М. Х.
Предопределение
Горожанин и сельчанин
Шакал, ставший павлином
Посол Луны
Поэт и визирь
Суфий, судья и сейид
Один садовод, заглянув за ограду,
Увидел, как бегают воры по саду.
Его удивил необычный их вид:
Да это же суфий, судья и сейид!
Подумал он: «Я не тяну на героя:
Ведь я-то один, а воров – целых трое!
Чем мне одному затевать с ними бой,
Не лучше ль поссорить их между собой?»
Сказал он: «Салям! Сколько лет мы знакомы!»
И суфию молвил: «Дражайший, из дома —
Вот тут, по соседству – нам коврик возьми:
Я рад пообщаться с такими людьми!»
Чуть суфий ушел – он судье и сейиду
Сказал: «Вам не кажется: он только с виду
Воздержанный малый и строгий аскет?
А так – ничего в нем суфийского нет!
Я прямо скажу вам: сей лжец и пройдоха
В порядочном обществе выглядит плохо!
Я думаю, вам и самим ни к чему
Общаться с мерзавцем, что метит в тюрьму?
Вас все уважают – судью и сейида,
Поскольку вы люди почтенного вида,
И слово Корана у вас на устах!
Зачем рядом с вами такой вертопрах?!
Когда он придет – вы меня извините, —
Вы коврик возьмите, его же – гоните:
Такие ханжи никогда не в чести!
И будем мы с вами беседу вести».
И вот, когда с ковриком суфий вернулся,
То фыркнул судья, а сейид отвернулся...
Отправился тот восвояси, но вот
Его нагоняет в пути садовод,
И палкою – бац по спине и пониже:
«Я слышал, любезный, ты – суфий? Скажи же,
Какой это дервиш, наставник души,
Тебе воровать по садам разрешил?
Тебе подсказала подобную тему
Джунайда или Байазида система?!»
И суфий, от боли на землю упав,
Сказал садоводу: «Почтенный, ты прав!
Но теми двумя, кем так подло я предан,
Да будет и ими вкус палки отведан!
То зло, что излили они на меня,
Пусть к ним возвратится в течение дня!..»
...К гостям садовод, спрятав палку, вернулся,
Лукаво-почтительно им улыбнулся
И молвил сейиду: «Поблизости тут
Служанка готовит нам несколько блюд,
Скажи – мы заждались!..» – Сейида уславши,
Судью вопросил он: «Светило ты наше,
Ответь мне – я прав, иль мне кажется, все ж,
Что вовсе с Пророком сейид сей не схож?
Скажи – ведь такое случается редко?
А разве не сходство потомка и предка
О родственной близости их говорит?
Ну, сам ты подумай: какой он сейид?
С Пророком в родстве – а такой оборванец?
Я точно уверен, что он – самозванец!
Кто ж скажет, к примеру, что ты – не судья?
Порукой тому – вся ученость твоя!»
Почтительной речью судья обольстился,
Во всем с садоводом тотчас согласился,
А тот возле дома сейида настиг
И палкой ударил его в тот же миг:
«Скажи мне, о ветвь самого Мухаммада:
Дозволено ль красть тебе фрукты из сада?
Давно иль недавно Небес благодать
Тебя научила плоды воровать?
Так в чем, поясни, ты подобен Пророку?!» —
И так напоследок огрел его сбоку,
Как вряд ли сумел бы и враг-хариджит.
Сейид, весь в слезах, на тропинке лежит
И молвит: «Судьей беззаконным я предан,
Но радуюсь я, что получит он следом
Такую же долю заслуженных мук, —
Ведь хуже собаки забывчивый друг!»
И вправду, к судье садовод возвратился
И с палкой тотчас на него напустился:
«Не ты ль наш судья, что судебный устав
Весь вызубрил, тысячу раз пролистав?
А раз ты законник, узнать тебе впору,
Что руку рубить полагается вору!
А ну-ка, ответь мне: какие суды
Срывать разрешают чужие плоды?!.»
Судья отвечал: «Я друзей своих предал,
За это и вкус твоей палки отведал.
Так будет проучен любой, в свой черед,
Кто, лестью прельщенный, друзей предает!»
Предопределение
Притча иллюстрирует богословский спор о взаимоотношении между Божественным предопределением и свободной волей человека. В Исламе сторонниками доктрины полного предопределения являются джабариты. Суфии же, в противоположность им, подчеркивают необходимость усилий со стороны человека на пути просветления и спасения души. В притче джабарит представлен сатирически в образе вора.
Д. Щ.
***
В виде вора, орудующего в чужом саду, здесь выведен сторонник идеи абсолютного предопределения. Если внимательно вглядеться в историю религий, можно убедиться, что идея фатализма нередко служила прикрытием для злодеяний (в данной притче – «воровства»). «Сад» символизирует общину верующих (араб. умма – исламское сообщество; ср. с образом «Божьего виноградника» как народа Господня или общины верующих у библейских пророков и в Евангелии). Служитель религии, недостойный своего призвания и прикрывающий корыстолюбие «благочестивыми» рассуждениями, чужд по духу тому «саду», в котором пытается столь ловко орудовать. Ему противостоит «садовник» – хранитель «сада», т. е. суфийский шейх, чье призвание – защита и приумножение в земном мире истинной духовности. «Связав» и «избивая» чужака (т. е. обезоружив его аргументами и одолевая в богословском споре), «садовник» обрушивает на его голову слова: «Каждый мой удар есть воля Божья!»
М. Х.
Д. Щ.
***
В виде вора, орудующего в чужом саду, здесь выведен сторонник идеи абсолютного предопределения. Если внимательно вглядеться в историю религий, можно убедиться, что идея фатализма нередко служила прикрытием для злодеяний (в данной притче – «воровства»). «Сад» символизирует общину верующих (араб. умма – исламское сообщество; ср. с образом «Божьего виноградника» как народа Господня или общины верующих у библейских пророков и в Евангелии). Служитель религии, недостойный своего призвания и прикрывающий корыстолюбие «благочестивыми» рассуждениями, чужд по духу тому «саду», в котором пытается столь ловко орудовать. Ему противостоит «садовник» – хранитель «сада», т. е. суфийский шейх, чье призвание – защита и приумножение в земном мире истинной духовности. «Связав» и «избивая» чужака (т. е. обезоружив его аргументами и одолевая в богословском споре), «садовник» обрушивает на его голову слова: «Каждый мой удар есть воля Божья!»
М. Х.
Предопределение
Вор был спокоен и не ждал беды,
Когда в чужом саду срывал плоды.
«Ты кто такой?» – садовник закричал
Но вор ему бесстрашно отвечал,
Поскольку в богословье был не слаб:
«Бог – мой кормилец, я – Господень раб!
В Его саду я скромно пировал,
Вкушая то, что Он мне даровал!»
«Ты прав, мой друг, – садовник подтвердил. —
И наказать тебя сам Бог судил!»
И тут он вора крепко обхватил
И к дереву веревкой прикрутил,
И палкой стал охаживать, да так,
Что начал умолять его бедняк:
«Помилуй! Чем тебя я разъярил?
Я Божью волю, не свою, творил!»
А тот в ответ: «Коль мыслью ты не слаб,
Пойми, что я ведь тоже – Божий раб!
Ты – Божий, но и палка – Божья тоже,
И каждый мой удар есть воля Божья!»
Горожанин и сельчанин
В образе горожанина выведен человек, постоянно ублажающий других, потворствуя эгоизму их
нафсаи ожидая себе от этого доброго воздаяния. Сам
нафсизображен в виде близкого к природе сельчанина. Однако животное начало человеческой природы не способно сострадать людям: оно может сочувствовать только другому «животному», сродному ему самому («родной ослице»). Настоящая дружба с тем, в ком господствует эгоизм, – невозможна.
Д. Щ.
***
Очень сложный вопрос о взаимоотношении между предопределением свыше и свободной волей человека всегда волновал богословов. Здесь Руми кратко излагает суфийский взгляд на эту проблему: человек, постоянно занятый размышлениями о сфере Божественного («именем Божьим твой разум пленен»), может оказаться глухим и невосприимчивым к исходящим от Бога заповедям человеколюбия. От самого человека зависит, как он направит свою волю – в соответствии с волей Творца или против нее. Таким образом, от фаталистов (прежде всего исламских) суфии отличаются тем, что уделяют значительное место свободе воли и человеческим усилиям. А уж от того, следует ли человек заповедям Божьим или служит лишь собственной выгоде, зависят и все его жизненные проявления. Притча иллюстрирует «несимметричные» отношения, возникающие между щедрым даятелем, стремящимся доставлять благо, и эгоистом, который, привыкая к даяниям, требует все больше. Настоящая дружба предполагает взаимообмен между душами. Когда же один из друзей предпочитает только получать, ничего не отдавая, отношения между душами приобретают оттенок вампиризма, который приносит вред обоим: у дающего убывает, а принимающему даяние не идет впрок, поскольку без взаимности оно лишь умножает эгоизм и усиливает отчужденность неблагодарной души от Бога и людей. С другой стороны, чтобы стать проводником благ, исходящих, в конечном счете, от Создателя, нужно уметь хорошо выбирать точку приложения своих усилий. Горожанин в разбираемой притче «около лет десяти» проявлял «сколько угодно» щедрости, расточая гостеприимство впустую и так до конца и не поняв, какими свойствами обладает его гость. Итак, согласно суфийской концепции, чтобы по-настоящему творить добро, человек должен стать мудрым и прозорливым. В противном случае ему, «слепому сердцем», помогут прозреть лишь те «научающие страдания», которые перенес незадачливый горожанин.
Что же касается «внутреннего зрения», – по отношению к нему Руми различает три разновидности людей. Первая – это те, чья душа обладает «ясным взглядом». Речь идет о духовно видящих – мудрецах, суфийских шейхах, которые интуитивно воспринимают внутренний мир своих собеседников. Вторая – те, которым помогает «разум, как посох». Такие люди опираются на рациональные методы постижения и не должны обольщаться внешними признаками радушия и человеколюбия. Наконец, третья разновидность – те, кто руководствуется в отношениях с людьми эмоциями («посох в бессилье роняет рука» – т. е. разум перестает быть опорой). Последним легче всего ошибиться, и таковым Руми предлагает найти себе «проводника» – человека «зрячего». Очевидно, обычный человек находится где-то между вторым и третьим из описанных состояний. Горожанин же, герой данной притчи, как бы «уронил посох», целиком доверившись своим эмоциям, – и поэтому потерпел полный крах. В то же время его «друг», сельчанин, как видно, полагает, что твердо опирается на «посох» своего разума, постоянно «имя Аллаха в сознанье храня». Однако, считая себя богословски образованным и праведным человеком, он находит возможным оставить голодной на улице целую семью, возлагающую на него надежду. Это, как мы видим, перечеркивает всю его «праведность». Последняя ведь как раз и состоит в том, чтобы любовь к Богу проявлялась в любви к ближнему (ср. в Новом Завете: «Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти» – I Иоан. 3, 14).
М. Х.
Д. Щ.
***
Очень сложный вопрос о взаимоотношении между предопределением свыше и свободной волей человека всегда волновал богословов. Здесь Руми кратко излагает суфийский взгляд на эту проблему: человек, постоянно занятый размышлениями о сфере Божественного («именем Божьим твой разум пленен»), может оказаться глухим и невосприимчивым к исходящим от Бога заповедям человеколюбия. От самого человека зависит, как он направит свою волю – в соответствии с волей Творца или против нее. Таким образом, от фаталистов (прежде всего исламских) суфии отличаются тем, что уделяют значительное место свободе воли и человеческим усилиям. А уж от того, следует ли человек заповедям Божьим или служит лишь собственной выгоде, зависят и все его жизненные проявления. Притча иллюстрирует «несимметричные» отношения, возникающие между щедрым даятелем, стремящимся доставлять благо, и эгоистом, который, привыкая к даяниям, требует все больше. Настоящая дружба предполагает взаимообмен между душами. Когда же один из друзей предпочитает только получать, ничего не отдавая, отношения между душами приобретают оттенок вампиризма, который приносит вред обоим: у дающего убывает, а принимающему даяние не идет впрок, поскольку без взаимности оно лишь умножает эгоизм и усиливает отчужденность неблагодарной души от Бога и людей. С другой стороны, чтобы стать проводником благ, исходящих, в конечном счете, от Создателя, нужно уметь хорошо выбирать точку приложения своих усилий. Горожанин в разбираемой притче «около лет десяти» проявлял «сколько угодно» щедрости, расточая гостеприимство впустую и так до конца и не поняв, какими свойствами обладает его гость. Итак, согласно суфийской концепции, чтобы по-настоящему творить добро, человек должен стать мудрым и прозорливым. В противном случае ему, «слепому сердцем», помогут прозреть лишь те «научающие страдания», которые перенес незадачливый горожанин.
Что же касается «внутреннего зрения», – по отношению к нему Руми различает три разновидности людей. Первая – это те, чья душа обладает «ясным взглядом». Речь идет о духовно видящих – мудрецах, суфийских шейхах, которые интуитивно воспринимают внутренний мир своих собеседников. Вторая – те, которым помогает «разум, как посох». Такие люди опираются на рациональные методы постижения и не должны обольщаться внешними признаками радушия и человеколюбия. Наконец, третья разновидность – те, кто руководствуется в отношениях с людьми эмоциями («посох в бессилье роняет рука» – т. е. разум перестает быть опорой). Последним легче всего ошибиться, и таковым Руми предлагает найти себе «проводника» – человека «зрячего». Очевидно, обычный человек находится где-то между вторым и третьим из описанных состояний. Горожанин же, герой данной притчи, как бы «уронил посох», целиком доверившись своим эмоциям, – и поэтому потерпел полный крах. В то же время его «друг», сельчанин, как видно, полагает, что твердо опирается на «посох» своего разума, постоянно «имя Аллаха в сознанье храня». Однако, считая себя богословски образованным и праведным человеком, он находит возможным оставить голодной на улице целую семью, возлагающую на него надежду. Это, как мы видим, перечеркивает всю его «праведность». Последняя ведь как раз и состоит в том, чтобы любовь к Богу проявлялась в любви к ближнему (ср. в Новом Завете: «Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти» – I Иоан. 3, 14).
М. Х.
Горожанин и сельчанин
Известный ремесленник в городе жил,
И с неким сельчанином крепко дружил:
Сельчанин к нему приезжал ежегодно
И мог оставаться на сколько угодно.
Когда ж уезжал, повторял всякий год:
«Надеюсь, друзья, что придет мой черед
Однажды вас вывезти к нам, на природу,
Где дети веселье вдохнут и свободу,
Где что ни увидишь – одно любованье:
Цветов пестрота да хлебов созреванье!»
И думал хозяин, себе в утешенье:
«Что ж, время придет, я приму приглашенье».
А тот умолял все теплей и душевней,
Чтоб друг к нему выбрался летом в деревню...
...Прошло где-то около лет десяти,
И бывшие дети, успев подрасти,
К отцу подступили: «Твой друг нам обязан,
Ведь он многолетними клятвами связан,
Что примет в деревне всю нашу семью, —
Так пусть же покажет нам щедрость свою!..»
...О друг мой! Душе, кроме ясного взгляда,
Другого помощника в жизни не надо.
Слепому же сердцем, чтоб мирно пройти,
Пусть разум, как посох, послужит в пути.
Коль посох в бессилье роняет рука, —
Куда ж ты, незрячий, без проводника?!.
...И вот уж отец запрягает волов:
Он лучшего друга проведать готов,
Порадовать душу в саду и на поле.
А дети его веселятся тем боле:
Ведь издали даже колючек кусты —
Как россыпи роз для крылатой мечты!..
...И вот, наконец, на последнем ночлеге
Доев те припасы, что были в телеге,
Семья подъезжает и смотрит вокруг, —
Но к ним не выходит любимый их друг!
Гостей долгожданных он встретил обманом,
Он так поступил, как нельзя мусульманам,
Была лицемерьем его доброта:
Он спрятался, скрылся и запер врата!
Приезжий, вкусив от подобных щедрот,
Пять суток провел у злосчастных ворот:
Не мог он домой повернуть свои дрожки,
Поскольку еды не осталось ни крошки.
Когда ж приоткрылись ворота на миг,
Он друга увидел, и поднял он крик:
«Как можешь ты взглядом смотреть столь суровым
На тех, в чьем жилище питался ты пловом?!
Вот – дети мои, здесь я бедствую с ними!
Давно ли успел ты забыть мое имя?»
Сельчанин в ответ: «В мире каждый умен
И может назваться любым из имен.
А мне ведь ни имя твое, ни прозванье
Не может прибавить ни веры, ни знанья.
Ведь я позабыл, как зовут и меня,
Лишь имя Аллаха в сознанье храня!
Уйди поскорей и меня не морочь!» —
И запер ворота. И новая ночь
Дожди на бездомных обрушила с силой,
И ярость и гнев в их душе погасила —
Остались лишь слезы. И снова у врат
Стучался приезжий, как сутки назад.
Сельчанин врата отворил с неохотой,
А тот: «Я охвачен одной лишь заботой —
О детях! Прошу – отведи нам сторожку,
Чтоб в ней пообсохнуть, погреться немножко,
Тогда на тебя я не буду сердит
За дни, что тянулись, как годы обид!»
А тот: «Есть в саду моем ветхий шалаш,
Живал в нем когда-то плодов моих страж.
Туда я пустить вас на время готов,
И будешь ты сад мой стеречь от волков!..»
...Взял стрелы приезжий и лук натянул,
Ходил он по саду и глаз не сомкнул, —
И зверя заметил! И меткой была
Во мраке пронзившая зверя стрела.
И зверь, испуская свой дух где-то рядом,
Наполнил окрестность и громом и смрадом.
Сельчанин на грохот раздавшийся мчится,
Крича: «О преступник! Убийца ослицы!
Обласканный мною, ты жизни лишил
Родную ослицу – отраду души!»
Ответил приезжий: «Не мешкая долго,
Я волка заметил – и выстрелил в волка!
Что делала ночью ослица в саду,
И стражу на страх, и себе на беду?»
Но тот повторял, и вопя и стеная:
«О сердца подруга! Ослица родная!
Что мне ни тверди, – я ослицу свою
По тяжкому духу всегда узнаю?!»
И тут-то приезжий, расширив зрачки,
Неверного друга схватил за грудки:
«Я вижу, тебе, лицемерная рожа,
Ослица – старинного друга дороже?!
А ты-то твердил, что не помнишь имен, —
Мол, именем Божьим твой разум пленен,
Мол, Бог твое сердце величием полнит,
Людских же прозваний оно не упомнит...
Так как же ты вспомнил, ответь поскорей,
Столь быстро зловонье ослицы своей?!
Спасибо ослице: вдохнув ее смрад,
Мы чуем обманов твоих аромат!..»
...Мой друг, не хвались, что ты лучший портной,
Покуда рубахи не сшил ни одной!
Не мни: «Я герой!», не вопи: «Я Рустам!»:
Всё в жизни расставит Аллах по местам...
Шакал, ставший павлином
Шакал в восточном фольклоре – образ лукавства и вероломства, а павлин – бессмертия. Шакал символизирует в этой притче шарлатана, притворяющегося великим духовным наставником (
кутбом– «полюсом притяжения» для ищущих Истину, руководителем поколения). Однако шакал, который «расцветку изменил», не озарен «светом свыше», т. е. не имеет благословения (барака), связанного с особыми духовными дарами; он также не умеет «кричать по-павлиньи», т. е. из уст его не слышатся поучения, внушаемые Богом. Ряд сопоставлений завершается упоминанием о человеке, выдающем себя за паломника, но в Мекке не бывавшем – таков и лжесуфий, не имеющий внутреннего опыта общения с Богом, а лишь имитирующий состояние вдохновения. Ср. евангельское уподобление лицемеров от религии «окрашенным гробам» (Матф. 23, 27–28), а также прозвище «крашеные», которое Талмуд прилагает к носителям напускного благочестия (трактат Сота 22б). К подобному случаю приложимы слова Корана: «Они тщатся обмануть Аллаха и уверовавших, но обманывают только самих себя, не ведая [этого]» (Коран 2, 9).
Д. Щ.
Д. Щ.
Шакал, ставший павлином
Шакал в красильню забежал случайно
И искупался там в красильном чане.
При этом он расцветку изменил
И сам себя павлином возомнил,
Крича везде: «Я новое творенье!
Взгляните на павлинье оперенье:
На мне сверкают радуги цвета,
И я другим шакалам не чета!»
Но отвечали прочие шакалы:
«Пойми, что, как бы шкура ни сверкала,
Лишь тот, кто светом свыше озарен,
Назваться может райских птиц царем!
Иль думаешь и впрямь, что краски эти
Тебе позволят выступать в мечети
И проповедь премудрую читать?
Нет, лицемер, тебе святым не стать!
Кто нравом отличается звериным,
Тому не быть сиятельным павлином!»
Но наш шакал в своем высокомерье
Сказал: «Смотрите, вот – павлиньи перья!
Они – избранья непреложный знак,
Султанства моего высокий флаг!
Они – с небес, иначе же – откуда?
Я – веры доказательство, я – чудо,
Я – свыше утвержденный властелин,
Я – райского величия павлин!»
А те ему: «Но вотчину свою
Ты зрел хоть раз? Ты сам бывал в раю?»
«Нет, не бывал пока...» – «А благодать
Свою другим ты можешь передать?»
«Пока что нет...» – «Но, мудрости печать,
Хоть по-павлиньи можешь ты кричать?»
«Нет, не могу...» – «Какой же ты павлин?
Лишь сам собой ты признан и хвалим!
Что ж ты про Мекку напеваешь нам,
Коль хаджа не свершал и не был там?!
Ты красками измазался в красильне,
Павлину же величье дал Всесильный!»
Посол Луны
Сюжет заимствован из «Калилы и Димны». Притча, переосмысленная на суфийский лад, сатирически рисует представителей официальной духовной иерархии («заяц»), которые с помощью запугиваний и ловко подстроенных «знамений» оказывают влияние на светскую власть («царя слонов») и получают посредством этого доступ ко благам мира сего («питьевой воде»). Зайцу, не получавшему, в действительности, никаких «указаний» от Луны, Руми уподобляет тех проповедников, которые берутся толковать волю Бога, не имея с Ним прямого общения.
Д. Щ.
Д. Щ.
Посол Луны
Слоны близ ручья поселились однажды,
И местные звери изныли от жажды:
От места, где расположились слоны,
Животные прочие оттеснены!
Тут лживый зайчишка ко главному в стаде
Воззвал горделиво, спасения ради:
«О царь, хоть тебе и подвластны слоны,
Я послан доставить приказ от Луны!
Сегодня же ночью вы прочь уходите,
Луну не гневите, воде не вредите,
Иначе Луна в полнолуния час
Отнимет и зренье, и разум у вас!
И будет для вас указаньем и знаком,
Что, как только местность покроется мраком,
И вновь вы напиться сойдете к ручью, —
Луна вам покажет всю ярость свою:
Едва только вы прикоснетесь к водице —
Луны отраженье в ручье исказится!..»
...Вот царь, убедиться в той вести готов,
Во мраке повел к водопою слонов:
Едва лишь он хоботом влаги коснулся,
Лик лунный в волне задрожал, встрепенулся,
И в панике прочь побежали слоны
От злобы и гнева ужасной Луны!..
...Но мы – не слоны, а потомство Адама,
Должны проверять предсказанья всегда мы,
Чтоб с помощью трюка любой лжепророк
За правду нам выдумку выдать не смог!
Поэт и визирь
Поэт, воспевающий царя, символизирует здесь мусульманина, восхваляющего Бога. Первый визирь Хасан (араб. «сострадательный», «благочестивый») означает суфийского
шейха, «близкого» к Богу и могущего поэтому испрашивать у Него благодать для верующих. Второй же визирь, злой и жадный, – образ
шейха, не обладающего благими качествами, но вводящего людей в обман своим именем. Не будучи заступником за них перед Богом, такой
шейхспособствует лишь уменьшению потока благодати («золота»), изливаемой свыше на земной мир.
Д. Щ.
Д. Щ.
Поэт и визирь
Поэт в поэме восхвалил царя —
И вдохновенье не потратил зря.
Воскликнул царь: «За столь достойный труд
Пусть тысячу монет певцу дадут!»
Но возразил царю визирь Хасан:
«Владыка, ты признать изволил сам,
Что столь великолепное творенье
Особого достойно поощренья,
И ты певцу за яркий, смелый стих
Пожалуй десять тысяч золотых!»
Но царь, хоть и большой казной владел,
Все ж золото транжирить не хотел...
Сказал визирь: «О царь! Наверняка,
Сей звонкий стих переживет века.
Поэт строка?ми мудрыми своими
Из рода в род твое прославил имя.
Теперь уже забвенью не дано
Твоих деяний славных скрыть зерно!..»
...И десять мулов принял в дар поэт,
И десять тысяч вез в мешках монет,
И, Бога всей душой благодаря,
Молился он скорей не за царя,
Но за визиря царского – Хасана —
Молился горячо и неустанно!..
....................................................
...Истратив золото, с теченьем дней
Поэт наш становился все бедней,
И он сказал себе: «Что мешкать зря?
Пора вторично восхвалить царя!
Вновь жемчуг слов пред ним рассыпать надо,
Чтоб дорогую обрести награду,
Светильник рифмы перед ним возжечь,
Чтоб золотом оплачивалась речь!
Кто выскажет в поэме больше лести,
Тот от царя добьется высшей чести:
Почетным званьем, звоном золотых
Оценит властелин хвалебный стих,
Поскольку хочет, чтоб его правленье
В поэме получило восхваленье,
Чтобы из века в век его дела
Вещала стихотворная хвала!
Что делать – таковы уставы неба:
Кто голоден – тот ищет только хлеба,
А кто насытился – того влечет
Власть над людьми, богатство и почет.
Ну, а кому судьба дала всё это,
К себе зовет умелого поэта,
Чтоб тот ему заслуг придумал тьму,
Чтоб знатных предков приписал ему,
Чтоб на базаре, в бане и в мечети
О нем заговорили все на свете!..»
...И вот, нужду свою в расчет беря,
Поэт вторично восхвалил царя,
И, словно слыша звон и видя злато,
Шел во дворец за прибылью богатой:
Там, как он думал, сохранял свой сан
Ценитель звонких строк – визирь Хасан.
Но был Хасан с земли отозван Богом,
И царь его другим – скупым и строгим —
В правленье государством заменил.
Визирь же новый песен не ценил...
...Царь выслушал поэму: «Спору нет —
Стихи прекрасны! Тысячу монет
Велю я выдать из казны поэту!»
Но возразил визирь ему на это:
«У нас таких запасов нет в казне!
Притом стихи, позволь заметить мне,
Не так уж хороши, чтоб столько тратить...
Динаров сто дадим ему – и хватит!»
Вскричал поэт: «Но мне за прежний стих
Владыка десять тысяч золотых
Пожаловал! Тому, кто ел халву,
Не предлагают горькую ботву!»
Визирь подумал: «Алчная душа!
Ну, что ж, ты не получишь ни гроша,
Покуда сам ко мне ты на коленях
Не приползешь, возжаждав этих денег,
И будешь счастлив, жалкий рифмоплет,
Что сто монет визирь тебе дает!»
«О царь, – сказал визирь, – казной-то вроде
Я управляю! Деньги – на исходе,
И разреши решать мне самому,
Когда платить, и сколько, и кому!»
А царь в ответ: «Уж больно пел он складно!..
А впрочем, как ты скажешь – так и ладно!..»
....................................................
...С тех пор награды царской ждал поэт.
Немало зим прошло, немало лет,
Он обнищал, скрутил его недуг,
Он поседел, согнулся, словно лук,
И беды худшие ему грозили...
Вот, не стерпев, явился он к визирю:
«Визирь почтенный, хоть пуста казна,
Но есть же у стихов моих цена,
Подай мне помощь средь несчетных бед!»
– И тот швырнул поэту сто монет...
И шел поэт, вздыхая: «Ах, как рано
Забрал Создатель щедрого Хасана!
С ним вместе добродетель умерла,
Вокруг творятся подлые дела...»
Спросил поэт: «О вы, придворный люд!
А нового визиря как зовут?»
И с изумленьем выслушал ответ:
«Тот – жить давал! При этом – жизни нет!