Рыбин Владимир. Здравствуй, Галактика! (сборник)

   — Далеко ль собрался на этой колымаге?
   Есть в нас такая привычка: все-то нам хочется чужие поступки на себя примерить.
   — Мне эта машина нужна не как средство передвижения, — сказал Сергей.
   — Вот те на! А для чего тогда колеса существуют? Может, ты коллекционером заделался? Тогда авто не для нас, работяг. Без штанов останешься. Ты уж лучше берись за марки — дешевле обойдется.
   — Да нет, — говорит, — я тут одно изобретение изобретаю.
   — К авто?
   — Ну…
   В общем, надоел я ему. Но у Сергея терпение — позавидуешь. Больше, чем у продавщицы в пивном киоске. Та целый день такое в своем окошке слушает, что, доведись до меня, давно бы озверел. А той все словечки как с гуся вода. Вот и Сергей — приставай не приставай, все равно не нахмурится. Словно уши выключает. Слушает, а думает о своем. Я как-то для эксперимента таз уронил в коридоре. Грохот был!.. Собака за забором заикаться начала. А Сергей хоть бы ухом повел. И на этот раз он нисколько не разозлился на мои приставания, сказал спокойно:
   — Пантелеич, я знаю, ты можешь быть гениальным учеником, но я плохой учитель. Все равно всего тебе не втолкую. Но ты великий слесарь. Помоги мне, пожалуйста, сделать одну штуковину…
   Вот так всегда: вроде уест и вроде похвалит. Стоишь и не знаешь, дуться или улыбаться.
   Я на Серегу никогда не обижался. Чутьем чуял в нем человека, каких поискать, и мастера, каких даже искать не надо — все равно не найти. Он раз показал мне пустую поллитровку — «грешок молодости», как он выразился, а в ней целый завод работает: станки крутятся, конвейеры ползут, люди бегают. И неизвестно, что за сила их двигает. Я сначала подумал, что он туда батарейку засунул, а оказалось — ничего. Оказалось, что все заводится уже тем, что кто-то берет в руки эту «заводную поллитровку» да крутит ее, рассматривая.
   Домик у нас двухэтажный — внизу я живу, вверху он. И слава богу, что больше соседей нет, а то бы наговорили всякого. Так вот, слышимость у нас через потолок сами знаете какая, и я всю Серегину автоматику узнаю по звуку. И как двери у него сами собой открываются, и как кровать по утрам переворачивается, превращается в стол… Великий чудак мой сосед, редкий умник. А не заносится. Чуть посложней работа, стучится ко мне: «Давай, Пантелеич, выручай».
   Делал я ему всякие штуки замысловатые. А тут гляжу на чертеж и в глазах рябь.
   — Что это? — спрашиваю. — Как тут разобраться?
   — А я и сам с трудом разбираюсь. Вот тебе другие чертежики. Выполняй их по очереди и все сообразишь.
   Леший знает, что это была за штуковина и зачем. Все вместе размером в небольшой чемодан. Снаружи она и впрямь походила на чемодан, только тяжелый, железный. А внутри, если открыть, черт ногу сломит: секции, отделеньица, камеры всякие. На год работы.
   — Этот чемоданчик, если кому заказать, обойдется не дешевле автомобиля.
   — Конечно, Пантелеич, не поскуплюсь. Я ведь понимаю: не всякий такое сумеет. Только, сам знаешь, денег у меня кот наплакал…
   Тут я рассердился.
   — Денег нет, а машину покупаешь?
   — Так это, — говорит, — к машине чемодан. Без него мне и автомобиль не нужен.
   — Вроде мотора, что ли?
   — Вот, вот, вроде этого, только поважней.
   Попробуйте догадайтесь, что в машине важней мотора? Разве колеса? Ну да если Сергей говорит, значит, есть что и поважней. А нет, так приделает. Это уж я точно знаю.
   Прошло две недели. Каждый день я после работы в слесарке оставался. И по выходным в своей сараюшке копался, все железный чемодан делал. Совсем измучился. Хоть бы знать, что к чему. А то ведь нет хуже неизвестное делать. Так бывает: приносят в цех заказ, а зачем и для чего — не говорят. И никакого тебе удовольствия. Ну там, может быть, государственные секреты, а тут родной сосед — и те же муки?!
   Не выдержал, пошел стучаться в Серегин сарай. Вышел он, шатается. Глаза красные, словно вчера на свадьбе гулял.
   — Ты, — спрашиваю, — по ночам-то спишь?
   — А ты бы спал на моем месте?
   — На твоем месте я бы пешком на работу ходил.
   — А у меня отпуск.
   — Ты что же, отпуск в сарае проводишь? Взаперти? Если уж такой чокнутый, — говорю, — так хоть бы на дворе в машине-то копался. Все на свету. А лучше ехал бы ты, раз в отпуске, куда-нибудь отдыхать.
   Вот тогда он и раскрылся.
   — Пантелеич, — спрашивает, — тебе можно тайны доверять?
   Я даже обиделся. А кто бы не обиделся? Разве есть такой человек, который признался бы, что ему нельзя доверять?
   — Мне и в самом деле нужно уехать ненадолго. Можешь мою квартиру посторожить?
   — Чего ее сторожить?
   — Так, на всякий случай. Ты, главное, слушай, что там у меня происходить будет. Если услышишь какой звук, сразу мне телеграмму. Понял?
   — Чего тут не понять.
   — Это все для науки. Наука она знаешь какая капризная?..
   Так я и забыл расспросить о чемодане. А на другой день он уехал, и я стал сторожить его замки.
   Три дня прошло тихо-мирно. А потом глянул я на счетчик у Серегиной квартиры и ахнул: крутится как бешеный. «Что, — думаю, — за оказия? Может, свет забыл погасить? Поглядел на окна — темны. Дал телеграмму, как условились: так, мол, и так, дорого тебе отпуск обойдется. Назавтра получаю ответ: «Пусть крутится, как-нибудь расплачусь».
   Снова стал сторожить. По утрам и вечерам, а то и среди ночи, когда вставал, поднимался на второй этаж, прикладывал ухо к двери, прислушивался. Я уже ко всему был приучен и, пожалуй, не слишком бы удивился, если бы у него дома стулья вдруг сами собой заплясали. А услышал свист. Тихий такой, но до того пронзительный, что прямо не по себе становилось. Будто далеко-далеко визжит кто-то на самой невозможной ноте. Снова отстучал телеграмму. И получил ответ: «Спасибо, Пантелеич. Пусть свистит. Сторожи дальше».
   И вот как-то ночью разбудил меня стук наверху — вроде упало что-то. Вскочил я, затаил дыхание, прислушался. И тут ка-ак ударит, ведь дом ходуном заходил. Постучал я щеткой в потолок, когда все затихло:
   — Серега, ты, что ли?
   Молчание. Бывает же так: тихо, а чувствуешь — тревожно. Выглянул в окно — светает. Во дворе дорожки поблескивают: видно, дождь прошел. У сарая коты обнюхиваются. Береза космы развесила, не шелохнется.
   Выбежал я во двор, глянул на Серегины окна — темны, как вчера. Решил уж досыпать идти, да на лестнице глянул на счетчик, а он стоит.
   Описал в телеграмме все, что видел и слышал, полтора рубля заплатил. В тот же день Сергей и примчался, на такси прикатил. Не входя в квартиру, стал расспрашивать, что да как. Выслушал, походил по двору, а потом взял кирпичину да ка-ак запустит в собственное окно.
   — Что ты, — говорю, — ошалел?
   — Может быть, Пантелеич, может, и ошалел. А может, иначе нельзя.
   Отомкнули мы его замки, принюхались — гарью пахнет. А посередине комнаты кошка лежит скрюченная, обгорелая. Сергей сразу кинулся куда-то в угол. А там темное пятно в полстены, обои обуглились. Под ними на толстом фарфоровом набалдашнике стояла у стены черная искореженная коробка. Две таких же целых стояли рядом. Эти были прикрыты стеклянными круглыми аквариумами и оплетены проволокой. Хотел я расспросить обо всем, а тут милиционер наш участковый входит.
   — Говорят, ночью взрыв был? Что происходит? — И пошел по комнате. Пятно на стене потрогал, а потом к Сереге подступился.
   — Кто стекло разбил?
   — Я, по неосторожности.
   — Откуда пятно на стене?
   — От аккумулятора. Стоял тут, хлеба не просил, а кошка как-то залезла в комнату, замкнула контакты, и получилось короткое замыкание.
   — Сколько работаю, не слышал, чтобы аккумуляторы взрывались.
   Поморщился Серега, однако стал объяснять:
   — Видите ли, это не такой аккумулятор, как в автомобиле. Это вроде конденсатора, только со свойствами аккумулятора. И гораздо мощнее.
   — Изобретение, что ли?
   — Вроде этого.
   — А где вы работаете? Пожалте документик.
   Посмотрел, покачал головой.
   — Что это вы, гражданин изобретатель, секретные изобретения дома держите?
   — Оно не секретное.
   — Нет, так будет. Я в этом деле тоже кое-что кумекаю.
   — Не будет. Не верят мне.
   — Любому шоферу дай аккумулятор понадежней — обрадуется.
   — Дело не в аккумуляторе.
   — В чем же?
   — В гравитонции.
   — Кто такая?
   — Это такое вещество. Аккумулирует гравитацию.
   — Земное притяжение, что ли?
   — Не только земное. Вообще гравитацию.
   — А зачем она, то есть оно, вам? Для какой, так сказать, надобности?
   Такой, понимаете, попался любитель науки. Сначала Серега неохотно объяснял, а потом разошелся. Выволок из-за шкафа черную доску, такую, как в школе, только поменьше, и пошел сыпать формулами. Даже я, уж на что знаю Серегу — все-таки сосед, — и то рот разинул. А участковый через четверть часа дремать начал.
   Очнулся другим человеком — ласковым, вежливым. Руки нам пожал и откланялся.
   Посидели мы с Серегой, помолчали. Чекушку с расстройства раскупорили. Я принес. Ибо у Сереги никогда запаса не было.
   — Спасибо тебе, — сказал он. — Здорово ты меня выручил.
   — Ты бы, — говорю, — друг Серега, хоть бы рассказал мне про свои дела. А то по незнанию и сболтну чего лишнего.
   — Так я только что все рассказал, — удивился он. — Вон и формулы на доске.
   Теперь удивился я. Ну и язык у этих ученых! Говорят как на духу, а поди пойми.
   — Ты, — говорю, — давай по-человечески рассказывай.
   Тут он и выложил все как есть.
   — Понимаешь, Пантелеич, нашел я вещество, которое при определенных условиях аккумулирует гравитацию…
   — Где нашел-то?
   — Открыл, значит. Представь себе килограммовую гирьку. Как ее ни клади, хоть прямо, хоть на бок, она все равно килограмм весит. А мой гравитонций может менять свой вес: то тебе полкило в той гирьке, то сразу два…
   — Вот, — говорю, — торгаши обрадуются.
   Он даже не усмехнулся.
   — …Я и подумал: если вес может меняться в большую или меньшую сторону, то почему бы ему не меняться в отрицательную?
   — То есть чтобы его совсем не было?
   — Вот-вот. Бросаешь такую гирьку на пол, а она падает на потолок.
   — Нет, — говорю, — за такие гирьки тебя не похвалят.
   — Не в гирьках дело. Это же открытие!
   — А если открытие, чего ж ты мне голову морочишь? Беги в эту контору, которая открытиями занимается. А то кто-нибудь другой откроет твои гирьки.
   Вздохнул мой Серега.
   — Разве ж, — говорит, — не бегал. Все как есть описывал. А они не верят, дилетантом обзывают. Не может, говорят, быть такого.
   — А ты им гирьку покажи.
   — Показывал. Не гирьку, конечно. Гирька — это так, для образного выражения. Опыт я им показывал.
   — Ну и что?
   — Ахают, а не верят. Тут, говорят, надо разобраться. Нет такого закона природы. А на нет и суда нет… Ну представь, придешь ты завтра на работу и начнешь рассказывать, что дома по потолку ходил. Поверят?
   — Спьяну, скажут.
   — Вот именно. Теперь мы запросто в самолетах летаем. А лет триста назад изобретателя самолета сожгли бы на костре. Хотя птицы в то время тоже летали и всем было ясно, что полет в принципе возможен. Понимаешь, Пантелеич, ведь природа от нас ничего не таит. У нее все на виду. А видим мы не все, потому что мало зрения, нужно еще и понимание. А понимание зависит от осознанного жизненного опыта, от знаний. Брось самую умную обезьяну в ванну — думаешь, она откроет закон Архимеда? Да если ей его и растолковать, все равно не поймет. Потому что всему свое время и винить тут некого. У людей ведь тоже случается подобное. В семнадцатом веке жил во Франции ученый Дени Папен. Уважаемый был человек, профессор, член королевской академии. Изобрел он паровоз и подводную лодку. И остался непонятым. Через сто с лишним лет все это пришлось снова изобретать.
   — И ты сто лет собираешься ждать?
   — Ну уж нет! Я постараюсь доказать свое. И очень скоро…
   Заморочил мне голову Серега.
   — Ну хорошо, а зачем окно разбил?
   — На всякий случай. Прежде у меня при разрядке глаза пощипывало. Вдруг газ какой образуется? Дело-то новое…
   Видели вы таких чудиков, чтобы на всякий случай окна в своем доме вышибали? Ну да не мое это дело. Мое дело железный чемодан мастерить. Намучился я с ним. Да еще и Серега на нервы действовал, каждый день спрашивал. Я уж порой не выдерживал, отшивал:
   — Сам изобрел, сам и терпи. Заказал бы чего попроще, ключ там или еще что, сразу бы и получил.
   Но все же я чемодан сделал. Сам удивился. Такой хороший вышел, что прямо хоть себе оставляй. Ну и Сергей, понятно, обрадовался. Целый вечер гладил его как дитю малую.
   — Теперь, — говорит, — ты мне, Пантелеич, поролону достань. Того, что ковриками продается. Штук сто ковриков нужно.
   — Господи, зачем тебе столько?
   — Для безопасности. Вообще-то больше надо, но на большее у меня денег нет, больно уж они дорогие…
   Сколько раз я ругался в одиночку. Вот сосед попался! Был бы свой брат — работяга, все было бы просто и ясно. Сегодня телевизор, завтра телевизор, а послезавтра опять же домино. Досуг как досуг. А тут бегай по магазинам после работы, ищи эти проклятые коврики, которых нигде нету. Но погляжу, как Сергей радуется, и отойдет от сердца: нет, не надо мне другого соседа…
   Однажды, в воскресенье дело было, зовет меня Серега. Посадил перед собой чин чинарем, как на приеме в райисполкоме, и сказал:
   — Ну, — сказал, — кончаются, Пантелеич, наши с тобой мучения. Поедем гравитонций испытывать.
   — А испытания не муки разве?
   — Радость! — закричал он. — Конечно, радость! Сколько я ждал этого часа!
   — А если не испытается?
   — Такого не бывает. Какой бы ни был результат, все равно интересно. И потом чего ты каркаешь заранее?
   Ну я и умолк. Сели мы на его «Москвича», покатили за город. А в машине, надо сказать, было не повернуться, столько всего навалено.
   Приехали мы к старой мельнице. Есть у нас такая за городом. Бог знает, зачем ее строили, да недостроили. Оставили этакое местечко, где, если старух послушать, нечисто.
   Ну и мы, значит, туда же. Остановились у стенки, метрах в десяти от нее, спустили из бака весь бензин в канистру, отнесли подальше.
   — Когда я тебе махну рукой, — говорит Серега, — кидай в машину камни да посильнее.
   — Что ты, — говорю, — очумел? Ведь я и попасть могу.
   — Не попадешь. — Улыбается, а сам бледный такой, прямо весь разволновался.
   Что мне было делать? Набрал щебенки, жду. Гляжу, и глазам не верю: машина-то вроде расти начала. Кричу Сергею об этом видении — не слышит. Чудно как-то: кругом тишина, и мотор не работает, а он не слышит. Хотел я подойти к нему поближе и чувствую — не получается. Будто кто за подтяжки уцепил и тянет назад. Словно ветер навстречу ураганный. Только ветра никакого нет — тишь сплошная, а ноги назад едут, как по льду. Гляжу — пыль и камни ползут по земле прочь от машины. А она уж совсем выросла. То есть не сама она, а какая-то ее видимость. Машина как стояла, так и стоит, а вокруг словно пузырь какой в форме машины. И Серега в этом пузыре растет вместе. Хотя вижу — тот, что в середине, сидит себе на месте нормальный. Прямо наваждение. Хорошо еще, что никого вокруг, а то мельницу совсем бы ославили как нечистое место.
   Гляжу, Серега из середины знак подает: кидай, мол. Бросил я камешек, промазал. Бросил посильней — опять мимо. Тогда уж я совсем большой камень взял, запустил изо всех сил. А камень скользнул вверх и улетел за мельницу. Ну точно как по воде рикошетом пропрыгал. И все, что я кидал, летело мимо. А один большой такой камень, который я обеими руками бросал, отлетел назад, словно от резины. Едва я отскочить успел.
   Устал, аж руки заболели. Показываю Сергею: хватит, мол. А он мне рукой делает: отойди, дескать, подальше. Отошел я и вижу — пузырь снова расти начал. Деревце было молоденькое, так с него сначала все листья пообрывало, а потом и вовсе выдернуло с корнями. «Ну, — думаю, — силищу Серега изобрел! Пристроить бы ее на стройку, вместо бульдозера».
   И тут началось непонятное. Машина, та, что настоящая, что в середине пузыря стояла, начала приподниматься да и совсем оторвалась от земли. Повисела немного в полуметре и пошла вверх, словно ее каким невидимым домкратом тянули.
   Тут уж я совсем голову потерял. Чувствую: изобрел Серега что-то совсем особенное. Ничего не понимаю, а ору как мальчишка: виданное ли дело, чтобы автомобили как воздушные шарики летали.
   И вдруг вижу, качнулась машина, наклонилась — и радиатором вниз. Словно из-под нее домкрат выбили. И пузырь лопнул, да так, что грохнуло, как из пушки, и кирпичи с мельницы посыпались.
   Выволок я Серегу из машины. «Ну, — думаю, — голова, ноги целы, значит, все в порядке». А он без памяти лежит, неживой вроде. Сбегал я на дорогу, поймал попутку и повез его в больницу.
   Дорогой он очнулся, заметался, как маленький.
   — Где я? Где машина?
   — Где ж ей быть, — говорю, — у мельницы. Одни колеса остались.
   — Ступай, — кричит, — сейчас же! Собери все, никому ничего не давай.
   Я, конечно, ни с места. Тогда он сам на дорогу стал кидаться. Держу я его и слезами плачу. Вижу ведь, что ему глаза открыть и то больно. Начал уговаривать:
   — Друг ты мой сердечный, — говорю, — изобретатель дорогой. Ты меня знаешь? Так вот, лучше я руку там, у мельницы, оставлю, а последнюю гайку домой принесу… А машина, — говорю, — твоя — прямо ковер-самолет: метров на десять поднялась.
   Обрадовался он как младенец.
   — Ты хорошо видел?
   — Еще бы не видеть, когда меня чуть камнем не шибануло. Да и синяки твои тому доказательство.
   — Синяки к делу не пришьешь. А ты свидетель. Все приятней, что хоть не один знаешь…
   В общем, сдал я его в больницу и помчался к мельнице. А там возле разбитой машины уже милиционер на мотоцикле. (Удивительное у них чутье на происшествия.) И уже дверцу открывает, рулетку достает, блокнот свой, хочет акт составлять. И вроде бы даже собирается Серегину машину в свое ГАИ тащить. Пришлось мне всю свою дипломатию в ход пустить.
   — Дорогой, — говорю, — и любимый товарищ милиционер. Неужто в вашей конторе происшествий не хватает, что вы еще одно хотите на себя повесить? Здесь не трасса, не дорога проезжая, скорость никто не превышал, да и вовсе не было никакой скорости, претензий никто не предъявляет. Неужели, — говорю, — хозяину возбраняется под настроение свою колымагу в металлолом отправить?
   А милиционер есть милиционер, ему нужно, чтобы инструкции не пострадали.
   — А ежели, — говорит, — он пьяным был за рулем? А ежели подфарники не горели? А ежели люфт у руля?..
   — Какой люфт? Он ведь не по земле двигался, а по воздуху, по вертикали. Оттуда и свалился, сверху. А воздушные дороги — это уже не компетенция автоинспекции.
   Вроде убедил. Но тут у милиционера любопытство взыграло. Пришлось объяснять ему все как есть. «А чего, — думаю, — бояться? Поверит — другом будет, не поверит — опять же реклама не помешает».
   Договорились на том, что машину мы пока отвезем в сарай, запрем и опечатаем, чтобы никто ничего в ней не тронул. До случая, если вдруг, как выразился милиционер, откроются дополнительные обстоятельства. Что доложит он о происшествии, как полагается, и наведается в больницу и ко мне домой.
   Все устроилось нельзя лучше. Вот только с Сергеем было плохо. Не знаю, как там по-медицинскому, а по-человечески тошно было нам обоим: не пускали меня к нему рассказать-успокоить. Пришлось опять использовать дипломатию, теперь уже с нянечкой, что его сторожила. Нянечки, известное дело, народ более сговорчивый, чем главные доктора. Пустила она меня на минутку. Ну а где минутка, там и пять — это же известно. Просидел я возле Сереги с полчаса, все рассказал в подробности.
   — Это, — говорил Серега, — все из-за кошки-мерзавки. Испортила мне один аккумулятор, вот мощности и не хватило.
   — Ничего, — успокоил, — ты только выздоравливай. Теперь я твою квартиру пуще глаза сторожить буду.
   — А что толку? Машины-то нет. И денег нет.
   — Ты, главное, не горюй. Как-нибудь выкрутимся. У меня там есть в заначке маленько. На мотоцикл копил.
   Обрадовал его. Руку мне пожал как-то по-особенному.
   — Ты, — говорит, — Пантелеич, если б не слесарем был, непременно вышел бы в изобретатели. Есть в тебе этакое… самоотречение, что ли? Ведь все новое на самоотречении замешивается и без него ничего не начинается…
   Так и сговорились мы с ним. А когда двое сговариваются на доброе дело, это ж сами понимаете… Выйдет Сергей из больницы, купим мы другую машину и посмотрим, какой он, наш двор, с высоты. А потом отправимся в контору, которая изобретениями занимается, поставим автомобиль прямо на крышу, и пусть тогда попробуют не поверить. Пусть только попробуют…

ИЛЛЮЗИОН

   Индикатор замигал, и из динамика послышался хриплый приглушенный голос:
   — Операция переносится на шестнадцать ноль-ноль…
   Инспектор уголовной полиции Луис Мортон, вот уже третий день прослушивавший эту телефонную линию, вскочил, едва не опрокинув стул, кинулся к магнитофону. «Наконец-то гангстеры заговорили, наконец-то будет чем порадовать начальство!»
   — Что случилось? — спросил другой, испуганный, нервный голос.
   — За мной следят.
   — Примени маскировку.
   — Применял. Берту разве проведешь?
   — Что буде-ет?!
   — Порядок будет. Только попозже, в четыре.
   — На старом месте?
   — Где же еще?
   — Условия?
   — Захвати там по дороге.
   — Я прошлый раз приносил.
   — Черт с тобой, принесу. А ты обеспечь закуску…
   Мортон выругался и выключил магнитофон. Опять эти алкоголики договариваются. И ведь так темнят, сволочи, будто банк накрыть собираются.
   Он прошелся по комнате, остановился у окна. Тень от угла дома, наискось перечеркнув улицу, подобралась к подъезду на противоположной стороне. Это значило, что день перевалил за половину и пришло время сбегать к папаше Цимке перекусить.
   Мортон оглянулся на дверь и подумал, что пора бы явиться этому лентяю Роланду и сменить его у магнитофона. И едва он оглянулся, как дверь приоткрылась и в проеме показалась удивленная физиономия посыльного Форреста, которого все в участке звали просто Фо.
   — Шеф вызывает, — сказал Фо, оглядывая комнату так, будто никогда ее не видел.
   — Я же на линии.
   — Мое дело — передать.
   — А ну посиди тут. Услышишь разговор, нажми вот эту кнопку. Понял?
   Фо пожал плечами, отчего тонкие погончики на его плечах быстро вскинулись и опали, словно крылышки.
   Шеф был зол. Он кинул на стол лист бумаги, ткнул в него пальцем.
   — Полюбуйся.
   Мортон наклонился и прочитал:
    «Готовится ограбление музея… этого месяца будет украдена…»
   — Какого музея? — спросил он.
   — У этого балбеса Форреста надо спросить, — взорвался шеф. — Вскрывал конверт и, видите ли, ненарочно отхватил ножницами чуть не половину письма.
   — Так приложить срез…
   — Нету среза. Он видите ли, сжег его. Мало ему зажигалки, вздумал от бумажки прикурить.
   — Что он, кретин?
   — А ты сомневался?! Дождется, выгоню я его…
   Шеф не первый раз грозился это сделать, да все откладывал: больно уж безотказен был этот Форрест. Когда все валились с ног после очередной гонки за гангстерами, один Фо безропотно оставался дежурить и вторую и даже третью смену. Да и неплох он был при выездах, бывало, шел на выстрелы как заговоренный.
   — Ясно же, музей искусств. — Мортон вынул из кармана газету, неторопливо принялся читать: «…Одна только мраморная богиня, выставленная в новой экспозиции, оценивается в два миллиона…» — Столько пишут о стоимости, что эту выставку просто не могут не ограбить.
   — Сам знаю, что музей искусств, — сказал шеф. — Это не первое предупреждение. Вот почитай.
   Он кинул через стол другую бумагу.
   — «Газеты пишут, что богиню в два миллиона невозможно украсть, — вслух прочел Мортон. — Заявляю: это ерунда. В доказательство я ее украду. Это теперь дело моей чести…»
   — Каково? — воскликнул шеф. — Украсть — дело чести!
   — Если «убить» может быть делом чести, то почему не может «украсть»?
   Шеф поднял голову, в упор посмотрел на Мортона.
   — А у тебя что?
   — Пока ничего.
   — Почему же ты ушел из аппаратной?
   — Вы велели…
   — Я велел прийти, когда что-нибудь будет.
   — Фо сказал…
   — Опять Фо?! — взревел начальник. — Гони его к черту!
   Мортон кинулся в аппаратную. Фо, развалившись, сидел на стуле, включив динамик на полную громкость, слушал какого-то слезливого сопляка, жалостливо объясняющегося по телефону в любви особе с томным голосом.
   — Иди, тебя шеф зовет, — мстительно сказал Мортон Форресту.
   — Зачем?
   — Мое дело передать…
   Он выключил этот любовный треп, но тут же спохватился: разговор шел по каналу, который они прослушивали, и надо было терпеть.
   — Я все для тебя сделаю, — молил слезливый голос.
   — Все? — заинтересованно спросила она.
   — Хочешь, из окна выпрыгну?
   — Это ты не мне, а себе сделаешь.
   — Хочешь… на городскую башню залезу?
   — Зачем?
   — Не знаю.
   — Ну и не предлагай.
   — А что тебе предложить?
   — Миллион.
   — Где я его возьму?.. Не бросай трубку, не бросай трубку! — завопил он, хотя его собеседница, похоже, и не собиралась этого делать.
   — Газеты надо читать. Там все написано.
   Мортон заинтересованно подвинул стул и подвернул на магнитофоне рукоятку громкости записи.
   — Даже то, как достать миллион?
   — Как достать — твое дело.
   — А где?
   — Мраморная богиня в музее искусств два миллиона стоит.