Страница:
фильме говорилось, что эти детские полупрозрачные пальчики могут шевелиться,
что мы должны представить себе, как они цепляются за жизнь, хватаются за
свой шанс, просят подарить и им чудо жизни. Увидь я что угодно, а не эти
тоненькие пальчики... но, слава богу, нам показали именно это. Потому что
Шошана -- настоящее чудо. Изумительный ребенок. Я восхищалась каждой ее
черточкой, и особенно тем, как она сжимала и разжимала кулачки. С того
момента, как она взмахнула ручонкой и закричала, я знала, что никто никогда
не заставит меня изменить отношение к ней.
Но за Рича я беспокоюсь. Потому что знаю: мои чувства к нему уязвимы и
могут не выдержать подозрений, намеков моей матери и ее мимолетных
замечаний. И я боюсь, что очень много тогда потеряю, потому что Рич Шилдс
обожает меня ничуть не меньше, чем я Шошану. Его любовь ко мне непоколебима.
Ничто не может ее изменить. Он ничего от меня не ждет; самого факта моего
существования ему достаточно. И в то же время он говорит, что сам изменился
-- в лучшую сторону -- благодаря мне. Он трогательно романтичен и
утверждает, что никогда таким не был, пока не встретил меня. Это признание
только облагораживает его романтические жесты. Например, на работе, помечая
знаком МНВР -- "материал направляется на ваше рассмотрение" -- официальные
письма и отчеты, которые должны попасть ко мне, он приписывает внизу: "МНВР
-- мы навсегда вместе и рядом". На фирме не знают о наших отношениях, и меня
приятно волнуют такого рода проявления безрассудства с его стороны.
Что по-настоящему изумило меня, так это его поведение в постели. Я
думала, он из таких сдержанных партнеров, неловких и неуклюже нежных,
которые спрашивают: "Тебе не больно?" -- когда женщина вообще ничего не
ощущает. Но он настолько чутко реагирует на каждое мое движение, что я
уверена -- он читает мои мысли. Для него нет ничего запретного, и его
неизменно восхищает все, что бы он ни открыл во мне. Он знает всю мою
подноготную -- не только по части секса, нет, но и мою теневую сторону, мои
дурные привычки, мелочность, отвращение к себе -- все, что я обычно скрываю
от других. Поэтому с ним я полностью обнажена; и когда что-нибудь меня
сильно задевает -- когда одно неверное слово может заставить меня опрометью
убежать и никогда не возвращаться, -- он всегда произносит то, что нужно, и
в самый нужный момент. Он не дает мне закрыться. Он берет меня за руки,
смотрит прямо в глаза и говорит что-нибудь новое о том, почему меня любит.
Я никогда не знала такой чистой любви и боюсь, как бы моя мать ее не
запятнала. Поэтому я стараюсь сохранить в памяти всю свою нежность по
отношению к Ричу, чтобы, когда понадобится, извлечь ее оттуда.
После долгих размышлений я составила блестящий план. Я придумала, как
познакомить Рича с моей матерью и дать ему возможность завоевать ее сердце.
Я устроила так, чтобы маме захотелось приготовить что-то специально для
него. В исполнении моего замысла мне помогла тетя Суюань. Тетя Су
-- старинная приятельница моей матери. Они очень дружны; это значит,
что они вечно донимают друг дружку: хвастаются, делясь разными маленькими
секретами. Благодаря мне у тети Су появился секрет, которым можно было
хвастнуть перед моей матерью.
Однажды в воскресенье после прогулки по Порт Бич я предложила Ричу без
предупреждения нагрянуть в гости к тете Су и дяде Каннину. Они живут на
Ливенворсе, всего в нескольких кварталах от квартиры моей матери. Была уже
середина дня, самое время, чтобы застать тетю Су за приготовлением
воскресного обеда.
-- Оставайтесь! Оставайтесь! -- стала настаивать она.
-- Нет-нет. Мы зашли просто потому, что проходили мимо, -- отказывалась
я.
-- Все готово, и на вас хватит. Видишь? Один суп, четыре блюда. Вы не
съесть, остается только выбросить. Загубить!
Как мы могли отказаться? Через три дня тетя Су получила от нас с Ричем
письмо. "Рич сказал, что это была лучшая китайская еда, какую он когда-либо
пробовал", -- написала я.
На следующий же день позвонила моя мать и пригласила меня на
праздничный обед по случаю уже прошедшего отцовского дня рождения. Мой брат
Винсент приведет свою подругу, Лизу Лам. Я тоже могу прийти со своим
приятелем.
Я знала, что она так поступит, потому что готовить для моей матери
значит выражать свою любовь, свою гордость, свою силу, доказывать, что она
знает и умеет больше, чем тетя Су.
-- Только обязательно скажи ей после обеда, что ничего вкуснее ты
никогда не ел и что она готовит гораздо лучше, чем тетя Су, -- сказала я
Ричу.
-- Так надо, поверь.
В тот вечер, перед обедом, я сидела на кухне и наблюдала, как мама
готовит, дожидаясь подходящего момента, чтобы сообщить ей о наших планах:
объявить, что мы решили пожениться через семь месяцев, в июле. Мама нарезала
ломтиками баклажаны, одновременно судача про тетю Су:
-- Она готовит только по кулинарным книгам. А мои рецепты у меня в
пальцах. Я носом чую, куда какие приправы класть! -- Она так яростно
орудовала ножом, не обращая внимания на то, какой он острый, что я
опасалась, как бы кончики ее пальцев не попали в качестве одной из приправ в
баклажаны под красным соусом и рубленую свинину.
Я надеялась, что она первой заговорит о Риче. Я видела, с каким
выражением она открыла дверь и с какой натянутой улыбкой внимательно, с
головы до ног, оглядывала Рича, проверяя, правильную ли оценку дала ему тетя
Суюань. Я старалась угадать, что ей в нем не понравится.
Рич не просто не китаец, он еще и на несколько лет моложе меня. И, к
несчастью, со своими рыжими волосами, гладкой белой кожей и россыпью
огненных веснушек на носу, выглядит еще моложе. Он приземист и крепко сбит.
А в своем темном деловом костюме производит впечатление приятного,
но незапоминающегося человека -- так, чей-то племянник на похоронах.
Поэтому весь первый год, который мы вместе проработали на фирме, я его не
замечала. Но моя мама замечает все.
-- Ну и что ты думаешь про Рича? -- спросила я наконец, задержав
дыхание.
Она бросила баклажаны в кипящее масло; раздалось громкое и сердитое
шипение.
-- У него на лице так много пятен, -- сказала она. У меня по спине
поползли мурашки.
-- Это веснушки. Веснушки приносят счастье, ты же знаешь, -- стараясь
перекричать кухонный шум, сказала я чуть громче, чем следовало бы.
-- О? -- произнесла она невинно.
-- Да, чем больше веснушек, тем лучше. Это всем известно. Мама
поразмыслила над этим несколько секунд, а потом улыбнулась и сказала
по-китайски:
-- Наверное, ты права. В детстве ты болела ветрянкой. Пятен было
столько, что тебе пришлось десять дней просидеть дома. Ты считала, что тебе
очень повезло.
Мне не удалось спасти Рича во время разговора на кухне. И я не смогла
спасти его и после, за обеденным столом.
Он принес бутылку французского вина, конечно же, не подозревая, что мои
родители не смогут этого оценить. У них даже бокалов для вина нет. И потом
он совершил ошибку, выпив не один, а целых два стакана, тогда как все
остальные только пригубили -- "попробовать".
Я предложила Ричу вилку, но он настоял на том, чтобы есть гладкими
палочками из слоновой кости. Когда он подхватывал большие куски залитых
соусом баклажан, палочки торчали у него в разные стороны как сломанные в
коленках страусиные ноги. Один кусок на полпути между тарелкой и его
открытым ртом свалился на белую накрахмаленную рубашку и затем соскользнул
вниз, к ширинке. Прошло несколько минут, пока удалось утихомирить
захлебывавшуюся от смеха Шошану.
А потом он положил себе большую порцию креветок и молочного горошка, не
понимая, что из деликатности должен был взять только одну ложку, пока блюдо
не обойдет всех сидящих за столом.
Он не стал есть пассерованную молодую зелень, нежные и дорогие листья
фасоли, сорванные до того, как на побегах появились стручки. И Шошана тоже
от нее отказалась, показав на Рича:
-- Он этого не ест! Он этого не ест!
Он думал, что ведет себя вежливо, отказываясь от добавки, тогда как ему
надлежало брать пример с моего отца, который устраивал целые представления,
беря по ложечке добавки во второй, третий и даже в четвертый раз, повторяя,
что не может удержаться от соблазна взять еще маленький кусочек того или
другого, и потом стонал, демонстрируя, как он объелся: вот-вот лопнет.
Но хуже всего было, что Рич начал критиковать мамину еду, сам не
понимая, что творит. Мама всегда отпускает замечания, умаляющие достоинства
какого-нибудь блюда, -- таковы традиции китайской кухни. В тот вечер она
остановила выбор на своей любимой парной свинине и маринованных овощах,
которые составляют предмет ее особенной гордости.
-- Аяй! Это блюдо недостаточно соленое, нет запаха, -- посетовала она,
попробовав маленький кусочек. -- Слишком плохое, чтобы есть.
Теперь была очередь за нами: каждый должен был съесть понемногу и
объявить, что это лучшее из всего, что мама когда-либо готовила. Но прежде
чем мы успели это сделать, Рич сказал:
-- Не беда, нужно только добавить капельку соевого соуса, -- и, к
маминому ужасу, вылил целое озеро темной соленой жидкости в блюдо прямо у
нее на глазах.
И хоть я и надеялась весь обед, что мама каким-нибудь чудом заметит
доброту Рича, его чувство юмора и мальчишеское обаяние, теперь я
поняла, что он очень низко пал в ее глазах.
Рич, очевидно, был совершенно иного мнения о том, как прошел вечер.
Когда мы приехали домой и уложили Шошану спать, он скромно произнес:
-- Кажется, мы были на высоте. -- И посмотрел на меня глазами
преданного дога, который, скуля от предвкушения, ждет, чтобы его приласкали.
-- Хм-ммм, -- сказала я, надевая старую ночную рубашку, -- намек на то,
что мне не до амуров. Я все еще мысленно содрогалась, вспоминая, как Рич
крепко пожимал руки моим родителям с такой же непринужденной фамильярностью,
с какой всегда приветствует приходящих впервые нервных клиентов.
-- Линда, Тим, -- сказал он, -- я уверен, что мы скоро увидимся. --
Моих родителей зовут Линьдо и Тинь Чжун, и за исключением нескольких старых
друзей семьи, никто и никогда не называет их просто по именам.
-- Ну и как она прореагировала, когда ты ей сказала? -- Я поняла, что
он имеет в виду наши матримониальные планы. Я заранее предупредила Рича, что
сначала расскажу все только маме, чтобы уже она сама преподнесла эту новость
отцу.
-- Я не сказала. Не было случая, -- ответила я, и это было правдой. Как
я могла сообщить своей матери, что собираюсь замуж, когда каждый раз, едва
мы оставались одни, она начинала говорить о том, как много Рич пил, и какое
дорогое вино покупает, и какой у него бледный и болезненный вид, или что
Шошана, кажется, загрустила.
Рич улыбнулся.
-- Сколько нужно времени, чтобы произнести: "Мама, папа, я выхожу
замуж"?
-- Ты не понимаешь. Ты не понимаешь мою мать. Рич покачал головой.
-- Фьють! Уж это точно. У нее жуткий английский. Знаешь, когда она
рассказывала про этого покойника из "Династии", я думал, она говорит о
чем-то, происходившем сто лет назад в Китае.
Почти всю ночь после обеда у родителей я пролежала в постели, не
сомкнув глаз. Этот последний провал поверг меня в отчаяние, еще
усугублявшееся тем, что Рич, кажется, ничего не заметил. Жалко было
смотреть, как он собой гордился. Жалко, вот до чего дошло! Это дело рук моей
матери: опять она заставляет меня видеть черное там, где я когда-то видела
белое. Вечно я превращаюсь в пешку в ее руках, и мне ничего не остается,
кроме как спасаться бегством. А она, как всегда, -- королева, способная
двигаться в любом направлении, беспощадная в преследовании, умело
отыскивающая у меня самые уязвимые места.
Я проснулась поздно, со стиснутыми зубами; нервы были напряжены до
предела. Рич уже встал, принял душ и читал воскресную газету.
-- Доброе утро, малыш,-- сказал он, хрумкая кукурузными хлопьями. Я
надела спортивный костюм для бега и направилась к выходу. Села в машину и
поехала к родителям.
Марлин была права. Я должна сказать матери: я знаю, что она вытворяет,
и вижу все ее происки. Пока я ехала, у меня накопилось достаточно злости,
чтобы отразить тысячу обрушивающихся с разных сторон ударов.
Дверь мне открыл папа и, кажется, очень удивился, увидев меня.
-- Где мама? -- спросила я, стараясь дышать ровно. Он махнул рукой в
сторону гостиной.
Я обнаружила маму на диване. Она крепко спала, ее затылок покоился на
белой вышитой салфетке, губы были приоткрыты в легкой улыбке, и все морщины
куда-то исчезли. С таким гладким лицом она выглядела молоденькой девушкой,
хрупкой, простодушной и невинной. Одна ее рука свешивалась с дивана. Грудь
была спокойна. Вся ее сила пропала. Она была безоружна, ее не окружали
никакие демоны. Она казалась беспомощной. Потерпевшей поражение.
И вдруг меня охватил страх: а что, если у нее такой вид, потому что она
мертвая? Умерла, пока я думала про нее ужасные вещи. Я хотела, чтобы она
исчезла из моей жизни, и она уступила, выскользнула из своего тела, чтобы
избежать моей страшной ненависти.
-- Мама! -- отрывисто произнесла я. -- Мама! -- почти простонала я,
чуть не плача.
Ее глаза медленно открылись. Она моргнула. Руки, ожив, шевельнулись.
-- Шэмма! Мэймэй-а? Это ты?
Я онемела. Она не называла меня Мэймэй, моим детским именем, уже много
лет. Она села, и морщины вернулись на место, только сейчас они казались
менее резкими, придавали лицу мягкое и озабоченное выражение:
-- Почему ты здесь? Почему ты плачешь? Что-то случилось?
Я не знала, что делать и что говорить. В течение нескольких секунд моя
злость и желание противостоять ее силе превратились в боязнь за нее, и я
поразилась тому, насколько она беззащитна и уязвима. И тут на меня нашло
оцепенение, какая-то странная слабость, будто кто-то резко повернул
выключатель и остановил бегущий по моим жилам ток.
-- Ничего не случилось. Ничего особенного. Не знаю, почему я здесь, --
сказала я хрипло. -- Я хотела с тобой поговорить... хотела тебе сказать...
мы с Ричем собираемся пожениться.
Я крепко зажмурилась, ожидая услышать ее протесты, ее причитания,
бесстрастный голос, выносящий суровый приговор.
-- Чжрдо -- я уже знаю, -- сказала она, будто спрашивая, зачем я
сообщаю ей это во второй раз.
-- Знаешь?
-- Конечно. Хоть ты мне и не говорила, -- сказала она просто.
Это было еще хуже, чем мне представлялось. Она уже все знала, когда
критиковала норковый жакет, когда высмеивала веснушки Рича и осуждала за то,
что он много пьет. Он ей не нравится.
-- Я знаю, ты его ненавидишь, -- сказала я дрожащим голосом. -- Я знаю,
ты думаешь, что он недостаточно хорош, но я...
-- Ненавижу? Почему ты считать, я ненавижу твой будущий муж?
-- Ты упорно не хочешь о нем говорить. Как-то, когда я начала
рассказывать тебе, что они с Шошаной ходили в музей, ты... ты переменила
тему... заговорила о медицинском обследовании папы, и потом...
-- Что важнее -- развлечения или болезнь?
На этот раз я не собиралась позволить ей ускользнуть.
-- И потом, когда ты познакомилась с ним, ты сказала, что у него на
лице пятна.
Она посмотрела на меня озадаченно:
-- Разве это неправда?
-- Правда, но ты сказала это со зла, только чтобы причинить мне боль,
чтобы...
-- Аяй-йя, почему ты так плохо обо мне думать? -- Ее лицо казалось
старым и очень печальным. -- Так ты думать, твоя мать столько плохая. Ты
думать, я иметь задняя мысль. Но это у тебя задняя мысль. Аяй-йя! Она
думать, я столько плохая! -- Она сидела на диване, прямая и гордая, крепко
сжав губы, сцепив руки, на глазах у нее сверкали сердитые слезы.
Ох уж эта ее сила! Ее слабость! Я разрывалась на части: ум говорил мне
одно, а сердце -- другое. Я села рядом с ней на диван; мы обе считали себя
обиженными.
Я чувствовала себя так, словно проиграла сражение, хоть знать не знала,
что в нем участвую, и ужасно устала.
-- Поеду домой, -- сказала я наконец. -- Мне что-то не по себе.
-- Ты заболела? -- прошептала мама, положив ладонь мне на лоб.
-- Нет, -- ответила я. Мне хотелось уехать. -- Я... я просто не знаю,
что со мной происходит.
-- Тогда я тебе объяснить, -- сказала она просто. Я уставилась на нее с
изумлением. -- Одна половина в тебе, -- заговорила она по-китайски, --
от твоего отца. Это естественно. Они кантонцы из клана Чжун. Добрые, честные
люди. Хотя иногда со скверным характером и скуповаты. Ты знаешь по отцу,
каким он может быть, пока я его не одерну.
Я никак не могла взять в толк, почему она мне это рассказывает. При чем
здесь это? Но мама продолжала говорить, широко улыбаясь и размахивая руками.
-- А вторая половина у тебя от меня, с материнской стороны, от клана
Сун из Тайюаня. -- Она написала на обратной стороне какого-то конверта
иероглифы, забыв, что я не умею читать по-китайски. -- Мы энергичные люди,
очень сильные, хитрые и прославившиеся своими победами в войнах. Ты ведь
знаешь Сун Ятсена, а?
Я кивнула.
-- Он из клана Сун. Но его семья переехала на юг несколько сот лет
назад, так что он не совсем из этого клана. А моя семья всегда жила в
Тайюане, еще до времен Сун Вэя. Ты знаешь Сун Вэя?
Я отрицательно замотала головой. Мне стало спокойнее, хотя я все еще не
понимала, к чему она клонит. Казалось, впервые за долгое время мы
разговариваем почти нормально.
-- Он сражался с Чингисханом. И когда монголы стреляли в воинов Сун Вэя
-- ха! -- их стрелы отскакивали от щитов, как капли дождя от камня. Сун Вэй
изготовил такую непроницаемую броню, что Чингисхан считал ее волшебной!
-- Тогда Чингисхан, должно быть, изобрел волшебные стрелы. Он ведь в
конце концов завоевал весь Китай.
Мама продолжала, будто бы не расслышала моих слов.
-- Это правда, мы всегда умели побеждать. Ну вот, теперь ты знаешь, что
у тебя внутри почти все лучшее -- из Тайюаня.
-- А я думала, мы добились побед только в производстве игрушек и на
электронном рынке, -- сказала я.
-- С чего ты это взяла? -- резко спросила она.
-- На всем написано. Сделано в Тайване.
-- Ай! -- громко вскрикнула она. -- Я не из Тайваня! Тоненькая ниточка,
которую мы было протянули между собой, мгновенно порвалась.
-- Я родилась в Китае, в Тайюане, -- сказала она. -- Тайвань это не
Китай.
-- Мне просто показалось, что ты говоришь "Тайвань", -- звучит
одинаково, -- сердито бросила я, досадуя, что она придала значение этой
непреднамеренной ошибке.
-- Совсем по-другому звучит! И страна совсем другая! -- сказала она
обиженно. -- Там люди только воображают, что они в Китае, потому что если ты
китаец, то в мыслях никогда с Китаем не расстаешься.
Воцарилась тишина, шах. И вдруг ее глаза загорелись.
-- Послушай. Ты можешь называть Тайюань Бин. Его там все так называют.
И тебе легче выговорить. Бин -- это вроде прозвища.
Она написала иероглиф, и я кивнула, как будто от этого все полностью
прояснилось.
-- Так же самый здесь, -- добавила она по-английски. -- Нью-Йорк
называть Большой Яблоко, а Сан-Франциско -- Фриско.
-- Никто так Сан-Франциско не называет! -- рассмеялась я. -- Кто так
говорит, ничего лучше придумать не может.
-- Теперь ты понимаешь, что я иметь в виду, -- сказала мама победно.
Я улыбнулась.
Я и вправду наконец поняла. И не только то, что она только что сказала.
Я поняла, как все было на самом деле.
Я увидела, за что с ней воевала: за себя, испуганного ребенка,
спрятавшегося много лет назад в безопасное, как мне казалось, убежище. И,
забившаяся в свой угол, укрывшаяся за невидимым барьером, я считала, будто
знаю, что
находится по другую сторону. Ее коварные нападки. Ее тайное оружие, lie
ужасная способность отыскивать мои самые слабые места. Но выглянув на
мгновение из-за барьера, я наконец смогла увидеть, что там на самом деле:
старая женщина, с казаном вместо щита, со спицей вместо меча, ставшая
немного ворчливой за время терпеливого ожидания того момента, когда ее дочь
выйдет из своего укрытия.
Мы с Ричем решили отложить нашу свадьбу. Мама сказала, что для медового
месяца в Китае июль не лучшее время. Она это знает, так как они с отцом
только что вернулись из Пекина и Тайюаня.
--Лето слишком жарко. Ты будешь весь в пятнах, и лицо будет весь
красный! -- говорит она Ричу. И Рич усмехается, тычет большим пальцем в
сторону мамы и говорит мне:
--Ты веришь тому, что слетает с ее губ? Теперь я знаю, от кого ты
унаследовала такую нежную и тактичную натуру.
-- Вы должны ехать в октябре. Это лучшее время. Не слишком жарко, не
слишком холодно. Я тоже туда съездить в это время, -- авторитетно заявляет
она. И поспешно добавляет: -- Конечно, не с вами!
Я нервно смеюсь, а Рич шутит:
-- Ну и зря! Это было бы замечательно, Линьдо. Вы бы переводили нам все
меню, чтобы мы по ошибке не съели змею или собаку. -- Я едва удержалась от
того, чтобы не дать ему пинка.
-- Нет, это я не держать в виду, -- упорствует мама. -- Я не
напрашиваться. На самом деле.
Но я знаю, что она думает на самом деле. Ей бы очень хотелось поехать с
нами в Китай. В таком случае я бы там извелась: три недели ее жалоб на плохо
вымытые палочки и холодный суп по три раза на день -- ну нет, это было бы
настоящим кошмаром.
Но все же у меня мелькает мысль, что это блестящая идея. Мы втроем,
оставив все наши различия позади, вместе поднимаемся на борт самолета,
садимся бок о бок, взлетаем и движемся на запад, чтобы попасть на Восток.
Затаившись среди деревьев
Моя дочь выделила мне самую крохотную комнатку в своем новом доме.
-- Это спальня для гостей, -- сказала Лена со своей американской
гордостью.
Я улыбнулась. По китайским понятиям спальня для гостей -- лучшая
комната в доме, та, где спят они с мужем. Этого я ей не говорю. Ее мудрость
подобна бездонному колодцу. Вы бросаете туда камни, они погружаются в
темноту и исчезают. Вы смотрите ей в глаза, а они ничего не отражают.
Хоть у меня в голове и бродят такие мысли, не подумайте, что я не люблю
свою дочь. Мы с ней похожи, и не только внешне: какая-то часть меня живет в
ней. Но в момент рождения она выскользнула из меня, как рыбка, и уплыла
навсегда. С тех пор я смотрю на нее, будто с другого берега. Но сейчас я
должна рассказать ей все о своем прошлом. Это единственный способ пробить ее
броню и тем самым спасти.
Эта комната тесная как гроб, потолок прямо нависает над изголовьем моей
кровати. Надо бы сказать дочери, чтобы она никогда не укладывала в этой
комнате детей. Но она, конечно, не станет меня слушать. К тому же она
заявила, что не хочет детей. Они с мужем слишком заняты, рисуя дома, которые
построит кто-то другой и в которых кому-то другому доведется жить. Я не могу
правильно произнести американское слово, чтобы объяснить, кто они -- она и
ее муж. Противное слово.
-- Арки-хеки, -- сказала я однажды своей невестке.
Моя дочь, услышав это, рассмеялась. Когда она была маленькой, мне
следовало почаще лупить ее за неуважение к старшим. А теперь уже поздно.
Теперь они с мужем дают мне деньги в дополнение к моей скромной пенсии.
Поэтому, хотя у меня иногда и чешутся руки, мне приходится подавлять и
прятать глубоко в сердце это чувство.
Что толку рисовать красивые дома, а самим жить в таком несуразном. У
моей дочери есть деньги, но все в ее доме сделано даже не для красоты, а
напоказ. Взять хотя бы этот столик. Громоздкая плита белого мрамора на
полированных черных ножках. Ничего тяжелого на него поставить нельзя -- того
и гляди, перевернется. Единственное, что может на нем удержаться, это
высокая черная ваза, похожая на паучью лапу. Она такая узкая, что в нее
можно поставить только один цветок. Если задеть столик, ваза с цветком
упадут.
Везде в доме я вижу знаки. А моя дочь смотрит и не видит. Этот дом
скоро развалится на куски. Откуда мне это известно? Я всегда знаю заранее,
что случится.
Когда я была ребенком и жила в Уси, я была пихай. Дикой и упрямой.
Насмешливой. Своевольной. Я была маленькой и красивой. У меня были крошечные
ножки, что льстило моему тщеславию. Стоило шелковым тапочкам запылиться, как
я их выбрасывала. Я сносила много пар дорогих заграничных туфель из телячьей
кожи на небольшом каблучке и порвала не одну пару чулок, носясь по
вымощенному булыжником двору.
Я часто расплетала косы и бегала с распущенными волосами. Мама смотрела
на мои патлы и выговаривала: "Аяй-йя, Иннин, ты похожа на дух утопленницы со
дна озера".
Речь шла о женщинах, которые топили в озере свой позор. Они
поднима-лись со дна озера и являлись в дома к живым людям с распущенными
волосами, что свидетельствовало об их неизбывном отчаянии. Мама говорила,
что я принесу позор в дом, но я только хихикала, когда она пыталась заколоть
мои волосы длинными шпильками. Мама слишком любила меня, чтобы сердиться. Я
была очень на нее похожа. Поэтому она назвала меня Иннин -- Чистое
Отражение.
Моя семья была одной из самых богатых в Уси. У нас в доме было много
комнат, и в каждой по нескольку больших тяжелых столов. На каждом столе
стоял нефритовый сосуд, плотно закрытый нефритовой крышкой. В каждом сосуде
лежали английские сигареты без фильтра, всегда столько, сколько нужно: не
слишком много, не слишком мало. Сосуды были сделаны специально для этих
сигарет, но я об этом никогда не задумывалась. Подумаешь, хлам какой-то.
Однажды мы с братьями утащили из дома такой сосуд и разбросали сигареты по
улице. Потом побежали к большой дыре в тротуаре, сквозь которую была видна
сточная канава, и уселись вокруг на корточках вместе с детьми, жившими
неподалеку. Мы зачерпывали грязную воду, надеясь выловить рыбу или
какое-нибудь невиданное сокровище, но ничего не выловили, а только
что мы должны представить себе, как они цепляются за жизнь, хватаются за
свой шанс, просят подарить и им чудо жизни. Увидь я что угодно, а не эти
тоненькие пальчики... но, слава богу, нам показали именно это. Потому что
Шошана -- настоящее чудо. Изумительный ребенок. Я восхищалась каждой ее
черточкой, и особенно тем, как она сжимала и разжимала кулачки. С того
момента, как она взмахнула ручонкой и закричала, я знала, что никто никогда
не заставит меня изменить отношение к ней.
Но за Рича я беспокоюсь. Потому что знаю: мои чувства к нему уязвимы и
могут не выдержать подозрений, намеков моей матери и ее мимолетных
замечаний. И я боюсь, что очень много тогда потеряю, потому что Рич Шилдс
обожает меня ничуть не меньше, чем я Шошану. Его любовь ко мне непоколебима.
Ничто не может ее изменить. Он ничего от меня не ждет; самого факта моего
существования ему достаточно. И в то же время он говорит, что сам изменился
-- в лучшую сторону -- благодаря мне. Он трогательно романтичен и
утверждает, что никогда таким не был, пока не встретил меня. Это признание
только облагораживает его романтические жесты. Например, на работе, помечая
знаком МНВР -- "материал направляется на ваше рассмотрение" -- официальные
письма и отчеты, которые должны попасть ко мне, он приписывает внизу: "МНВР
-- мы навсегда вместе и рядом". На фирме не знают о наших отношениях, и меня
приятно волнуют такого рода проявления безрассудства с его стороны.
Что по-настоящему изумило меня, так это его поведение в постели. Я
думала, он из таких сдержанных партнеров, неловких и неуклюже нежных,
которые спрашивают: "Тебе не больно?" -- когда женщина вообще ничего не
ощущает. Но он настолько чутко реагирует на каждое мое движение, что я
уверена -- он читает мои мысли. Для него нет ничего запретного, и его
неизменно восхищает все, что бы он ни открыл во мне. Он знает всю мою
подноготную -- не только по части секса, нет, но и мою теневую сторону, мои
дурные привычки, мелочность, отвращение к себе -- все, что я обычно скрываю
от других. Поэтому с ним я полностью обнажена; и когда что-нибудь меня
сильно задевает -- когда одно неверное слово может заставить меня опрометью
убежать и никогда не возвращаться, -- он всегда произносит то, что нужно, и
в самый нужный момент. Он не дает мне закрыться. Он берет меня за руки,
смотрит прямо в глаза и говорит что-нибудь новое о том, почему меня любит.
Я никогда не знала такой чистой любви и боюсь, как бы моя мать ее не
запятнала. Поэтому я стараюсь сохранить в памяти всю свою нежность по
отношению к Ричу, чтобы, когда понадобится, извлечь ее оттуда.
После долгих размышлений я составила блестящий план. Я придумала, как
познакомить Рича с моей матерью и дать ему возможность завоевать ее сердце.
Я устроила так, чтобы маме захотелось приготовить что-то специально для
него. В исполнении моего замысла мне помогла тетя Суюань. Тетя Су
-- старинная приятельница моей матери. Они очень дружны; это значит,
что они вечно донимают друг дружку: хвастаются, делясь разными маленькими
секретами. Благодаря мне у тети Су появился секрет, которым можно было
хвастнуть перед моей матерью.
Однажды в воскресенье после прогулки по Порт Бич я предложила Ричу без
предупреждения нагрянуть в гости к тете Су и дяде Каннину. Они живут на
Ливенворсе, всего в нескольких кварталах от квартиры моей матери. Была уже
середина дня, самое время, чтобы застать тетю Су за приготовлением
воскресного обеда.
-- Оставайтесь! Оставайтесь! -- стала настаивать она.
-- Нет-нет. Мы зашли просто потому, что проходили мимо, -- отказывалась
я.
-- Все готово, и на вас хватит. Видишь? Один суп, четыре блюда. Вы не
съесть, остается только выбросить. Загубить!
Как мы могли отказаться? Через три дня тетя Су получила от нас с Ричем
письмо. "Рич сказал, что это была лучшая китайская еда, какую он когда-либо
пробовал", -- написала я.
На следующий же день позвонила моя мать и пригласила меня на
праздничный обед по случаю уже прошедшего отцовского дня рождения. Мой брат
Винсент приведет свою подругу, Лизу Лам. Я тоже могу прийти со своим
приятелем.
Я знала, что она так поступит, потому что готовить для моей матери
значит выражать свою любовь, свою гордость, свою силу, доказывать, что она
знает и умеет больше, чем тетя Су.
-- Только обязательно скажи ей после обеда, что ничего вкуснее ты
никогда не ел и что она готовит гораздо лучше, чем тетя Су, -- сказала я
Ричу.
-- Так надо, поверь.
В тот вечер, перед обедом, я сидела на кухне и наблюдала, как мама
готовит, дожидаясь подходящего момента, чтобы сообщить ей о наших планах:
объявить, что мы решили пожениться через семь месяцев, в июле. Мама нарезала
ломтиками баклажаны, одновременно судача про тетю Су:
-- Она готовит только по кулинарным книгам. А мои рецепты у меня в
пальцах. Я носом чую, куда какие приправы класть! -- Она так яростно
орудовала ножом, не обращая внимания на то, какой он острый, что я
опасалась, как бы кончики ее пальцев не попали в качестве одной из приправ в
баклажаны под красным соусом и рубленую свинину.
Я надеялась, что она первой заговорит о Риче. Я видела, с каким
выражением она открыла дверь и с какой натянутой улыбкой внимательно, с
головы до ног, оглядывала Рича, проверяя, правильную ли оценку дала ему тетя
Суюань. Я старалась угадать, что ей в нем не понравится.
Рич не просто не китаец, он еще и на несколько лет моложе меня. И, к
несчастью, со своими рыжими волосами, гладкой белой кожей и россыпью
огненных веснушек на носу, выглядит еще моложе. Он приземист и крепко сбит.
А в своем темном деловом костюме производит впечатление приятного,
но незапоминающегося человека -- так, чей-то племянник на похоронах.
Поэтому весь первый год, который мы вместе проработали на фирме, я его не
замечала. Но моя мама замечает все.
-- Ну и что ты думаешь про Рича? -- спросила я наконец, задержав
дыхание.
Она бросила баклажаны в кипящее масло; раздалось громкое и сердитое
шипение.
-- У него на лице так много пятен, -- сказала она. У меня по спине
поползли мурашки.
-- Это веснушки. Веснушки приносят счастье, ты же знаешь, -- стараясь
перекричать кухонный шум, сказала я чуть громче, чем следовало бы.
-- О? -- произнесла она невинно.
-- Да, чем больше веснушек, тем лучше. Это всем известно. Мама
поразмыслила над этим несколько секунд, а потом улыбнулась и сказала
по-китайски:
-- Наверное, ты права. В детстве ты болела ветрянкой. Пятен было
столько, что тебе пришлось десять дней просидеть дома. Ты считала, что тебе
очень повезло.
Мне не удалось спасти Рича во время разговора на кухне. И я не смогла
спасти его и после, за обеденным столом.
Он принес бутылку французского вина, конечно же, не подозревая, что мои
родители не смогут этого оценить. У них даже бокалов для вина нет. И потом
он совершил ошибку, выпив не один, а целых два стакана, тогда как все
остальные только пригубили -- "попробовать".
Я предложила Ричу вилку, но он настоял на том, чтобы есть гладкими
палочками из слоновой кости. Когда он подхватывал большие куски залитых
соусом баклажан, палочки торчали у него в разные стороны как сломанные в
коленках страусиные ноги. Один кусок на полпути между тарелкой и его
открытым ртом свалился на белую накрахмаленную рубашку и затем соскользнул
вниз, к ширинке. Прошло несколько минут, пока удалось утихомирить
захлебывавшуюся от смеха Шошану.
А потом он положил себе большую порцию креветок и молочного горошка, не
понимая, что из деликатности должен был взять только одну ложку, пока блюдо
не обойдет всех сидящих за столом.
Он не стал есть пассерованную молодую зелень, нежные и дорогие листья
фасоли, сорванные до того, как на побегах появились стручки. И Шошана тоже
от нее отказалась, показав на Рича:
-- Он этого не ест! Он этого не ест!
Он думал, что ведет себя вежливо, отказываясь от добавки, тогда как ему
надлежало брать пример с моего отца, который устраивал целые представления,
беря по ложечке добавки во второй, третий и даже в четвертый раз, повторяя,
что не может удержаться от соблазна взять еще маленький кусочек того или
другого, и потом стонал, демонстрируя, как он объелся: вот-вот лопнет.
Но хуже всего было, что Рич начал критиковать мамину еду, сам не
понимая, что творит. Мама всегда отпускает замечания, умаляющие достоинства
какого-нибудь блюда, -- таковы традиции китайской кухни. В тот вечер она
остановила выбор на своей любимой парной свинине и маринованных овощах,
которые составляют предмет ее особенной гордости.
-- Аяй! Это блюдо недостаточно соленое, нет запаха, -- посетовала она,
попробовав маленький кусочек. -- Слишком плохое, чтобы есть.
Теперь была очередь за нами: каждый должен был съесть понемногу и
объявить, что это лучшее из всего, что мама когда-либо готовила. Но прежде
чем мы успели это сделать, Рич сказал:
-- Не беда, нужно только добавить капельку соевого соуса, -- и, к
маминому ужасу, вылил целое озеро темной соленой жидкости в блюдо прямо у
нее на глазах.
И хоть я и надеялась весь обед, что мама каким-нибудь чудом заметит
доброту Рича, его чувство юмора и мальчишеское обаяние, теперь я
поняла, что он очень низко пал в ее глазах.
Рич, очевидно, был совершенно иного мнения о том, как прошел вечер.
Когда мы приехали домой и уложили Шошану спать, он скромно произнес:
-- Кажется, мы были на высоте. -- И посмотрел на меня глазами
преданного дога, который, скуля от предвкушения, ждет, чтобы его приласкали.
-- Хм-ммм, -- сказала я, надевая старую ночную рубашку, -- намек на то,
что мне не до амуров. Я все еще мысленно содрогалась, вспоминая, как Рич
крепко пожимал руки моим родителям с такой же непринужденной фамильярностью,
с какой всегда приветствует приходящих впервые нервных клиентов.
-- Линда, Тим, -- сказал он, -- я уверен, что мы скоро увидимся. --
Моих родителей зовут Линьдо и Тинь Чжун, и за исключением нескольких старых
друзей семьи, никто и никогда не называет их просто по именам.
-- Ну и как она прореагировала, когда ты ей сказала? -- Я поняла, что
он имеет в виду наши матримониальные планы. Я заранее предупредила Рича, что
сначала расскажу все только маме, чтобы уже она сама преподнесла эту новость
отцу.
-- Я не сказала. Не было случая, -- ответила я, и это было правдой. Как
я могла сообщить своей матери, что собираюсь замуж, когда каждый раз, едва
мы оставались одни, она начинала говорить о том, как много Рич пил, и какое
дорогое вино покупает, и какой у него бледный и болезненный вид, или что
Шошана, кажется, загрустила.
Рич улыбнулся.
-- Сколько нужно времени, чтобы произнести: "Мама, папа, я выхожу
замуж"?
-- Ты не понимаешь. Ты не понимаешь мою мать. Рич покачал головой.
-- Фьють! Уж это точно. У нее жуткий английский. Знаешь, когда она
рассказывала про этого покойника из "Династии", я думал, она говорит о
чем-то, происходившем сто лет назад в Китае.
Почти всю ночь после обеда у родителей я пролежала в постели, не
сомкнув глаз. Этот последний провал поверг меня в отчаяние, еще
усугублявшееся тем, что Рич, кажется, ничего не заметил. Жалко было
смотреть, как он собой гордился. Жалко, вот до чего дошло! Это дело рук моей
матери: опять она заставляет меня видеть черное там, где я когда-то видела
белое. Вечно я превращаюсь в пешку в ее руках, и мне ничего не остается,
кроме как спасаться бегством. А она, как всегда, -- королева, способная
двигаться в любом направлении, беспощадная в преследовании, умело
отыскивающая у меня самые уязвимые места.
Я проснулась поздно, со стиснутыми зубами; нервы были напряжены до
предела. Рич уже встал, принял душ и читал воскресную газету.
-- Доброе утро, малыш,-- сказал он, хрумкая кукурузными хлопьями. Я
надела спортивный костюм для бега и направилась к выходу. Села в машину и
поехала к родителям.
Марлин была права. Я должна сказать матери: я знаю, что она вытворяет,
и вижу все ее происки. Пока я ехала, у меня накопилось достаточно злости,
чтобы отразить тысячу обрушивающихся с разных сторон ударов.
Дверь мне открыл папа и, кажется, очень удивился, увидев меня.
-- Где мама? -- спросила я, стараясь дышать ровно. Он махнул рукой в
сторону гостиной.
Я обнаружила маму на диване. Она крепко спала, ее затылок покоился на
белой вышитой салфетке, губы были приоткрыты в легкой улыбке, и все морщины
куда-то исчезли. С таким гладким лицом она выглядела молоденькой девушкой,
хрупкой, простодушной и невинной. Одна ее рука свешивалась с дивана. Грудь
была спокойна. Вся ее сила пропала. Она была безоружна, ее не окружали
никакие демоны. Она казалась беспомощной. Потерпевшей поражение.
И вдруг меня охватил страх: а что, если у нее такой вид, потому что она
мертвая? Умерла, пока я думала про нее ужасные вещи. Я хотела, чтобы она
исчезла из моей жизни, и она уступила, выскользнула из своего тела, чтобы
избежать моей страшной ненависти.
-- Мама! -- отрывисто произнесла я. -- Мама! -- почти простонала я,
чуть не плача.
Ее глаза медленно открылись. Она моргнула. Руки, ожив, шевельнулись.
-- Шэмма! Мэймэй-а? Это ты?
Я онемела. Она не называла меня Мэймэй, моим детским именем, уже много
лет. Она села, и морщины вернулись на место, только сейчас они казались
менее резкими, придавали лицу мягкое и озабоченное выражение:
-- Почему ты здесь? Почему ты плачешь? Что-то случилось?
Я не знала, что делать и что говорить. В течение нескольких секунд моя
злость и желание противостоять ее силе превратились в боязнь за нее, и я
поразилась тому, насколько она беззащитна и уязвима. И тут на меня нашло
оцепенение, какая-то странная слабость, будто кто-то резко повернул
выключатель и остановил бегущий по моим жилам ток.
-- Ничего не случилось. Ничего особенного. Не знаю, почему я здесь, --
сказала я хрипло. -- Я хотела с тобой поговорить... хотела тебе сказать...
мы с Ричем собираемся пожениться.
Я крепко зажмурилась, ожидая услышать ее протесты, ее причитания,
бесстрастный голос, выносящий суровый приговор.
-- Чжрдо -- я уже знаю, -- сказала она, будто спрашивая, зачем я
сообщаю ей это во второй раз.
-- Знаешь?
-- Конечно. Хоть ты мне и не говорила, -- сказала она просто.
Это было еще хуже, чем мне представлялось. Она уже все знала, когда
критиковала норковый жакет, когда высмеивала веснушки Рича и осуждала за то,
что он много пьет. Он ей не нравится.
-- Я знаю, ты его ненавидишь, -- сказала я дрожащим голосом. -- Я знаю,
ты думаешь, что он недостаточно хорош, но я...
-- Ненавижу? Почему ты считать, я ненавижу твой будущий муж?
-- Ты упорно не хочешь о нем говорить. Как-то, когда я начала
рассказывать тебе, что они с Шошаной ходили в музей, ты... ты переменила
тему... заговорила о медицинском обследовании папы, и потом...
-- Что важнее -- развлечения или болезнь?
На этот раз я не собиралась позволить ей ускользнуть.
-- И потом, когда ты познакомилась с ним, ты сказала, что у него на
лице пятна.
Она посмотрела на меня озадаченно:
-- Разве это неправда?
-- Правда, но ты сказала это со зла, только чтобы причинить мне боль,
чтобы...
-- Аяй-йя, почему ты так плохо обо мне думать? -- Ее лицо казалось
старым и очень печальным. -- Так ты думать, твоя мать столько плохая. Ты
думать, я иметь задняя мысль. Но это у тебя задняя мысль. Аяй-йя! Она
думать, я столько плохая! -- Она сидела на диване, прямая и гордая, крепко
сжав губы, сцепив руки, на глазах у нее сверкали сердитые слезы.
Ох уж эта ее сила! Ее слабость! Я разрывалась на части: ум говорил мне
одно, а сердце -- другое. Я села рядом с ней на диван; мы обе считали себя
обиженными.
Я чувствовала себя так, словно проиграла сражение, хоть знать не знала,
что в нем участвую, и ужасно устала.
-- Поеду домой, -- сказала я наконец. -- Мне что-то не по себе.
-- Ты заболела? -- прошептала мама, положив ладонь мне на лоб.
-- Нет, -- ответила я. Мне хотелось уехать. -- Я... я просто не знаю,
что со мной происходит.
-- Тогда я тебе объяснить, -- сказала она просто. Я уставилась на нее с
изумлением. -- Одна половина в тебе, -- заговорила она по-китайски, --
от твоего отца. Это естественно. Они кантонцы из клана Чжун. Добрые, честные
люди. Хотя иногда со скверным характером и скуповаты. Ты знаешь по отцу,
каким он может быть, пока я его не одерну.
Я никак не могла взять в толк, почему она мне это рассказывает. При чем
здесь это? Но мама продолжала говорить, широко улыбаясь и размахивая руками.
-- А вторая половина у тебя от меня, с материнской стороны, от клана
Сун из Тайюаня. -- Она написала на обратной стороне какого-то конверта
иероглифы, забыв, что я не умею читать по-китайски. -- Мы энергичные люди,
очень сильные, хитрые и прославившиеся своими победами в войнах. Ты ведь
знаешь Сун Ятсена, а?
Я кивнула.
-- Он из клана Сун. Но его семья переехала на юг несколько сот лет
назад, так что он не совсем из этого клана. А моя семья всегда жила в
Тайюане, еще до времен Сун Вэя. Ты знаешь Сун Вэя?
Я отрицательно замотала головой. Мне стало спокойнее, хотя я все еще не
понимала, к чему она клонит. Казалось, впервые за долгое время мы
разговариваем почти нормально.
-- Он сражался с Чингисханом. И когда монголы стреляли в воинов Сун Вэя
-- ха! -- их стрелы отскакивали от щитов, как капли дождя от камня. Сун Вэй
изготовил такую непроницаемую броню, что Чингисхан считал ее волшебной!
-- Тогда Чингисхан, должно быть, изобрел волшебные стрелы. Он ведь в
конце концов завоевал весь Китай.
Мама продолжала, будто бы не расслышала моих слов.
-- Это правда, мы всегда умели побеждать. Ну вот, теперь ты знаешь, что
у тебя внутри почти все лучшее -- из Тайюаня.
-- А я думала, мы добились побед только в производстве игрушек и на
электронном рынке, -- сказала я.
-- С чего ты это взяла? -- резко спросила она.
-- На всем написано. Сделано в Тайване.
-- Ай! -- громко вскрикнула она. -- Я не из Тайваня! Тоненькая ниточка,
которую мы было протянули между собой, мгновенно порвалась.
-- Я родилась в Китае, в Тайюане, -- сказала она. -- Тайвань это не
Китай.
-- Мне просто показалось, что ты говоришь "Тайвань", -- звучит
одинаково, -- сердито бросила я, досадуя, что она придала значение этой
непреднамеренной ошибке.
-- Совсем по-другому звучит! И страна совсем другая! -- сказала она
обиженно. -- Там люди только воображают, что они в Китае, потому что если ты
китаец, то в мыслях никогда с Китаем не расстаешься.
Воцарилась тишина, шах. И вдруг ее глаза загорелись.
-- Послушай. Ты можешь называть Тайюань Бин. Его там все так называют.
И тебе легче выговорить. Бин -- это вроде прозвища.
Она написала иероглиф, и я кивнула, как будто от этого все полностью
прояснилось.
-- Так же самый здесь, -- добавила она по-английски. -- Нью-Йорк
называть Большой Яблоко, а Сан-Франциско -- Фриско.
-- Никто так Сан-Франциско не называет! -- рассмеялась я. -- Кто так
говорит, ничего лучше придумать не может.
-- Теперь ты понимаешь, что я иметь в виду, -- сказала мама победно.
Я улыбнулась.
Я и вправду наконец поняла. И не только то, что она только что сказала.
Я поняла, как все было на самом деле.
Я увидела, за что с ней воевала: за себя, испуганного ребенка,
спрятавшегося много лет назад в безопасное, как мне казалось, убежище. И,
забившаяся в свой угол, укрывшаяся за невидимым барьером, я считала, будто
знаю, что
находится по другую сторону. Ее коварные нападки. Ее тайное оружие, lie
ужасная способность отыскивать мои самые слабые места. Но выглянув на
мгновение из-за барьера, я наконец смогла увидеть, что там на самом деле:
старая женщина, с казаном вместо щита, со спицей вместо меча, ставшая
немного ворчливой за время терпеливого ожидания того момента, когда ее дочь
выйдет из своего укрытия.
Мы с Ричем решили отложить нашу свадьбу. Мама сказала, что для медового
месяца в Китае июль не лучшее время. Она это знает, так как они с отцом
только что вернулись из Пекина и Тайюаня.
--Лето слишком жарко. Ты будешь весь в пятнах, и лицо будет весь
красный! -- говорит она Ричу. И Рич усмехается, тычет большим пальцем в
сторону мамы и говорит мне:
--Ты веришь тому, что слетает с ее губ? Теперь я знаю, от кого ты
унаследовала такую нежную и тактичную натуру.
-- Вы должны ехать в октябре. Это лучшее время. Не слишком жарко, не
слишком холодно. Я тоже туда съездить в это время, -- авторитетно заявляет
она. И поспешно добавляет: -- Конечно, не с вами!
Я нервно смеюсь, а Рич шутит:
-- Ну и зря! Это было бы замечательно, Линьдо. Вы бы переводили нам все
меню, чтобы мы по ошибке не съели змею или собаку. -- Я едва удержалась от
того, чтобы не дать ему пинка.
-- Нет, это я не держать в виду, -- упорствует мама. -- Я не
напрашиваться. На самом деле.
Но я знаю, что она думает на самом деле. Ей бы очень хотелось поехать с
нами в Китай. В таком случае я бы там извелась: три недели ее жалоб на плохо
вымытые палочки и холодный суп по три раза на день -- ну нет, это было бы
настоящим кошмаром.
Но все же у меня мелькает мысль, что это блестящая идея. Мы втроем,
оставив все наши различия позади, вместе поднимаемся на борт самолета,
садимся бок о бок, взлетаем и движемся на запад, чтобы попасть на Восток.
Затаившись среди деревьев
Моя дочь выделила мне самую крохотную комнатку в своем новом доме.
-- Это спальня для гостей, -- сказала Лена со своей американской
гордостью.
Я улыбнулась. По китайским понятиям спальня для гостей -- лучшая
комната в доме, та, где спят они с мужем. Этого я ей не говорю. Ее мудрость
подобна бездонному колодцу. Вы бросаете туда камни, они погружаются в
темноту и исчезают. Вы смотрите ей в глаза, а они ничего не отражают.
Хоть у меня в голове и бродят такие мысли, не подумайте, что я не люблю
свою дочь. Мы с ней похожи, и не только внешне: какая-то часть меня живет в
ней. Но в момент рождения она выскользнула из меня, как рыбка, и уплыла
навсегда. С тех пор я смотрю на нее, будто с другого берега. Но сейчас я
должна рассказать ей все о своем прошлом. Это единственный способ пробить ее
броню и тем самым спасти.
Эта комната тесная как гроб, потолок прямо нависает над изголовьем моей
кровати. Надо бы сказать дочери, чтобы она никогда не укладывала в этой
комнате детей. Но она, конечно, не станет меня слушать. К тому же она
заявила, что не хочет детей. Они с мужем слишком заняты, рисуя дома, которые
построит кто-то другой и в которых кому-то другому доведется жить. Я не могу
правильно произнести американское слово, чтобы объяснить, кто они -- она и
ее муж. Противное слово.
-- Арки-хеки, -- сказала я однажды своей невестке.
Моя дочь, услышав это, рассмеялась. Когда она была маленькой, мне
следовало почаще лупить ее за неуважение к старшим. А теперь уже поздно.
Теперь они с мужем дают мне деньги в дополнение к моей скромной пенсии.
Поэтому, хотя у меня иногда и чешутся руки, мне приходится подавлять и
прятать глубоко в сердце это чувство.
Что толку рисовать красивые дома, а самим жить в таком несуразном. У
моей дочери есть деньги, но все в ее доме сделано даже не для красоты, а
напоказ. Взять хотя бы этот столик. Громоздкая плита белого мрамора на
полированных черных ножках. Ничего тяжелого на него поставить нельзя -- того
и гляди, перевернется. Единственное, что может на нем удержаться, это
высокая черная ваза, похожая на паучью лапу. Она такая узкая, что в нее
можно поставить только один цветок. Если задеть столик, ваза с цветком
упадут.
Везде в доме я вижу знаки. А моя дочь смотрит и не видит. Этот дом
скоро развалится на куски. Откуда мне это известно? Я всегда знаю заранее,
что случится.
Когда я была ребенком и жила в Уси, я была пихай. Дикой и упрямой.
Насмешливой. Своевольной. Я была маленькой и красивой. У меня были крошечные
ножки, что льстило моему тщеславию. Стоило шелковым тапочкам запылиться, как
я их выбрасывала. Я сносила много пар дорогих заграничных туфель из телячьей
кожи на небольшом каблучке и порвала не одну пару чулок, носясь по
вымощенному булыжником двору.
Я часто расплетала косы и бегала с распущенными волосами. Мама смотрела
на мои патлы и выговаривала: "Аяй-йя, Иннин, ты похожа на дух утопленницы со
дна озера".
Речь шла о женщинах, которые топили в озере свой позор. Они
поднима-лись со дна озера и являлись в дома к живым людям с распущенными
волосами, что свидетельствовало об их неизбывном отчаянии. Мама говорила,
что я принесу позор в дом, но я только хихикала, когда она пыталась заколоть
мои волосы длинными шпильками. Мама слишком любила меня, чтобы сердиться. Я
была очень на нее похожа. Поэтому она назвала меня Иннин -- Чистое
Отражение.
Моя семья была одной из самых богатых в Уси. У нас в доме было много
комнат, и в каждой по нескольку больших тяжелых столов. На каждом столе
стоял нефритовый сосуд, плотно закрытый нефритовой крышкой. В каждом сосуде
лежали английские сигареты без фильтра, всегда столько, сколько нужно: не
слишком много, не слишком мало. Сосуды были сделаны специально для этих
сигарет, но я об этом никогда не задумывалась. Подумаешь, хлам какой-то.
Однажды мы с братьями утащили из дома такой сосуд и разбросали сигареты по
улице. Потом побежали к большой дыре в тротуаре, сквозь которую была видна
сточная канава, и уселись вокруг на корточках вместе с детьми, жившими
неподалеку. Мы зачерпывали грязную воду, надеясь выловить рыбу или
какое-нибудь невиданное сокровище, но ничего не выловили, а только