Розендорфер Герберт. Латунное сердечко или У правды короткие ноги

   Сначала Кессель хотел выбросить книгу или попросить мадам Поль сжечь ее. Однако на это он все-таки не решился: кто знает, не рассердится ли сонник за это на него еще больше. Он оставил его на столе; прятать его в чемодан теперь было не от кого.
   Но время шло, и Кессель понемногу успокаивался – во-первых, благодаря тишине и покою, царившим в этом курортном местечке, во-вторых, потому что пророчество о «дурной погоде во время пикника или отпуска» не сбылось, даже напротив: море успокоилось, последние облака рассосались и, как показала следующая неделя, на побережье надолго установилась жара, в-третьих же, потому что Кессель был занят – он приводил в порядок свои дела после отъезда Вюнзе и покупал удочку. Третье пророчество, «интрига со стороны подчиненных». Кесселя вообще вряд ли касалось, потому что после ликвидации Информационного Агентства Св. Адельгунды у него больше не было подчиненных.
   Так Кессель и жил, спокойно и скромно, потихоньку проедая швальбовскую тысячу марок и почти ни с кем не разговаривая после того ужина в компании дядюшки Ганса-Отто (после ужина Кессель проводил его на автобусе до вокзала), если не считать мадам Поль, с которой они время от времени обменивались несколькими словами. Он ходил удить рыбу, так и не выудив ни одной, часами сидел у моря, никогда не казавшегося ему скучным, иногда поглядывая на обнаженных девушек, если те располагались недалеко от места, где он закидывал свою удочку – с любопытством, но без особого интереса; иногда та или другая радовали его, принимаясь раздеваться или одеваться у него на виду, вытягиваясь на песке или бросаясь в воду. Он мог даже повернуть голову, чтобы разглядеть их получше, но с места своего никогда не поднимался, а уж о том, чтобы предпринять что-либо, не могло быть и речи.
   Так прошли выходные, потом неделя, потом еще выходные. В следующий понедельник, 16 августа, он получил письмо от Ренаты. Писала она примерно следующее: я тебе все прощаю, кроме того, тебе пришли письма: одно с Баварского Радио, другое от твоей дочери Корнелии; переслать их тебе или сам приедешь?
 
   «Тристан» начинался в четыре. Кессель попросил портье заказать им такси на полчетвертого, потому что машину там, как он догадывался, уже после полудня припарковать будет негде. Ближе к половине четвертого Кессель постучал в дверь Корнелии и оторопел, увидев вышедшего ему навстречу ребенка – то есть для него, конечно, ребенка, однако для других это была эффектная молодая дама.
   К нему домой Корнелия приехала еще в субботу вечером, точнее, Кессель привез ее на машине, взятой напрокат специально ради поездки в Байрейт, заехав на квартиру к ее матери. Самой холеры он не видел, как не видел ни ее нового жениха или хахаля, ни Иоганны, старшей дочери. Прятались ли они от него в квартире или их просто не было дома. Кессель не знал. Он туда даже не входил: Корнелия уже стояла у двери с сумкой в руке. Сумка была совсем маленькая, плетенка, в которой, как Кессель убедился позже, лежали любимый, затасканный плюшевый мишка и ночная рубашка, напомнившая Кесселю свадебные рубашки Вальтраут, а возможно, и когда-то бывшая одной из них. Зубная щетка для Корнелии нашлась у Ренаты.
   Дома у Кесселя Корнелия вела себя тише воды, ниже травы, ни у кого не вызывая поводов для недовольства. Она согласилась спать вместе с Зайчиком в кабинете, на раскладушке. Зайчик ей не мешала, так как ее хрипота в тот день снова достигла апогея.
   О квартире, о Ренате или о чем бы то ни было еще в доме Кесселя Корнелия не высказывалась никак, ни положительно, ни отрицательно; только старый костюм в серо-белую полоску, за день до того окончательно приговоренный Кесселем к выбросу, вызвал у Корнелии настоящий восторг. Это был костюм с жилеткой, с узкими лацканами и зауженными внизу брюками, каких в 1976 году давно уже не носили. В пятницу Кессель зашел в «Лоден-Фрей» и потратил часть из свалившихся ему с неба в четверг четырех тысяч марок – или трех тысяч, если вычесть его долг Якобу Швальбе, – на покупку блайзера и штанов несколько более модного фасона, а старый костюм решил выкинуть. Но Корнелия заявила, что не даст выкинуть такую прелесть, а лучше возьмет ее себе.
   – После Байрейта, – объяснил Кессель, – я хотел отнести его нашему приходскому священнику, для бедных.
   – Ты крезанулся?! – возмутилась Корнелия. – Это же последний писк!
   Когда Корнелия появилась на пороге своего номера, на ней был именно этот костюм. Он был ей сильно велик, но она закатала рукава и брюки, а на лацкан прицепила огромную пеструю брошь. Наряд довершали кроссовки, и Кесселю тут же пришло в голову, что больше всего дочь в нем похожа на клоуна. Однако, подняв глаза, он встретил взгляд, преисполненный такой непреклонной гордости, что поспешил проглотить не только вертевшуюся на языке шутку, но даже возглас удивления.
   Раньше, когда фотоаппараты были большими, неудобными и имели кубическую форму, вспомнил Кессель, их носили в кубических же кожаных футлярах, очень тяжелых. Именно такой футляр и висел на Корнелии.
 
   – На Толчке, – ответила Корнелия на вопрос Кесселя, когда они ехали в такси. – Я спросила, сколько стоит фотоаппарат. «Сорок пять марок», – ответил старьевщик, – «А если без футляра?» – «Без футляра сорок». – Я дала ему пять марок и забрала футляр. Теперь это моя сумка. Иоганна чуть не лопнула от зависти.
   Кессель хотел было рассказать дочери сюжет «Тристана», но та отказалась, сказав, что читала книгу. Остаток пути они проехали молча.
    Клипп. В телефонной книге Байрейта оказалось двое Клиппов. Кессель думал, что будет только один, но их было двое. Кессель заглянул в справочник сразу же, как только зашел к себе в номер. Обоих звали Эрихами – вероятно, это были отец и сын, потому что за именем и фамилией у одного следовало «ст.», у другого – «мл.». Надо полагать, что мужем Юлии был все-таки Эрих Клипп мл – Эйзенштрассе 14, телефон 6 76 71. Звонить Кессель не стал.
   Даже если бы не было письма от Ренаты, Кесселю все равно пора было возвращаться. После уплаты за номер мадам Поль от тысячи марок Якоба Швальбе останется две сотни с небольшим – только-только, чтобы доехать до дому и не умереть с голоду по дороге. Чтобы хоть как-то поправить бюджет, Кессель решил избавиться от удочки, однако в магазине, том самом, где он купил свою удочку, обратно ее принимать отказались.
   – А можно поговорить с патроном? – поинтересовался Кессель.
   Продавщица, буркнув что-то себе под нос, исчезла в недрах магазина.
   Магазин был так забит товаром, что в нем едва можно было повернуться. Хоть он и назывался «Спортивным», в нем продавались также канистры, обувь, газеты, гвозди, велосипеды, школьные тетради, игрушки, веники, садовые шланги – словом, тысяча всяких мелочей, не было только продуктов. Очевидно, это и была «Тысяча мелочей», лишь на курортный сезон менявшая свою вывеску на «Спортивный».
   Наконец явился патрон, небритый толстячок в таком огромном берете, что из-под него виднелся лишь длинный красный нос. Подбородка у него не было, зато были две волосатые татуированные ручищи. На одной были изображены два флага, французский и американский, на другой можно было разобрать странную надпись: «Живи вовсю, пока не помер». Вот одна из тех надписей, подумал Кессель, которые можно понимать как угодно.
   – Что вам угодно?
   – Видите ли, – начал Кессель; за десять дней одиночества он неплохо восстановил свой французский, – десять дней назад я у вас купил удочку.
   – Бракованная?
   – О, нет! – запротестовал Кессель, прислоняя удочку к огромной корзине, в которой лежали пластмассовые шары величиной в кулак желтого, красного и оранжевого цвета, назначение которых с первого взгляда понять было невозможно; Кессель отступил на шаг (дальше отступать было некуда) и сказал: – Это отличная удочка.
   – Зачем же вы хотите вернуть ее?
   – Видите ли, – снова сказал Кессель – Я уезжаю. Мой отпуск кончается. Мне пора домой, в Мюнхен. Бавария, знаете?
   – Нет, – буркнул патрон.
   – Это очень далеко. Понимаете, я не могу ехать от Сен-Моммюль-сюр-мера до Мюнхена с удочкой.
   – Почему?
   – Потому что она слишком большая. В чемодан она не влезает. Я поеду не на машине, а на поезде. Понимаете?
   – Понимаю, – буркнул патрон, утирая нос пальцем и облизывая палец толстым фиолетовым языком. – Понимаю. Оставьте здесь вашу удочку. Приедете в следующий раз, заберете. Я повешу на нее табличку с вашим именем.
   – Нет, – не согласился Кессель.
   – Почему нет? – удивился патрон. Он быстро проговорил несколько слов, совершенно непонятных, после чего продавщица снова исчезла. Кессель хотел спросить что-то, но патрон остановил его быстрым движением руки – не грубо, а как бы сообщая: погодите минутку!
   Кессель вынул из корзины одну из круглых штуковин. Стоили они три франка восемьдесят каждая. Это были шары, снабженные ручкой, на которую был намотан длинный шнур – все одинаковой формы, но разного цвета.
   – А это что такое? – спросил Кессель.
   Патрон произнес слово, которого Кессель не разобрал. Звучало оно как-то вроде «дестен» или «дестьен» или что-то в этом роде.
   – Как-как? – переспросил Кессель.
   – Дестен!
   – А-а, ну да, – кивнул Кессель, не желая забираться в дебри лингвистики и кладя странную штуковину обратно в корзину.
   Между тем вернулась продавщица – с куском картона и фломастером в руках. Патрон прокусил в картоне дырку, быстро продернул сквозь нее веревочку и спросил:
   – Как ваша фамилия?
   – Не надо, – сказал Кессель, – ведь я не знаю, приеду ли я в Сен-Моммюль в следующем году…
   – Ну что ж, значит, приедете через год, – ободрил его патрон. – До тех пор наш мир наверняка еще продержится.
   – Не знаю, приеду ли я вообще когда-нибудь, – мрачно признался Кессель, – меня здесь постигло жестокое разочарование.
   – Разочарование? – понимающе спросил патрон, перегибаясь через прилавок. – Из-за бабы?
   И, прежде чем Кессель успел ответить, патрон снова сказал что-то продавщице. Та опять ушла.
   – Да-да, – продолжал патрон, – ох уж эти бабы, знаю я их.
   – Да, – согласился Кессель.
   – Все они шлюхи, – заявил патрон. Он перешел на гасконский диалект, причем говорил так быстро, что следующую фразу Кессель опять не понял, однако по резким решительным жестам обеих рук догадался, что она должна была означать: я вас прекрасно понимаю, потому что сам испытал такое. Патрон надвинул берет еще глубже на лоб и произнес опять вполне разборчиво и четко: – Они все шлюхи.
   – Ну уж и все, – усомнился Кессель.
   – Все, – возразил патрон.
   – Неправда, – не согласился Кессель – Я знаю одну девушку… Ну как знаю, просто знаком…
   –  Такие как раз в первую очередь, – сообщил патрон, – именно такие! И особенно такие!
   Кесселю не хватало слов, чтобы продолжать этот разговор, неожиданно перешедший, так сказать, в философское русло. Он взял свою удочку и прислонил ее к прилавку между собой и патроном.
   – Так как?
   – Значит, в чемодан не влезает? – уточнил патрон.
   – Именно, – подтвердил Кессель.
   – У меня есть предложение: вы даете мне еще десять франков, а я вам – пару башмаков за тридцать пять франков.
   Так Альбин Кессель волей-неволей оказался обладателем весьма странных башмаков, то ли сандалет, то ли высоких ботинок с претензией на звание кроссовок и дыркой для большого пальца. В Сен-Моммюльском «Спортивном» только они стоили ровно тридцать пять франков. Кроме того, в качестве премии Кессель выпросил одну из этих штуковин с ручкой и веревкой. Он выбрал желтую.
   Поездка была, скорее, мучительной: день, ночь и еще день, три пересадки – в Бордо, Париже и Страсбурге. Кессель, естественно, не мог позволить себе ехать первым классом, тем более экспрессом. Питался он сардельками на вокзалах. Последние сардельки на французской территории (в Нанси) были такими жирными, что у него после этого полдня болел желудок. Перед Страсбургом он все-таки вспомнил, что новые ботинки лучше надеть, чтобы не пришлось платить за них пошлину. И все же, когда в купе зашел таможенник, он инстинктивно спрятал ноги под лавку. Но таможенник первым делом заглянул именно туда.
   – Какие у вас ботинки, – заметил таможенник.
   – Да, а что? – испугался Кессель.
   – В жизни таких не видел, – признался таможенник.
   – Зато удобные, – нашелся Кессель.
   – Удобные, говорите? – покачал головой таможенник – Ну что ж. Предъявить у вас есть что-нибудь?
   – Нет, – сказал Кессель.
   – Ну, тогда счастливого пути.
 
   Дождь, казавшийся затяжным, неожиданно взял и кончился. На Зеленом Холме над Изаром веял приятный ветерок. Кессель и Корнелия приехали достаточно рано, чтобы успеть осмотреть театр снаружи. Наряд Корнелии оказался ничуть не экстравагантнее других. Кессель не мог понять, хорошо это или плохо.
   Мужчины все были одеты на один манер: они были в смокингах, некоторые даже в белых, и еще несколько человек в военной форме (в блайзере был только Кессель). Почему музыка, которую сам композитор считал революционной, привлекает теперь одних консерваторов? Наверное, потому, что нет ничего пошлее вчерашней сенсации и нет ничего консервативнее остывшей революции. Достаточно поглядеть на русских, чтобы убедиться в этом: кошмар, кошмар.
   Дамы тоже были не лучше: сплошная парча, массивные украшения, все в лифчиках, платья только от лучшего портного, фасонов самых невообразимых, да и сами дамы выглядели соответственно. Юлии среди них, слава Богу, не было.
   Юлия была родом из Байрейта. Уроженцы Байрейта или просто люди, которые там живут, на вагнеровские фестивали не ходят, как выяснил Кессель. Что думала об этих фестивалях Юлия, Кесселю узнать не довелось; хотя она была музыкальна. Кажется, она как-то рассказывала, что училась играть на фортепиано и училась охотно. Если Кессель не ошибался – ему было стыдно всякий раз, когда он вспоминал об этом, – то и их знакомство началось с «музыкальной» шутки. «Это Юлия, она из Байрейта», – представил новую сотрудницу начальник отдела. Кесселю показалось очень остроумным приветствовать Юлию, насвистывая мотив Зигфрида, причем каждый раз, когда он встречал ее в коридоре.
   «Если вы думаете, что меня это задевает, – сказала ему Юлия через пару дней своим богатым, глубоким и в то же время легким голосом, – то вы ошибаетесь. Я не вагнерианка». Она сказала это вполне дружелюбно, с улыбкой, и Кессель попросил у нее прощения за свою музыкальную невежливость.
   После этого Кессель, встречая Юлию в коридоре, приветствовал ее начальным аккордом концерта для кларнета с оркестром Моцарта – до тех пор пока она не сообщила ему, что узнает его и без музыкального сопровождения. Моцарт возник после одного замечания Швальбе, бывшего тогда далеко не замдиректором школы, а всего лишь должником Кесселя. и пришедшего занять денег – чуть ли не на следующий день после того, как узнал, что Кессель устроился на службу, весьма непыльную, за которую еще и деньги платят. В тот единственный и последний раз Швальбе, этот знаток женщин, увидел Юлию. Юлия зашла только, чтобы спросить, не хочет ли Кессель кофе, они как раз сварили.
   – Это прекрасно, – не удержался Швальбе, который вообще был скуп на выражение эмоций – Вот это настоящая красота.
   – Да, пожалуй, – как бы нехотя согласился Кессель.
   – «Да, пожалуй»! – передразнил его Швальбе, – много ты понимаешь! (Любой наблюдательный человек на месте Швальбе заметил бы, как много кроется за этим как бы нехотя высказанным замечанием Кесселя.) Я тебе говорю, что это – красота настоящая. Надо было бы, конечно, познакомиться с ней поближе, но я уже сейчас могу поклясться и даже пари держать, что это действительно прекрасно. Как ее зовут?
   – Юлия.
   – Боже мой, еще и Юлия! – вздохнул Швальбе – Ты слышал, какой у нее потрясающий голос?
   – Да, – подтвердил Кессель, – и глаза у нее золотые.
   – Но голос! Голос! – завопил Швальбе. – Не низкий, но глубокий. Глубокий – это не то, что низкий. Даже относительно высокий голос может быть глубоким; тогда он приобретает совершенно удивительный шарм, такой матово-черный или темно-синий опенок, почти как средний тон кларнета. Что-то вроде «Пастуха на скалах» или номера 622 из Кехеля. Так как, – вернулся Швальбе на грешную землю, возвращая на нее и Кесселя, – ты одолжишь мне пятьдесят марок?
   – Какие пятьдесят марок? – возмутился Кессель – В лучшем случае десять. В конце концов, я вкалываю тут не ради тебя, а ради себя самого.
   – Тогда завтра я умру с голоду.
   – Ну что ж, – сказал Кессель – Если ты до этого не вернешь мои десять марок, я сэкономлю их на венке, который собирался купить тебе на могилу.
   – У меня есть предложение: ты вообще не будешь покупать никакого венка, а просто дашь мне пятьдесят марок.
   – Так ты, может, тогда и не умрешь!
   В этих беседах со Швальбе при всей их дружбе и незаурядном чувстве юмора, отличавшем обоих, сквозила одна печальная нотка. Вот и в этот раз Швальбе все-таки чуть-чуть обиделся, когда Кессель действительно дал ему десять марок вместо пятидесяти. Он ушел сразу же, как только Юлия вошла к Кесселю с чашкой кофе.
   Ах, Юлия, Юлия, подумал Кессель. Фанфары на балконе прогудели начало первого акта «Тристана».
 
   В бытность свою миллионером Кессель мыслил, конечно, совершенно иными суммами, но это было давно. «Я не знаю ни одного бывшего миллионера, – говорил Вермут Греф, – на котором его миллионы сказались бы так же мало, как на Альбине Кесселе». Это было не совсем верно, потому что у Вермута Грефа кроме Кесселя не было знакомых миллионеров – ни бывших, ни, если можно так выразиться, действующих. Но одно, несомненно, было правдой: ни капиталы, которыми располагал Кессель, будучи шефом Информационного Агентства Св. Адельгунды, ни почти полная нищета, наступившая вскоре после гибели яхты «Св. Адельгунда II», не сделали того Альбина Кесселя, каким его знали друзья, новым или хотя бы иным Альбином Кесселем. Не изменил он и своего отношения к деньгам, так что ему не понадобилось и десяти лет, чтобы снова привыкнуть мыслить весьма скромными финансовыми категориями. В августе 1976 года четыре тысячи марок были для Альбина Кесселя целым состоянием.
   Писем на самом деле было три – из важных. О двух из них Рената сообщила Альбину Кесселю в Сен-Моммюль, о третьем же она просто не знала, важное оно или нет, что показалось ему еще более странным, потому что отправителем значилась некая «Фирма Зибеншу, ТОО, маркетинг и консалтинг, 8000 Мюнхен 90, п/я N…», о которой он сам не имел ни малейшего понятия. Первое письмо было от Корнелии Кессель. Она соглашалась на приглашение отца съездить с ним куда-нибудь, сделанное полгода назад (Кессель написал дочери еще на Пасху но тогда она не ответила). Второе пришло от фрау Маршалик и содержало не просто сюрприз, а самое настоящее чудо: во-первых. фрак Маршалик обращалась к нему «Дорогой г-н Кессель» (вместо «г-н Герстенфельдер»), во-вторых, она сообщала, что его заявка на пьесу о бутларовцах не просто принята, но принята «на ура», и его нижайше просят как можно скорее представить в редакцию сценарий. Кессель поехал на радио в тот же день – не столько для того, чтобы обсудить с фрау Маршалик детали сценария, сколько – чтобы передать ей подписанный договор, экземпляр которого был приложен к письму, и получить причитавшийся ему аванс в размере двух тысяч марок. Из авторов, работавших для радио, лишь очень немногие опускались до просьбы выплатить им гонорар наличными в кассе студии. Кессель пошел на это потому, что, во-первых, не хотел отказываться от своего предложения, сделанного Корнелии, хотя с тех пор прошло целых полгода, а во-вторых, хотел потрясти Якоба Швальбе своей пунктуальностью, вернув ему тысячу марок точно в срок, что ему блестяще и удалось. Все это произошло 19 августа, в четверг: этот день оказался для Кесселя буквально насыщен событиями, хотя по большей части приятными. Эти три письма (и прочую почту, не имеющую отношения к нашему повествованию) Кессель прочел в среду вечером, после того как смыл с себя грязь, накопившуюся за время двухдневного путешествия и вывел из своего организма все шлаки (оставшиеся от съеденных в Нанси сарделек) с помощью легкого приятного ужина. В четверг утром он первым делом позвонил своей бывшей холере. К телефону подошла Корнелия. Кессель порадовался, что она приняла его приглашение, и предложил съездить куда-нибудь на субботу-воскресенье, а куда, она может выбрать сама.
   Рената еще числилась в отпуске, поэтому машина ей была не нужна. Кессель поехал сначала на радио – приехал он туда в десять, то есть, по всем понятиям любой уважающей себя редакции, в страшную рань, когда там еще никого нет. Фрау Маршалик. впрочем, приехала довольно скоро, выписала Кесселю кучу каких-то бумаг и ордеров, то и дело переспрашивая: «Вы и в самом деле не хотите, чтобы деньги перевели вам на счет, господин Пуруккер? То есть, извините, господин Герстенфельдер…» – короче, без четверти одиннадцать Кессель покинул Баварское Радио с двумя тысячами марок в кармане, а в одиннадцать уже звонил в дверь квартиры Якоба Швальбе.
   Кессель, конечно, тщательно спланировал заранее, как он будет возвращать Швальбе полученную ссуду, чтобы потрясение было полным. План этот был уязвим только в одном пункте: Швальбе был учителем школы, в школах сейчас каникулы, поэтому он мог куда-нибудь уехать.
   Если лифт в подвале, то он уехал, загадал Кессель. входя в подъезд; если лифт на одном из этажей, он дома. Можно было, собственно, и не загадывать, потому что подвал в доме был один, а этажей четыре. Лифт и в самом деле пришел сверху. Но иногда даже самый нелепый оракул дает верный ответ: Швальбе был дома.
   – Привет, старик! Ты откуда? – спросил Швальбе, появляясь на пороге в изумрудно-зеленом шелковом, до пят, шлафроке. Это был тот самый вопрос, которого ожидал Кессель, предвидя его с точностью опытного прорицателя.
   – Это как посмотреть, – не спеша начал Кессель, – в узком или широком смысле. Если в узком, то из своей квартиры в Фюрстенриде, в самом узком – с радио, а в широком смысле – из курортного городка Сен-Моммюль-сюр-мер, тебе наверняка не известного. Да, кстати, – и Кессель хорошо продуманным элегантным жестом вынул из нагрудного кармашка тысячемарковую банкноту (он как бы небрежно засунул ее туда, пока дожидался лифта), зажав ее между средним и указательным пальцами: – Благодарю. Ты меня весьма одолжил – Кессель со вкусом выговорил все корни и окончания, как бы показывая: с финансами я в таком же ладу, как и с грамматикой.
   Придя в себя, Швальбе пригласил Кесселя на чашку кофе: он как раз заканчивал завтракать.
   – Они тебе что, не понадобились? Или ты вообще никуда не уезжал? – спросил Швальбе, беря деньги и засовывая их в карман халата.
   – Почему же, – возразил Кессель и рассказал Швальбе в общих чертах, как провел время, подробно описав наиболее выдающиеся события. Швальбе особенно понравилась история с удочкой и неизвестным предметом, называвшимся «дестьен» или «дестен», он даже несколько раз переспрашивал. Однако Якоб Швальбе все-таки был настоящим другом: в семейной драме Кесселя он принял самое живейшее участие.
   – Кто тебя за язык-то тянул, – вздохнул он.
   – Все было как раз наоборот, – уточнил Кессель – Мне надо было не молчать, а сразу сказать Улле…
   – Может быть, – покачал головой Швальбе. – Во всяком случае, шарахнуло-то все равно тебя. Ну, и чего ты добился? Только того, что Жаба сидит теперь у тебя в квартире.
   – Ну кто же мог подумать?!..
   – Жизнь – это, в сущности, всего лишь игра в шахматы.
   – «Я мир сравнил бы с шахматной доской?»
   – Да нет, – сказал Швальбе. – Я в прямом смысле. Пожалуй, надо нам с тобой как-нибудь действительно сыграть в шахматы. Как в доброе старое время (у их теперешней «игры в шахматы» были, так сказать, исторические корни).
   – Это уж когда я вернусь, – сказал Кессель.
   – Ты опять уезжаешь?
   – Да, – ответил Кессель, – на пару дней, с Корнелией.
   – А куда?
   – Пока не знаю.
   – О, тогда у меня для тебя кое-что есть.
   Швальбе поднялся с места, прошел в другую комнату и принес два билета на «Тристана» в Байрейте. Он ничего не сказал, но было видно, что ему хотелось достойно вознаградить Кесселя за своевременную уплату долга.
   – Нет-нет, – возразил Швальбе, увидев, что Кессель полез за бумажником, – мне они тоже достались бесплатно. Говорят, что на Вагнеровские фестивали не бывает бесплатных билетов, но это, как видишь, неправда.
   – А сам почему не едешь?
   – Не хочу, – сказал Швальбе. – Если уж идти на Вагнера, то сразу на «Парсифаля»: «Тристан» для меня – пытка недостаточно мучительная.
   Так Кессель оказался обладателем билетов на «Тристана». Поблагодарив Швальбе, он вышел, но Швальбе догнал его и прокричал уже в лифт, чтобы тот в следующий раз не забыл принести свою французскую штуковину с ручкой. «Ладно», – согласился Кессель. Потом он об этом так никогда и не вспомнил.
   Кессель вышел от Швальбе около двенадцати. Он поехал в центр и поставил машину на платной стоянке на Старом кольце – роскошь, которую он, богач, теперь вполне мог себе позволить. Он предложил г-ну доктору Шнапслеру встретиться в кафе «Ипподром», где можно заодно и поесть, но д-р Шнапслер отказался, сравнив «Ипподром» с вокзалом, и предложил другое кафе, точнее, небольшой ресторан, находившийся прямо напротив «Ипподрома», на другой стороне площади. «Разумеется, я вас угощаю», – добавил по телефону д-р Шнапслер.