Китагава зачастили представители одной из группировок партии Минканто.[161] Визиты эти начались уже довольно давно, но с тех пор, как месяц назад граф, поддавшись на уговоры редактора газеты «Токио-Симбун», пожертвовал в фонд газеты три тысячи иен, связи эти вдруг приобрели самый тесный характер. Больше того, недавно граф Китагава оказался в числе приглашенных на банкет, устроенный Оида по случаю пожалования графского титула. Хозяин, славившийся своим умением обводить людей вокруг пальца, отпустил в адрес графа несколько комплиментов, в которых превозносил его до небес. Граф Китагава был полностью очарован этой любезностью. Страсть к политике охватила его, как приступ внезапно вспыхнувшей лихорадки.
И в самом деле. Профан не способен распознать даже самого лучшего скакуна. Люди глухи и слепы! Глупцы, они даже не догадывались, что среди аристократов, только и умеющих что кичиться знатностью рода, скрывается великий политический деятель! Даже сам граф Китагава и тот раньше не подозревал о своих талантах.
Нынешнее правительство рухнет, это неизбежно, а в будущем кабинете по крайней мере одно место безусловно будет за Китагава.
Покрытые золотыми коронками зубы графа Китагава, сквозь которые звучали раньше только всевозможные шуточные и любовные песенки самого игривого свойства, теперь пропускали слова о «свержении правительства клановой клики», об «ответственном министерстве» и другие удивительные, странные выражения в таком же роде. Управляющий пытался было почтительно указать графу на странность и необычность подобного поведения, но граф с жаром возразил, что тот ничего не понимает. «Ты не знаешь, в Европе все дворяне занимаются политикой!» – торжественно провозгласил он. Управляющий удалился с подобострастно смиренным видом, но в душе рассудил, что пусть уж лучше господин тешится политикой, чем распутничает, как раньше. «Пожалуй, так действительно даже спокойней… Лишь бы ключи от сейфа по-прежнему оставались в моих руках…» Очевидно, что управляющий отнесся к столь серьезной проблеме весьма легкомысленно.
Старый Хигаси возвратился на родину в полном отчаянии. Сацума и Тёсю царили полновластно повсюду. Подобно могучему дереву, цвели эти кланы, далеко вокруг простирались их густые, зеленые ветви, закрывая собой полнеба. И решив в душе, что нет и не найдется ни топора, ни огня, способного повалить, испепелить это дерево, что все стужи суровой зимы тоже бессильны заставить его уронить с ветвей хотя бы единый листик, старый Хигаси покинул Токио в глубоком унынии.
Но недаром осень идет по пятам лета, а под снегами лютой зимы уже зеленеет новыми побегами грядущая весна. Признаки близкого упадка таились в дни апогея славы кланового правительства. Скрытые пока под землей подспудные силы, долгое время попираемые и угнетаемые, уже начали энергичный подкоп, в результате которого клановое правительство должно было быть опрокинуто, свергнуто.
Оппозиционная партия, возглавляемая графом Оида, группировка графа Цутия, единомышленники графа Муто, оставив на время разногласия во взглядах, позабыв о различиях в своей истории, все как один сходились на том, что в течение долгого времени были равно угнетены и вынуждены мучительно бороться за право активного участия в жизни.
В то время как граф Фудзисава и граф Киносита заставляли Японию, вчера еще облаченную в «камисимо»,[162] надевать фрак и танцевать с дамами европейские танцы, чуть ли не утверждая, что в этом-то и заключаются просвещение и культура, настало время, когда усердно раздуваемый ветер преклонения перед всем иностранным подул совсем в другую сторону. В обществе все сильнее давала себя знать группировка, выдвинувшая лозунг: «Сохранение национальных особенностей, упорство, прилежание и военные доблести». Подобно неприятелю, осаждавшему храм Хоннодзи,[163] эти люди ждали только удобного момента, чтобы ринуться в бой. И не только они. Внутри самого правительства тоже имелось немало так называемых «блох на теле льва», немало людей, которые представляли угрозу для власти. Хотя правящую верхушку называли общим «правительством Сацума и Тёсю», но коалиционное правление – это всегда нечто такое, что сегодня вместе, а завтра – врозь. В критический момент, в момент опасности оно монолитно и действует сообща, но в обычное время борьба за влияние, борьба за выгоды – неизбежны. После смерти Окубо, в особенности же в последние пять-шесть лет, вся власть перешла в руки Фудзисава, Киносита и их приспешников, и группировка Сацума, таким образом, давно уже испытывала недовольство. В самом деле, все ответственные посты в кабинете были заняты представителями Тёсю, и выходцы из клана Сацума давно уже чувствовали обиду – обиду людей, вынужденных довольствоваться объедками с чужого стола. Они ждали, когда партнеров постигнет неудача, и это чувствовал сам граф Фудзисава и вся его клика. Недовольство питали не только представители Сацума. Немало обиженных было также и среди выходцев из клана Тёсю. Личные интересы вообще всегда являются самым действенным стимулом. Среди аристократии, на словах именуемой «опорой трона», а фактически превратившейся всего-навсего в благоприятную почву, на которой копило жир клановое правительство, тоже имелись недовольные. В особенности много было бедных аристократов, готовых зубами вцепиться в нынешнее правительство в отместку за обиды и унижения, которые им приходилось терпеть на каждом шагу. Одним словом, как ни различны были мотивы – личные промахи, обиды, вражда, зависть, жажда власти; какова бы ни была разница в общественном положении, – званиях, чинах и титулах, но враждебные чувства по отношению к правительству Сацума – Тёсю, а внутри этого правительства – в отношении группировки Тёсю, в группировке же Тёсю – по отношению к двум-трем выдающимся лидерам и, наконец, среди этих последних – по отношению к их главе графу Фудзисава, – такие враждебные чувства питали, сверх ожидания, очень многие, и силы, готовые подняться по первому сигналу, уже созрели. Старый Хигаси пришел в отчаяние от того, что увидел на поверхности, – он не понимал, что в глубине уже таятся возможности изменений, готовится переворот.
Оборона замка проходит тем успешнее, чем малочисленнее защищающий его гарнизон, осада же требует возможно большего войска. Постигнув эту истину, деятели партии Минканто начали в последнее время усиленно собирать единомышленников. Вполне естественно, что в такое время граф Китагава был встречен с радостью, хотя пока эта радость выражалась лишь в форме лести и комплиментов.
3
Часы в кабинете графа Китагава показывают половину одиннадцатого утра, но граф только что закончил завтрак – хотя он и сделался политиком, но привычки поздно вставать не бросил. С зубочисткой во рту, в одинарном кимоно из английской фланели, небрежно повязанный белым шелковым поясом, он просматривает газеты, щурясь от яркого солнца, бьющего в застекленные сёдзи. Раньше граф не питал особого интереса к прессе, но теперь у него появились связи в редакции газеты «Токио Симбун», да и вообще политическому деятелю надлежит следить за текущими событиями… Поэтому граф каждый день, как заданный урок, читает и официоз, и газеты оппозиции, и большие и малые газеты нейтральных. Правда, серьезные и трудные передовые и подвальные статьи он проглядывает кое-как, зато заметки и сообщения бульварных листков самого разнообразного содержания читает с усиленным вниманием. Впрочем, эту маленькую тайну знают только стены его кабинета. С тех пор как граф Китагава с головой погрузился в политическую деятельность, в его жизни и во всем его окружении произошел целый ряд изменений. Доказательством может служить хотя бы тот факт, что раз в неделю к нему является профессор Н. – бывший его вассал – для лекций по политике и праву. Кроме того, хотя граф Китагава отнюдь не собирается соревноваться с графом Оида, который содержит на свои средства целое учебное заведение, все же он тоже жертвует деньги на стипендию нескольким подающим надежды студентам. В гостиной появились портреты Гладстона, Бисмарка, Кавура, а в кабинете на подносе для визитных карточек, где раньше валялись только испещренные кривыми каракулями весьма малопристойные записочки от женщин легкого поведения, можно теперь найти письма, написанные рукой Оида, Цутия и других видных лидеров оппозиции. Среди верной домашней челяди некоторые радуются серьезным занятиям господина, другие побаиваются: «Да как же это, против властей-то?» Сам граф Китагава с гордостью рассказывает, что за ним по пятам ходит сыщик.
В тот момент, когда граф громко рассмеялся, обнаружив, очевидно, в газете что-то интересное, дверь отворилась и в комнату вошла женщина. В руках она держала поднос с чашкой кофе.
Ей года двадцать два – двадцать три, на ее затылок низко спускается узел волос. На ней яркое кимоно, повязанное атласным, на муслиновой подкладке, поясом, поверх накинуто бледно-голубое хаори с вытканным рисунком лиловых и темно-синих ирисов. Черты лица, набеленного так густо, что естественный цвет кожи рассмотреть невозможно, правильные, но немного тяжелые, грубоватые; бросается в глаза большой, крупный рот.
Это и есть госпожа О-Суми – растение, которое два года назад граф отыскал и, выкопав с корнями, перевез в столицу из крестьянского дома в Нумадзу.
Сохранив в течение двух с лишним лет исключительную привязанность графа, который, как это было всем известно, не отличался постоянством в любви, она хоть и оставалась еще на положении любовницы, но, родив наследника рода, старшего в семье сына Иосиаки, держалась теперь с важностью и достоинством, играя в семействе Китагава роль Ёдогими.[164]
Когда граф впервые привез ее из деревни, даже слуги посмеивались над новой фавориткой, от которой, по их мнению, воняло землей. «Изрядный чудак наш господин… Надо же такую деревенщину откопать!» В элегантной обстановке О-Суми выглядела смешной.
О-Суми досадно было сознавать это, и наполовину из соревнования, наполовину из подражания она бессознательно старалась копировать благородные манеры графини – ее манеру одеваться, ее движения, ее походку; это еще больше не шло к ней, настолько не гармонировало с ее наружностью, что вызывало только новые насмешки. Однако за два года она немного освоилась с обстановкой, и теперь ее деревенские повадки уже не так сильно бросались в глаза. Только речь, в которой прорывались иногда вульгарные, грубые выражения, да развитая работой широкая кость, которую не могли скрыть никакие наряды, все еще говорили, что когда-то в прошлом она знала тяжелый физический труд.
– Опять не в духе? – граф принял кофе, поставил его на стол и взглянул на мрачно сдвинутые брови О-Суми, севшей напротив.
– Голова болит, мочи нет.
– А ты позвала бы Аояги, пусть посмотрит.
О-Суми, не отвечая, растирала виски пальцами. На руке ее блестело по меньшей мере три кольца с драгоценными камнями.
– А что делает Аки?
– Спит еще… почивает, я хотела сказать.
– Девочки в школе?
– Да.
– Мити тоже?
– Да.
– Это хорошо что она тоже в школе. Раньше, бывало, как накажешь ее, так по два-три дня не вытащишь девчонку из комнаты… Это хорошо, что она тоже пошла.
– Старшая барышня в последнее время охотнее бывает в школе, чем дома.
– Почему это?
– Потому что госпожи нет.
Граф криво усмехнулся.
– Ну, прямо руки опускаются, такая упрямая барышня. Просто диву даешься! Подумать только, ведь совсем еще маленькая, а как умеет оскорбить человека…
Вот хотя бы меня, например… Ведь никогда не назовет меня «О-Суми», а всегда «Суми, Суми», словно кличкой какой-то… Фуса-тян, Ёт-тян – те ласкают Аки, играют с ним, и только старшая барышня уж так-то с ним неприветлива… Из-за того, что я из простых, она и молодого господина презирает… Уж как это мне обидно… – О-Суми заплакала.
– Беда с этой девчонкой! Когда вернется из школы – скажи ей еще раз, а если опять не послушает – я снова накажу ее. Полно, полно, не плачь, стоит ли плакать по таким пустякам?
– Да ведь не одна только старшая барышня… Все меня презирают.
– Кто это еще?
– Да вот эта – в европейских платьях все ходит, госпожа Сасакура, она тоже… Уставится мне прямо в лицо и даже вот нистолечко не поклонится! Как подумаю, что вечно мне придется быть на задворках, что никогда я не смогу открыто общаться с замужними женщинами… Да тот же Аки, когда вырастет, будет звать меня не по имени, как других людей, а этой оскорбительной кличкой… Нет, чем так мучиться, чем так страдать, гораздо лучше умереть… Лучше бы мне оставаться крестьянкой в Нумадзу, как раньше…
– Пусть себе говорят что хотят! Что тебе за дело до людской болтовни? Ведь я же с тобой!
– Никого у меня нет! Господин тоже нисколько меня не любит…
Граф рассмеялся.
– Вот как? А кто отправил жену в Нумадзу?
– Да разве это доказательство вашей любви? Подумаешь, отправили… Все время об этом твердите, а на самом деле определенно любите госпожу… Если она вам так дорога, так лучше вызвали бы ее обратно телеграммой… Да, да, можете позвать ее обратно. А меня отпустите, все равно мне не жить на свете…
– Не болтай глупости.
– Глупости, конечно… Ведь я же глупая… Ясное дело, я не такая ученая, как госпожа… Если я вам так противна, отпустите меня… Я покончу с собой – брошусь с моста в речку Каногава… – и О-Суми зарыдала еще громче.
В тот момент, когда граф громко рассмеялся, обнаружив, очевидно, в газете что-то интересное, дверь отворилась и в комнату вошла женщина. В руках она держала поднос с чашкой кофе.
Ей года двадцать два – двадцать три, на ее затылок низко спускается узел волос. На ней яркое кимоно, повязанное атласным, на муслиновой подкладке, поясом, поверх накинуто бледно-голубое хаори с вытканным рисунком лиловых и темно-синих ирисов. Черты лица, набеленного так густо, что естественный цвет кожи рассмотреть невозможно, правильные, но немного тяжелые, грубоватые; бросается в глаза большой, крупный рот.
Это и есть госпожа О-Суми – растение, которое два года назад граф отыскал и, выкопав с корнями, перевез в столицу из крестьянского дома в Нумадзу.
Сохранив в течение двух с лишним лет исключительную привязанность графа, который, как это было всем известно, не отличался постоянством в любви, она хоть и оставалась еще на положении любовницы, но, родив наследника рода, старшего в семье сына Иосиаки, держалась теперь с важностью и достоинством, играя в семействе Китагава роль Ёдогими.[164]
Когда граф впервые привез ее из деревни, даже слуги посмеивались над новой фавориткой, от которой, по их мнению, воняло землей. «Изрядный чудак наш господин… Надо же такую деревенщину откопать!» В элегантной обстановке О-Суми выглядела смешной.
О-Суми досадно было сознавать это, и наполовину из соревнования, наполовину из подражания она бессознательно старалась копировать благородные манеры графини – ее манеру одеваться, ее движения, ее походку; это еще больше не шло к ней, настолько не гармонировало с ее наружностью, что вызывало только новые насмешки. Однако за два года она немного освоилась с обстановкой, и теперь ее деревенские повадки уже не так сильно бросались в глаза. Только речь, в которой прорывались иногда вульгарные, грубые выражения, да развитая работой широкая кость, которую не могли скрыть никакие наряды, все еще говорили, что когда-то в прошлом она знала тяжелый физический труд.
– Опять не в духе? – граф принял кофе, поставил его на стол и взглянул на мрачно сдвинутые брови О-Суми, севшей напротив.
– Голова болит, мочи нет.
– А ты позвала бы Аояги, пусть посмотрит.
О-Суми, не отвечая, растирала виски пальцами. На руке ее блестело по меньшей мере три кольца с драгоценными камнями.
– А что делает Аки?
– Спит еще… почивает, я хотела сказать.
– Девочки в школе?
– Да.
– Мити тоже?
– Да.
– Это хорошо что она тоже в школе. Раньше, бывало, как накажешь ее, так по два-три дня не вытащишь девчонку из комнаты… Это хорошо, что она тоже пошла.
– Старшая барышня в последнее время охотнее бывает в школе, чем дома.
– Почему это?
– Потому что госпожи нет.
Граф криво усмехнулся.
– Ну, прямо руки опускаются, такая упрямая барышня. Просто диву даешься! Подумать только, ведь совсем еще маленькая, а как умеет оскорбить человека…
Вот хотя бы меня, например… Ведь никогда не назовет меня «О-Суми», а всегда «Суми, Суми», словно кличкой какой-то… Фуса-тян, Ёт-тян – те ласкают Аки, играют с ним, и только старшая барышня уж так-то с ним неприветлива… Из-за того, что я из простых, она и молодого господина презирает… Уж как это мне обидно… – О-Суми заплакала.
– Беда с этой девчонкой! Когда вернется из школы – скажи ей еще раз, а если опять не послушает – я снова накажу ее. Полно, полно, не плачь, стоит ли плакать по таким пустякам?
– Да ведь не одна только старшая барышня… Все меня презирают.
– Кто это еще?
– Да вот эта – в европейских платьях все ходит, госпожа Сасакура, она тоже… Уставится мне прямо в лицо и даже вот нистолечко не поклонится! Как подумаю, что вечно мне придется быть на задворках, что никогда я не смогу открыто общаться с замужними женщинами… Да тот же Аки, когда вырастет, будет звать меня не по имени, как других людей, а этой оскорбительной кличкой… Нет, чем так мучиться, чем так страдать, гораздо лучше умереть… Лучше бы мне оставаться крестьянкой в Нумадзу, как раньше…
– Пусть себе говорят что хотят! Что тебе за дело до людской болтовни? Ведь я же с тобой!
– Никого у меня нет! Господин тоже нисколько меня не любит…
Граф рассмеялся.
– Вот как? А кто отправил жену в Нумадзу?
– Да разве это доказательство вашей любви? Подумаешь, отправили… Все время об этом твердите, а на самом деле определенно любите госпожу… Если она вам так дорога, так лучше вызвали бы ее обратно телеграммой… Да, да, можете позвать ее обратно. А меня отпустите, все равно мне не жить на свете…
– Не болтай глупости.
– Глупости, конечно… Ведь я же глупая… Ясное дело, я не такая ученая, как госпожа… Если я вам так противна, отпустите меня… Я покончу с собой – брошусь с моста в речку Каногава… – и О-Суми зарыдала еще громче.
4
В Нумадзу все купается в аромате персиковых деревьев, которыми издавна прославилась эта местность. Здесь, в крестьянском доме, где на бамбуковой ограде сушился соломенный плащ, где, прислоненная к дереву персика, стояла мотыга, а рядом с рассыпанным для просушки зерном сильно пахло рыбой, у Хэйдзо Накамура – полукрестьянина, полурыбака – было двое детей: старшая – девочка и младший – мальчик. Девочку звали О-Суми. Она-то и стала любимой наложницей графа Китагава – госпожой О-Суми.
Когда наступает время, о котором поэт сказал: «О, пора весны! Горы безыменные тоже расцветут, дымкою подернутся…», тогда даже дикий лотос или простой одуванчик, растущий при дороге, тоже прекрасен…
О-Суми исполнилось шестнадцать лет. Румяная, как цветы персика, что цвели позади ее дома, покрытая легким загаром, повязанная по деревенскому обычаю полотенцем, из-под которого падали на щеки и развевались по ветру пряди волос, с большой корзинкой для сбора хвороста и шишек за спиной, О-Суми и впрямь была хороша. На нее с завистью глядели подружки. «Бойкая!» – приговаривали они, а окрестные парни наперебой старались завоевать расположение красавицы. Но ко всеобщему удивлению, победителем оказался молодой крестьянин, прозванный «Молчальником Синдзи».
Он происходил из старого крестьянского рода, в котором во время Оно кое-кто из предков занимал даже должность деревенского старосты, но отец его, Синдзо Нумата, от природы был человек чрезвычайно доверчивый, честный и, кроме того, питал, к несчастью, пристрастие к вину и к азартным играм. Сначала он продал и пропил свой лесной участок в горах, потом продал и проиграл пашню. Достаток семьи сильно пошатнулся, и о былом благополучии напоминали только старые деревья кэяки у ворот дома, которые цвели по-прежнему пышно, а первое место на деревенских сходках отошло теперь к совсем нестоящему человеку – Тэцугоро, чужаку в этой деревне.
Сын тяжело переживал разорение отца. Его прозвали «Молчальник Синдзи», так мало и неохотно разговаривал он с людьми. Он в рот не брал сакэ, по вечерам никогда не ходил развлекаться с парнями, посещал только храм богини Аматэрасу[165] в Мисима, а в хозяйстве работал так усердно, что пот лил с него ручьем. «Молодец парень! Такой, пожалуй, поправит пошатнувшиеся дела!» – хвалили его старики, но охочие до развлечений парни избегали Синдзи: «С ним не столкуешься!» Когда же вдруг выяснилось, что этот всеми отверженный нелюдим сумел завоевать сердце красы всей деревни О-Суми, удивлению, толкам, недоумению, зависти и волнению не было конца. Но прошло время, и с этим примирились. Решение молодых людей пожениться признали родители. Синдзи был полон решимости устроить свою жизнь как можно лучше.
Для Синдзи в любви заключалась вся его жизнь, но О-Суми любила не так уж сильно. Избалованная вниманием парней, она не то чтобы думала, но инстинктивно чувствовала, что таких женихов, как Синдзи, она может иметь сколько угодно. Женщины холодны, даже в любви они не забывают расчета. О-Суми, глазом не моргнув, принимала подарки – шпильки с украшениями, воротнички, которые Синдзи покупал ей всякий раз, как бывал в Мисима или в Нумадзу (хотя сам он жил так бедно, что должен был беречь даже пару стоптанных соломенных сандалий), и недовольно кривила губы – то ей не нравились цветы, то нехорош был узор на воротничке. О-Суми сознавала свою силу, благодаря которой она вертела мужчиной, как ей только хотелось, – она обращалась с Синдзи словно с рабом, и чем грубее была она с ним, тем сильнее влюблялся в нее Синдзи. Ему нравились ее капризы, он восхищался ее сердито надутыми губками, нахмуренными бровями. «Видать, опять не потрафил!» – посмеивались старшие, а парня помоложе только диву давались; женщины возмущались.
Тем временем пришла пора Синдзи уходить в армию. Перед отъездом в казарму Синдзи со слезами молил устроить хотя бы сговор, но О-Суми не согласилась – она говорила, что ей совестно. Наконец, наступил день отъезда. Синдзи заклинал девушку ждать его. «Три года пройдут незаметно. Я буду думать о тебе каждый день. Прошу, не забывай меня, веди себя хорошо…» – со слезами просил он при расставании и уехал, всеми помыслами оставаясь с любимой.
Когда наступает время, о котором поэт сказал: «О, пора весны! Горы безыменные тоже расцветут, дымкою подернутся…», тогда даже дикий лотос или простой одуванчик, растущий при дороге, тоже прекрасен…
О-Суми исполнилось шестнадцать лет. Румяная, как цветы персика, что цвели позади ее дома, покрытая легким загаром, повязанная по деревенскому обычаю полотенцем, из-под которого падали на щеки и развевались по ветру пряди волос, с большой корзинкой для сбора хвороста и шишек за спиной, О-Суми и впрямь была хороша. На нее с завистью глядели подружки. «Бойкая!» – приговаривали они, а окрестные парни наперебой старались завоевать расположение красавицы. Но ко всеобщему удивлению, победителем оказался молодой крестьянин, прозванный «Молчальником Синдзи».
Он происходил из старого крестьянского рода, в котором во время Оно кое-кто из предков занимал даже должность деревенского старосты, но отец его, Синдзо Нумата, от природы был человек чрезвычайно доверчивый, честный и, кроме того, питал, к несчастью, пристрастие к вину и к азартным играм. Сначала он продал и пропил свой лесной участок в горах, потом продал и проиграл пашню. Достаток семьи сильно пошатнулся, и о былом благополучии напоминали только старые деревья кэяки у ворот дома, которые цвели по-прежнему пышно, а первое место на деревенских сходках отошло теперь к совсем нестоящему человеку – Тэцугоро, чужаку в этой деревне.
Сын тяжело переживал разорение отца. Его прозвали «Молчальник Синдзи», так мало и неохотно разговаривал он с людьми. Он в рот не брал сакэ, по вечерам никогда не ходил развлекаться с парнями, посещал только храм богини Аматэрасу[165] в Мисима, а в хозяйстве работал так усердно, что пот лил с него ручьем. «Молодец парень! Такой, пожалуй, поправит пошатнувшиеся дела!» – хвалили его старики, но охочие до развлечений парни избегали Синдзи: «С ним не столкуешься!» Когда же вдруг выяснилось, что этот всеми отверженный нелюдим сумел завоевать сердце красы всей деревни О-Суми, удивлению, толкам, недоумению, зависти и волнению не было конца. Но прошло время, и с этим примирились. Решение молодых людей пожениться признали родители. Синдзи был полон решимости устроить свою жизнь как можно лучше.
Для Синдзи в любви заключалась вся его жизнь, но О-Суми любила не так уж сильно. Избалованная вниманием парней, она не то чтобы думала, но инстинктивно чувствовала, что таких женихов, как Синдзи, она может иметь сколько угодно. Женщины холодны, даже в любви они не забывают расчета. О-Суми, глазом не моргнув, принимала подарки – шпильки с украшениями, воротнички, которые Синдзи покупал ей всякий раз, как бывал в Мисима или в Нумадзу (хотя сам он жил так бедно, что должен был беречь даже пару стоптанных соломенных сандалий), и недовольно кривила губы – то ей не нравились цветы, то нехорош был узор на воротничке. О-Суми сознавала свою силу, благодаря которой она вертела мужчиной, как ей только хотелось, – она обращалась с Синдзи словно с рабом, и чем грубее была она с ним, тем сильнее влюблялся в нее Синдзи. Ему нравились ее капризы, он восхищался ее сердито надутыми губками, нахмуренными бровями. «Видать, опять не потрафил!» – посмеивались старшие, а парня помоложе только диву давались; женщины возмущались.
Тем временем пришла пора Синдзи уходить в армию. Перед отъездом в казарму Синдзи со слезами молил устроить хотя бы сговор, но О-Суми не согласилась – она говорила, что ей совестно. Наконец, наступил день отъезда. Синдзи заклинал девушку ждать его. «Три года пройдут незаметно. Я буду думать о тебе каждый день. Прошу, не забывай меня, веди себя хорошо…» – со слезами просил он при расставании и уехал, всеми помыслами оставаясь с любимой.
5
Красоты природы тоже нимало не занимали графа Китагава. Постройка виллы в Нумадзу объяснилась отнюдь не пристрастием графа к видам залива Суруга или стремлением внедрить моду на морские купанья. Во-первых, графу жгли карман деньги, которые имелись у него в изобилии, и он ухватился за мысль построить виллу, подобную тем, какие он видел, путешествуя по югу Европы. Во-вторых, он возымел желание устроить себе приют на случай своих дальних охотничьих рейдов от Энгодо Идзу. Отдаленный район Нумадзу, сообщение с которым было затруднено, ибо в те времена поезда туда еще не ходили, приглянулся ему.
Шла как раз третья весна со времени ухода Синдзи в армию, когда граф, под предлогом необходимости осмотреть законченную постройку, с охотничьей собакой, с ружьем за спиной, приехал в Нумадзу.
Был конец марта. Граф выехал из Токио, предвкушая богатую добычу. И добычей этой, сверх всякого ожидания, оказались не зайцы или фазаны, а не кто иная, как красавица О-Суми.
Однажды граф, как обычно, один, без слуги, с собакой, с ружьем за спиной, рассеянно шел вдоль утопавшей в персиковом цвету деревни Кануки, направляясь в Сидзуура, как вдруг он услышал голос, бранивший его собаку, которая, хватая растущую при дороге траву, забежала на овсяное поле. «Ах ты, скот поганый!» – приговаривал кто-то. Граф взглянул и увидел под пышно цветущим персиковым деревом женщину, повязанную полотенцем. Прервав работу, она стояла, опираясь на мотыгу, и ругала его собаку. Встретившись большими черными глазами со взглядом графа, она улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и поправила упавшие на лоб пряди волос. В тот же вечер на дачу к графу был вызван руководивший постройкой десятник, перепуганный насмерть, уж не усмотрел ли граф каких-нибудь упущений в строительстве дома, и получил распоряжение, чтобы завтра же утром отец О-Суми за известное вознаграждение передал дочь господину графу Китагава.
Движимая корыстью, мать О-Суми, как истая женщина, сразу же согласилась. Но отец Хэйдзо, честная душа, в замешательстве покачал головой. Он не мог считать пустым звуком обещание, данное Синдзи. Однако десятник, человек бывалый, потершийся и в столице, краснобай и большой мастер на уговоры, сумел убедить старика. «Приданое – столько-то, ежемесячно – столько-то да еще сверх того, единовременно так сказать, получишь кругленькую сумму… Кивни только головой – и получишь большие выгоды. Не согласишься – здорово прогадаешь…»
Шла как раз третья весна со времени ухода Синдзи в армию, когда граф, под предлогом необходимости осмотреть законченную постройку, с охотничьей собакой, с ружьем за спиной, приехал в Нумадзу.
Был конец марта. Граф выехал из Токио, предвкушая богатую добычу. И добычей этой, сверх всякого ожидания, оказались не зайцы или фазаны, а не кто иная, как красавица О-Суми.
Однажды граф, как обычно, один, без слуги, с собакой, с ружьем за спиной, рассеянно шел вдоль утопавшей в персиковом цвету деревни Кануки, направляясь в Сидзуура, как вдруг он услышал голос, бранивший его собаку, которая, хватая растущую при дороге траву, забежала на овсяное поле. «Ах ты, скот поганый!» – приговаривал кто-то. Граф взглянул и увидел под пышно цветущим персиковым деревом женщину, повязанную полотенцем. Прервав работу, она стояла, опираясь на мотыгу, и ругала его собаку. Встретившись большими черными глазами со взглядом графа, она улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и поправила упавшие на лоб пряди волос. В тот же вечер на дачу к графу был вызван руководивший постройкой десятник, перепуганный насмерть, уж не усмотрел ли граф каких-нибудь упущений в строительстве дома, и получил распоряжение, чтобы завтра же утром отец О-Суми за известное вознаграждение передал дочь господину графу Китагава.
Движимая корыстью, мать О-Суми, как истая женщина, сразу же согласилась. Но отец Хэйдзо, честная душа, в замешательстве покачал головой. Он не мог считать пустым звуком обещание, данное Синдзи. Однако десятник, человек бывалый, потершийся и в столице, краснобай и большой мастер на уговоры, сумел убедить старика. «Приданое – столько-то, ежемесячно – столько-то да еще сверх того, единовременно так сказать, получишь кругленькую сумму… Кивни только головой – и получишь большие выгоды. Не согласишься – здорово прогадаешь…»