Страница:
А в том тумане медленно плыли две человеческие фигуры, прозрачные, вроде как вырезанные из полиэтиленовой пленки. - Они? - шепотом спросил Андрей Гиданну, стоявшую рядом, прижавшуюся к нему плечом. Плечо чуть подрагивало-то ли от прохлады вечерней, то ли еще от чего. Ответил Епифан: - Они, родные. - С летающих тарелок? - С каких еще тарелок? Выдумки это. Тут они живут, где и мы, только в своем мире. - Как это? - А так вот... - Ученых бы позвать. По всему миру пришельцев ищут, а они тут, искать не надо. - Приезжали. Обругали нас выдумщиками, ничего, мол, нету. - Да вот же... - Это для тебя - вот же. Ну мы еще, они к нам привыкли, не прячутся. - Ученых боятся, что ли? - Чего им бояться у себя-то дома? Видать, не интересны им. Они ведь заранее знают, кто чего скажет - подумает. И что завтра будет, тоже знают, кто когда чихнет или помрет. - А мы?.. Я-то чего? - Чем-то ты им приглянулся. - Может, пойти спросить? - Не любят они, когда к ним суются. Надо - сами тебя найдут, а так ходи, не ходи... Прозрачные силуэты меж тем совсем потерялись в тумане, растворились в нем. И как-то сразу туман погас, стал невидим в сгущавшемся сумраке. Только закат еще тлел, сужаясь, но не угасая. - Пожара бы не было, - непонятно почему сказал вдруг Епифан. - Не нравится мне... Что ему не нравилось, Андрей не спросил, И Гиданна тоже промолчала. Так они и стояли некоторое время, ни слова не говоря. Андрей все вглядывался в тьму за огородами, где был тот самый сарай и где только что плавали странные силуэты, но ничего там уже не видел, совсем ничего. Епифан застегнул на все пуговицы свой старенький пиджачишко, ознобно передернул плечами. - Ну, я пойду. И пошел было, да остановился, оглянулся и, как тогда, у плетня, погрозил пальцем: - Смотрите у меня!.. Андрей засмеялся, но Гиданна никак не отозвалась, и он примолк, почувствовав вдруг за шутливой угрозой старика что-то отнюдь не шуточное. Он обнял Гиданну, прижался щекой к ее щеке, задохнувшись и возликовав в душе, Но она отстранилась, шагнула к крыльцу. - Спать пора. Завтра рано вставать. "Можно и не вставать", - хотелось сказать Андрею. Но промолчал, подумал: "Потом скажет, ночью". В избе ярко горела электрическая лампочка, и свет ее после всего таинственного, что было в тот вечер, показался неестественным. На высокой кровати с железными спинками и никелированными шарами была пышно взбита перина, острыми углами наволочки топорщилась подушка, тоже высоко взбитея заботливой бабой Таней. А у другой стены лежал на полу ватный матрац с аккуратно разглаженной подушкой и пестрым ватным одеялом. - Располагайтесь, голубчики, приятных вам сновидений, - ласково пропела баба Таня и подалась к выходу. - А ты, баб Тань? - Я в чуланчике. - Давай я в чулане... - Располагайтесь. Тебе, Андрей, чай, не жестко будет на полу-та? - Не жестко, - весело ответствовал он, косо гяянув на высокую кровать. - А я в чуланчике. Хорошо там. Прохладно, травами пахнет. И выскользнула в сени, плотно затворив за собой дверь. - Ты на кровать-то не заглядывайся, - сказала Гиданна. - Такой бугай. Он подергал железную спинку и вздохнул: жидковато для двоих, поломается, того гляди. - Давай ты ко мне. - Ладно. Потом. Гаси свет. - В темноте раздеваться? - Ничего, не запутаешься. Промолчал, щелкнул выключателем, разделся, лег на жесткий матрац и уставился во тьму, раздумывая, что делать: идти к Гиданне или дожидаться, когда сема придет? Спохватился: если молчать, она возьмет да уснет. Позвал тихо: - Ты спишь? - Засыпаю. Хотел позвать ее, да вдруг сказал совсем другое: - Эти чудики-то прозрачные в сарай пошли. - Они который день там ходят. - Чего им надо? Сказал он это с чуть заметной иронией, дескать, ясно чего, мы тоже там были. - Ты зря смеешься, - А как думать о пришельцах с того света? Всерьез? - Я тебе говорила о других пространствам, да ты не понял. "Не до того было", - подумал он. - Ну так слушай, я расскажу. "Иди, здесь расскажешь", - мысленно произмес Андрей. И еще повторил там же мысленно, чтобы хорошенько поняла. Не поняла, не захотела. И он, закинув руки за голову, стал глядеть на неясные тени на потолке. А Гиданна говорила, тихо, назидательно, переходя на этот так не нравившийся ему менторский тон. - Русский математик Лобачевский путем аналогии между нашим трехмерным и воображаемыми двух- и одномерным мирами выводил законы высших миров. Представь себе одномерное существо, способное двигаться лишь в одном направлении, не знающее что такое право и лево. Теперь представь себе, что к нему приближается двухмерное существо, некая плоская фигура, квадрат там либо треугольник. Одномерное существо увидит лишь линию, подобную себе, если треугольник приблизится ребром, и ничего ме увидит, если приблизится плоскостью. Точно' так л"е двухмерное существо, не знающее верха и низа, ме способно понять трехмерное существо. Если последний обратится ч первому, то двухмерному будэт казаться, что голос звучит где-то внутри его самого. Если существа высшего измерения попадают в фокус зрительных образов низшего измерения, то эти последние видят только ту сторону первых, которая свойственна их собственному измерению. Таким образом, существа низшего измерения всегда находятся в сфере наблюдения невидимых ими существ высшего измерения, и понятия высшего измерения настолько неизвестны для существ низшего измерения, что последние не в состоянии определить их свойственным им языком. Понятно? Андрей промычал что-то невразумительное. Подумал, что такие мудрствования и днем-то не переварить, не то что теперь, когда волнуют совсем доуие мысли и образы. - Может, ты спать хочешь? - Я сегодня вовсе не усну. Надеялся: поймет. Не поняла. Или не захотела понять. - Точно так же и мы, трехмерные существа, не способны ни увидеть, ни описать, ни понять существ высших миров. Мы окружены ими, как бы плаваем в их субстанции, подобно линии внутри квадрата или квадрату внутри куба. Когда мы слушаем их сообщения, обращенные к нам, их голосе слышатся как бы внутри нас самих, или где-то в воздухе, или даже в неодушевленных предметах... Опять не понял? Но вот тебе пример одномерности - время. Мы знаем его только вперед или назад и не представляем себе, как может быть иначе, нет у нас для этого "иначе" ни терминов, ни понятий. А в мыслях мы безмерны, нет ни временных, ни пространственных границ. Человек-живой образ Бога или Космоса, если угодно, о чем мы часто говорим, но чего всерьез все не хотим признать. В человеке, в его чувствованиях и мыслях, в его биологической и духовной жизни воплощена вся сложность мироздания. Мы говорим о чудесах, как о чем-то нереальном, не заслуживающем внимания. Но известно: чудеса случаются с теми, кто верит и ждет. Сергий Радонежский с Фаворским светом и явлениями Богородицы, Менделеев с таблицей во сне. Надо исступленно, долго и настойчиво искать, хотеть, добиваться, надо всей своей духовной энергией жаждать желаемого, и оно, желаемое, приходит. Духовная исступленность - это, возможно, и есть та вибрация, на которую резонансом отзываются вибрации высших миров, вибрации космические, всесветные, всепронмкающие, вездесущие... Он очнулся от того, что Гиданна замолчала. Открыл глаза, увидел ее стоявшей посреди избы в белой ночной рубашке. Ровный свет, лившийся неизвестно откуда, освещал ее всю-от серебристого нимба волос на голове до босых ног. Она подала ему руку, и Андрей, вместо того чтобы притянуть Гиданну к себе, сам быстро невесомо поднялся. Не заметил, как вышли во двор, а затем а поле, залитое тем же призрачным сиянием. Вроде луна взошла, подсветила тонкую пелену облаков. Андрей посмотрел вверх, но лунного пятна за облаками, как ожидал, не увидел. И вообще ничего не увидел, небо было совершенно черным, беззвездным. Мельком отметил про себя, что почему-то ничуть не удивился увиденному, а через мгновение вовсе забыл об этой небесной странности.
Знакомый сарай вырисовывался невдалеке ярко очерченной крышей, будто за сараем стоял грузовик с зажженными фарами. - Ты туда не ходи, - сказала Гиданна и потянула его за руку прочь от сарая. Блеклый сумрак открытого поля внезапно окрасился багрово, затрепыхал. Оглянувшись, Андрей увидел, что сарай беззвучно горит, сразу весь. от крыши до самых нижних бревен, будто подожженный со всех четырех углов. Вспомнились слова Епифана: "Пожара бы не было". Еще позавчера в нем взыграл бы следователь: если знал заранее, значит... Теперь думалось иначе: ничего не значит, не замысел это, а предвидение. - Разве можно знать, что будет завтра? - спросил он у Гиданны. - Грядущие события бросают перед собой тень, - произнесла она, весомо выделяя слова, будто декламируя. И тут зазвенело, затенькало мелодично со всех сторон: - Тень, тень, тень,.. И опять Андрей не удивился. Знал уже, как звенят ночные голоса птиц ли, трав ли, ветра ли. И как тогда, у ручья, что-то ликующее заполнило его асего, понесло в неведомом потоке несказанного восторга и всепонимания. - Куда мы детим? - Туда, где нас знают. - И меня? - И тебя. И вообще все. Что было, есть и будет. Замелькали вокруг какие-то тени, послышались голоса. Восторг, захлестнувший душу, готов был объять все и всех, излиться на весь этот ночной, загадочный мир. С черного неба упал луч, за ним другой, третий. Через мгновение мягко светящиеся колонны огородили пространство, в середине которого в глубоком кресле кто-то сидел. Что-то знакомое было во всем этом. Мелькнули воспоминания: "В белом плаще с кровавым подвоем - ранним утром четырнадцатого числа", в крытую колоннаду..." Чего-то не хватало в этой картине, и он, лишь когда вступил в серебряный круг, очерченный светящимися колоннами, ощутил босыми ступнями приятную прохладу травы, догадался - не хватало допрашиваемого, усталого, исхудавшего человека со связанными руками. - Зачем ты здесь, женщина? - спросил сидевший в кресле человек, лица которого, как ни старался, Андрей разглядеть не мог. - Я пришла свидетельствовать за него, - сказала Гиданна и красиво, театрально повела рукой в сторону Андрея. - За Иисуса тоже свидетельствовала женщина, которую он излечил. Не бескорыстное свидетельство. - И у меня не бескорыстное. Я его люблю. - Он открыл Книгу Бытия. А всякому знанию - свое время. - Он не ведал, что творил. У людей книги для того и существуют... - Открывший Книгу Бытия должен быть наказан. Так они говорят. Сидевший тоже повел рукой, и Андрей услышал вроде как шум разгневанной толпы. Ему хотелось вмешаться в разговор, но он молчал. Сказывалась служебная привычка поменьше говорить и побольше слушать. Переступая босыми ногами по мягкой траве, он обдумывал сказанное. Похоже было, что сидевший перед ним таинственный Вершитель Судеб не на стороне тех, кто требует наказания. - Бог не наказывает, а воздает по делам, - сказала Гиданна. - Ты женщина и потому споришь. - Я отстаиваю истину. - Что есть истина? - Вопрос быстрый, заинтересованный. - Никто из людей не может знать ИСТИНУ. Людям рано читать Книгу Бытия. - Зачем же ее давать людям? - Тому, кто это сделал, воздается. - А если ее никто не прочтет? - Тогда я... умою руки... Разом погасли, пропали колонны, и откуда-то из дальней дали потекла знакомая мелодия. Андрей узнал песню: "Ах ты, степь широкая... ах ты, Волга-матушка". Вспомнил, где слышал ее последний раз, - в том самом не понравившемся ему фильме Пазолини "Евангелие по Матфею", в котором только эта мелодия и была живой нитью среди - мертвечины, только она и создавала ощущение величественности. Тогда еще он подумал: почему русская мелодия так уместна здесь? Не потому ли, что русская душа, как часто говорят, - последнее прибежище мировой духовности?.. Песня-то его и разбудила. Еще толком не просмувшись, он понял, что уже утро и где-то в деревне слишком громко включили радио. Открыл глаза, увидел большой темный крест на белом боку печки - тень от оконной рамы. Не поворачивая головы, скосил глаза на кровать, думая, что Гиданна еще спит, и чуть не вскочил: кровать была аккуратно заправлена. Мысленно обругав Гиданиу за то, что не пришла, ночью, что не разбудила пусть не поцелуями, а хоть как, он стал торопливо одеваться. Запутавшись в штанине, допрыгал на одной ноге к окну, выглянул. Улица была по обыкновению чиста и пуста, только на другой стороне ее возле дома копошилась белокурая девчушка лет пяти. В сенях звякнуло ведро, и вслед за тем приоткрылась дверь. - Ай ты господи! - послышался голос бабы Тани. - Вот неловкая, так и знала, что разбужу. - Да уж я встал, - пробормотал он и, кивнув на кровать, спросил игриво: А где невеста-то? - Проспал невесту, - засмеялась баба Таня. - Уехала. - Куда уехала? - А в город, чай. Не велела тебя будить. - Как - в город?! - Он сел на лавку, торопясь вспомнить, говорила она про отъезд или не говорила. - Тут наш один на мотоцикле подвернулся, захватил до станции. - Как уехала? - опустошенно повторил Андрей. - Не собиралась вроде. - Да ты загоревал, никак? Примчится, куда денется. Поживешь у нас денек-другой, глядишь - и она тут. Покормлю счас тебя и гуляй, хоть по грибы, хоть куда. Он ел, не замечая, что ест, давился обидой. "Говорила, что любит, а сама... Так во сне ж говорила, в твоем сне. А это все равно, что ты сам себе говорил, выдавал желаемое за действительное..." Баба Таня не сидела напротив, не глядела на него, ходила по избе, что-то делала. А будто в душу заглядывала. Сказала наконец: - Не убивайся больно-то. Девка она девка и есть, да еще подневольная. - Как-подневольная? - А так. Голос у ей. - Какой голос? - А такой. Почище зубной боли. Позовет - не хочешь, да побежишь. - Ах, вы про это, - догадался Андрей и замялся, не зная, как сказать. - Про это, милок, про это самое. У нас многие с голосом-та, а таких, как Ганка, нету. Разве что сам Епифан. - Не, баб Тань, - решился он. - Я тоже поеду. Сразу после завтрака он и собрался. Кинул рюкзак за спину и пошел. День был чудный, как вчера. И опять к горлу подступила обида: гулять бы с Гиданной, а тут на тебе. За деревней остановился, огляделся. И первое, что попалось на глаза, знакомый сарай. Был он в стороне, но Андрей все же решил заглянуть в него. Захотелось увидеть все, вспомнить, что было. Да было ли? Теперь уж казалось, что и не было ничего. К сараю подходил со страхом, невесть почему вдруг охватившим его. По зыбкой лестнице залез на сенник. Ложиться на то самое место не стал, отошел в сторону, развязал рюкзак, достал фляжку, что всегда брал с собой на всякий случай, приложился и не заметил, как ополовинил. Обида, душившая его, немного отпустила, и он откинулся навзничь, размахнул руки, держа фляжку в левой. Видно, забылся на миг, потому как почувствовал вдруг, что в руках ничего нет. Пошарил в сене, но вместо фляжки под руку лопалось что-то другое, вроде как книжка. Удивленный, он поднял ее и сел, разглядывая. Книжка, похоже, была из тех, что в последнее время заполонили киоски и магазины, - ни фамилии автора, ни названия на глянцевой обложке, только странный рубиново поблескивающий орнамент, то ли птицы какие в замысловатых полукружиях, то ли сказочные зверюги в немыслимых позах. А на первой странице крупно и жирно, показалось даже, что выпукло, только одна фраза: ОТКРЫВ ЭТУ книгу, УЗНАЕШЬ- то, что смертному ЗНАТЬ НЕ ДАНО. И все, и ничего больше. Он собрался пролистнуть дальше, но тут вдруг обрушился гром. Так подумалось в первый момент. Гром был рокочущий, растянутый, похожий на рев двигателя, от которого задребезжала драночная крыша и весь сарай затрясся, завибрировал. "Вертолет! - определил Андрей. - Так низко?! Может, авария?" Схватив рюкзак, он спрыгнул с сенника, подвернул ногу и захромал в сторону, чтобы глянуть, что гам за вертолет такой над самой крышей? Небо было чистое, ни тучки и никакого вертолета. Зато увидел другое - обесцвеченный солнцем выплеск пламени над крышей. Припадая на левую ногу, отбежал подальше, оглянулся. Сарай горел весь, снизу доверху, будто подожженный сразу со всех четырех углов. Жуть прошла через сердце, какой он никогда не испытывал, и ноги сами собой понесли его прочь. Он бежал, забыв про боль в ноге, ничего не видя вокруг. Ветки хлестали по лицу, плотные кусты рвали одежду, но он и этого не замечал, бежал, охваченных страхом. Остановился, лишь когда страх отпустил. Прижался спиной к березе, чувствуя, как дрожит в .нем все, удивляясь самому себе, злясь на себя. Стыдоба-то! Вдруг кто видел его, убегающего? Что подумают? Поджег и сбежал, струсил?.. Поразмыслив, он решил, что надо сейчас же идти обратно в деревню и все там рассказать. И про сон, и про Гиданну во сне, и про книжку. Не поверят? В городе высмеяли бы, а в Епифанове поверят. Он шагнул и чуть не упал - так резануло ногу. Огляделся, понял, что находится недалеко от памятного места у ручья, где ему однажды было так хорошо. Решил доковылять сначала до ручья, отдышаться там, остудить горевшую лодыжку. Еще издали увидел кого-то, сидевшего у знакомой копны сена, и узнал Епифана. - Скидавай кеду-то, - сказал Епифан, когда Андрей тяжело упал на сено рядом с ним. - Да ничего... - Скидавай, говорю... Неча в речку лезть со всеми болячками. - Да не болячка, подвернул только. - Знамо, что подвернул, потому к говорю: сымай. Андрей разулся. Елмфан обежал пальцами вспухшее место, подул на него, принялся что-то делать, то ли мять, то ли гладить ногу, то ли прикасаться только, бормоча себе под нос непонятное. Легкая ломота поднималась по ноге, разливалась по всему телу. Хотелось потянуться, но Андрей терпел, сидел неподвижно, со скептической ухмылкой наблюдая за стариком. - Ты не мешай, а помогай давай, - сказал Епифан. - Как помогать? - Гони боль-то, гони. Или мне отдавай. Так и говори: возьми боль-то, дядя Епифан, возьми мою боль. - Вслух? - Хоть и про себя. Не отвлекайся только, о девках-то не думай. Может, и удалось бы Андрею сосредоточиться, если бы не последнее сказанное. Сразу перед глазами встала Гиданна, какой он видел ее во сне, в обтекающей фигуру белой ночной рубашке. Резануло тоской: где-то она теперь, с кем? - Я чего сказал? - повторил Епифэн, не поднимая головы. - Ганка уехала, - сказал Андрей. - Знамо, что уехала. И ты уезжай. - Я и хотел. Да вот в сарай зашел. - Я говорил: не ходи. - А он сгорел... - Знамо, что сгорел. - Я некурящий. - Чему быть, того не миновать. - А как вы вчера, про пожар-то почувствовали! - Завтрашнее бросает перед собой тень в сегодня. Андрей дернулся, и Епифан поднял на него укоризненный взгляд. - Будешь неслухом, домой не доскачешь. - Мне вот эти самые слова сказала Гиданна. Во сне. - Эка новость, это у нас, почитай, полдереани знает. - Но я не знаю. А приснилось-то мне. - Тоже не диво. Знание часто приходит неведомо как. - И вы не знаете, почему знаете? - Бывает, что и не знаю. А то адруг знаю, что будет, но не знаю, что именно, вроде как вон то дерево. Издали-то ни веток, ни листьев не видать, но ведь знаю, что они есть. Чтобы увидеть ветки да листья, надо подойти или как следует всмотреться, вот я и всматриваюсь, и говорю. - Всматриваетесь в завтра? - Или в послезавтра. Трудно угадать. - И можете сказать, что будет завтра? Епифан подумал, оглядел речку, кусты на берегу, потрогал сено, на котором сидел и насторожился. - Пожара бы не было. - Где? - Да здесь же, здесь! - внезапно раздражаясь, выкрикнул Епифан и оттолкнул от себя ногу Ачдрея. - Уходи отсюда, не ко двору ты тут. - Как это? - Не такой ты сегодня. И вообще... - Какой не такой? - Не знаю. Теперь идти сможешь, уходи. И быстро встал, будто испугался чего, отряхнул руки, отер их о штаны и заспешил прочь, опасливо оглядываясь. Всю дорогу, пока ковылял Андрей до станции, согнутая испуганная фигура старика не выходила из головы. И все думал он, отчего такое? То лечил, боль готов был взять на себя, а то как подменили. Что случилось? Как раз про будущее говорили. "Пожара бы не было", - сказал. Но он-то, Андрей, при чем? Чего прогонять-то?.. В поле, у одинокой березы, опять увидел Андрей того - куль кулем, квадратная голова. Пришелец махал длинными руками, вроде как звал. Но не то чтобы идти к нему, остановиться не мог Андрей, такой жутью вдруг охватило его. Заторопился, не оглядываясь, спиной чувствуя чужака, будто не там он, возле березы, а тут, за плечами, в рюкзаке. Жуть отпустила только в электричке, когда он, скинув рюкзак, устроился у окна и закрыл глаза. И почувствовал, как же устал. Казалось бы, отчего? "А сарай? - неожиданно упрекнул сам себя. И принялся оправдываться: - Да ведь не я, не я... - А кто? А что? - сонно тянулась мысль. - А никто, а ничто. Сено перегрелось. Энергия-самая таинственная субстанция, энергия, энергия..." Мысль запутывалась, терялась. И вдруг зазвучал голос Гиданны; - Ничего нет во Вселенной, кроме энергии. И материальные тела не что иное, как концентрация, консервация той же энергии. Рассеянная, она присутствует в любой точке пространства, всегда готовая материализоваться в каких угодно видах и формах. Законы природы для всего одинаковы, и нет оснований считать, что человек-исключение из этих законов. Возможно, что человек-совершеннейший из известных во Вселенной концентрат энергии с уникальной способностью познавать себя и весь мир... - А Бог? - спросил кто-то. Андрею показалось, что сам и спросил. - Бог и Вселенская Энергия - разные термины одного и того же непомерно громадного, не имеющего ни лика, потому что у него множество ликов, ни предела, потому что оно беспредельно, ни силы и массы, потому что оно всемерно и всесильно. Понятие Божества-это очеловеченный образ ВСЕ СВЕТСКОГО НЕЧТО. Отрицая Бога, атеисты, по-существу, ведут с верующими терминологический спор, ибо не отрицают главного - существования законов природы, которым подчинено все. - А наука? - опять прозвучал вопрос. - Вера в Бога и научный метод - суть лишь разные формы познания. Ученые утверждают, что до ближайших звезд - световые годы, что для межзвездных полетов нет ни энергетических, ни временных возможности. И все же верят в возможность межвездных перелетов, то есть верят в условия, при которых не существует ни времени, ни пространства. Но не все ли это равно, что верить в непознаваемое? Верующие убеждены: истина познается в молитве, в глубочайшем сосредоточении своих мыслей и чувств на Божественном. Ученые атеисты доверяют лишь анализу, тому, что вписывается в узкие рамки их знаний и представлений. Но многое существует лишь в целом и исчезает при разложении на части, то есть при попытке анализа. Целое познается по законам целого... Все необъяснимо и все объясняемо... - А чудеса? - Чудеса противоречат не природе, а известной нам природе. Это говорил еще Блаженный Августин полторы тысячи лет назад. - А любовь? - Энергия присутствует всегда и повсюду, но проявляется лишь когда переходит из одной формы в другую. Так и любовь. Разлитая по миру, по душам людским, она в потенции и становится заметной лишь когда изливается на другого. Любовь-это проявление наиболее тонкой духовной энергии... - А билет? - Какой билет?!. Кто-то толкнул Андрея в плечо, он вздрогнул и открыл глаза. Крупнотелая женщина в черной служебной куртке стояла перед ним, загораживая проход, контролер. - У вас есть билет? Он сунул руку в карман, вынул первый попавшийся клочок. Женщина щелкнула компостером и ушла, А он уставился на продырявленную бумажку. Это был магазинный чек, оставшийся от какой-то покупки. Не удивился. Столько было всякого со вчерашнего дня, что это дивом не показалось. Снова закрыл глаза. И чуть не вскочил, вдруг ясно увидев перед собой белое, помертвевшее лицо майора Демина. Черное пятно синяка у самого виска, струйка крови, вытекающая из уголка рта. Помотал головой и стал неотрывно смотреть в окно, боясь задремать и снова увидеть что-то подобное. На вокзале, выйдя из вагона, Андрей потоптался на платформе, жалея, что уехал из Епифаново. Куда теперь? Не к Гиданне же. Что подумает, если он явится? Решит, что с таким, бегающим за ней, можно и вовсе не считаться? И застыл от спасительной мысли: Епифан же прогнал. Можно сказать Гиданне: потому приехал, что не ко двору ом там, в Епифанове. И только так подумал, только успоколся, как уткнулся взглядом в такое, что лучше бы и не видеть. Женщина, очень похожая на Гиданну, в таком же сиреневом платье, стояла перед каким-то лысым пижоном в белом костюме, и тот целовал ее. Вроде бы в щечку, как встречающий, а там поди-ка разбери. Он медленно пошел к этой паре, чувствуя, как все сжимается в нем от обиды. Да видно отвлекся на миг, потому что не заметил, как подозрительная пара исчезла. А горечь от увиденного осталась, и она погнала его домой, в свою пустующую квартиру, где к одиночеству было не привыкать. Дома стояла духота, совсем нечем было дышать. Андрай распахнул окна, разделся до трусов, с затаенной надеждой покрутил краны в ванной. Кран с красной кнопочкой сердито зашипел, но воды не выдал ни капли - объявленный больше месяца назад летний профилактический ремонт труб, увы, не закончился. Расстроенный, Андрей походил по комнате, думая, что теперь делать. На глаза то и дело попадался телефон, дразнил красным блескучим боком. И ом снял трубку, набрал номер. - Аверкин? Ты что, опять на телефоне? - Кто это? - Да я же, Савельев, не узнаешь, что ли? - Савельев? Голос какой-то не такой. Ты чего не приехал? - Зачем? Я же в отпуске. - В отпуске? - Аверкин хохотнул с намеком, как умел только он. - А чего тогда звонишь? - Да так. - Небось спросить хочешь? - О чем? - О своей ведьмочке. Я же видел, как ты на нее пялился. А теперь мы все на нее поглядели. Вблизи. Про любовь нам битый час толковала да про Бога, да про какую-то энергию. Не путай с электроэнергией... Аверкин болтал в обычной своей манере, а Савельев молчал, вспоминая голос Гиданны, который слышал, сидя в вагоне электрички. Тоже про энергию говорила и тоже про любовь. Что это? Совпадение? - А чего она... приезжала-то? - спросил наконец. - Лекцию читала. Я думал, ты пригласил. А раз не ты, так Демин. Понимаешь, он ее про будущее спросил. Правда ли, мол, что провидит? А она ему: вы, говорит, не далее, как через полчаса, будете видеть что-то белое и нюхать что-то неприятное. А он: обедать поеду, скатерть-то белая. Мы, конечно, ха-ха! А она: нет, говорит, с вами, говорит, случится что-то нехорошее.
Знакомый сарай вырисовывался невдалеке ярко очерченной крышей, будто за сараем стоял грузовик с зажженными фарами. - Ты туда не ходи, - сказала Гиданна и потянула его за руку прочь от сарая. Блеклый сумрак открытого поля внезапно окрасился багрово, затрепыхал. Оглянувшись, Андрей увидел, что сарай беззвучно горит, сразу весь. от крыши до самых нижних бревен, будто подожженный со всех четырех углов. Вспомнились слова Епифана: "Пожара бы не было". Еще позавчера в нем взыграл бы следователь: если знал заранее, значит... Теперь думалось иначе: ничего не значит, не замысел это, а предвидение. - Разве можно знать, что будет завтра? - спросил он у Гиданны. - Грядущие события бросают перед собой тень, - произнесла она, весомо выделяя слова, будто декламируя. И тут зазвенело, затенькало мелодично со всех сторон: - Тень, тень, тень,.. И опять Андрей не удивился. Знал уже, как звенят ночные голоса птиц ли, трав ли, ветра ли. И как тогда, у ручья, что-то ликующее заполнило его асего, понесло в неведомом потоке несказанного восторга и всепонимания. - Куда мы детим? - Туда, где нас знают. - И меня? - И тебя. И вообще все. Что было, есть и будет. Замелькали вокруг какие-то тени, послышались голоса. Восторг, захлестнувший душу, готов был объять все и всех, излиться на весь этот ночной, загадочный мир. С черного неба упал луч, за ним другой, третий. Через мгновение мягко светящиеся колонны огородили пространство, в середине которого в глубоком кресле кто-то сидел. Что-то знакомое было во всем этом. Мелькнули воспоминания: "В белом плаще с кровавым подвоем - ранним утром четырнадцатого числа", в крытую колоннаду..." Чего-то не хватало в этой картине, и он, лишь когда вступил в серебряный круг, очерченный светящимися колоннами, ощутил босыми ступнями приятную прохладу травы, догадался - не хватало допрашиваемого, усталого, исхудавшего человека со связанными руками. - Зачем ты здесь, женщина? - спросил сидевший в кресле человек, лица которого, как ни старался, Андрей разглядеть не мог. - Я пришла свидетельствовать за него, - сказала Гиданна и красиво, театрально повела рукой в сторону Андрея. - За Иисуса тоже свидетельствовала женщина, которую он излечил. Не бескорыстное свидетельство. - И у меня не бескорыстное. Я его люблю. - Он открыл Книгу Бытия. А всякому знанию - свое время. - Он не ведал, что творил. У людей книги для того и существуют... - Открывший Книгу Бытия должен быть наказан. Так они говорят. Сидевший тоже повел рукой, и Андрей услышал вроде как шум разгневанной толпы. Ему хотелось вмешаться в разговор, но он молчал. Сказывалась служебная привычка поменьше говорить и побольше слушать. Переступая босыми ногами по мягкой траве, он обдумывал сказанное. Похоже было, что сидевший перед ним таинственный Вершитель Судеб не на стороне тех, кто требует наказания. - Бог не наказывает, а воздает по делам, - сказала Гиданна. - Ты женщина и потому споришь. - Я отстаиваю истину. - Что есть истина? - Вопрос быстрый, заинтересованный. - Никто из людей не может знать ИСТИНУ. Людям рано читать Книгу Бытия. - Зачем же ее давать людям? - Тому, кто это сделал, воздается. - А если ее никто не прочтет? - Тогда я... умою руки... Разом погасли, пропали колонны, и откуда-то из дальней дали потекла знакомая мелодия. Андрей узнал песню: "Ах ты, степь широкая... ах ты, Волга-матушка". Вспомнил, где слышал ее последний раз, - в том самом не понравившемся ему фильме Пазолини "Евангелие по Матфею", в котором только эта мелодия и была живой нитью среди - мертвечины, только она и создавала ощущение величественности. Тогда еще он подумал: почему русская мелодия так уместна здесь? Не потому ли, что русская душа, как часто говорят, - последнее прибежище мировой духовности?.. Песня-то его и разбудила. Еще толком не просмувшись, он понял, что уже утро и где-то в деревне слишком громко включили радио. Открыл глаза, увидел большой темный крест на белом боку печки - тень от оконной рамы. Не поворачивая головы, скосил глаза на кровать, думая, что Гиданна еще спит, и чуть не вскочил: кровать была аккуратно заправлена. Мысленно обругав Гиданиу за то, что не пришла, ночью, что не разбудила пусть не поцелуями, а хоть как, он стал торопливо одеваться. Запутавшись в штанине, допрыгал на одной ноге к окну, выглянул. Улица была по обыкновению чиста и пуста, только на другой стороне ее возле дома копошилась белокурая девчушка лет пяти. В сенях звякнуло ведро, и вслед за тем приоткрылась дверь. - Ай ты господи! - послышался голос бабы Тани. - Вот неловкая, так и знала, что разбужу. - Да уж я встал, - пробормотал он и, кивнув на кровать, спросил игриво: А где невеста-то? - Проспал невесту, - засмеялась баба Таня. - Уехала. - Куда уехала? - А в город, чай. Не велела тебя будить. - Как - в город?! - Он сел на лавку, торопясь вспомнить, говорила она про отъезд или не говорила. - Тут наш один на мотоцикле подвернулся, захватил до станции. - Как уехала? - опустошенно повторил Андрей. - Не собиралась вроде. - Да ты загоревал, никак? Примчится, куда денется. Поживешь у нас денек-другой, глядишь - и она тут. Покормлю счас тебя и гуляй, хоть по грибы, хоть куда. Он ел, не замечая, что ест, давился обидой. "Говорила, что любит, а сама... Так во сне ж говорила, в твоем сне. А это все равно, что ты сам себе говорил, выдавал желаемое за действительное..." Баба Таня не сидела напротив, не глядела на него, ходила по избе, что-то делала. А будто в душу заглядывала. Сказала наконец: - Не убивайся больно-то. Девка она девка и есть, да еще подневольная. - Как-подневольная? - А так. Голос у ей. - Какой голос? - А такой. Почище зубной боли. Позовет - не хочешь, да побежишь. - Ах, вы про это, - догадался Андрей и замялся, не зная, как сказать. - Про это, милок, про это самое. У нас многие с голосом-та, а таких, как Ганка, нету. Разве что сам Епифан. - Не, баб Тань, - решился он. - Я тоже поеду. Сразу после завтрака он и собрался. Кинул рюкзак за спину и пошел. День был чудный, как вчера. И опять к горлу подступила обида: гулять бы с Гиданной, а тут на тебе. За деревней остановился, огляделся. И первое, что попалось на глаза, знакомый сарай. Был он в стороне, но Андрей все же решил заглянуть в него. Захотелось увидеть все, вспомнить, что было. Да было ли? Теперь уж казалось, что и не было ничего. К сараю подходил со страхом, невесть почему вдруг охватившим его. По зыбкой лестнице залез на сенник. Ложиться на то самое место не стал, отошел в сторону, развязал рюкзак, достал фляжку, что всегда брал с собой на всякий случай, приложился и не заметил, как ополовинил. Обида, душившая его, немного отпустила, и он откинулся навзничь, размахнул руки, держа фляжку в левой. Видно, забылся на миг, потому как почувствовал вдруг, что в руках ничего нет. Пошарил в сене, но вместо фляжки под руку лопалось что-то другое, вроде как книжка. Удивленный, он поднял ее и сел, разглядывая. Книжка, похоже, была из тех, что в последнее время заполонили киоски и магазины, - ни фамилии автора, ни названия на глянцевой обложке, только странный рубиново поблескивающий орнамент, то ли птицы какие в замысловатых полукружиях, то ли сказочные зверюги в немыслимых позах. А на первой странице крупно и жирно, показалось даже, что выпукло, только одна фраза: ОТКРЫВ ЭТУ книгу, УЗНАЕШЬ- то, что смертному ЗНАТЬ НЕ ДАНО. И все, и ничего больше. Он собрался пролистнуть дальше, но тут вдруг обрушился гром. Так подумалось в первый момент. Гром был рокочущий, растянутый, похожий на рев двигателя, от которого задребезжала драночная крыша и весь сарай затрясся, завибрировал. "Вертолет! - определил Андрей. - Так низко?! Может, авария?" Схватив рюкзак, он спрыгнул с сенника, подвернул ногу и захромал в сторону, чтобы глянуть, что гам за вертолет такой над самой крышей? Небо было чистое, ни тучки и никакого вертолета. Зато увидел другое - обесцвеченный солнцем выплеск пламени над крышей. Припадая на левую ногу, отбежал подальше, оглянулся. Сарай горел весь, снизу доверху, будто подожженный сразу со всех четырех углов. Жуть прошла через сердце, какой он никогда не испытывал, и ноги сами собой понесли его прочь. Он бежал, забыв про боль в ноге, ничего не видя вокруг. Ветки хлестали по лицу, плотные кусты рвали одежду, но он и этого не замечал, бежал, охваченных страхом. Остановился, лишь когда страх отпустил. Прижался спиной к березе, чувствуя, как дрожит в .нем все, удивляясь самому себе, злясь на себя. Стыдоба-то! Вдруг кто видел его, убегающего? Что подумают? Поджег и сбежал, струсил?.. Поразмыслив, он решил, что надо сейчас же идти обратно в деревню и все там рассказать. И про сон, и про Гиданну во сне, и про книжку. Не поверят? В городе высмеяли бы, а в Епифанове поверят. Он шагнул и чуть не упал - так резануло ногу. Огляделся, понял, что находится недалеко от памятного места у ручья, где ему однажды было так хорошо. Решил доковылять сначала до ручья, отдышаться там, остудить горевшую лодыжку. Еще издали увидел кого-то, сидевшего у знакомой копны сена, и узнал Епифана. - Скидавай кеду-то, - сказал Епифан, когда Андрей тяжело упал на сено рядом с ним. - Да ничего... - Скидавай, говорю... Неча в речку лезть со всеми болячками. - Да не болячка, подвернул только. - Знамо, что подвернул, потому к говорю: сымай. Андрей разулся. Елмфан обежал пальцами вспухшее место, подул на него, принялся что-то делать, то ли мять, то ли гладить ногу, то ли прикасаться только, бормоча себе под нос непонятное. Легкая ломота поднималась по ноге, разливалась по всему телу. Хотелось потянуться, но Андрей терпел, сидел неподвижно, со скептической ухмылкой наблюдая за стариком. - Ты не мешай, а помогай давай, - сказал Епифан. - Как помогать? - Гони боль-то, гони. Или мне отдавай. Так и говори: возьми боль-то, дядя Епифан, возьми мою боль. - Вслух? - Хоть и про себя. Не отвлекайся только, о девках-то не думай. Может, и удалось бы Андрею сосредоточиться, если бы не последнее сказанное. Сразу перед глазами встала Гиданна, какой он видел ее во сне, в обтекающей фигуру белой ночной рубашке. Резануло тоской: где-то она теперь, с кем? - Я чего сказал? - повторил Епифэн, не поднимая головы. - Ганка уехала, - сказал Андрей. - Знамо, что уехала. И ты уезжай. - Я и хотел. Да вот в сарай зашел. - Я говорил: не ходи. - А он сгорел... - Знамо, что сгорел. - Я некурящий. - Чему быть, того не миновать. - А как вы вчера, про пожар-то почувствовали! - Завтрашнее бросает перед собой тень в сегодня. Андрей дернулся, и Епифан поднял на него укоризненный взгляд. - Будешь неслухом, домой не доскачешь. - Мне вот эти самые слова сказала Гиданна. Во сне. - Эка новость, это у нас, почитай, полдереани знает. - Но я не знаю. А приснилось-то мне. - Тоже не диво. Знание часто приходит неведомо как. - И вы не знаете, почему знаете? - Бывает, что и не знаю. А то адруг знаю, что будет, но не знаю, что именно, вроде как вон то дерево. Издали-то ни веток, ни листьев не видать, но ведь знаю, что они есть. Чтобы увидеть ветки да листья, надо подойти или как следует всмотреться, вот я и всматриваюсь, и говорю. - Всматриваетесь в завтра? - Или в послезавтра. Трудно угадать. - И можете сказать, что будет завтра? Епифан подумал, оглядел речку, кусты на берегу, потрогал сено, на котором сидел и насторожился. - Пожара бы не было. - Где? - Да здесь же, здесь! - внезапно раздражаясь, выкрикнул Епифан и оттолкнул от себя ногу Ачдрея. - Уходи отсюда, не ко двору ты тут. - Как это? - Не такой ты сегодня. И вообще... - Какой не такой? - Не знаю. Теперь идти сможешь, уходи. И быстро встал, будто испугался чего, отряхнул руки, отер их о штаны и заспешил прочь, опасливо оглядываясь. Всю дорогу, пока ковылял Андрей до станции, согнутая испуганная фигура старика не выходила из головы. И все думал он, отчего такое? То лечил, боль готов был взять на себя, а то как подменили. Что случилось? Как раз про будущее говорили. "Пожара бы не было", - сказал. Но он-то, Андрей, при чем? Чего прогонять-то?.. В поле, у одинокой березы, опять увидел Андрей того - куль кулем, квадратная голова. Пришелец махал длинными руками, вроде как звал. Но не то чтобы идти к нему, остановиться не мог Андрей, такой жутью вдруг охватило его. Заторопился, не оглядываясь, спиной чувствуя чужака, будто не там он, возле березы, а тут, за плечами, в рюкзаке. Жуть отпустила только в электричке, когда он, скинув рюкзак, устроился у окна и закрыл глаза. И почувствовал, как же устал. Казалось бы, отчего? "А сарай? - неожиданно упрекнул сам себя. И принялся оправдываться: - Да ведь не я, не я... - А кто? А что? - сонно тянулась мысль. - А никто, а ничто. Сено перегрелось. Энергия-самая таинственная субстанция, энергия, энергия..." Мысль запутывалась, терялась. И вдруг зазвучал голос Гиданны; - Ничего нет во Вселенной, кроме энергии. И материальные тела не что иное, как концентрация, консервация той же энергии. Рассеянная, она присутствует в любой точке пространства, всегда готовая материализоваться в каких угодно видах и формах. Законы природы для всего одинаковы, и нет оснований считать, что человек-исключение из этих законов. Возможно, что человек-совершеннейший из известных во Вселенной концентрат энергии с уникальной способностью познавать себя и весь мир... - А Бог? - спросил кто-то. Андрею показалось, что сам и спросил. - Бог и Вселенская Энергия - разные термины одного и того же непомерно громадного, не имеющего ни лика, потому что у него множество ликов, ни предела, потому что оно беспредельно, ни силы и массы, потому что оно всемерно и всесильно. Понятие Божества-это очеловеченный образ ВСЕ СВЕТСКОГО НЕЧТО. Отрицая Бога, атеисты, по-существу, ведут с верующими терминологический спор, ибо не отрицают главного - существования законов природы, которым подчинено все. - А наука? - опять прозвучал вопрос. - Вера в Бога и научный метод - суть лишь разные формы познания. Ученые утверждают, что до ближайших звезд - световые годы, что для межзвездных полетов нет ни энергетических, ни временных возможности. И все же верят в возможность межвездных перелетов, то есть верят в условия, при которых не существует ни времени, ни пространства. Но не все ли это равно, что верить в непознаваемое? Верующие убеждены: истина познается в молитве, в глубочайшем сосредоточении своих мыслей и чувств на Божественном. Ученые атеисты доверяют лишь анализу, тому, что вписывается в узкие рамки их знаний и представлений. Но многое существует лишь в целом и исчезает при разложении на части, то есть при попытке анализа. Целое познается по законам целого... Все необъяснимо и все объясняемо... - А чудеса? - Чудеса противоречат не природе, а известной нам природе. Это говорил еще Блаженный Августин полторы тысячи лет назад. - А любовь? - Энергия присутствует всегда и повсюду, но проявляется лишь когда переходит из одной формы в другую. Так и любовь. Разлитая по миру, по душам людским, она в потенции и становится заметной лишь когда изливается на другого. Любовь-это проявление наиболее тонкой духовной энергии... - А билет? - Какой билет?!. Кто-то толкнул Андрея в плечо, он вздрогнул и открыл глаза. Крупнотелая женщина в черной служебной куртке стояла перед ним, загораживая проход, контролер. - У вас есть билет? Он сунул руку в карман, вынул первый попавшийся клочок. Женщина щелкнула компостером и ушла, А он уставился на продырявленную бумажку. Это был магазинный чек, оставшийся от какой-то покупки. Не удивился. Столько было всякого со вчерашнего дня, что это дивом не показалось. Снова закрыл глаза. И чуть не вскочил, вдруг ясно увидев перед собой белое, помертвевшее лицо майора Демина. Черное пятно синяка у самого виска, струйка крови, вытекающая из уголка рта. Помотал головой и стал неотрывно смотреть в окно, боясь задремать и снова увидеть что-то подобное. На вокзале, выйдя из вагона, Андрей потоптался на платформе, жалея, что уехал из Епифаново. Куда теперь? Не к Гиданне же. Что подумает, если он явится? Решит, что с таким, бегающим за ней, можно и вовсе не считаться? И застыл от спасительной мысли: Епифан же прогнал. Можно сказать Гиданне: потому приехал, что не ко двору ом там, в Епифанове. И только так подумал, только успоколся, как уткнулся взглядом в такое, что лучше бы и не видеть. Женщина, очень похожая на Гиданну, в таком же сиреневом платье, стояла перед каким-то лысым пижоном в белом костюме, и тот целовал ее. Вроде бы в щечку, как встречающий, а там поди-ка разбери. Он медленно пошел к этой паре, чувствуя, как все сжимается в нем от обиды. Да видно отвлекся на миг, потому что не заметил, как подозрительная пара исчезла. А горечь от увиденного осталась, и она погнала его домой, в свою пустующую квартиру, где к одиночеству было не привыкать. Дома стояла духота, совсем нечем было дышать. Андрай распахнул окна, разделся до трусов, с затаенной надеждой покрутил краны в ванной. Кран с красной кнопочкой сердито зашипел, но воды не выдал ни капли - объявленный больше месяца назад летний профилактический ремонт труб, увы, не закончился. Расстроенный, Андрей походил по комнате, думая, что теперь делать. На глаза то и дело попадался телефон, дразнил красным блескучим боком. И ом снял трубку, набрал номер. - Аверкин? Ты что, опять на телефоне? - Кто это? - Да я же, Савельев, не узнаешь, что ли? - Савельев? Голос какой-то не такой. Ты чего не приехал? - Зачем? Я же в отпуске. - В отпуске? - Аверкин хохотнул с намеком, как умел только он. - А чего тогда звонишь? - Да так. - Небось спросить хочешь? - О чем? - О своей ведьмочке. Я же видел, как ты на нее пялился. А теперь мы все на нее поглядели. Вблизи. Про любовь нам битый час толковала да про Бога, да про какую-то энергию. Не путай с электроэнергией... Аверкин болтал в обычной своей манере, а Савельев молчал, вспоминая голос Гиданны, который слышал, сидя в вагоне электрички. Тоже про энергию говорила и тоже про любовь. Что это? Совпадение? - А чего она... приезжала-то? - спросил наконец. - Лекцию читала. Я думал, ты пригласил. А раз не ты, так Демин. Понимаешь, он ее про будущее спросил. Правда ли, мол, что провидит? А она ему: вы, говорит, не далее, как через полчаса, будете видеть что-то белое и нюхать что-то неприятное. А он: обедать поеду, скатерть-то белая. Мы, конечно, ха-ха! А она: нет, говорит, с вами, говорит, случится что-то нехорошее.