Страница:
И пожалел, что не полюбезничал с том пассажиркой в такси. Пригласить бы ее к себе, поговорить по душам... - Мы поговорим, - опять послышался голос. И опять никого рядом не оказалось. Теперь он испугался всерьез. Быстро поднялся к себе на пятый этаж. Не успел запереть эа собой дверь, как затрещал телефон. Еще не сняв трубку, понял: Гиданна. Хотел сразу сказать что-нибудь резкое, но, вместо этого оттянул пальцем щеку, прогнусавил в трубку: - Вам кого? - Андрей? Это была точно она. И голос спокойный, будто ничего не случилось. - Его нет. - Нет? Странно. Где же он? - Он умер, - Совсем? - В голосе насмешка. Кого угодно можно обмануть, только не Гиданну, - Совсем. - Жаль. А я его любила. - Что?! Но трубка уже частила гудками. Он опустился на стул и обхватил голову руками. "Все смеется, издевается!" - Любил волк кобылу, оставил хвост да гриву. - Что? - эхом отозвалась телефонная трубка, которую он все держал в руке. - Кто это? - Ты чего, не узнаешь? - Да я же, Аверкин. Ты в отделение не звонил? - Нет, зачем? - Демин в аварию попал. Живой, славу Богу. Она-то говорила, как знала. А он: обедать поеду. Вот и съездил. Чего молчишь? - Думаю, - сказал Андрей, с тревогой вспоминая привидевшееся ему разбитое лицо Демина. - Ну ладно, ложись спать. Умойся только. Он прошел в ванную, сунул голову под холодный кран. Затем лег и стал думать о Демине, о Гиданне, о том, что все-таки происходит? И уснул. И, как ему показалось, сразу же проснулся. Перед глазами маячил большой черный крест. Не испугался, лежал и глядел на крест, пытаясь сосредоточиться. Наконец понял: оконная рама на фоне светлеющего неба. Комната была наполнена серебристым сиянием. Как в праздники, когда на улице зажигали иллюминацию. И волнующе пахло сеном, как там, у речки. - Надо все вспомнить. Он чуть не подскочил, так явственно прозвучал голос, который никак нельзя было отмести к внутреннему голосу. - Как это?! Что вспомнить? На фоне окна шевельнулся прозрачный силуэт, похожий на тот, что был в такси. - Вспомнить все. С того момента, как взял книгу. Он сразу понял, о какой книге речь. - Что там вспоминать? Загрохотало, будто вертолет летит. Выскочил, а сарай-как свечка. - Где книга? - Сгорела, наверно. - Она не сгорела. Ее нет. - А я-то при чем? - Ты должен вспомнить. Ты держал в руках книгу, только ты один. - Я ее и не разглядел. - Это тебя спасло, - А что за книга? - Это смертному знать не дано. Открывший ее уходит в мир иной. Силуэт в окне был неподвижен, но вроде бы и пошевеливался, переливался, словно сотканный из утреннего тумана. Пришелец?! Вроде тех, что бродят вокруг деревни Епифаново?! Испугаться бы, но страха не было. Не пугала и явная угроза. Ведь он открывал ту, невесть откуда взявшуюся книгу. Только не запомнил, что там было написано. - Ты пришла по мою душу? - спросил Андрей совершенно спокойно. Во сне же. Во сне страха не бывает. - Ты должен вернуть книгу. - Но у меня ее нет. - Ты должен отнести книгу на место. Не открывай ее. Силуэт в окне заколыхался и начал таять. Как струйка дыма под легким ветерком. Когда Андрей окончательно проснулся, было уже утро. Взглянул на часы семь. "Опять семь, - подумал. - Господи, когда ж они меня в покое-то оставят?" Подумал так в совершенной уверенности, что отныне он, как говорят в органах, "под колпаком" и что хочет он или нет, а придется выполнять задание. Какое? Этого он не знал, но был уверен: придется. Было такое ощущение, будто его вызвали к начальству и он, еще не представляя дела, уже готов мчаться, куда прикажут. Голова была тяжелая после вчерашней выпивки да после недосыпу. Брошенный в угол рюкзак попался на глаза сразу. Вспомнилась ополовиненная в сарае фляга, и он подумал: не "поправиться" ли? Прежде никогда не опохмелялся, и сейчас его передернуло от одной мысли о спиртном. Пошел на кухню и долго пил воду прямо из чайника. Собрался было завалиться досыпать, но тут опять увидел рюкзак. И вспомнил, что флягу он вроде бы оставил там, в сене, поскольку вместо нее попалась под руку книга. Если книгу не взял, когда выскакивал из сарая, то флягу-то и подавно, не до того было, чтобы искать ее. Сидя на кровати, он развязал рюкзак, сунул внутрь руку и вытащил... книгу. Ту самую, без названия, с таинственным тиснением на кроваво-красной обложке. Хотел открыть и вдруг совершенно ясно увидел перед собой белое пламя, охватившее сарай со всех сторон. И совершенно ясно понял: если он сейчас откроет книгу, то случится пожар. Потому что книга непременно должна сгореть. Но ведь сгорит и дом, как тот сарай. Было много неясного во всем этом. Андрей, как следователь, неясностей не любил, аналитический ум его да и весь жизненный опыт требовали во всем досконально разобраться. Что за книга? Почему она должна сгореть? Чего так боятся эти неизвестные, донимающие его видениями? Имеет ли он право сам, не доложив по команде, скрывать книгу, эту, может быть, важную улику? И вообще, кто дал ему право решать единолично? - Не твоя, - вслух сказал он сам себе. - Книгу надо вернуть. И вдруг забегал по комнате, засобирался. Бросил книгу в рюкзак, завязал его потуже, чтобы труднее было развязывать, не соблазняться дорогой, торопливо оделся и побежал на вокзал. Как и в прошлый раз электричка будто ждала его: едва заскочил в вагон, двери захлопнулись. Он сел на свободное место и тут же уснул, прижимая рюкзак к животу. Потом, вспоминая все это, Андрей, сделал вывод, что кто-то берег его, заставив уснуть, чтобы не думать, не мучиться. И день был в точности такой же, как прошлый раз. Сияло солнце, над полями висело, переливалось знойное марево. Кроме Андрея на пустынную платформу сошла женщина, одна-единстванная, худенькая, невысокого роста, по-старушечьи повязанная платком. Не оглядываясь, она резво сбежала по бетонным ступеням на тропу, ведущую туда же, в Епифаново, и заторопилась, зачастила тонкими ногами под длинной юбкой.
Андрей тоже торопился: подгоняло внутреннее нетерпение, какое-то беспокойство, но он заставил себя поотстать от женщины: впереди дорога лесом, не испугать бы. Шел и все оглядывался на одинокую березу в поле, откуда прошлый раз появился тип с квадратной головой, потом куда-то исчезнувший. И в ту сторону поглядывал, где померещилась ему голая девка. Но никого теперь не было, совсем никого, то ли у пришельцев выходной, то ли без Гиданны им неинтересно устраивать свои спектакли. Благостная тишина поля немного успокоила Андрея. Раздражавшая дрожь во всем теле, не оставлявшая его с того самого момента, как проснулся и нашел в рюкзаке проклятую книгу, поослабла и давала знать о себе лишь лег им ознобом, время от времени пробегавшим от затылка к ногам. И мыслей никаких, даже Гиданна не вспоминалась. Был он вроде бы как сам не свой, глядел вокруг, а не видел ничего, перед глазами быстрым каледоскопом мелькали картины-горящий сарай, разбитый "газик" на дороге, белое, как мел, лицо майора Демина, незнакомый гараж под вывеской "Свет". И еще какойто пожар пламя кроваво отражалось в близкой воде, - и дед Епифан, бабка Татьяна, кто-то еще с молитвенно протянутыми перед собой руками, и опять, и опять пожары, пламя белое, бездымное.., - Мил человек! Андрей вздрогнул, замер на месте, увидел женщину, сидевшую в траве, ту самую, что вместе с ним сошла с поезда. Теперь он разглядел ее - старуха. Голос хоть и тонок по-молодому, а лицо все в морщинах, как печеное яблоко. - Гляжу, будто видела где. Возьми меня с собой. - Куда? - удивился Андрей. - В Епифаново тоже. Хоть и не боюсь, а все боязно одной-то. - Да мне что. - Я быстро хожу, не бойсь. Старушка резво поднялась с земли, отряхнулась и засеменила вперед по тропе. Через минуту сбавила прыть, пошла рядом, искоса взглядывая на Андрея. - Что-то ты, мил человек, не в себе как? Он пожал плечами и ничего не ответил. - Вроде тута ты и вроде нету тебя. - Нету меня, - сердито сказал Андрей. Его на чинал раздражать этот не в меру назойливый "божий одуванчик". - То-то я гляжу... И опять старушкиного молчания хватило на минуту, не больше. - А ты не из тех ли, что за Приходящими охотятся? - Не из тех. - И слава Богу. Все одно их не понять. Они, как мой муж покойный, царство ему небесное. Выпьет, бывало, и говорит, говорит, а чего-одному Богу известно. - А вы их видели, Приходящих? - спросил Андрей. - Как тебя вот. Последнее время, почитай, каждый вечер. Или утречком пораньше, особенно если туман. Любят они, когда туман-то. Выйдешь в огород, а он тут. Стоит прозрачный весь, ветром его качает, будто неделю не ел, сердешный. И говорит тихо, будто в ухо нашептывает. - Что говорит? - Поди пойми. Своего-то, когда выпьет, было не понять, а этого и подавно. - Про книжку спрашивал? Старушка дернулась, вроде запнулась, но больше ничем своего испуга не выказала. - Какие у меня книжки? Псалтырь есть, старый, так жалко отдавать-то. Принесла задачник, что внучек оставил, - не взял, Миновав березняк, прошли еще одно поле и еще один перелесок. Скоро должен был и лужок открыться, возле которого Андрей провел однажды дивную ночь. Воспоминания о той ночи стали для него вроде как спасательным кругом для утопающего. Все мучившее душу вмиг улетучивалось, стоило представить себя лежащим на сене возле речушки слушающим нежные веселые голоса. Так было. Вплоть до вчерашнего дня. Вчера, после того злополучного пожара, будто совсем отвернулась от него радость, захлестнула неведомая прежде подозрительность. И вдруг с поражающей внезапностью понял он - КНИГА, которую, не задумываясь, открыл и, сам не зная, унес с собой. В ней все дело. В голове не выстраивалось никакой логической цепи, подтверждающей эту версию, он просто знал, и все. Точно знал: все дело в КНИГЕ. И невольно прибавил шагу, заставив старушку поотстать. Внезапный восторг толкнулся в грудь, и Андрей решил: это от близости бочажка, возле которого живет радость. Вот оно, это место, только обойти темный косячок ельника-и будет, И в этот момент, когда он, расслабившись, торопил глаза и уже видел светлый изгиб речки, зеленый склончик к воде, стожок сена, в этот самый миг изза ельника донесся истошный вопль: - Постою-у-у!.. На краю-у-у-у!.. И захлебнулся на истеричной высоте, словно кричавшему внезапно зажали рот. - Батюшки, волки! - ахнула старушка. - Какие здесь волки! - сказал Андрей, сам на миг похолодевший от сатанинского визга, - Магнитофон орет. - Тьфу, нечистая сила! Развелось их... Ускорив шаг, Андрей увидел знакомую речушку с темными неподвижными заводями, но чистый лужок весь был в странных белых пятнах, стожок сена, прежде такой аккуратный, радующий глаз, весь был разбросан. Обломанные кусты у бочага, черное пятно дымящего кострища, измятая, запачканная трава - все это Андрей разом охватил взглядом, И еще ничего не поняв, но уже готовясь кинуться на помощь кому-то, чему-то, оглянулся на спутницу. Старушка сидела на земле, тыкалась пальцами то себе в рот, то в грудь, то в плечо. Казалось, ее внезапно разбил паралич, забыла, как надо креститься. - Не бойтесь, - сказал он. Но тут сам испугался, разглядев, что белые пятна на лугу-это человеческие тела, разбросанные в разных позах, совершенно голые. Одно из тел приподнялось, и стало ясно, что на траве валяются, загорают раздевшиеся донага парни, недоростки, дебилы, подонки... Слова одно злее другого вертелись на языке. - Эй! - крикнул Андрей и пошел к парням. - Прикройте срам-то! Один, лишь один из четверых приподнял голову, посмотрел на Андрея равнодушно, как на тень облака, и ничего не выразилось на его лице. И тут магнитофон взревел совсем уж оглушительно. Будто гора кастрюль и тарелок обрушилась на кухне и десяток испуганных кухарок разом заорали в испуге. Звуки, иными обалдуями называемые современной музыкой, были не столь уж редки в наше обезумевшее время, но, взревевшие в этом тихом оазисе, они вызвали противную дрожь во всем теле. Не в силах унять волну раздражения, Андрей шагнул к лежавшему на траве черному квадрату магнитофона, крикнул: - Озверели?! Убавьте звук! Не одни вы тут! Наклонился, крутнул попавшийся под руку маховичок. Магнитофон взревел еще громче, чуть не сшиб с ног немыслимыми децибелами. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Андрей злобно пнул магнитофон. Парни вскочили. Трое сразу кинулись к Андрею, а четвертый запрыгал на одной ноге, натягивая пятнистые от заплат джинсы. Он мог применить приемы, какие знал, но замешкался - мальчишки же. А потом ослепительно вспыхнуло в голове. И погасло. И упала тьма. Лежащего, его топтали и пинали. Подбежал тот, что успел надеть джинсь!, заорал: - Петькин маг-то, Петькин! Плати теперь! Он сдернул с Андрея рюкзак, зубами стал развязывать туго затянутый узел. Очнувшись, Андрей попытался встать, на него навалились, принялись связывать ремнями и выдернутым из рюкзака шнуром. Связывали неумело, мешая друг другу. Перед лицом мелькали голые животы, ляжки... - Откушу! - крикнул он. От него отскочили, примолкли. Тот, что был в джинсах, крутил ручки магнитофона. - Петькин маг! Петька за маг, знаешь?! Схватил рюкзак, вытряхнул содержимое. Красная книжка люминесцентно светилась в траве, привлекала внимание. - Не трогай! - крикнул Андрей. - Не открывай! Но перень уже открыл книгу. В тот же миг загрохотало в небе, и все, что было на лугу - брошенная одежда, рюкзак, сечо, даже, казалось, сама земля вспыхнуло белым сильным огнем. Близкое пламя обожгло бок, Андрей изогнулся, но и с другого боку что-то горело. Он видел, как вспыхнула на нем рубаажа, попытался вскочить на ноги, но опять упал во что-то черно-огненнее, закричал от безумной боли, но все же сообразил, покатился через бездымный огонь вниз, к воде. ...Боль! Какая боль!.. У боли же охранительная миссия, зачем же она растет беспредельно, доводит до беспамятства, до шока?.. Тяжко всплыла мысль об исцеляющей биоэнергии. Если болезнь - результат биоэнергетического дисбаланса, то боль - это подсознательное усилие привлечь внимание высших энергораспределительных центров организма к тому месту, которое болит. Сколько раз в жизни мы исцеляемся сами по себе, благодаря лишь внутреннему целенаправленному распределению биоэнергии? Ушибемся - и руки сами тянутся к ушибленному месту, трогают, гладят. А если боль растет - значит, организму надо, чтобы мозг забыл обо всем, кроме нее, чтобы всю биоэнергетическую мощь сосредоточил на ней, на болевой точке... Кто это? Зачем говорят о боли, о которой хочется забыть?.. Опоминаясь, Андрей видел перед собой дощатый потолок избы, напряженные лица Епифана, бабки Татьяны, старушки, с которой шел от станции, еще кого-то, хотел спросить, почему они держат его тут, а не отправляют в больницу, но только шевелил губами и снова впадал в беспамятство. И снова видел близко чьи-то безумные глаза. Растрепанные волосы спадали на лоб, бледные губы шевелились, произнося какие-то слова, которых он не слышал. Гиданна?! Кто-то водил над ним руками, точно так же, как Гиданна тогда в институте над чьей-то голой спиной, и Андрей чувствовал тепло, расслабляющее покалывание, стекающее с этих рук, глаза закрывались сами собой, и он засыпал. Во сне у него ничего не болело, во сне он ходил по чистому лугу у речки, а то и летал над ним, всему радуясь, все понимая. Во сне был другой мир, в котором он чувствовал себя хорошо и, зная, что предстоит возвращаться, не желал возвращения. Во сне встречал он легкую, прозрачную, как туман, женщину, ту самую, которую видел в окне своей комнаты, и вел с ней премудрые беседы. - ...Христос не считал обязательными ни законы, Противоречащие божественным установлениям, ни порядки, лишенные целесообразности. Христос признавал одну только власть истины и любви и служил им всей силой своей свободы. Он был свободен от мира и в том смысле, что не подчинялся заботам и страхам, сковывающим людей... Не удивляли Андрея разговоры о Христе, как не удивляет ничто, случающееся во сне. К тому же в последнее время Христос слишком часто снился ему, Он предполагал, что это неспроста, но в чем тут дело, не понимал. - ...Миллионы людей стремятся отрешиться от мирского. Слепое ли это подражательство или вызов унижающим человека, ограничивающим его свободу общественным нормам? Говорится: Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом. Не мечта ли о свободе породила идею божественности каждого? Или тоска, смутное воспоминание об изначальной свободе? Ничто ведь не рождается из ничего. Если есть тоска, значит, есть воспоминание, подсознательное, генетическое... - ...Луть к Богу-это путь к собственной божественности через добромыслие и доброделание, заповеданные Богом. Атеисты верят лишь в законы Природы, но и Природой заповедано доброделание. Добро жизненно и вечно, зло смертно, ибо самоуничтожимо. Бог, Природа, Гармония Вселенной - как ни называй, у всего в основе предопределенность добра, и религия-лишь божественный дар интуитивного предчувствия высшей закономерности... - А наука? - возразил Андрей. Туманный образ колыхнулся, и Андрей понял, что в этом мире сомнения не в чести. Он вообще все и сразу понимал в этом мире, можно было не спйрить, не переспрашивать. Но вопрос прозвучал, спугнул сон. И он увидел Гиданну. - Ты? Кто тебе сообщил? - Я сама... увидела. - Следила за мной? - Я все увидела твоими глазами. Андрей качнул головой. Предчувствия он еще понимал, но ясновидение? За столько километров? И ней думал: "А шут ее знает, может, она и это умеет", Гиданна улыбнулась, угадав его мысли. - Именно ясновидение. Только не чертовщина это, а наука. Да, да, милый, именно наука. Разве ты не слышал об опытах американских ученых Тарга и Путхоффа? Они отсылали одних людей в разные местности, а других просили нарисовать то, что видели первые. Результаты позволили сделать однозначный вывод: существует эффект видения чужими глазами... Ясно было, Гиданна заговаривает, отвлекает от боли, и он был до слез благодарен ей за то, что она рядом, что говорит и говорит, и руками, взглядом, дыханием, близостью своей берет на себя то, что мучает его. - Вчера я тебя совсем не видела, а сегодня вдруг... в огне. - Это книга. - Книга? Какая? - Чужая. Я вернул ее и... освободился... Уснул он внезапно и сразу увидел туманно и образ женщины, необычно переливающийся, вроде как рассерженный. Успел спросить себя: "Разве они в этом мире умеют сердиться?" - Ты должен забыть о Книге, - сказала женщина. - Но Гиданна... - Твое потаенное будет ей недоступно. Ему хотелось спросить, что это за книга такая, из-за которой столько хлопот, но вдруг сам все понял. И чуть не засмеялся, до того простой и будничной показалась версия, в которую он внезапно поверил. Люди есть люди... То есть не люди, а существа из того, высшего, пространства, они тоже не без недостатков. Любопытство ли кем овладело, или высокомерный замысел поиздеваться над низшими, но этот Некто замыслил подкинуть людям опасные для них знания и понаблюдать, что из этого получится. Вот и все. Да не учел истины, известной также и людям: кто умножает познания, умножает скорбь. Любая вещь, пока она не используется, мертва. Так и книга. Оживая в руках человека, она вызывает колебания во вселенском пси-поле. По этим-то колебаниям ее и находят, только по ним. Находят и... сжигают. Вместе со всем, что рядом... - Никто не пострадал, - сказала таинственная женщина. - Мальчишки разбежались, а ты... Ты выздоровеешь. И будешь видеть больше, чем другие. Не ищи научной разгадки своему всевидению. Верь, и все. Как верили многие. - Непривычно это, - сказал Андрей. - Наука все же... наука. - Как соленая вода, наука только разжигает жажду знания, никогда не успокаивая воспаленного ума. Но "благостное иго" Господне и "легкое бремя" Его дают уму то, чего не дает и не может дать жестокое иго и тяжкое неудобоносимое бремя науки". Так говорил один из великих вашего мира, Павел Флоренский. - Мне будет трудно, я неверующий. - Тебе не будет трудно. Ты поймешь подлинное место отстраненных от человека научных знаний. У вас уже многие говорят об этом. Консервативные академики, привыкшие считать, что знания - удел избранных, что никто не смеет сказать новое слово, если не путался в бесчисленных предшествующих учениях, эти академики возмущаются. Но и они догадываются, что наука давно тонет в трясине бессмысленных цифр, малообъясняющих фактов, путаных и часто опасных умозаключений. Наука все больше становится жречеством, непонятным людям, оторванным от интересов человека. Часто группы ученых объединяются в касты, служащие неизвестно кому. Отдельные отрасли науки замыкаются, становясь понятными только узкому кругу избранных. Считается, что нельзя стать ученым, не пройдя чистилища противоречивых научных догм. Не придается значения тому очевидному факту, что, пройдя такую школу, человек становится безвольным цитатчиком. Объявляются шарлатанами люди, встающие над такой наукой, отрицающие необходимость в любом случае ссылаться на авторитеты, выражающие свое и только свое. Утверждается: преемственность - главное в науке. Но справедливая в решении частных проблем преемственность не годится для обобщений, для проникновения за грань привычного, для знаний интуитивных. Всему живому в вашем мире, а человеку в особенности, великой эволюцией дана способность предчувствовать, предвидеть, предугадывать, знать, не зная. Интуитивное знание-стихийный опыт многомиллионнолетней истории всего живого и многомиллиарднолеткей истории неживого-в равной мере живет в каждом человеке и время от времени прорывается совершенно непонятными консервативной науке прозрениями одиночек...
Лежа с закрытыми глазами, Андрей долго соображал, откуда в нем сия премудрость? Никогда прежде не задумывался над такими вопросами и вдруг выдал монолог бескомпромиссного обозревателя, каких много развелось в наше безумное время. Сам выдал? Или кто-то подсказал? О туманном образе из своего сна он не вспоминал, образ этот быстро исчез, растворился, как исчезает, не задерживаясь в памяти, все приснившееся. - ...Что происходит? Я не знаю, что происходит, - услышал он голос Гиданны. Она говорила тихо, боясь разбудить Андрея. - Это скорее не "взять боль", а дать нечто здоровое. Кое-кто называет это "нечто" ОДОМ, тонким веществом, жизненной энергией. Больной организм на время как бы забывает, что значит быть здоровым. Ему надо об этом напомнить, вроде как упавшему помочь подняться. Все очень просто, никакой мистики. - Все-то у тебя просто. - Голос бабы Тани. - Конечно, просто. Сложность от нашего незнания, от непонимания или нежелания понять. Мир развивается от простого к сложному, а вот понимание человеком этого мира - от сложного к простому. Сколько недавно казавшегося невероятным стало обыденным? Так что никаких чудес не бывает... - А Христос? - неожиданно для самого себя спросил Андрей. В избе стало тихо, так тихо, что жужжание мухи, бьющейся в паутине где-то в сенях, показалось громким. Не открывая глаз, Андрей увидел, как Гиданна и баба Таня испуганно переглянулись, а потом на цыпочках подошли к кровати. - Что Христос? - тихо спросила Гиданна, думая, что он бредит. - Как там было-то? Коснулась его женщина и выздоровела. Христос даже сказал, что почувствовал, как из него излилась сила. И тогда чуда не было? - Не было. - Ничего себе. - Он открыл глаза и улыбнулся. - Разве религия может существовать без чуда? А говоришь - верующая. Баба Таня испуганно закрестилась, а Гиданна засмеялась, тихо и счастливо. - А говоришь - неверующий, - осторожно поддразнила она, стараясь продлить миг надежды. - А сам веришь в чудо. Он смотрел на нее, не отрываясь, и думал о том, что ему и в самом деле хочется верить в чудо. Чудом была она. Все в нем противилось тому, что Гиданна такая же, как все. - Нет, дорогой мой, - сказала Гиданна, и все в нем замерло от таких слов, - болезнь - это нарушение в человеке одической циркуляции, или, проще говоря, внутренней гармонии. Здоровый ОД сострадающего человека восстанавливает в больном нарушенную гармонию. Когда ты говоришь "возьми мою боль", это не значит, что я возьму и заболею. Здоровьем делятся, здоровьем, а не болезнью. - А я бы поболел. Чтобы ты за мной поухаживала. Женщины снова переглянулись, и он увидел испуг в глазах у обеих и прочел их мысли о том, не позвать ли сейчас же Епифана, тот один может разобраться, что такое происходит с Андреем, не заговаривается ли? Больной, в ведет себя как ни в чем не бывало... - Епифан сейчас придет. У калитки уже. Вы отвернитесь, я встану. Гиданна побледнела и отшатнулась, а баба Таня подбежала и принялась поправлять на нем легкое байковое одеяло. - Что ты, что ты, тебе нельзя! - Почему? - Больной ты. - Больной? Чего же в больницу не отправляете, если больной. Сообщили бы нашим, в отделение, приехали бы. - Куда тебя такого? Живого места нет. Мы сами, сами, мазями своими да словом Божьим. А Гиданна все стояла в стороне. Большие темные глаза на бледном лице были как два провала. И он увидел себя ее глазами, и сам испугался. Человек в горящей одежде, катающийся по траве. Человек совершенно голый, весь в пятнах ожогов. Лицо, искаженное гримасой боли... Но сейчас он не чувствовал никакой боли. Помнилось что-то такое, смутное, исчезающее. Пожар какой-то, что-то беспокоящее, от чего хотелось поскорей избавиться. Но все это было позади. - Дайте же встать. Он выпростал из-под одеяла руки, и Гиданна снова отшатнулась. Руки Андрея были белы и чисты. Потом медленно приблизилась, провела пальцами по коже и отдернула руку, будто обожглась. И опять протянула руку, осторожно взяла край одеяла, потянула на себя. - Э-ей, - засмеялся Андрей. - Я же не одетый. Но она все же отогнула одеяло, заглянула под него. Упавшие волосы ее щекотно коснулись груди. И опустила одеяло, обессиленно села на край кровати. - Это, это... Я не понимаю... Тихо стукнула дверь, заскрипели половицы в сенях, и в комнату просунулась сначала палка, а затем ввалился и сам Епифан все в том же ношеном-переношеном сером пиджаке. Остановился у порога, долго глядел на Андрея. И вдруг надломился в поясном поклоне. Баба Таня ойкнула, Гиданна вскочила с кровати, а Андрей засмеялся. - Что это ты? Как в церкви. - Я знаю что, - ответил старик. - Не каждому дается. Я же вижу.
Андрей тоже торопился: подгоняло внутреннее нетерпение, какое-то беспокойство, но он заставил себя поотстать от женщины: впереди дорога лесом, не испугать бы. Шел и все оглядывался на одинокую березу в поле, откуда прошлый раз появился тип с квадратной головой, потом куда-то исчезнувший. И в ту сторону поглядывал, где померещилась ему голая девка. Но никого теперь не было, совсем никого, то ли у пришельцев выходной, то ли без Гиданны им неинтересно устраивать свои спектакли. Благостная тишина поля немного успокоила Андрея. Раздражавшая дрожь во всем теле, не оставлявшая его с того самого момента, как проснулся и нашел в рюкзаке проклятую книгу, поослабла и давала знать о себе лишь лег им ознобом, время от времени пробегавшим от затылка к ногам. И мыслей никаких, даже Гиданна не вспоминалась. Был он вроде бы как сам не свой, глядел вокруг, а не видел ничего, перед глазами быстрым каледоскопом мелькали картины-горящий сарай, разбитый "газик" на дороге, белое, как мел, лицо майора Демина, незнакомый гараж под вывеской "Свет". И еще какойто пожар пламя кроваво отражалось в близкой воде, - и дед Епифан, бабка Татьяна, кто-то еще с молитвенно протянутыми перед собой руками, и опять, и опять пожары, пламя белое, бездымное.., - Мил человек! Андрей вздрогнул, замер на месте, увидел женщину, сидевшую в траве, ту самую, что вместе с ним сошла с поезда. Теперь он разглядел ее - старуха. Голос хоть и тонок по-молодому, а лицо все в морщинах, как печеное яблоко. - Гляжу, будто видела где. Возьми меня с собой. - Куда? - удивился Андрей. - В Епифаново тоже. Хоть и не боюсь, а все боязно одной-то. - Да мне что. - Я быстро хожу, не бойсь. Старушка резво поднялась с земли, отряхнулась и засеменила вперед по тропе. Через минуту сбавила прыть, пошла рядом, искоса взглядывая на Андрея. - Что-то ты, мил человек, не в себе как? Он пожал плечами и ничего не ответил. - Вроде тута ты и вроде нету тебя. - Нету меня, - сердито сказал Андрей. Его на чинал раздражать этот не в меру назойливый "божий одуванчик". - То-то я гляжу... И опять старушкиного молчания хватило на минуту, не больше. - А ты не из тех ли, что за Приходящими охотятся? - Не из тех. - И слава Богу. Все одно их не понять. Они, как мой муж покойный, царство ему небесное. Выпьет, бывало, и говорит, говорит, а чего-одному Богу известно. - А вы их видели, Приходящих? - спросил Андрей. - Как тебя вот. Последнее время, почитай, каждый вечер. Или утречком пораньше, особенно если туман. Любят они, когда туман-то. Выйдешь в огород, а он тут. Стоит прозрачный весь, ветром его качает, будто неделю не ел, сердешный. И говорит тихо, будто в ухо нашептывает. - Что говорит? - Поди пойми. Своего-то, когда выпьет, было не понять, а этого и подавно. - Про книжку спрашивал? Старушка дернулась, вроде запнулась, но больше ничем своего испуга не выказала. - Какие у меня книжки? Псалтырь есть, старый, так жалко отдавать-то. Принесла задачник, что внучек оставил, - не взял, Миновав березняк, прошли еще одно поле и еще один перелесок. Скоро должен был и лужок открыться, возле которого Андрей провел однажды дивную ночь. Воспоминания о той ночи стали для него вроде как спасательным кругом для утопающего. Все мучившее душу вмиг улетучивалось, стоило представить себя лежащим на сене возле речушки слушающим нежные веселые голоса. Так было. Вплоть до вчерашнего дня. Вчера, после того злополучного пожара, будто совсем отвернулась от него радость, захлестнула неведомая прежде подозрительность. И вдруг с поражающей внезапностью понял он - КНИГА, которую, не задумываясь, открыл и, сам не зная, унес с собой. В ней все дело. В голове не выстраивалось никакой логической цепи, подтверждающей эту версию, он просто знал, и все. Точно знал: все дело в КНИГЕ. И невольно прибавил шагу, заставив старушку поотстать. Внезапный восторг толкнулся в грудь, и Андрей решил: это от близости бочажка, возле которого живет радость. Вот оно, это место, только обойти темный косячок ельника-и будет, И в этот момент, когда он, расслабившись, торопил глаза и уже видел светлый изгиб речки, зеленый склончик к воде, стожок сена, в этот самый миг изза ельника донесся истошный вопль: - Постою-у-у!.. На краю-у-у-у!.. И захлебнулся на истеричной высоте, словно кричавшему внезапно зажали рот. - Батюшки, волки! - ахнула старушка. - Какие здесь волки! - сказал Андрей, сам на миг похолодевший от сатанинского визга, - Магнитофон орет. - Тьфу, нечистая сила! Развелось их... Ускорив шаг, Андрей увидел знакомую речушку с темными неподвижными заводями, но чистый лужок весь был в странных белых пятнах, стожок сена, прежде такой аккуратный, радующий глаз, весь был разбросан. Обломанные кусты у бочага, черное пятно дымящего кострища, измятая, запачканная трава - все это Андрей разом охватил взглядом, И еще ничего не поняв, но уже готовясь кинуться на помощь кому-то, чему-то, оглянулся на спутницу. Старушка сидела на земле, тыкалась пальцами то себе в рот, то в грудь, то в плечо. Казалось, ее внезапно разбил паралич, забыла, как надо креститься. - Не бойтесь, - сказал он. Но тут сам испугался, разглядев, что белые пятна на лугу-это человеческие тела, разбросанные в разных позах, совершенно голые. Одно из тел приподнялось, и стало ясно, что на траве валяются, загорают раздевшиеся донага парни, недоростки, дебилы, подонки... Слова одно злее другого вертелись на языке. - Эй! - крикнул Андрей и пошел к парням. - Прикройте срам-то! Один, лишь один из четверых приподнял голову, посмотрел на Андрея равнодушно, как на тень облака, и ничего не выразилось на его лице. И тут магнитофон взревел совсем уж оглушительно. Будто гора кастрюль и тарелок обрушилась на кухне и десяток испуганных кухарок разом заорали в испуге. Звуки, иными обалдуями называемые современной музыкой, были не столь уж редки в наше обезумевшее время, но, взревевшие в этом тихом оазисе, они вызвали противную дрожь во всем теле. Не в силах унять волну раздражения, Андрей шагнул к лежавшему на траве черному квадрату магнитофона, крикнул: - Озверели?! Убавьте звук! Не одни вы тут! Наклонился, крутнул попавшийся под руку маховичок. Магнитофон взревел еще громче, чуть не сшиб с ног немыслимыми децибелами. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Андрей злобно пнул магнитофон. Парни вскочили. Трое сразу кинулись к Андрею, а четвертый запрыгал на одной ноге, натягивая пятнистые от заплат джинсы. Он мог применить приемы, какие знал, но замешкался - мальчишки же. А потом ослепительно вспыхнуло в голове. И погасло. И упала тьма. Лежащего, его топтали и пинали. Подбежал тот, что успел надеть джинсь!, заорал: - Петькин маг-то, Петькин! Плати теперь! Он сдернул с Андрея рюкзак, зубами стал развязывать туго затянутый узел. Очнувшись, Андрей попытался встать, на него навалились, принялись связывать ремнями и выдернутым из рюкзака шнуром. Связывали неумело, мешая друг другу. Перед лицом мелькали голые животы, ляжки... - Откушу! - крикнул он. От него отскочили, примолкли. Тот, что был в джинсах, крутил ручки магнитофона. - Петькин маг! Петька за маг, знаешь?! Схватил рюкзак, вытряхнул содержимое. Красная книжка люминесцентно светилась в траве, привлекала внимание. - Не трогай! - крикнул Андрей. - Не открывай! Но перень уже открыл книгу. В тот же миг загрохотало в небе, и все, что было на лугу - брошенная одежда, рюкзак, сечо, даже, казалось, сама земля вспыхнуло белым сильным огнем. Близкое пламя обожгло бок, Андрей изогнулся, но и с другого боку что-то горело. Он видел, как вспыхнула на нем рубаажа, попытался вскочить на ноги, но опять упал во что-то черно-огненнее, закричал от безумной боли, но все же сообразил, покатился через бездымный огонь вниз, к воде. ...Боль! Какая боль!.. У боли же охранительная миссия, зачем же она растет беспредельно, доводит до беспамятства, до шока?.. Тяжко всплыла мысль об исцеляющей биоэнергии. Если болезнь - результат биоэнергетического дисбаланса, то боль - это подсознательное усилие привлечь внимание высших энергораспределительных центров организма к тому месту, которое болит. Сколько раз в жизни мы исцеляемся сами по себе, благодаря лишь внутреннему целенаправленному распределению биоэнергии? Ушибемся - и руки сами тянутся к ушибленному месту, трогают, гладят. А если боль растет - значит, организму надо, чтобы мозг забыл обо всем, кроме нее, чтобы всю биоэнергетическую мощь сосредоточил на ней, на болевой точке... Кто это? Зачем говорят о боли, о которой хочется забыть?.. Опоминаясь, Андрей видел перед собой дощатый потолок избы, напряженные лица Епифана, бабки Татьяны, старушки, с которой шел от станции, еще кого-то, хотел спросить, почему они держат его тут, а не отправляют в больницу, но только шевелил губами и снова впадал в беспамятство. И снова видел близко чьи-то безумные глаза. Растрепанные волосы спадали на лоб, бледные губы шевелились, произнося какие-то слова, которых он не слышал. Гиданна?! Кто-то водил над ним руками, точно так же, как Гиданна тогда в институте над чьей-то голой спиной, и Андрей чувствовал тепло, расслабляющее покалывание, стекающее с этих рук, глаза закрывались сами собой, и он засыпал. Во сне у него ничего не болело, во сне он ходил по чистому лугу у речки, а то и летал над ним, всему радуясь, все понимая. Во сне был другой мир, в котором он чувствовал себя хорошо и, зная, что предстоит возвращаться, не желал возвращения. Во сне встречал он легкую, прозрачную, как туман, женщину, ту самую, которую видел в окне своей комнаты, и вел с ней премудрые беседы. - ...Христос не считал обязательными ни законы, Противоречащие божественным установлениям, ни порядки, лишенные целесообразности. Христос признавал одну только власть истины и любви и служил им всей силой своей свободы. Он был свободен от мира и в том смысле, что не подчинялся заботам и страхам, сковывающим людей... Не удивляли Андрея разговоры о Христе, как не удивляет ничто, случающееся во сне. К тому же в последнее время Христос слишком часто снился ему, Он предполагал, что это неспроста, но в чем тут дело, не понимал. - ...Миллионы людей стремятся отрешиться от мирского. Слепое ли это подражательство или вызов унижающим человека, ограничивающим его свободу общественным нормам? Говорится: Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом. Не мечта ли о свободе породила идею божественности каждого? Или тоска, смутное воспоминание об изначальной свободе? Ничто ведь не рождается из ничего. Если есть тоска, значит, есть воспоминание, подсознательное, генетическое... - ...Луть к Богу-это путь к собственной божественности через добромыслие и доброделание, заповеданные Богом. Атеисты верят лишь в законы Природы, но и Природой заповедано доброделание. Добро жизненно и вечно, зло смертно, ибо самоуничтожимо. Бог, Природа, Гармония Вселенной - как ни называй, у всего в основе предопределенность добра, и религия-лишь божественный дар интуитивного предчувствия высшей закономерности... - А наука? - возразил Андрей. Туманный образ колыхнулся, и Андрей понял, что в этом мире сомнения не в чести. Он вообще все и сразу понимал в этом мире, можно было не спйрить, не переспрашивать. Но вопрос прозвучал, спугнул сон. И он увидел Гиданну. - Ты? Кто тебе сообщил? - Я сама... увидела. - Следила за мной? - Я все увидела твоими глазами. Андрей качнул головой. Предчувствия он еще понимал, но ясновидение? За столько километров? И ней думал: "А шут ее знает, может, она и это умеет", Гиданна улыбнулась, угадав его мысли. - Именно ясновидение. Только не чертовщина это, а наука. Да, да, милый, именно наука. Разве ты не слышал об опытах американских ученых Тарга и Путхоффа? Они отсылали одних людей в разные местности, а других просили нарисовать то, что видели первые. Результаты позволили сделать однозначный вывод: существует эффект видения чужими глазами... Ясно было, Гиданна заговаривает, отвлекает от боли, и он был до слез благодарен ей за то, что она рядом, что говорит и говорит, и руками, взглядом, дыханием, близостью своей берет на себя то, что мучает его. - Вчера я тебя совсем не видела, а сегодня вдруг... в огне. - Это книга. - Книга? Какая? - Чужая. Я вернул ее и... освободился... Уснул он внезапно и сразу увидел туманно и образ женщины, необычно переливающийся, вроде как рассерженный. Успел спросить себя: "Разве они в этом мире умеют сердиться?" - Ты должен забыть о Книге, - сказала женщина. - Но Гиданна... - Твое потаенное будет ей недоступно. Ему хотелось спросить, что это за книга такая, из-за которой столько хлопот, но вдруг сам все понял. И чуть не засмеялся, до того простой и будничной показалась версия, в которую он внезапно поверил. Люди есть люди... То есть не люди, а существа из того, высшего, пространства, они тоже не без недостатков. Любопытство ли кем овладело, или высокомерный замысел поиздеваться над низшими, но этот Некто замыслил подкинуть людям опасные для них знания и понаблюдать, что из этого получится. Вот и все. Да не учел истины, известной также и людям: кто умножает познания, умножает скорбь. Любая вещь, пока она не используется, мертва. Так и книга. Оживая в руках человека, она вызывает колебания во вселенском пси-поле. По этим-то колебаниям ее и находят, только по ним. Находят и... сжигают. Вместе со всем, что рядом... - Никто не пострадал, - сказала таинственная женщина. - Мальчишки разбежались, а ты... Ты выздоровеешь. И будешь видеть больше, чем другие. Не ищи научной разгадки своему всевидению. Верь, и все. Как верили многие. - Непривычно это, - сказал Андрей. - Наука все же... наука. - Как соленая вода, наука только разжигает жажду знания, никогда не успокаивая воспаленного ума. Но "благостное иго" Господне и "легкое бремя" Его дают уму то, чего не дает и не может дать жестокое иго и тяжкое неудобоносимое бремя науки". Так говорил один из великих вашего мира, Павел Флоренский. - Мне будет трудно, я неверующий. - Тебе не будет трудно. Ты поймешь подлинное место отстраненных от человека научных знаний. У вас уже многие говорят об этом. Консервативные академики, привыкшие считать, что знания - удел избранных, что никто не смеет сказать новое слово, если не путался в бесчисленных предшествующих учениях, эти академики возмущаются. Но и они догадываются, что наука давно тонет в трясине бессмысленных цифр, малообъясняющих фактов, путаных и часто опасных умозаключений. Наука все больше становится жречеством, непонятным людям, оторванным от интересов человека. Часто группы ученых объединяются в касты, служащие неизвестно кому. Отдельные отрасли науки замыкаются, становясь понятными только узкому кругу избранных. Считается, что нельзя стать ученым, не пройдя чистилища противоречивых научных догм. Не придается значения тому очевидному факту, что, пройдя такую школу, человек становится безвольным цитатчиком. Объявляются шарлатанами люди, встающие над такой наукой, отрицающие необходимость в любом случае ссылаться на авторитеты, выражающие свое и только свое. Утверждается: преемственность - главное в науке. Но справедливая в решении частных проблем преемственность не годится для обобщений, для проникновения за грань привычного, для знаний интуитивных. Всему живому в вашем мире, а человеку в особенности, великой эволюцией дана способность предчувствовать, предвидеть, предугадывать, знать, не зная. Интуитивное знание-стихийный опыт многомиллионнолетней истории всего живого и многомиллиарднолеткей истории неживого-в равной мере живет в каждом человеке и время от времени прорывается совершенно непонятными консервативной науке прозрениями одиночек...
Лежа с закрытыми глазами, Андрей долго соображал, откуда в нем сия премудрость? Никогда прежде не задумывался над такими вопросами и вдруг выдал монолог бескомпромиссного обозревателя, каких много развелось в наше безумное время. Сам выдал? Или кто-то подсказал? О туманном образе из своего сна он не вспоминал, образ этот быстро исчез, растворился, как исчезает, не задерживаясь в памяти, все приснившееся. - ...Что происходит? Я не знаю, что происходит, - услышал он голос Гиданны. Она говорила тихо, боясь разбудить Андрея. - Это скорее не "взять боль", а дать нечто здоровое. Кое-кто называет это "нечто" ОДОМ, тонким веществом, жизненной энергией. Больной организм на время как бы забывает, что значит быть здоровым. Ему надо об этом напомнить, вроде как упавшему помочь подняться. Все очень просто, никакой мистики. - Все-то у тебя просто. - Голос бабы Тани. - Конечно, просто. Сложность от нашего незнания, от непонимания или нежелания понять. Мир развивается от простого к сложному, а вот понимание человеком этого мира - от сложного к простому. Сколько недавно казавшегося невероятным стало обыденным? Так что никаких чудес не бывает... - А Христос? - неожиданно для самого себя спросил Андрей. В избе стало тихо, так тихо, что жужжание мухи, бьющейся в паутине где-то в сенях, показалось громким. Не открывая глаз, Андрей увидел, как Гиданна и баба Таня испуганно переглянулись, а потом на цыпочках подошли к кровати. - Что Христос? - тихо спросила Гиданна, думая, что он бредит. - Как там было-то? Коснулась его женщина и выздоровела. Христос даже сказал, что почувствовал, как из него излилась сила. И тогда чуда не было? - Не было. - Ничего себе. - Он открыл глаза и улыбнулся. - Разве религия может существовать без чуда? А говоришь - верующая. Баба Таня испуганно закрестилась, а Гиданна засмеялась, тихо и счастливо. - А говоришь - неверующий, - осторожно поддразнила она, стараясь продлить миг надежды. - А сам веришь в чудо. Он смотрел на нее, не отрываясь, и думал о том, что ему и в самом деле хочется верить в чудо. Чудом была она. Все в нем противилось тому, что Гиданна такая же, как все. - Нет, дорогой мой, - сказала Гиданна, и все в нем замерло от таких слов, - болезнь - это нарушение в человеке одической циркуляции, или, проще говоря, внутренней гармонии. Здоровый ОД сострадающего человека восстанавливает в больном нарушенную гармонию. Когда ты говоришь "возьми мою боль", это не значит, что я возьму и заболею. Здоровьем делятся, здоровьем, а не болезнью. - А я бы поболел. Чтобы ты за мной поухаживала. Женщины снова переглянулись, и он увидел испуг в глазах у обеих и прочел их мысли о том, не позвать ли сейчас же Епифана, тот один может разобраться, что такое происходит с Андреем, не заговаривается ли? Больной, в ведет себя как ни в чем не бывало... - Епифан сейчас придет. У калитки уже. Вы отвернитесь, я встану. Гиданна побледнела и отшатнулась, а баба Таня подбежала и принялась поправлять на нем легкое байковое одеяло. - Что ты, что ты, тебе нельзя! - Почему? - Больной ты. - Больной? Чего же в больницу не отправляете, если больной. Сообщили бы нашим, в отделение, приехали бы. - Куда тебя такого? Живого места нет. Мы сами, сами, мазями своими да словом Божьим. А Гиданна все стояла в стороне. Большие темные глаза на бледном лице были как два провала. И он увидел себя ее глазами, и сам испугался. Человек в горящей одежде, катающийся по траве. Человек совершенно голый, весь в пятнах ожогов. Лицо, искаженное гримасой боли... Но сейчас он не чувствовал никакой боли. Помнилось что-то такое, смутное, исчезающее. Пожар какой-то, что-то беспокоящее, от чего хотелось поскорей избавиться. Но все это было позади. - Дайте же встать. Он выпростал из-под одеяла руки, и Гиданна снова отшатнулась. Руки Андрея были белы и чисты. Потом медленно приблизилась, провела пальцами по коже и отдернула руку, будто обожглась. И опять протянула руку, осторожно взяла край одеяла, потянула на себя. - Э-ей, - засмеялся Андрей. - Я же не одетый. Но она все же отогнула одеяло, заглянула под него. Упавшие волосы ее щекотно коснулись груди. И опустила одеяло, обессиленно села на край кровати. - Это, это... Я не понимаю... Тихо стукнула дверь, заскрипели половицы в сенях, и в комнату просунулась сначала палка, а затем ввалился и сам Епифан все в том же ношеном-переношеном сером пиджаке. Остановился у порога, долго глядел на Андрея. И вдруг надломился в поясном поклоне. Баба Таня ойкнула, Гиданна вскочила с кровати, а Андрей засмеялся. - Что это ты? Как в церкви. - Я знаю что, - ответил старик. - Не каждому дается. Я же вижу.