Страница:
раздавить, если они не уступят ему дорогу.
Однако, считая, что так ему и надо, я ругала себя за то, что допускаю
такую мысль. Но все же ничего не могла с собой поделать. С утра он довел
меня до белого каления, да и сам был ужасно раздражен. Перед тем как мы
поехали за мамой, он сказал:
-- Справедливости ради ты должна заплатить за средство от блох, потому
что Миругей твой кот и, значит, блохи твои. Ты так не считаешь?
Никто из наших друзей никогда бы не поверил, что мы ругаемся из-за
такой чепухи, как блохи, но никто бы и не подумал, что наши проблемы гораздо
глубже этого, настолько глубоки, что я даже не знаю, где дно.
И сейчас, поскольку моя мать здесь -- она приехала примерно на неделю,
пока электрики не сделают проводку в ее новом доме в Сан-Франциско, -- мы
должны делать вид, что у нас все в порядке.
Между тем мама, наверное, в двадцатый раз спрашивает, почему мы так
много заплатили за оборудованный под жилье сарай и затянутый ряской бассейн
на четырех акрах земли, два из которых заросли секвойями и сумахом. На самом
деле она даже не спрашивает, а просто говорит:
-- Айя, столько денег, столько денег,-- пока мы показываем ей дом и
участок. И мамины причитания заставляют Харольда объяснять ей простыми
словами:
-- Понимаешь, все эти мелочи стоят очень дорого. Возьми хотя бы
деревянные полы. Ручная циклевка. Или стены, отделка под мрамор -- это тоже
ручная работа. Такие вещи обходятся недешево.
И мама кивает и соглашается:
-- Циклевка и отделка стоят недешево.
Во время нашей короткой экскурсии по дому она уже обнаружила кучу
недостатков. Она говорит, что из-за наклона пола у нее такое чувство, будто
она "бежит вниз". Она считает, что комната для гостей, где мы ее поселили,
-- на самом деле это бывший сеновал под двускатной крышей, -- "кривобокая с
двух сторон". Она видит пауков высоко в углах и даже блох, подпрыгивающих в
воздух -- пах! пах! пах! -- как маленькие брызги горячего масла. Для моей
матери не секрет, что, несмотря на все модные штучки, которые стоят ужасно
дорого, этот дом так и остался сараем.
Ей не составляет труда все это увидеть. А меня раздражает, что она
видит только плохое. Но присмотревшись получше, я соглашаюсь: все, что она
говорит, -- правда. И это убеждает меня, что ей видно еще и то, что
происходит между мной и Харольдом. Кроме того, она знает, что нас ждет. Я-то
помню, что она увидела, когда мне было восемь лет.
Мама взглянула в мою чашку с рисом и сказала, что я выйду замуж за
плохого человека.
-- Айя, Лена, -- сказала она после того обеда много лет назад, -- твой
будущий муж иметь одна оспина на каждый рис, что ты не съел. Она убрала мою
чашку.
-- Однажды я знать один рябой человек. Злой человек, плохой человек.
И я сразу подумала про противного соседского мальчишку, на щеках у
которого были оспинки, и -- что было верно -- каждая размером с рисовое
зерно. Этому мальчику было лет двенадцать и звали его Арнольд.
Когда бы я ни проходила мимо его дома по дороге из школы, Арнольд
стрелял в меня из рогатки, а однажды на велосипеде переехал мою куклу,
раздавив ее ноги ниже колен. Мне не хотелось, чтобы этот жестокий мальчишка
стал моим мужем. Поэтому я взяла свою чашку с остывшим рисом, отправила
оставшиеся рисинки в рот и торжествующе улыбнулась, уверенная, что моим
мужем будет не Арнольд, а кто-нибудь другой, чье лицо будет таким же
гладким, как фарфор моей, теперь уже чистой, чашки.
Но мама вздохнула:
-- Вчера ты тоже не доела свой рис.
Я подумала о вчерашних ложках недоеденного риса и о рисовых зернышках,
которые остались в моей чашке позавчера и позапозавчера. Мое восьмилетнее
сердце все больше и больше холодело от ужаса, по мере того как я осознавала,
что судьба моя давно решена: моим мужем станет этот гадкий Арнольд, и
вдобавок, из-за моей привычки ничего не доедать, его отвратительное лицо в
конце концов начнет напоминать кратеры на луне.
Этот эпизод из детства мог бы остаться в памяти забавной мелочью, но на
самом деле я время от времени вспоминаю его со смешанным чувством тошноты и
раскаяния. Моя ненависть к Арнольду дошла до такой степени, что в конце
концов я придумала способ его умертвить. Я просто позволила одному вытекать
из другого. Конечно, все это могло быть лишь случайным совпадением. Так это
или не так, не знаю, но намерение у меня было. Когда мне хочется, чтобы
что-то произошло -- или не произошло, -- я начинаю мысленно связывать между
собой все, имеющее к этому хоть какое-то отношение, что как бы дает мне
возможность управлять событиями.
Я нашла такую возможность. На той же неделе, когда мама сказала мне про
рисовые зерна и моего будущего мужа, в воскресной школе нам показали жуткий
фильм. Помню, учительница настолько убавила свет, что мы с трудом различали
силуэты друг друга. Потом она посмотрела на нас, полную комнату кривляющихся
упитанных китайско-американских детей, и сказала:
-- Из этого фильма вы узнаете, почему надо отдавать десятину Богу и
служить Ему. Она сказала:
-- Я бы хотела, чтобы вы подумали о том, сколько стоят сладости,
которые вы съедаете каждую неделю, -- все эти орешки, шоколадки и
мармеладки, -- и сравнили это с тем, что сейчас увидите. И еще мне бы
хотелось, чтобы вы подумали о том, какие по-настоящему хорошие поступки вы
совершили в жизни.
И потом застрекотал кинопроектор. Фильм был про миссионеров в Африке и
Индии. Эти добрые люди ухаживали за больными, чьи распухшие ноги были
толщиной в три бревна, чьи онемевшие конечности были перекручены как лианы в
джунглях. Но самым страшным из всех этих ужасов были лица прокаженных. Я
даже не представляла, что болезнь может так изуродовать человека: рытвины,
язвы, трещины, короста и нарывы, которые, как мне казалось, лопались точно
улитки, корчащиеся на тарелке с солью. Если бы там была моя мама, она бы мне
сказала, что эти несчастные люди стали жертвами своих будущих мужей и жен,
которые никогда не доедали всю еду с тарелки.
Этот фильм навел меня на ужасную мысль. Я поняла, что надо делать,
чтобы не выйти замуж за Арнольда. Я начала оставлять больше риса в своей
чашке. И даже перестала ограничиваться китайскими блюдами. Я не доедала
молочную кашу, брокколи, воздушный рис и бутерброды с ореховым маслом, А
однажды, откусив от шоколадного батончика и увидав, сколько в нем темных
пятен, какой он зернистый, тягучий и липкий, я и его принесла в жертву.
Я полагала, что, скорее всего, ничего с Арнольдом и не случится, что не
обязательно ему попадать в Африку и умирать от проказы. Но все-таки
полностью такого поворота событий не исключала.
Он не умер прямо тогда. На самом деле это произошло примерно через пять
лет. К тому времени я совсем отощала. Я прекратила есть, конечно, не из-за
Арнольда, о существовании которого давно забыла, а просто чтобы не отстать
от моды, как все тринадцатилетние девчонки, которые ради хорошей фигуры
сидят на диете и находят множество других способов себя помучить. Я сидела
за столом и ждала, пока мама приготовит мне пакет с завтраком в школу,
который я всегда выбрасывала, едва завернув за угол. Папа ел пальцами, одной
рукой окуная ломти бекона в яичные желтки, а другой держа газету.
-- Ну-ка послушайте, -- сказал он, не отрываясь от еды. И именно тогда
я услышала, что Арнольд Райсман, мальчик, который когда-то жил по соседству
с нами в Окленде, умер от осложнения после кори. Он был только что принят в
Кол стейт хэйвард и готовился стать модельером.
-- "Врачи не сразу поставили диагноз -- такое осложнение, по их словам,
встречается крайне редко и обычно поражает подростков в возрасте от десяти
до двадцати лет через несколько месяцев или лет после того, как они
переболели корью, -- прочитал мой отец. -- Мальчик, как сообщила его мать,
перенес корь в легкой форме в двенадцатилетнем возрасте. Первые симптомы
осложнения появились в этом году, когда у него начались нарушения
двигательных функций и помрачение сознания, которое прогрессировало, пока он
не впал в коматозное состояние. Семнадцатилетний подросток так и не пришел в
себя".
-- Ты знала этого мальчика? -- спросил отец. Я ни слова не могла
вымолвить.
-- Это стыд, -- сказала, глядя на меня, мама. -- Это просто ужасный
стыд.
Мне показалось, что она видит меня насквозь и знает, что Арнольд умер
из-за меня. Я пришла в ужас.
В ту ночь я объелась. Я стащила большую коробку клубничного мороженого
из морозилки и проталкивала в себя ложку за ложкой, после чего несколько
часов меня рвало в коробку от мороженого. Я сидела, сгорбившись, на пожарной
лестнице у себя на балконе и, помню, удивлялась, почему мне было так плохо,
когда я съела столько хорошего, и стало так хорошо, когда меня вырвало
какой-то гадостью.
Мысль, что я могла быть причиной смерти Арнольда, не так уж и нелепа.
Возможно, ему действительно было предназначено стать моим мужем. Даже сейчас
я спрашиваю себя: разве в мире со всем его хаосом может быть столько
случайных совпадений? Почему Арнольд сделал из меня мишень для стрельбы из
рогатки? Почему заразился корью в тот самый год, когда я начала сознательно
его ненавидеть? И почему я подумала в первую очередь об Арнольде, когда мама
заглянула в мою чашку, и после этого так сильно его возненавидела? Может
быть, ненависть -- просто следствие уязвленной любви?
Но даже убедив себя в том, что все это чушь, я не могу полностью
отделаться от ощущения, что мы так или иначе получаем то, что заслуживаем. Я
не получила Арнольда. Мне достался Харольд.
Мы с Харольдом работаем вместе в одной архитектурной фирме, "Лайвотни и
Ко". Разница между нами только в том, что Харольд Лайвотни -- шеф, а я --
служащая. Мы с ним познакомились восемь лет назад, еще до того, как он
организовал "Лайвотни и Ко". Мне было двадцать восемь, я была младшим
проектировщиком, ему было тридцать четыре. Мы оба работали в отделе дизайна
и проектирования ресторанов в "Келли энд Дэвис".
Вначале, чтобы поговорить о работе, мы в перерывах вместе ходили
обедать и всегда платили за еду поровну, хотя я из-за своей склонности к
полноте обычно заказывала только салат. Позже, когда мы стали назначать друг
другу свидания в неслужебное время и ходили куда-нибудь поужинать, счет мы
по-прежнему делили пополам.
Так и продолжали в этом духе: все ровно пополам. Я даже поощряла это.
Иногда настаивала, что сама заплачу за все, что мы съели и выпили, плюс
чаевые. Меня и вправду это не смущало.
-- Лена, ты совершенно незаурядный человек, -- сказал Харольд, после
того как мы уже шесть месяцев ужинали вместе, пять месяцев после ресторана
занимались любовью и уже целую неделю делали друг другу робкие и глупые
признания в любви. Мы лежали в постели, застеленной новым пурпурным бельем,
которое я только что ему купила. Его старый комплект белого белья был
протерт на сгибах: не очень-то романтично.
Потом он ткнулся носом мне в шею и прошептал:
-- Кажется, я никогда не встречал другой такой женщины, которая бы
одновременно... -- и я помню, как меня бросило в дрожь при словах "другой
женщины", потому что я могла представить себе десятки, сотни влюбленных
женщин, готовых завтраками, обедами и ужинами платить за удовольствие
ощущать дыхание Харольда на своей коже.
Он куснул меня за шею и сказал в приливе чувств:
-- ...одновременно была бы такой нежной, милой и привлекательной, как
ты.
А у меня все внутри замерло, я была потрясена этим новым свидетельством
его любви, поражена тем, как такой выдающийся человек может считать меня
незаурядной.
Сейчас, поскольку я злюсь на Харольда, мне трудно припомнить, что в нем
было такого выдающегося. Я понимаю, что его хорошие качества и сейчас при
нем: не так уж я была глупа, когда влюбилась и вышла за него замуж. Но все,
что я могу вспомнить -- это как ужасно счастлива была и, соответственно, как
боялась, что однажды незаслуженная удача от меня ускользнет. Когда я
воображала себе, что мы с ним съедемся, всплывали все мои тайные страхи: а
вдруг он скажет, что от меня плохо пахнет, что я не соблюдаю элементарных
правил гигиены, не разбираюсь в музыке и смотрю по телевизору ужасную
ерунду. Я боялась, что когда-нибудь Харольду выпишут новые очки, и однажды
утром он их наденет, осмотрит меня с головы до ног и скажет: "Что за черт,
ты, оказывается, совсем не то, что я думал!"
Кажется, меня никогда не оставляло чувство страха, что однажды я буду
уличена в обмане. Правда, недавно моя подруга Роуз, которая ходит сейчас к
психоаналитику, потому что ее брак уже распался, сказала, что подобные мысли
характерны для таких женщин, как мы.
-- Сначала я думала, это оттого, что нас воспитывали в духе китайской
покорности, -- сказала Роуз. -- А может быть, оттого, что, если ты китаянка,
предполагается, что ты должна со всем мириться, отдаться на волю Дао, плыть
по течению и не поднимать волн. Но мой врач сказал: не сваливайте все на
свою культуру и этническую принадлежность. И тогда я припомнила одну статью
про нас, поколение демографического взрыва. Там было написано, что мы с
детства привыкли к тому, что все само плывет нам в руки, и продолжаем
думать, что надо требовать от жизни еще большего, а на самом деле после
определенного возраста нам уже не все дается так легко, как раньше, и мы
теряем уверенность в себе из-за этого.
После разговора с Роуз я воспряла духом и подумала, что, конечно, во
многих отношениях мы с Харольдом равны. Он не то чтобы классически красив,
но все же очень привлекателен -- если вам нравятся подтянутые интеллектуалы.
Правда, и меня красоткой не назовешь, но женщины в моей группе по аэробике
говорят, что у меня "экзотическая внешность", и теперь, когда в моде плоские
фигуры, завидуют моей маленькой груди. Кроме того, один из моих клиентов
сказал, что я невероятно жизнелюбива и энергична.
Так что, пожалуй, я заслуживаю такого мужа, как Харольд, -- кроме
шуток, и не в том смысле, что это моя плохая карма. Мы друг друга стоим. Я
тоже неглупа. У меня трезвый ум и превосходно развитая интуиция. Ведь именно
я убедила Харольда, что ему по силам открыть собственную фирму.
Когда мы еще работали в "Келли энд Дэвис", я сказала:
-- Харольд, в этой фирме понимают, как им повезло с тобой. Ты для них
курочка, которая несет золотые яйца. Если бы сегодня ты открыл собственное
дело, за тобой бы ушла добрая половина клиентов.
А он ответил, рассмеявшись:
-- Всего половина? О боже! И это называется любовью?! И я, тоже со
смехом, завопила:
-- Больше, чем половина! Тебе это проще простого. В фирме нет лучшего
специалиста по дизайну. Ты это знаешь, я знаю, и многие проектировщики
ресторанов тоже знают.
Именно в ту ночь он решил "дерзнуть", как он выразился. Лично у меня
это слово вызывает отвращение: в банке, где я когда-то работала, "дерзайте"
было главным лозунгом.
Тем не менее я сказала Харольду:
-- Харольд, я хочу помочь тебе дерзнуть. Я понимаю, чтобы открыть дело,
тебе понадобятся деньги.
Он и слышать не хотел о том, чтобы взять у меня деньги, ни в знак
добро-
го отношения, ни взаймы, ни под видом капиталовложения, ни даже в
качестве партнерского вклада. Он сказал, что слишком дорожит нашими
отношениями и не хочет осложнять их из-за денег. Он объяснил:
-- Я, как и ты, не нуждаюсь в подачках. Пока мы не впутаем денежные
дела в наши отношения, мы всегда можем быть уверены в искренности своих
чувств.
Мне хотелось протестовать. Мне хотелось сказать: "Нет! Мне совсем не
нравится, как мы строим наши денежные отношения. Я с легкостью даю тебе эти
деньги. Я хочу..." Но я не знала, с чего начать. Мне хотелось спросить его,
кто, какая женщина так глубоко его ранила, что он боится принимать любовь во
всех ее прекрасных проявлениях. Но тут я услышала, как он говорит то, чего я
ждала уже очень-очень давно.
-- На самом деле ты бы могла мне помочь, переехав ко мне. Тогда бы ты
вносила свою долю за квартиру, а у меня появились лишние пятьсот долларов в
месяц...
-- Отличная идея, -- без промедления согласилась я, понимая, как
неловко ему просить у меня такого рода помощь. Я была безумно счастлива, и
мне даже в голову не пришло, что плата за мою старую квартиру составляла
только четыреста тридцать пять долларов. В конце концов, квартира Харольда
была куда лучше -- три комнаты и прекрасный вид на залив. Она стоила того,
чтобы платить за нее больше, с кем бы я ее ни делила.
Таким образом, не прошло и года, как мы с Харольдом ушли из "Келли энд
Дэвис" и он открыл "Лайвотни и Ко", где я стала работать координатором
проектов. Но Харольд не получил половины клиентов "Келли энд Дэвис". Нет,
"Келли энд Дэвис" пригрозили подать на него в суд, если он в течение
следующего года переманит хотя бы одного их клиента. Он был этим сильно
обескуражен, и я целый вечер вдохновляла его на дальнейшие подвиги,
втолковывая, что у него не будет отбоя от собственных клиентов, займись он
оригинальным дизайном ресторанов.
-- Сколько еще можно наделать гриль-баров дуб-с-медью? -- спрашивала я.
-- Кому еще нужны пиццерии в стиле слащавого итальянского модерна? Не
поднадоели ли всем кабаки, где в каждом углу стоит полицейская машина? В
городе пруд пруди ресторанов с перепевами одних и тех же старых тем. Найди
свою нишу. Делай каждый раз что-нибудь особенное. Привлеки гонконгских
вкладчиков, которые хотят вложить свои баксы в американскую
изобретательность.
Он одарил меня одним из своих восхищенных взглядов, который говорил:
"Обожаю твою наивность". А я обожала такие взгляды.
И, задыхаясь от переполнявших меня чувств, продолжила:
-- Ты... ты... мог бы сделать что-нибудь совершенно оригинальное, ну...
скажем... Дом на Просторе! Все домашнее, по мамулиным рецептам, мамуля на
кухне в аккуратном фартучке, мамули-официантки, с поклоном предлагающие вам
доесть суп. Или, например... например, сделать ресторан с литературным
меню... еда из романов... сандвичи из детективов Сандерса, десерты прямо из
"Ревности" Норы Эфрон. И что-нибудь мистическое, или шутки и розыгрыши,
или...
И ведь Харольд послушал меня. Он использовал мои идеи, развив их с
присущей ему методичностью и широтой кругозора. Он претворил их в жизнь. Но
я не забыла, что идеи-то были мои.
А сейчас "Лайвотни и Ко" -- растущая фирма с двенадцатью постоянными
сотрудниками, наша специализация тематический ресторанный дизайн, или, как я
выражаюсь, "жратва на тему". Харольд -- разработчик концепций, главный
архитектор, дизайнер и организатор презентаций, другими словами,
ответственный за расширение клиентуры. Я работаю под началом дизайнера по
интерьеру, потому что, как объясняет Харольд, если он будет продвигать меня
вверх только как свою жену, это будет некорректно по отношению к другим
служащим -- так он решил еще пять лет; назад, через два года после открытия
"Лайвотни и Ко". И хотя я отлично разбираюсь в том,
что делаю, формально я никогда этому не училась. Только в университете,
где я специализировалась на проблемах азиатской диаспоры в Америке,
прослушала один более или менее близкий к моим теперешним занятиям курс по
сценографии -- мы ставили в студенческом театре "Мадам Баттерфлай".
В "Лайвотни и Ко" я отвечаю за тематические элементы. Когда мы
оформляли ресторан под названием "Рыбацкая байка", одной из моих признанных
всеми находок был желтый шлюп из лакированного дерева, на борту которого
было написано "Не трави"; и именно я придумала, что меню должны висеть на
миниатюрных удочках, а на салфетках нужно отпечатать таблицы для перевода
дюймов в футы. При проектировании магазина деликатесов под названием "Ужин у
шейха" именно я предложила, чтобы заведение походило на восточный базар из
фильма "Лоуренс Аравийский", и догадалась разложить чучела кобр на
поддельной голливудской гальке.
Я люблю свою работу, но стараюсь поменьше о ней думать. А когда думаю и
вспоминаю, сколько я за нее получаю, как много работаю и как Харольд
справедлив ко всем, кроме меня, то расстраиваюсь.
Конечно же, мы равны, если не считать того, что Харольд получает в семь
раз больше меня. Ему об этом тоже известно, поскольку он сам раз в месяц
подписывает чек, деньги с которого потом идут на мой отдельный счет.
Надо признать, что со временем такое равенство начало меня раздражать.
Я смутно чувствовала: что-то мне тут не нравится, но сама не знала что. А
примерно неделю назад все стало ясно. Я убирала со стола после завтрака, а
Харольд прогревал машину -- мы собирались на работу. И вдруг я увидела на
стойке бара развернутую газету, на ней очки Харольда и его любимую кофейную
чашку с отбитой ручкой. Меня окружали мелочи повседневной жизни, все эти
привычные свидетельства нашей близости, и почему-то от этого у меня все
замерло внутри, и, как в нашу первую ночь, возникло острое желание:
отказаться ото всего ради него, подчинить всю свою жизнь ему, ничего не
требуя взамен.
Когда я села в машину, это чувство еще владело мной, и я, дотронувшись
до его руки, сказала:
-- Харольд, я люблю тебя. -- Подавая машину назад, он взглянул в
зеркало заднего вида и произнес:
-- Я тоже тебя люблю. Ты заперла дверь? -- Ив этот момент у меня
промелькнула мысль: нет, что-то у нас не так.
Харольд, позвякивая ключами от машины, говорит:
-- Я еду вниз купить что-нибудь к обеду. Бифштексы подойдут? Хочешь
чего-нибудь особенного?
-- У нас кончился рис, -- вовремя вспоминаю я и киваю в сторону мамы,
стоящей ко мне спиной. Она смотрит из кухонного окна на решетки, увитые
бугенвиллеей. Харольд скрывается за дверью, я слышу глухой рев двигателя и
потом, когда он трогается с места, шуршание гравия.
Мы с мамой остаемся в доме одни. Я начинаю поливать цветы. Мама,
привстав на цыпочки, разглядывает список, прикрепленный к дверце
холодильника.
В списке стоят наши имена -- Лена и Харольд -- и под ними перечислено,
что каждый из нас купил и сколько это стоило:
Лена Харольд
цыпленок, овощи, хлеб, брокколи, Покупки для гаража $25.35
шампунь, пиво $19.63 Покупки для ванной $5.41
Мария (уборка+чаевые) $65 Покупки для машины $6.57
бакалея Осветительные приборы $87.26
(см. список) $55.15 Гравий для дорожки $19.99
петуния, земля для цветов $14.11 Газ $22.00
Проявка пленок Тех. осмотр $35
$13.83 Кино и обед $65
Мороженое $4.50
Так обстоит дело на этой неделе. Харольд уже истратил почти на сто
долларов больше, поэтому я должна буду перевести на его счет что-то около
пятидесяти долларов.
-- Что здесь написано? -- спрашивает мама по-китайски.
-- Да ничего особенного. Просто мы за все платим пополам, -- я стараюсь
ответить как можно небрежнее.
Мама смотрит на меня и хмурится, но ничего не говорит. Снова
принимается изучать список, на этот раз более внимательно, водя пальцем по
каждой строчке.
Мне неловко: я ведь знаю, что она там видит. Хорошо хоть, ей неизвестна
вторая половина -- наши споры. В процессе бесконечных обсуждений мы с
Харольдом достигли некоего соглашения и решили не включать в список личные
расходы, такие, как "тушь", "лосьон для бритья","лак для волос", "лезвия",
"тампоны" или "тальк для ног".
Когда мы расписывались, он настоял, что сам заплатит за регистрацию.
Фотографировать я позвала своего приятеля Роберта. На вечеринку, которую мы
устроили в нашей квартире, каждый гость принес шампанское. При покупке дома
мы договорились, что наши доли в ежемесячной выплате кредита будут
рассчитываться пропорционально нашим доходам и что мне будет причитаться
соответствующий процент от нашей общей собственности; так записано в брачном
контракте. Поскольку Харольд платит больше, ему принадлежит право решать,
как должен выглядеть дом. У нас просторно, в комнатах нет ничего лишнего --
он называет это "обтекаемым стилем", -- и все вылизано до блеска, хотя я не
стала бы жертвовать уютом ради порядка. Что же касается отпусков, то когда
мы вместе выбираем куда ехать, то и платим пополам. Остальные оплачивает
Харольд, например в качестве подарка ко дню рождения, Рождеству или
какой-нибудь годовщине.
Мы ведем чуть ли не философские споры относительно вещей с
неоднозначной принадлежностью, вроде моих противозачаточных таблеток; либо
по поводу домашних приемов: кто берет на себя расходы, если приглашенные --
его клиенты и одновременно мои друзья по колледжу; или из-за кулинарных
журналов, на которые я подписываюсь, а он их тоже читает, но просто от
скуки, а не потому, что сам бы их для себя выбрал.
И мы до сих пор не пришли к согласию относительно Миругея, кота --
заметьте, ни нашего, ни моего, а просто кота, которого Харольд купил мне в
подарок на день рождения в прошлом году.
-- Как! Ты и за это платить?! -- изумленно восклицает моя мать. Я
пугаюсь, думая, что она прочитала мои мысли про Миругея. Но потом вижу, что
она показывает на слово "мороженое" в списке Харольда. Мама, должно быть,
помнит тот случай с пожарной лестницей, на которой она нашла меня, дрожащую
и измученную, сидящую над коробкой с переработанным в моем организме
мороженым. С тех пор я его не выношу. И тут я с ужасом понимаю: Харольд до
сих пор не заметил, что я никогда не ем мороженого, которое он приносит
домой каждую пятницу.
-- Почему ты это делаешь?
В мамином голосе звучит обида, как будто я повесила этот список
специально, чтобы ее задеть. Я раздумываю, как бы ей это объяснить,
припоминая слова, которые мы с Харольдом когда-то произносили: "Таким
образом мы избежим ложной зависимости... мы равны... любовь без
обязательств..." Но мама никогда не поймет этих слов.
Однако, считая, что так ему и надо, я ругала себя за то, что допускаю
такую мысль. Но все же ничего не могла с собой поделать. С утра он довел
меня до белого каления, да и сам был ужасно раздражен. Перед тем как мы
поехали за мамой, он сказал:
-- Справедливости ради ты должна заплатить за средство от блох, потому
что Миругей твой кот и, значит, блохи твои. Ты так не считаешь?
Никто из наших друзей никогда бы не поверил, что мы ругаемся из-за
такой чепухи, как блохи, но никто бы и не подумал, что наши проблемы гораздо
глубже этого, настолько глубоки, что я даже не знаю, где дно.
И сейчас, поскольку моя мать здесь -- она приехала примерно на неделю,
пока электрики не сделают проводку в ее новом доме в Сан-Франциско, -- мы
должны делать вид, что у нас все в порядке.
Между тем мама, наверное, в двадцатый раз спрашивает, почему мы так
много заплатили за оборудованный под жилье сарай и затянутый ряской бассейн
на четырех акрах земли, два из которых заросли секвойями и сумахом. На самом
деле она даже не спрашивает, а просто говорит:
-- Айя, столько денег, столько денег,-- пока мы показываем ей дом и
участок. И мамины причитания заставляют Харольда объяснять ей простыми
словами:
-- Понимаешь, все эти мелочи стоят очень дорого. Возьми хотя бы
деревянные полы. Ручная циклевка. Или стены, отделка под мрамор -- это тоже
ручная работа. Такие вещи обходятся недешево.
И мама кивает и соглашается:
-- Циклевка и отделка стоят недешево.
Во время нашей короткой экскурсии по дому она уже обнаружила кучу
недостатков. Она говорит, что из-за наклона пола у нее такое чувство, будто
она "бежит вниз". Она считает, что комната для гостей, где мы ее поселили,
-- на самом деле это бывший сеновал под двускатной крышей, -- "кривобокая с
двух сторон". Она видит пауков высоко в углах и даже блох, подпрыгивающих в
воздух -- пах! пах! пах! -- как маленькие брызги горячего масла. Для моей
матери не секрет, что, несмотря на все модные штучки, которые стоят ужасно
дорого, этот дом так и остался сараем.
Ей не составляет труда все это увидеть. А меня раздражает, что она
видит только плохое. Но присмотревшись получше, я соглашаюсь: все, что она
говорит, -- правда. И это убеждает меня, что ей видно еще и то, что
происходит между мной и Харольдом. Кроме того, она знает, что нас ждет. Я-то
помню, что она увидела, когда мне было восемь лет.
Мама взглянула в мою чашку с рисом и сказала, что я выйду замуж за
плохого человека.
-- Айя, Лена, -- сказала она после того обеда много лет назад, -- твой
будущий муж иметь одна оспина на каждый рис, что ты не съел. Она убрала мою
чашку.
-- Однажды я знать один рябой человек. Злой человек, плохой человек.
И я сразу подумала про противного соседского мальчишку, на щеках у
которого были оспинки, и -- что было верно -- каждая размером с рисовое
зерно. Этому мальчику было лет двенадцать и звали его Арнольд.
Когда бы я ни проходила мимо его дома по дороге из школы, Арнольд
стрелял в меня из рогатки, а однажды на велосипеде переехал мою куклу,
раздавив ее ноги ниже колен. Мне не хотелось, чтобы этот жестокий мальчишка
стал моим мужем. Поэтому я взяла свою чашку с остывшим рисом, отправила
оставшиеся рисинки в рот и торжествующе улыбнулась, уверенная, что моим
мужем будет не Арнольд, а кто-нибудь другой, чье лицо будет таким же
гладким, как фарфор моей, теперь уже чистой, чашки.
Но мама вздохнула:
-- Вчера ты тоже не доела свой рис.
Я подумала о вчерашних ложках недоеденного риса и о рисовых зернышках,
которые остались в моей чашке позавчера и позапозавчера. Мое восьмилетнее
сердце все больше и больше холодело от ужаса, по мере того как я осознавала,
что судьба моя давно решена: моим мужем станет этот гадкий Арнольд, и
вдобавок, из-за моей привычки ничего не доедать, его отвратительное лицо в
конце концов начнет напоминать кратеры на луне.
Этот эпизод из детства мог бы остаться в памяти забавной мелочью, но на
самом деле я время от времени вспоминаю его со смешанным чувством тошноты и
раскаяния. Моя ненависть к Арнольду дошла до такой степени, что в конце
концов я придумала способ его умертвить. Я просто позволила одному вытекать
из другого. Конечно, все это могло быть лишь случайным совпадением. Так это
или не так, не знаю, но намерение у меня было. Когда мне хочется, чтобы
что-то произошло -- или не произошло, -- я начинаю мысленно связывать между
собой все, имеющее к этому хоть какое-то отношение, что как бы дает мне
возможность управлять событиями.
Я нашла такую возможность. На той же неделе, когда мама сказала мне про
рисовые зерна и моего будущего мужа, в воскресной школе нам показали жуткий
фильм. Помню, учительница настолько убавила свет, что мы с трудом различали
силуэты друг друга. Потом она посмотрела на нас, полную комнату кривляющихся
упитанных китайско-американских детей, и сказала:
-- Из этого фильма вы узнаете, почему надо отдавать десятину Богу и
служить Ему. Она сказала:
-- Я бы хотела, чтобы вы подумали о том, сколько стоят сладости,
которые вы съедаете каждую неделю, -- все эти орешки, шоколадки и
мармеладки, -- и сравнили это с тем, что сейчас увидите. И еще мне бы
хотелось, чтобы вы подумали о том, какие по-настоящему хорошие поступки вы
совершили в жизни.
И потом застрекотал кинопроектор. Фильм был про миссионеров в Африке и
Индии. Эти добрые люди ухаживали за больными, чьи распухшие ноги были
толщиной в три бревна, чьи онемевшие конечности были перекручены как лианы в
джунглях. Но самым страшным из всех этих ужасов были лица прокаженных. Я
даже не представляла, что болезнь может так изуродовать человека: рытвины,
язвы, трещины, короста и нарывы, которые, как мне казалось, лопались точно
улитки, корчащиеся на тарелке с солью. Если бы там была моя мама, она бы мне
сказала, что эти несчастные люди стали жертвами своих будущих мужей и жен,
которые никогда не доедали всю еду с тарелки.
Этот фильм навел меня на ужасную мысль. Я поняла, что надо делать,
чтобы не выйти замуж за Арнольда. Я начала оставлять больше риса в своей
чашке. И даже перестала ограничиваться китайскими блюдами. Я не доедала
молочную кашу, брокколи, воздушный рис и бутерброды с ореховым маслом, А
однажды, откусив от шоколадного батончика и увидав, сколько в нем темных
пятен, какой он зернистый, тягучий и липкий, я и его принесла в жертву.
Я полагала, что, скорее всего, ничего с Арнольдом и не случится, что не
обязательно ему попадать в Африку и умирать от проказы. Но все-таки
полностью такого поворота событий не исключала.
Он не умер прямо тогда. На самом деле это произошло примерно через пять
лет. К тому времени я совсем отощала. Я прекратила есть, конечно, не из-за
Арнольда, о существовании которого давно забыла, а просто чтобы не отстать
от моды, как все тринадцатилетние девчонки, которые ради хорошей фигуры
сидят на диете и находят множество других способов себя помучить. Я сидела
за столом и ждала, пока мама приготовит мне пакет с завтраком в школу,
который я всегда выбрасывала, едва завернув за угол. Папа ел пальцами, одной
рукой окуная ломти бекона в яичные желтки, а другой держа газету.
-- Ну-ка послушайте, -- сказал он, не отрываясь от еды. И именно тогда
я услышала, что Арнольд Райсман, мальчик, который когда-то жил по соседству
с нами в Окленде, умер от осложнения после кори. Он был только что принят в
Кол стейт хэйвард и готовился стать модельером.
-- "Врачи не сразу поставили диагноз -- такое осложнение, по их словам,
встречается крайне редко и обычно поражает подростков в возрасте от десяти
до двадцати лет через несколько месяцев или лет после того, как они
переболели корью, -- прочитал мой отец. -- Мальчик, как сообщила его мать,
перенес корь в легкой форме в двенадцатилетнем возрасте. Первые симптомы
осложнения появились в этом году, когда у него начались нарушения
двигательных функций и помрачение сознания, которое прогрессировало, пока он
не впал в коматозное состояние. Семнадцатилетний подросток так и не пришел в
себя".
-- Ты знала этого мальчика? -- спросил отец. Я ни слова не могла
вымолвить.
-- Это стыд, -- сказала, глядя на меня, мама. -- Это просто ужасный
стыд.
Мне показалось, что она видит меня насквозь и знает, что Арнольд умер
из-за меня. Я пришла в ужас.
В ту ночь я объелась. Я стащила большую коробку клубничного мороженого
из морозилки и проталкивала в себя ложку за ложкой, после чего несколько
часов меня рвало в коробку от мороженого. Я сидела, сгорбившись, на пожарной
лестнице у себя на балконе и, помню, удивлялась, почему мне было так плохо,
когда я съела столько хорошего, и стало так хорошо, когда меня вырвало
какой-то гадостью.
Мысль, что я могла быть причиной смерти Арнольда, не так уж и нелепа.
Возможно, ему действительно было предназначено стать моим мужем. Даже сейчас
я спрашиваю себя: разве в мире со всем его хаосом может быть столько
случайных совпадений? Почему Арнольд сделал из меня мишень для стрельбы из
рогатки? Почему заразился корью в тот самый год, когда я начала сознательно
его ненавидеть? И почему я подумала в первую очередь об Арнольде, когда мама
заглянула в мою чашку, и после этого так сильно его возненавидела? Может
быть, ненависть -- просто следствие уязвленной любви?
Но даже убедив себя в том, что все это чушь, я не могу полностью
отделаться от ощущения, что мы так или иначе получаем то, что заслуживаем. Я
не получила Арнольда. Мне достался Харольд.
Мы с Харольдом работаем вместе в одной архитектурной фирме, "Лайвотни и
Ко". Разница между нами только в том, что Харольд Лайвотни -- шеф, а я --
служащая. Мы с ним познакомились восемь лет назад, еще до того, как он
организовал "Лайвотни и Ко". Мне было двадцать восемь, я была младшим
проектировщиком, ему было тридцать четыре. Мы оба работали в отделе дизайна
и проектирования ресторанов в "Келли энд Дэвис".
Вначале, чтобы поговорить о работе, мы в перерывах вместе ходили
обедать и всегда платили за еду поровну, хотя я из-за своей склонности к
полноте обычно заказывала только салат. Позже, когда мы стали назначать друг
другу свидания в неслужебное время и ходили куда-нибудь поужинать, счет мы
по-прежнему делили пополам.
Так и продолжали в этом духе: все ровно пополам. Я даже поощряла это.
Иногда настаивала, что сама заплачу за все, что мы съели и выпили, плюс
чаевые. Меня и вправду это не смущало.
-- Лена, ты совершенно незаурядный человек, -- сказал Харольд, после
того как мы уже шесть месяцев ужинали вместе, пять месяцев после ресторана
занимались любовью и уже целую неделю делали друг другу робкие и глупые
признания в любви. Мы лежали в постели, застеленной новым пурпурным бельем,
которое я только что ему купила. Его старый комплект белого белья был
протерт на сгибах: не очень-то романтично.
Потом он ткнулся носом мне в шею и прошептал:
-- Кажется, я никогда не встречал другой такой женщины, которая бы
одновременно... -- и я помню, как меня бросило в дрожь при словах "другой
женщины", потому что я могла представить себе десятки, сотни влюбленных
женщин, готовых завтраками, обедами и ужинами платить за удовольствие
ощущать дыхание Харольда на своей коже.
Он куснул меня за шею и сказал в приливе чувств:
-- ...одновременно была бы такой нежной, милой и привлекательной, как
ты.
А у меня все внутри замерло, я была потрясена этим новым свидетельством
его любви, поражена тем, как такой выдающийся человек может считать меня
незаурядной.
Сейчас, поскольку я злюсь на Харольда, мне трудно припомнить, что в нем
было такого выдающегося. Я понимаю, что его хорошие качества и сейчас при
нем: не так уж я была глупа, когда влюбилась и вышла за него замуж. Но все,
что я могу вспомнить -- это как ужасно счастлива была и, соответственно, как
боялась, что однажды незаслуженная удача от меня ускользнет. Когда я
воображала себе, что мы с ним съедемся, всплывали все мои тайные страхи: а
вдруг он скажет, что от меня плохо пахнет, что я не соблюдаю элементарных
правил гигиены, не разбираюсь в музыке и смотрю по телевизору ужасную
ерунду. Я боялась, что когда-нибудь Харольду выпишут новые очки, и однажды
утром он их наденет, осмотрит меня с головы до ног и скажет: "Что за черт,
ты, оказывается, совсем не то, что я думал!"
Кажется, меня никогда не оставляло чувство страха, что однажды я буду
уличена в обмане. Правда, недавно моя подруга Роуз, которая ходит сейчас к
психоаналитику, потому что ее брак уже распался, сказала, что подобные мысли
характерны для таких женщин, как мы.
-- Сначала я думала, это оттого, что нас воспитывали в духе китайской
покорности, -- сказала Роуз. -- А может быть, оттого, что, если ты китаянка,
предполагается, что ты должна со всем мириться, отдаться на волю Дао, плыть
по течению и не поднимать волн. Но мой врач сказал: не сваливайте все на
свою культуру и этническую принадлежность. И тогда я припомнила одну статью
про нас, поколение демографического взрыва. Там было написано, что мы с
детства привыкли к тому, что все само плывет нам в руки, и продолжаем
думать, что надо требовать от жизни еще большего, а на самом деле после
определенного возраста нам уже не все дается так легко, как раньше, и мы
теряем уверенность в себе из-за этого.
После разговора с Роуз я воспряла духом и подумала, что, конечно, во
многих отношениях мы с Харольдом равны. Он не то чтобы классически красив,
но все же очень привлекателен -- если вам нравятся подтянутые интеллектуалы.
Правда, и меня красоткой не назовешь, но женщины в моей группе по аэробике
говорят, что у меня "экзотическая внешность", и теперь, когда в моде плоские
фигуры, завидуют моей маленькой груди. Кроме того, один из моих клиентов
сказал, что я невероятно жизнелюбива и энергична.
Так что, пожалуй, я заслуживаю такого мужа, как Харольд, -- кроме
шуток, и не в том смысле, что это моя плохая карма. Мы друг друга стоим. Я
тоже неглупа. У меня трезвый ум и превосходно развитая интуиция. Ведь именно
я убедила Харольда, что ему по силам открыть собственную фирму.
Когда мы еще работали в "Келли энд Дэвис", я сказала:
-- Харольд, в этой фирме понимают, как им повезло с тобой. Ты для них
курочка, которая несет золотые яйца. Если бы сегодня ты открыл собственное
дело, за тобой бы ушла добрая половина клиентов.
А он ответил, рассмеявшись:
-- Всего половина? О боже! И это называется любовью?! И я, тоже со
смехом, завопила:
-- Больше, чем половина! Тебе это проще простого. В фирме нет лучшего
специалиста по дизайну. Ты это знаешь, я знаю, и многие проектировщики
ресторанов тоже знают.
Именно в ту ночь он решил "дерзнуть", как он выразился. Лично у меня
это слово вызывает отвращение: в банке, где я когда-то работала, "дерзайте"
было главным лозунгом.
Тем не менее я сказала Харольду:
-- Харольд, я хочу помочь тебе дерзнуть. Я понимаю, чтобы открыть дело,
тебе понадобятся деньги.
Он и слышать не хотел о том, чтобы взять у меня деньги, ни в знак
добро-
го отношения, ни взаймы, ни под видом капиталовложения, ни даже в
качестве партнерского вклада. Он сказал, что слишком дорожит нашими
отношениями и не хочет осложнять их из-за денег. Он объяснил:
-- Я, как и ты, не нуждаюсь в подачках. Пока мы не впутаем денежные
дела в наши отношения, мы всегда можем быть уверены в искренности своих
чувств.
Мне хотелось протестовать. Мне хотелось сказать: "Нет! Мне совсем не
нравится, как мы строим наши денежные отношения. Я с легкостью даю тебе эти
деньги. Я хочу..." Но я не знала, с чего начать. Мне хотелось спросить его,
кто, какая женщина так глубоко его ранила, что он боится принимать любовь во
всех ее прекрасных проявлениях. Но тут я услышала, как он говорит то, чего я
ждала уже очень-очень давно.
-- На самом деле ты бы могла мне помочь, переехав ко мне. Тогда бы ты
вносила свою долю за квартиру, а у меня появились лишние пятьсот долларов в
месяц...
-- Отличная идея, -- без промедления согласилась я, понимая, как
неловко ему просить у меня такого рода помощь. Я была безумно счастлива, и
мне даже в голову не пришло, что плата за мою старую квартиру составляла
только четыреста тридцать пять долларов. В конце концов, квартира Харольда
была куда лучше -- три комнаты и прекрасный вид на залив. Она стоила того,
чтобы платить за нее больше, с кем бы я ее ни делила.
Таким образом, не прошло и года, как мы с Харольдом ушли из "Келли энд
Дэвис" и он открыл "Лайвотни и Ко", где я стала работать координатором
проектов. Но Харольд не получил половины клиентов "Келли энд Дэвис". Нет,
"Келли энд Дэвис" пригрозили подать на него в суд, если он в течение
следующего года переманит хотя бы одного их клиента. Он был этим сильно
обескуражен, и я целый вечер вдохновляла его на дальнейшие подвиги,
втолковывая, что у него не будет отбоя от собственных клиентов, займись он
оригинальным дизайном ресторанов.
-- Сколько еще можно наделать гриль-баров дуб-с-медью? -- спрашивала я.
-- Кому еще нужны пиццерии в стиле слащавого итальянского модерна? Не
поднадоели ли всем кабаки, где в каждом углу стоит полицейская машина? В
городе пруд пруди ресторанов с перепевами одних и тех же старых тем. Найди
свою нишу. Делай каждый раз что-нибудь особенное. Привлеки гонконгских
вкладчиков, которые хотят вложить свои баксы в американскую
изобретательность.
Он одарил меня одним из своих восхищенных взглядов, который говорил:
"Обожаю твою наивность". А я обожала такие взгляды.
И, задыхаясь от переполнявших меня чувств, продолжила:
-- Ты... ты... мог бы сделать что-нибудь совершенно оригинальное, ну...
скажем... Дом на Просторе! Все домашнее, по мамулиным рецептам, мамуля на
кухне в аккуратном фартучке, мамули-официантки, с поклоном предлагающие вам
доесть суп. Или, например... например, сделать ресторан с литературным
меню... еда из романов... сандвичи из детективов Сандерса, десерты прямо из
"Ревности" Норы Эфрон. И что-нибудь мистическое, или шутки и розыгрыши,
или...
И ведь Харольд послушал меня. Он использовал мои идеи, развив их с
присущей ему методичностью и широтой кругозора. Он претворил их в жизнь. Но
я не забыла, что идеи-то были мои.
А сейчас "Лайвотни и Ко" -- растущая фирма с двенадцатью постоянными
сотрудниками, наша специализация тематический ресторанный дизайн, или, как я
выражаюсь, "жратва на тему". Харольд -- разработчик концепций, главный
архитектор, дизайнер и организатор презентаций, другими словами,
ответственный за расширение клиентуры. Я работаю под началом дизайнера по
интерьеру, потому что, как объясняет Харольд, если он будет продвигать меня
вверх только как свою жену, это будет некорректно по отношению к другим
служащим -- так он решил еще пять лет; назад, через два года после открытия
"Лайвотни и Ко". И хотя я отлично разбираюсь в том,
что делаю, формально я никогда этому не училась. Только в университете,
где я специализировалась на проблемах азиатской диаспоры в Америке,
прослушала один более или менее близкий к моим теперешним занятиям курс по
сценографии -- мы ставили в студенческом театре "Мадам Баттерфлай".
В "Лайвотни и Ко" я отвечаю за тематические элементы. Когда мы
оформляли ресторан под названием "Рыбацкая байка", одной из моих признанных
всеми находок был желтый шлюп из лакированного дерева, на борту которого
было написано "Не трави"; и именно я придумала, что меню должны висеть на
миниатюрных удочках, а на салфетках нужно отпечатать таблицы для перевода
дюймов в футы. При проектировании магазина деликатесов под названием "Ужин у
шейха" именно я предложила, чтобы заведение походило на восточный базар из
фильма "Лоуренс Аравийский", и догадалась разложить чучела кобр на
поддельной голливудской гальке.
Я люблю свою работу, но стараюсь поменьше о ней думать. А когда думаю и
вспоминаю, сколько я за нее получаю, как много работаю и как Харольд
справедлив ко всем, кроме меня, то расстраиваюсь.
Конечно же, мы равны, если не считать того, что Харольд получает в семь
раз больше меня. Ему об этом тоже известно, поскольку он сам раз в месяц
подписывает чек, деньги с которого потом идут на мой отдельный счет.
Надо признать, что со временем такое равенство начало меня раздражать.
Я смутно чувствовала: что-то мне тут не нравится, но сама не знала что. А
примерно неделю назад все стало ясно. Я убирала со стола после завтрака, а
Харольд прогревал машину -- мы собирались на работу. И вдруг я увидела на
стойке бара развернутую газету, на ней очки Харольда и его любимую кофейную
чашку с отбитой ручкой. Меня окружали мелочи повседневной жизни, все эти
привычные свидетельства нашей близости, и почему-то от этого у меня все
замерло внутри, и, как в нашу первую ночь, возникло острое желание:
отказаться ото всего ради него, подчинить всю свою жизнь ему, ничего не
требуя взамен.
Когда я села в машину, это чувство еще владело мной, и я, дотронувшись
до его руки, сказала:
-- Харольд, я люблю тебя. -- Подавая машину назад, он взглянул в
зеркало заднего вида и произнес:
-- Я тоже тебя люблю. Ты заперла дверь? -- Ив этот момент у меня
промелькнула мысль: нет, что-то у нас не так.
Харольд, позвякивая ключами от машины, говорит:
-- Я еду вниз купить что-нибудь к обеду. Бифштексы подойдут? Хочешь
чего-нибудь особенного?
-- У нас кончился рис, -- вовремя вспоминаю я и киваю в сторону мамы,
стоящей ко мне спиной. Она смотрит из кухонного окна на решетки, увитые
бугенвиллеей. Харольд скрывается за дверью, я слышу глухой рев двигателя и
потом, когда он трогается с места, шуршание гравия.
Мы с мамой остаемся в доме одни. Я начинаю поливать цветы. Мама,
привстав на цыпочки, разглядывает список, прикрепленный к дверце
холодильника.
В списке стоят наши имена -- Лена и Харольд -- и под ними перечислено,
что каждый из нас купил и сколько это стоило:
Лена Харольд
цыпленок, овощи, хлеб, брокколи, Покупки для гаража $25.35
шампунь, пиво $19.63 Покупки для ванной $5.41
Мария (уборка+чаевые) $65 Покупки для машины $6.57
бакалея Осветительные приборы $87.26
(см. список) $55.15 Гравий для дорожки $19.99
петуния, земля для цветов $14.11 Газ $22.00
Проявка пленок Тех. осмотр $35
$13.83 Кино и обед $65
Мороженое $4.50
Так обстоит дело на этой неделе. Харольд уже истратил почти на сто
долларов больше, поэтому я должна буду перевести на его счет что-то около
пятидесяти долларов.
-- Что здесь написано? -- спрашивает мама по-китайски.
-- Да ничего особенного. Просто мы за все платим пополам, -- я стараюсь
ответить как можно небрежнее.
Мама смотрит на меня и хмурится, но ничего не говорит. Снова
принимается изучать список, на этот раз более внимательно, водя пальцем по
каждой строчке.
Мне неловко: я ведь знаю, что она там видит. Хорошо хоть, ей неизвестна
вторая половина -- наши споры. В процессе бесконечных обсуждений мы с
Харольдом достигли некоего соглашения и решили не включать в список личные
расходы, такие, как "тушь", "лосьон для бритья","лак для волос", "лезвия",
"тампоны" или "тальк для ног".
Когда мы расписывались, он настоял, что сам заплатит за регистрацию.
Фотографировать я позвала своего приятеля Роберта. На вечеринку, которую мы
устроили в нашей квартире, каждый гость принес шампанское. При покупке дома
мы договорились, что наши доли в ежемесячной выплате кредита будут
рассчитываться пропорционально нашим доходам и что мне будет причитаться
соответствующий процент от нашей общей собственности; так записано в брачном
контракте. Поскольку Харольд платит больше, ему принадлежит право решать,
как должен выглядеть дом. У нас просторно, в комнатах нет ничего лишнего --
он называет это "обтекаемым стилем", -- и все вылизано до блеска, хотя я не
стала бы жертвовать уютом ради порядка. Что же касается отпусков, то когда
мы вместе выбираем куда ехать, то и платим пополам. Остальные оплачивает
Харольд, например в качестве подарка ко дню рождения, Рождеству или
какой-нибудь годовщине.
Мы ведем чуть ли не философские споры относительно вещей с
неоднозначной принадлежностью, вроде моих противозачаточных таблеток; либо
по поводу домашних приемов: кто берет на себя расходы, если приглашенные --
его клиенты и одновременно мои друзья по колледжу; или из-за кулинарных
журналов, на которые я подписываюсь, а он их тоже читает, но просто от
скуки, а не потому, что сам бы их для себя выбрал.
И мы до сих пор не пришли к согласию относительно Миругея, кота --
заметьте, ни нашего, ни моего, а просто кота, которого Харольд купил мне в
подарок на день рождения в прошлом году.
-- Как! Ты и за это платить?! -- изумленно восклицает моя мать. Я
пугаюсь, думая, что она прочитала мои мысли про Миругея. Но потом вижу, что
она показывает на слово "мороженое" в списке Харольда. Мама, должно быть,
помнит тот случай с пожарной лестницей, на которой она нашла меня, дрожащую
и измученную, сидящую над коробкой с переработанным в моем организме
мороженым. С тех пор я его не выношу. И тут я с ужасом понимаю: Харольд до
сих пор не заметил, что я никогда не ем мороженого, которое он приносит
домой каждую пятницу.
-- Почему ты это делаешь?
В мамином голосе звучит обида, как будто я повесила этот список
специально, чтобы ее задеть. Я раздумываю, как бы ей это объяснить,
припоминая слова, которые мы с Харольдом когда-то произносили: "Таким
образом мы избежим ложной зависимости... мы равны... любовь без
обязательств..." Но мама никогда не поймет этих слов.