Рощин Валерий. Русский камикадзе

   Девушка медленно подходила и замерла в двух шагах — там, где застало неожиданное, поразительное открытие. Грудь ее высоко поднялась глубоким вдохом; глаза живо заблестели; свободная рука не находила места…
   — Давненько не виделись. Здравствуй, Ирина, — тихо сказал он.

* * *

   Оценив обстановку и безвыходность положения, Бритый проронил:
   — Юлька, Валерон, сматывайтесь!
   — Мы никуда не пойдем, — твердо сказала Майская. — Мы же давали друг другу клятву!
   — Вы вчетвером, что ли останетесь против целой кодлы?! — поддержал ее Барыкин.
   Но главарь прикрикнул:
   — Быстро, я сказал! Нам вчетвером проще будет махаться, чем за Юлькой смотреть, да за тобой — инвалидом приглядывать!
   — Но куда же мы…
   — Бегите в Атамановку. Там заплатите любому барыге, он вас до города в пять минут добросит. Валерон, позвонишь в мой спортклуб, и все объяснишь, номер знаешь…
   Автомобили остановились, не доехав до бивака метров пятидесяти; из салонов с неторопливой вальяжностью появлялись отморозки Хлебопёка. Одним из последних на жидкую мартовскую грязь ступил и сам поверженный в недавней стрелке предводитель. Банда в полтора десятка голов медленно двинулась на команду Зубко…
   Валерка метнулся к «газели» выхватил из-под сиденья какой-то сверток и хотел его распотрошить. Но почему-то передумал и окликнул застывшую, словно изваяние Майскую:
   — Юлька, очнись!
   Оглядываясь на оставшихся внизу друзей, они то бегом, то быстрым шагом поднимались по тропинке к Атамановке. Никто из незваных гостей за ними не увязался — видно Хлебопёк в первую голову возжелал свести счеты с Бритым. Остальные его интересовали мало.
   Отдалившись от компании шагов на двести, Барыкин с Майской разом остановились — драка на краю прозрачной рощицы вспыхнула сразу, без переговоров, подготовки и условий. На пятачке между «газелью» и догоравшим костром в одно мгновение образовался движущийся ком из человеческих тел. Валерон заскрежетал зубами, а Юлька тихо заплакала, глядя, как эта живая масса быстро поделилась на четыре части.
   — Мы не успеем, — надсадно подвывала она. — Они убьют их! Убьют! Мы не успеем…
   Стоявший рядом парень и сам уж постиг бесполезность намерений мчаться в город, или пытаться куда-то звонить прямо из ближайшего села. Перевес банды Хлебопёка был столь очевидным, столь подавляющим, что надеяться на чудо не приходилось — сегодня помощь ни за что не поспеет ко времени. Чудо случилось бы, если друзьям удалось продержаться еще минуту-две.
   И не сговариваясь, Майская с Барыкиным двинулись обратно — сначала медленно и нерешительно, а потом все быстрее и быстрее. Одной рукой девушка вытирала слезы, другой бережно прижимала к груди недавно полученный подарок.
   А молодой человек разворачивал сверток…
   Позади на тропинке остался лежать целлофановый пакет, следом в лужу упала одна газета, кусок от другой… В руке Валерки блеснул тот же пистолет странной формы, которым он дырявил колеса джипа — с коротким магазином перед спусковой скобой и огромной деревянной рукоятью.
   Не замечая приготовлений спутника, Юлька вдруг сдавленно вскрикнула и побежала — там, около «газели», уже добивали ее друзей, лежащих в грязи, на земле.
   — Стой! — закричал Барыкин.
   Но было поздно — она врезалась в кого-то из гоблинов, оттолкнув его от бездвижного тела Палермо. И в тот же миг те, кому не хватало пространства вокруг четверых поверженных противников, накинулись на новую забаву. Стая гогочущих самцов подхватила девицу, стала рвать на ней одежду, поволокла к машинам…
   Майская исчезла из поля зрения Валерона, и это было даже к лучшему — теперь ее худенькая фигурка не мешала, не маячила перед целями на линии огня. Не сбавляя темпа ходьбы, он поднял пистолет и… выругался — стрелять с левой руки оказалось чертовки неудобно, непривычно.
   — Юлька права… Мы дали клятву!.. — прошептал Валерка и методично, с интервалом в два шага стал нажимать на спусковой крючок…
   Очень долго он не мог вспомнить того, что с ним произошло; не мог определить скорости течения времени; не в состоянии был разобрать лиц, иногда нависавших над ним. Сознание покидало, оставляя один на один с липкой черной пустотой, потом медленно возвращалось, дразня светлыми пятнами пробуждения, далекими звуками, голосами.
   Окончательно открыв глаза, Белозеров увидел голубое небо; понял, что жив; ощупал землю, потом себя… Грудь отдавала болью при каждом вдохе; все тело ныло, как одна большая ссадина; голова раскалывалась, точно на лоб давила пудовая гиря.
   Он кое-как поднялся, сел…
   — Палермо! — вдруг возник перед ним Валерон, — наконец-то, хоть ты очухался. Плохо дело, Палермо! Вставай!..
   Но встать он не сумел — ноги не держали, перед глазами плыли круги…
   — Ладно, посиди пока, — произнес друг, — и послушай… Ты слышишь меня?
   Павел слабо кивнул.
   — Плохи дела, — повторил тот, — я, кажется, убил Хлебопёка. И еще четверых завалил — здорово подранил, того и гляди подохнут. Остальные сбежали, попрыгали в машины и смотались. Боюсь, сейчас менты приедут, и начнется раскрутка…
   Только сейчас Белозеров огляделся по сторонам — неподалеку неподвижно лежало четыре человека; еще трое стонали и ворочались; немного дальше на четвереньках ползала Юлька, и что-то разыскивала в грязной прошлогодней траве. Стонали гоблины — кто-то держался за грудь, кто-то за живот; их руки были перепачканы в крови. Хлебопёк лежал рядом с Бритым. Но если Зубко дышал — грудь еле заметно вздымалась, то ненавистный уголовник уткнулся лицом в черную жижу и признаков жизни не подавал.
   — Чё делать-то теперь? — потеряно вопрошал Барыкин.
   — Как он у тебя оказался? — указал Пашка глазами на пистолет.
   — Да вот взял у тренера… Думал: постреляем по бутылкам в честь праздника.
   — Знаешь… Ты давай это… Хватай Юльку, и оба дергаете в город, — встал он, опираясь на плечо товарища. — От оружия нужно поскорее избавиться.
   — А вы?
   — А что мы?.. Мы не видели, кто стрелял. И ничего не знаем — вы уехали в город до драки…
   Они направились к Майской; по дороге Палермо подобрал ее юбку, теплую кожаную куртку. Валерка поднял девушку с земли.
   — Я потеряла ваш подарок, — всхлипывала она, — вот… только одна коробочка осталась…
   Они с жалостью смотрели на полураздетую девчонку, на проступавшие синяки на ее бедрах, на испачканные подсыхавшей грязью руки, лицо… Она сняла с себя остатки изодранных в клочья колготок, машинально натянула юбку, накинула куртку и, увлекаемая под руку Валероном, пошла, покачиваясь по тропинке вверх.
   А Белозеров еще долго перемещался от одного товарища к другому, приводил в чувство, вытирал их лица от крови. У него была уйма времени, чтобы убежать, уехать, скрыться; но все они давали клятву. Ту смешную, наспех придуманную Юлькой клятву. Поэтому бросить их, думая о себе одном, он не имел права.
   И когда две скорых в сопровождении трех милицейских машин неслышно скользнули с асфальта на проселок, сердце его не заработало чаще — он уже подготовился к самому худшему…

Глава 11

   Неудобства плацкартного вагона не имели значения — он так долго не был в отпуске, столько времени прожил в казармах, палатках, а то и просто под открытым небом Кавказа, что тяжелый воздух, резкие запахи, храп и ежеминутное хождение пассажиров по узкому проходу представлялись вполне комфортными условиями.
   Он наконец-то получил отпуск. Командир бригады, к которой временно прикомандировали отряд его крепких парней, не стал долго возражать — похоже, усталость и опустошенность, написанные на лице майора, действовали лучше всяких убеждений и просьб. И вот, спустя десять дней после освобождения журналистов, заветный отпускной билет аж на шестьдесят суток свободы, тишины и покоя, лежал, согревая сердце, в нагрудном кармане гражданского пиджака…
   За пару дней до отъезда Белозеров наведался в госпиталь к Топоркову — в команду пришло известие, будто врачи опасаются за полное восстановление мышечных связок правой ноги, перебитых проклятым осколком, и прочат лейтенанту службу в штабах, а не в особой группе спецназа. Белозеров посидел с молодым офицером, старался поддержать — ведь как ни крути, а именно он предотвратил гибель группы и провал операции. Мальчишка виду не показывал, но был страшно расстроен предварительным диагнозом военных докторов. Запальчиво тряся коротко подстриженной головой, собирался звонить в штаб ПУрВО — просить у дядьки содействия. Прощаясь, они обменялись номерами сотовых телефонов, и госпитальную палату Палермо покидал с тяжелым сердцем, словно предчувствуя, что не увидит боле Топоркова среди подчиненных…
   Молодой мужчина сидел на нижнем боковом месте душного плацкартного вагона и смотрел на проплывающие вдалеке цепочки огней. Соседи давно улеглись; забрался наверх и затих мужик, полдня сидевший напротив, одолевавший вопросами, целую вечность мусоливший вареную курицу, а потом столько же цедивший два стакана чаю.
   За окнами стемнело, в вагоне стало тише, уютней.
   Он не хотел раскладывать полку, ложиться — знал: не суждено уснуть от будоражащих мыслей; от стука колес, несших его в родной город; от нахлынувших воспоминаний…
   Перед глазами стоял образ Ирины Филатовой — первой и, пожалуй, единственной до сего времени любви. До их случайной встречи в Чечне он не часто предавался связанным с ней воспоминаниям — полагал, девчонка давно уж замужем, стала счастливой матерью и позабыла о мимолетном романе в начале выпускного класса. Но десять дней назад в тени под грабом вдруг выяснилось его заблуждение. Они просидели на лавочке до позднего вечера, до наступления темноты. Рассказывали друг другу о себе, молчали… Изредка, когда профессиональная напористость и пытливость журналистки сменялись мягкой скромностью той, настоящей Ирины, Павел вдруг снова оказывался в далекой юности, снова ощущал просыпавшееся чувство, долго дремавшее в укромных закоулках души.
   Она еще не успела побывать замужем — после окончания филфака Горбатовского университета пару лет проучилась в аспирантуре, потом бросила, посчитав это делом скучным и несерьезным. Случайно устроилась в редакцию новой, встающей на ноги газеты и… с тех пор не мыслила для себя иной работы.
   Одна картинка сменялась в воображении другой, однако мысли неизменно возвращались к Ирине. Белозеров вспоминал свое короткое пребывание в следственном изоляторе после убийства у прозрачной рощицы Хлебопёка; припоминал нервную лихорадку неведения перед первым допросом — он не знал где Валерон, где Юлька; что говорили другие… Палермо довольствовался лишь словами Барыкина, что дескать от пуль, выпущенных из спортивного пистолета, скончался один Хлебопек, а четверо его дружков серьезно подранены… Но терзания прервал ночной приход в камеру охранников, получение под роспись ранее отобранных личных вещей, емкое и неожиданное «свободен»… И тут же в памяти звучали тихие слова журналистки Филатовой, приоткрывавшие давнюю и непостижимую тайну быстрого и чудесного освобождения — отец ее, тогдашний первый городской прокурор, неведомо почему приложил к этому немало сил.
   «Ну, надо же!.. — грустно усмехнулся он в вагонном полумраке. — А я считал ее папашу законченным сатрапом…»
   Потом с протяжным вздохом Палермо восстановил в памяти тяжелый разговор с родителями, состоявшийся той же ночью, и решение, вызревшее у всех троих только ранним, промозглым утром. Повинуясь этому решению, они собрали необходимые Павлу вещи и отправились на вокзал. А через час он уже трясся в похожем плацкартном вагоне в сторону Рязани — к милой старой бабушке, беззаветно любившей единственного внука. Там, под ее теплой опекой и мягким покровительством предстояло подготовиться и сдать экзамены за курс средней школы.
   И та дорога была такой же бесконечно мучительной; ночь он не спал — мучили мысли об оставленных в беде друзьях; из холодного мрака, как и сегодня печально смотрела, будто прощалась навсегда Ирина…

* * *

   Ирина Филатова стала его соседкой по парте в выпускном классе новой школы микрорайона Солнечный. Неприступная и гордая девушка, с холеной и почти идеальной с точки зрения любого мальчишки внешностью. За свою неприступность с надменностью, сквозившие в общении с одноклассниками, Филатова получила прозвище «Леди Фи». Не собиралась она, похоже, общаться и с новеньким — тот предпринял пару безуспешных попыток заговорить, да нарвался на леденящее равнодушие — девица отворачивалась и делала вид усердного внимания педагогу.
   Молчаливая, полная достоинства соседка училась весьма прилежно и уж никак не хуже Белозерова, и тем удивительнее стало ее неожиданное обращение за помощью. В один из дней после прозвеневшего звонка в кабинет стремительной походкой вошел математик — строгий препод в очках, гроза недоучек, лентяев и любителей списать. И в этот миг Филатова вдруг робко прошептала, избегая обращения по имени:
   — Ты не мог бы показать решение задачи?
   Палермо изумленно глянул на одноклассницу — пряча взгляд, та заметно нервничала…
   — Из домашнего задания? — так же тихо спросил он.
   — Да, — неприметно кивнула она. От былой надменности и привычной заносчивости, казалось, не осталось и следа.
   — Конечно, какие проблемы…
   Павел незаметно пододвинул к ней раскрытую на нужной странице тетрадь. Ирина быстро забегала взглядом по строчкам, мимоходом сбивчиво оправдываясь:
   — Понимаешь, просто алгебра с геометрией мне даются с трудом. Не то, что бы я в них ничегошеньки не соображаю, ну… как бы это объяснить… не мои это предметы, одним словом. Вот литература с русским — другое дело…
   Вдруг услышав свою фамилию, она поспешно встала и направилась к доске…
   Еще не понимая почему, Пашка изрядно нервничал и переживал за соседку до головной боли, до испарины на лбу. Но та, успев уловить суть, уверенно вывела решение задачи, грамотно сопроводив ответ нужными пояснениями, за что и получила очередную пятерку.
   Возвращаясь, она одарила юношу благодарной улыбкой, а сев рядом, шепнула:
   — Спасибо.
   После этого случая холодок, веявший от неприступной красавицы, стал понемногу исчезать. Она незаметно кивала Белозерову при встречах; на переменах по-прежнему сторонилась, как сторонилась и других, зато на уроках отвечала осторожным шепотом на каждый его вопрос, на каждую фразу…
   Через неделю он впервые отважился проводить ее домой, — девушка слабо протестовала, а потом уступила и быстрым шагом повела его по недостроенным улицам Солнечного. Позже прогулки до ее подъезда стали обычным явлением. По дороге парочка часто останавливалась, словно ненароком продлевая минуты общения — рассматривала витрины недавно открытых магазинов, болтала о всякой всячине. Многоэтажка Ирины располагалась в самом конце микрорайона, но Павел с удовольствием делал огромный крюк, намеренно укорачивая шаг, и Филатова, пряча улыбку, принимала эту игру…
   Когда дружба меж ними окрепла, а неприкосновенных тем в общении осталось ничтожно мало, она будто случайно и вскользь пару раз замечала о нелепой странности пребывания Павла в компании Зубко; о том, что ему вовсе не место среди туповатых драчунов и будущих уголовников.
   Изредка в минуты какого-то просветления молодой человек и сам дивился метаморфозам, творившимся в сознании. «Что общего у меня с громилой Бритым? С пэтэушником Клавой или наркоманом Ганджубасом?.. — корил он себя, с грустью осознавая правоту Филатовой. — Один Валерон раз в неделю высекает искру благоразумия. Да и то ненадолго…» Однако ж, стоило ему вспомнить скучное, вялотекущее однообразие жизни в центре города с единственным развлечением на футбольной площадке Детского парка, как внутри вырастал протест, унять который могло лишь удовлетворение нынешним положением.
   «А с кем же еще можно водить дружбу в моем новом классе? — усмехался он всякий раз, вдогон покидавшему мозги прояснению. — Помимо Бритого, Валерона и Ганджубаса в классе наличествуют пятеро пацанов. И все они забитые, тщедушные, трусливые… Нет уж, выбор сделан — отступать поздно!»
   И снисходительно пропустив высказывания Ирины мимо ушей, он деликатно переводил беседу в иное русло — благо тем для разговоров у влюбленной парочки хватало…

* * *

   Она здорово опаздывала со сдачей очерка.
   Материал ждали в редакции еще утром, но образ беспощадного майора не удавался. Она множество раз перекраивала и переделывала его фразы, его слова и даже внешность, но ничего путного не выходило — сердце противилось беспричинной жестокости человека, которого в юности любила; а смягчать, «обходить углы», выдавать желаемое за действительность, не позволяла твердость избранной жизненной позиции.
   Наконец, к одиннадцати вечера отыскалась золотая середина, с горем пополам удовлетворившая профессиональную взыскательность, и в то же время не бросавшую тень на память о милом юноше, сидевшим рядом с нею за партой.
   Она сварила кофе — за целый день не удосужилась ни разу поесть и, обжигаясь, выпила две чашки. Схватив дискету с распечаткой, выскочила из квартиры, застучала каблучками по ступенькам, на ходу раздумывая, где удобнее поймать машину…
   Водила попался вредный — ехал в центр, но до нужного места делать крюк наотрез отказался. Рядиться Филатова не стала, согласилась выйти у Соборной площади, от которой предстояло бежать еще пять кварталов. Так и оказалась за полночь на темной улице.
   Фонари не горели, зато пустынные тротуары кое-где освещались рекламой. Ни прохожих, ни машин вокруг…
   От тихой пустоты девушке стало не по себе, и когда впереди показался тусклый квадратик окошка работавшего круглосуточно ларька, она возрадовалась и ускорила шаг. В проеме окна заметила молодого паренька, глядевшего на нее странным, сочувственным взглядом.
   Еще три квартала…
   Добраться бы до треугольного скверика — он хорошо освещен, а от него уж рукой подать.
   Но сначала предстояло миновать темный перекресток — к широкой Московской примыкал длинный извилистый переулок. Возле улицы переулок был обычным: такие же неказистые здания с магазинами и учреждениями в первых этажах, а дальше — в мрачной узкой глубине, начинались бесконечные задворки позабытых и полуразрушенных промышленных предприятий. Ирина слышала не раз об этом глухом местечке — обитаемых домов поблизости не отыскать, нормальные люди ночью в этом переулке никогда не появлялись. К тому же город полнился слухами, будто где-то там — в трущобах одной из заброшенных, разворованных фабрик, со стародавних времен имеется ход в подземные катакомбы. Никто тех лабиринтов отродясь не видывал, да слухи упорно ходили и бередили доверчивую фантазию здешних жителей.
   Наперекор страхам она не стала переходить на другую сторону, а пошла напрямки — таким вот удивительным способом всегда преодолевала слабость, проблемы, неприятности…
   Поравнявшись с холодным мраком, вдруг пожалела о своей решительности и ощутила леденящий ужас — даже самое начало переулка в ночные часы походило на бездонную, черную дыру, не имевшую ничегошеньки видимого или осязаемого. Сюда не проникал с широкой улицы свет неоновой рекламы, отблески яркой луны безнадежно застревали и терялись в густых кронах лип и вязов. Молодая женщина пошла еще быстрее; не утерпев, побежала; миновав страшное место, оглянулась и лишь тогда сбавила темп, вздохнула с облегчением… Но в тот же миг непонятная черная тень мелькнула сзади, набросила на нежную шею что-то невидимое. Филатова вскрикнула, выронила папку с очерком, да петля туго затянулась, не давая вздохнуть, парализуя волю и не позволяя сопротивляться. Кто-то сильный и не ведавший жалости волок ее обратно — к переулку, в жуткую, гибельную темноту…
   Палермо вздрогнул и услышал чей-то зычный голос. Подняв голову от сложенных на столике рук, огляделся по сторонам — по проходу шел проводник и объявлял о скором прибытии поезда в Горбатов. Майор успокоился, унял неровное дыхание и, тряхнув головой, отогнал последние обрывки кошмарного сновидения. За окном уж рассвело, поезд ехал мимо узнаваемых полустанков.
   Допив начатую вчера бутылку минеральной воды, он вытащил из пачки сигарету и пошел в тамбур, отмечая про себя волнение от предстоящей встречи с матерью, верно уж приехавшей и ждавшей сына на вокзале…

* * *

   Они долго стояли, обнявшись на перроне; затем неторопливо шли по тоннелю к привокзальной площади. Она тихо рассказывала о скудных житейских новостях, расспрашивала сына об успехах и украдкой смахивала слезы. А он поражался густоте седины для ее пятидесяти, и тому, насколько сдала его мать после смерти отца…
   С момента отъезда из Горбатова в Рязань, более похожего на бегство, прошло двенадцать лет. С тех пор Павел несколько раз бывал в родном городе, однако появления, носили характер краткосрочных и суетных визитов. Останавливаясь у родителей в Солнечном, он поначалу отсыпался, вдоволь наговаривался с близкими, потом выбирался прогуляться по городу. Лишь однажды, после окончания Рязанского училища, наведался аж на три недели. А через четыре года, став капитаном, примчался, получив тревожную телеграмму — отец лежал в больнице, и срочно требовались деньги на операцию. Он привез все что сумел скопить к тому году, но этого оказалось мало, и они носились с матерью по городу, обзванивали знакомых, просили взаймы, собирали… Но не успели. Отец его — умница, трудяга и балагур, умевший уладить любой человеческий конфликт, умер, так и не дождавшись помощи хирурга.
   Молодой человек собирался взять такси, да мать замахала руками:
   — Нет-нет, Пашенька, полно тебе! У нас такие несуразные цены! Доехать до Солнечного, что пароходом до Астрахани…
   Улыбнувшись, он подчинился, и в непомерной тесноте они тряслись на знаменитых горбатовских ухабах долгих сорок минут. Мимо проплывали картинки просыпавшегося летнего города, и майор никак не мог разобрать, что же раздражает его в этих однообразных видах.
   Дома, разогревая заботливо приготовленную жареную картошку с мясом — любимое блюдо сына, мать сетовала:
   — Разруха, ей богу, прямо по Булгакову — того и гляди, постучится в дверь старуха с клюкой! Газ при большевиках горел не хуже вечного огня
   — десятилетиями, а сейчас гаснет, чуть не каждый квартал. Раньше отопительный сезон начинался по расписанию — пятнадцатого октября и аккуратно заканчивался пятнадцатого апреля. А сейчас видно всемирное потепление на мозги чиновников действует — мерзнем до середины ноября. Лифт месяцами не работает; свет подстанция отключает по два раза в сутки…
   Он внимал и удивлялся, отчего же здесь — в мирном городе, не могут навести элементарный порядок. Это там, в Чечне, где идет война, где гремят взрывы и кому-то выгодно всячески лихорадить жизнь республики, простительно терпеть временные невзгоды. Но кому выгоден бардак в мирном Горбатове?..
   — Ты ведь знаешь, мы с твоим отцом не совались в политику, никогда не кричали на демонстрациях, — мать поставила перед Павлом тарелку, пододвинула поближе бокал свежего молока и села напротив. Вздохнула, пряча взгляд заблестевших слезами глаз: — Мы были обычными людьми, которым всего-то и требовалось: стабильность, да уверенность в твоем будущем… А теперь, позови кто посерьезней — ей богу, пошла бы на баррикады!
   Она вздохнула, сглотнув слезы возмущения, а он снова задумался…
   Лишь вечером, когда праздничный ужин, устроенный сердобольной женщиной по случаю приезда единственного сына, прервался странным визитом сотрудника милиции, Белозеров стал понемногу понимать причину удивления, граничащего с раздражением.

Часть II
Город смерти

Глава 1

   /14–15 июня/
   Молодая темноволосая женщина шла по сумрачным, плохо освещенным городским улицам неторопливой и весьма неуверенной походкой. Развязно покачивая бедрами, она выкидывала далеко вперед длинные и немного худощавые ноги, как это делают модели, плавно дефилируя по узкому подиуму. Не замечая луж и асфальтовых неровностей, она оступалась; едва не падая, теряла равновесие, но тут же старательно выправляла нетвердую походку, одергивала подол светлой юбчонки. Затем, мимолетно оглядевшись по сторонам, давилась тихим смешком над собственной неловкостью и шлепала дальше дешевыми и давно потерявшими вид босоножками.
   Вряд ли ее можно было назвать красивой. По крайней мере, сейчас. Сколько-то лет назад ее облик, вероятно, притягивал взоры и парней-сверстников, и зрелых мужчин. Как знать, возможно, так и было!.. Но ныне даже термин «привлекательная» едва вязался с внешностью одинокой запоздалой путницы. Так и не добрав к тридцати годам положенного веса, она казалась худой, длиннорукой и мосластой. Угловатые коленки смешно выпячивались из-под вызывающе короткой юбки; по бокам тонкой шеи остро торчали ключицы; маленькая, неразвитая грудь под свободной блузкой была почти незаметна. Изрядное опьянение добавляло сумбура в движения; лицо сохранило оттенки обаятельной детской простоты, но глуповатая улыбка стирала и этот невинный штрих, делая вид великовозрастной девушки отталкивающим.
   Модная походка не удавалась, да и заинтересованных зрителей, способных оценить усердие, как назло не встречалось — улицы с проспектами в столь поздний час подолгу оставались пустынны — редкие авто проносились мимо, не притормаживая. Два часа она с курьерской настойчивостью следовала по давно заученному маршруту, а платежеспособные мужики, способные запасть на ее худосочное тело, притормозить, пригласить в авто — словно вымерли…