Страница:
— От добра добра не ищут? — то ли спросил, то ли утвердительно заявил Димочка.
— Ищут, — решительно сказал Кубиков. — Не поиски лучшего движут людьми, а поиски разного. Даже если мы убедимся, что нет планеты, равной Земле, все равно надо исследовать космос. Хотя бы для того, чтобы знать, какие опасности могут угрожать нашей… нашему… «Голубому цветку».
Командир не говорил ничего нового, но его слушали со вниманием. Бывают моменты, когда напоминание общеизвестного важней новизны, когда оно наводит порядок во взбаламученных чувствах, все расставляя по местам.
— Нет, мы не помчимся обратно на крыльях нового самомнения. Мы продолжим экспедицию, даже если пустота будет убивать нас. Это задание Земли, единственной и неповторимой планеты. И я приказываю, — он оглядел своих товарищей, никогда за весь полет не слышавших этого резкого слова, — приказываю в течение ближайших десяти часов закончить исследования на Надежде. Жду докладов. Через десять часов мы стартуем на маршрут.
Никто не возразил, не улыбнулся. Люди молча разошлись по своим местам, и Кубиков остался один в командирской рубке. Перед ним на большом экране суетились роботы, собирая с поверхности планеты расставленные маяки, несли к кораблю приборы, контейнеры с образцами пород.
Кубиков принимал доклады о готовности, отдавал распоряжения, а сам все это время думал о странной надписи на камне. Что побудило неведомых разумных существ к такому поступку? Добро бы какая информация, конкретное сообщение, указание дороги к братьям по разуму. Он говорил себе, что в найденных стихах тоже немало интересного, но не успокаивался: не эмоций ждал он от космических посылок, а цифр, фактов, формул.
Однако было что-то такое, что заставляло снова и снова повторять про себя стихи о «Голубом цветке». Что-то волновало Кубикова, возвращало мысли к тем и радостным и грустным дням, когда они последний раз обнимали на Земле родных и близких, когда стартовали с Плутона…
Через десять часов последний оставшийся на Надежде робот извлек из грунта наконечник причального линя и на нем был втянут внутрь корабля. И поползли в лучах прожекторов острые выступы скал. Видны были многочисленные точки — следы роботов, и овальные вмятины — следы башмаков. Блеснул в пыли какой-то мелкий предмет, видимо, оброненный роботами. И вдруг на весь экран выплыла люминисцентно горящая надпись: «Олег + Маша =». Две черты знака равенства были едва заметны, видно, у того, кто писал, кончилась краска.
Кубиков встал, взволнованный и сердитый, шагнул к экрану. И вспомнил непонятную настороженность Димочки, когда он торопливо нырнул в «прихожую» с каким-то аппаратом в руках. Теперь Кубиков знал, что это был за аппарат, — пистолет для разбрызгивания краски.
— Твоя работа? — спросил он, вызвав Димочку на экран внутренней связи.
Димочка ничуть не растерялся, воодушевленно принялся говорить о том, что это единственное, что он мог придумать за короткое время пребывания на Надежде, что надпись на века, что и через миллион лет планета будет нести на своих камнях это свидетельство любви…
— Какой любви?! — сердито оборвал его Кубиков.
— Все знают, какой…
Он отключился от Димочки, ничего не выговорив ему. Сел и уставился на удаляющуюся, тонущую в черноте космоса надпись. И вдруг неожиданно для самого себя улыбнулся. А что, собственно, случилось? Космос не обидится. А космонавты, которые когда-нибудь попадут сюда?.. Свои, может, поймут. А инопланетяне? Вот поломают головы над решением этого уравнения?! Хотя кто их знает. Может, они все будут понимать, те инопланетяне. Может, они будут знать, что высшая мудрость космоса — жизнь, а высшая мудрость жизни — чувства…
Кубиков с нежностью подумал о Маше, вспомнил ее слова о детях, необходимых в дальних космических экспедициях. Нет, не о детях вообще она тогда говорила. Сказала: «Нужен ребенок». Один. Ее ребенок. И его?
Теплая волна нежности охватила Кубикова. Остро захотелось на Землю. В тихий домик у синей речки где-нибудь в верховьях Волги. Чтобы проснуться на рассвете, поцеловать спящую Машу, сварить кофе. А потом выйти на крыльцо и слушать шорох раннего грибного дождя в листьях осины…
Он закрыл глаза и долго сидел неподвижно, наслаждаясь захлестнувшей его новой печалью. Когда очнулся, первое, что увидел, — светящееся табло психоанализатора. Обычно темное, оно теперь слабо пульсировало, словно где-то в его глубине пробегали первые зарницы приближающейся грозы.
— Но, но! — сказал Кубиков и погрозил ПАНу пальцем. — Со мной этого не выйдет.
Он встал, прошелся по рубке, постоял в задумчивости. И решительно направился к двери. Он уже знал, как бороться с черным стрессом. Пусть роботы делают свое дело, пусть докладывают. Все равно он будет каждый день, по примеру древних капитанов, обходить весь корабль. Осматривать блоки, швы, самих роботов. Каждый день.
ОТКРОЙ ГЛАЗА, МАЛЫШ!
— Ищут, — решительно сказал Кубиков. — Не поиски лучшего движут людьми, а поиски разного. Даже если мы убедимся, что нет планеты, равной Земле, все равно надо исследовать космос. Хотя бы для того, чтобы знать, какие опасности могут угрожать нашей… нашему… «Голубому цветку».
Командир не говорил ничего нового, но его слушали со вниманием. Бывают моменты, когда напоминание общеизвестного важней новизны, когда оно наводит порядок во взбаламученных чувствах, все расставляя по местам.
— Нет, мы не помчимся обратно на крыльях нового самомнения. Мы продолжим экспедицию, даже если пустота будет убивать нас. Это задание Земли, единственной и неповторимой планеты. И я приказываю, — он оглядел своих товарищей, никогда за весь полет не слышавших этого резкого слова, — приказываю в течение ближайших десяти часов закончить исследования на Надежде. Жду докладов. Через десять часов мы стартуем на маршрут.
Никто не возразил, не улыбнулся. Люди молча разошлись по своим местам, и Кубиков остался один в командирской рубке. Перед ним на большом экране суетились роботы, собирая с поверхности планеты расставленные маяки, несли к кораблю приборы, контейнеры с образцами пород.
Кубиков принимал доклады о готовности, отдавал распоряжения, а сам все это время думал о странной надписи на камне. Что побудило неведомых разумных существ к такому поступку? Добро бы какая информация, конкретное сообщение, указание дороги к братьям по разуму. Он говорил себе, что в найденных стихах тоже немало интересного, но не успокаивался: не эмоций ждал он от космических посылок, а цифр, фактов, формул.
Однако было что-то такое, что заставляло снова и снова повторять про себя стихи о «Голубом цветке». Что-то волновало Кубикова, возвращало мысли к тем и радостным и грустным дням, когда они последний раз обнимали на Земле родных и близких, когда стартовали с Плутона…
Через десять часов последний оставшийся на Надежде робот извлек из грунта наконечник причального линя и на нем был втянут внутрь корабля. И поползли в лучах прожекторов острые выступы скал. Видны были многочисленные точки — следы роботов, и овальные вмятины — следы башмаков. Блеснул в пыли какой-то мелкий предмет, видимо, оброненный роботами. И вдруг на весь экран выплыла люминисцентно горящая надпись: «Олег + Маша =». Две черты знака равенства были едва заметны, видно, у того, кто писал, кончилась краска.
Кубиков встал, взволнованный и сердитый, шагнул к экрану. И вспомнил непонятную настороженность Димочки, когда он торопливо нырнул в «прихожую» с каким-то аппаратом в руках. Теперь Кубиков знал, что это был за аппарат, — пистолет для разбрызгивания краски.
— Твоя работа? — спросил он, вызвав Димочку на экран внутренней связи.
Димочка ничуть не растерялся, воодушевленно принялся говорить о том, что это единственное, что он мог придумать за короткое время пребывания на Надежде, что надпись на века, что и через миллион лет планета будет нести на своих камнях это свидетельство любви…
— Какой любви?! — сердито оборвал его Кубиков.
— Все знают, какой…
Он отключился от Димочки, ничего не выговорив ему. Сел и уставился на удаляющуюся, тонущую в черноте космоса надпись. И вдруг неожиданно для самого себя улыбнулся. А что, собственно, случилось? Космос не обидится. А космонавты, которые когда-нибудь попадут сюда?.. Свои, может, поймут. А инопланетяне? Вот поломают головы над решением этого уравнения?! Хотя кто их знает. Может, они все будут понимать, те инопланетяне. Может, они будут знать, что высшая мудрость космоса — жизнь, а высшая мудрость жизни — чувства…
Кубиков с нежностью подумал о Маше, вспомнил ее слова о детях, необходимых в дальних космических экспедициях. Нет, не о детях вообще она тогда говорила. Сказала: «Нужен ребенок». Один. Ее ребенок. И его?
Теплая волна нежности охватила Кубикова. Остро захотелось на Землю. В тихий домик у синей речки где-нибудь в верховьях Волги. Чтобы проснуться на рассвете, поцеловать спящую Машу, сварить кофе. А потом выйти на крыльцо и слушать шорох раннего грибного дождя в листьях осины…
Он закрыл глаза и долго сидел неподвижно, наслаждаясь захлестнувшей его новой печалью. Когда очнулся, первое, что увидел, — светящееся табло психоанализатора. Обычно темное, оно теперь слабо пульсировало, словно где-то в его глубине пробегали первые зарницы приближающейся грозы.
— Но, но! — сказал Кубиков и погрозил ПАНу пальцем. — Со мной этого не выйдет.
Он встал, прошелся по рубке, постоял в задумчивости. И решительно направился к двери. Он уже знал, как бороться с черным стрессом. Пусть роботы делают свое дело, пусть докладывают. Все равно он будет каждый день, по примеру древних капитанов, обходить весь корабль. Осматривать блоки, швы, самих роботов. Каждый день.
ОТКРОЙ ГЛАЗА, МАЛЫШ!
— А у меня сегодня день рождения!..
— Сколько же тебе?
— Ровно пять исполнилось.
— Фу, килька!
Малыш непонимающе посмотрел на своего собеседника — рыжего Антошку, первого задиру из старшей группы.
— Что это — килька? — спросил он.
— Рыбка такая маленькая.
— Значит, это хорошее слово, — облегченно вздохнул Малыш. — Рыбкой меня мама называет.
— А у тебя где мама?
— Не знаю, — растерялся Малыш. — Она приходит…
— А моя мама улетела.
— Как улетела?
— А так. В космос.
— Вернется, — сказал Малыш. — Тетя Поля говорит: все улетающие обязательно возвращаются.
— Конечно, вернется. Только я тогда буду старый.
— С бородой?
— Не-ет, — неуверенно протянул Антошка. — Когда мама вернется, мне будет целых восемь лет.
— А я бы маму не пустил, — сказал Малыш.
— Как это?
— А так. Покрепче обнял бы за шею и заплакал.
— Я не ты, я уже большой, чтобы плакать. Мне шесть лет.
— А ты понарошку. Когда я плачу, мама не уходит.
— Это она тебя обманывает, а потом все равно уходит. Когда засыпаешь. Она когда-нибудь тебя будила?
Малыш задумался.
— Меня никто не будит, я сам просыпаюсь.
— Как бы не так. Когда надо, твоя тетя Поля включает музыку, и вы все просыпаетесь, кильки безголовые.
— Не ругайся, пожалуйста.
— «Какой хороший мальчик!» — пропел Антошка, подражая голосу воспитательницы.
— Ты чего тетю Полю передразниваешь?
Они сидели на бревнышке на берегу быстрой речушки, болтали ногами в воде.
— Тетя По-ля! — насмешливо сказал Антошка. — Знаешь, кто твоя тетя Поля? Врушка она.
— Сам ты врушка! — крикнул Малыш. Еще никогда не слышал он, чтобы так говорили о взрослых. А тетю Полю в их малышовой группе все особенно любили. «Велела тетя Поля», «Сказала тетя Поля» — этих слов было достаточно, чтобы угомонить самых непослушных.
— А я говорю — врушка. Все взрослые обманщики…
— Сам ты обманщик! — взвился Малыш. — Самый, самый, пресамый!..
Они оба вскочили на ноги и стояли друг перед другом раскрасневшиеся, возбужденные.
— Я обманщик? — угрожающе спросил Антошка. Темные конопушки на его носу еще больше потемнели. — А хочешь, докажу! Я знаю такое!..
— Ничего ты не знаешь.
— Знаю. Вот это что по-твоему?
— Где?
— Все это. Все вокруг?
Малыш рассмеялся.
— Такой большой, а не знает!
— Все это ненастоящее.
— И речка?
— Какая это речка!
— И лес?
— Разве это лес? Одна видимость.
— И птички?
— Птички вроде настоящие…
— Ага, — обрадовался Малыш. — Не знаешь!
Антошка растерялся.
— А ты в лес ходил?
— Ходил.
— С тетей Полей? По тропиночке?
— Ага.
— Цыплята желтоносые! Ни на шаг от курицы. Самое интересное там и начинается, куда вас не пускают.
— Тетя Поля говорит: придет время, и мы все узнаем.
— А сейчас тебе неинтересно узнать?
— Интересно.
— Тогда слушай, что я скажу…
— Не хочу слушать, — заупрямился Малыш.
— А если сам увидишь, поверишь?
— Поверю.
— Тогда пошли.
Они перепрыгнули через речку и побежали по полю к лесу. Трава мягко стегала по щиколоткам. Жуки и бабочки торопливо разлетались из-под ног. Полуденное солнце жгло голову, и Малыш на бегу поплотнее натянул панаму.
Возле леса Антошка остановился.
— Ты дождя боишься?
— Дождя? — удивился Малыш. — Так же солнце.
— Ты на небо не смотри. Когда мы войдем в лес, все равно польется дождь. Я знаю.
— Встанем под дерево.
— Ага, они только того и хотят, чтобы мы никуда не ходили. А надо по дождю идти, не останавливаясь.
— Тетя Поля рассердится.
— Опять тетя Поля! Ты сам что-нибудь значишь? Если хочешь узнать, надо ничего не бояться. Там, за лесом, еще будет пустыня и ветер знаешь какой? Но если не бояться, можно быстро дойти до горизонта.
— До горизонта разве можно дойти? Тетя Поля говорила…
— Может, где и нельзя, а за лесом можно. Ты меня слушай.
Замирая сердцем, Малыш следом за Антошкой вошел в лес. Здесь трава была по пояс, и в этой траве что-то шуршало, шевелилось, бегало.
— Звери… тама, — зашептал Малыш.
— Наслушался сказок, — насмешливо фыркнул Антошка. — Самые большие звери в этом лесу — кролики.
— Зайчики?
— Кролики. Слушай, что говорят.
Только что светлый, залитый солнцем лес вдруг потемнел, короткой судорогой пробежал по верхушкам берез порыв ветра, и ослепительно белые стволы их словно погасли.
— Идем, идем, я же говорил — дождь будет.
И едва он это сказал, как зашуршало в листве и первые большие капли упали на панаму.
Теперь Малыш боялся Антошки. Рыжий и конопатый, знающий все наперед, он казался ему маленьким колдуном из сказки. Еще вчера Малыш был уверен, что не боится ничего на свете. Сколько они играли в смелых индейцев и космонавтов, сколько фильмов смотрели о бесстрашных исследователях чужих миров! Бывало, что и сами участвовали в фильмах, ползали по затаившимся джунглям. И никогда, ни единого разу Малыш не пугался. А тут было ему не по себе. Потому что одно дело, когда ты влезаешь в фильм, и совсем другое, когда все непонарошку.
Они пересекли тропу, по которой не раз ходили с тетей Полей, черную тропу, скользкую от дождя, незнакомую, и скоро оказались на опушке. Это удивило Малыша: ведь от их детсадовских домиков лес казался таким огромным!
Дождь кончился, и туча, только что закрывавшая солнце, куда-то исчезла с голубого неба. Впереди полого уходила вверх песчаная пустыня, поросшая редкой клочковатой травой.
— Ага, что я говорил?! — торжественно сказал Антошка. — Сейчас и ветер подует.
И в самом деле, они не сделали по песку десяти шагов, как навстречу ударил порыв ветра, засвистел в стеблях сухой травы.
— Давай руку, — крикнул Антошка, — а то еще унесет! Ты, главное, шагай и ничего не бойся. Там говорящие камни будут, так ты и их не бойся…
— Говорящие камни? — изумился Малыш, судорожно сжимая руку своего проводника. — Таких не бывает.
— Я тебе такое покажу, что слово «не бывает» совсем забудешь. Камни чего, дураки они, спрашивают одно и то же: сколько будет дважды два? Только ты не вздумай сказать — четыре, враз поймут, что из младших, не пропустят. Отвечай как взрослый.
— А по-взрослому дважды два сколько будет?
— Они же этим вопросом мальцов ловят. Отвечай что-нибудь позаковыристей. Я, когда в первый раз шел, сказал им формулу подсчета энергоматерии в метагалактике.
— Ты знаешь? — изумился Малыш.
— Сказал первое, что придумалось. Мозги-то у камней каменные. Пока соображали, я и прошел.
Все в этой дороге казалось бесконечно далеким, а на самом деле было очень близким. Они и прошли-то всего ничего, а уж увидели впереди гряду острых камней. Между ними был узкий проход. Когда подошли к нему, из-под камней послышалось кряхтение и медлительный сонный голос:
— А сколько будет дважды два?
Малыш замер на месте. Он морщил лоб. Все формулы, как назло, вылетели из головы, и вспоминалась только глупая детская скороговорка.
— Давай же! — торопил Антошка.
— Две да две, да две на дне, сколько будет в голове? — выпалил Малыш.
Камни кряхтели и не шевелились. Ребятишки нырнули в узкий проход и кинулись наперегонки по плотному песку. Малышу показалось, что у него закружилась голова: горизонт странно приблизился, и все в глазах вдруг заструилось, заколебалось.
— Теперь пошли потихоньку, а то налетим на небо, носы расквасим, — сказал Антошка.
— На что? — Малыша поташнивало от круговерти в глазах, но он сразу забыл об этом, услышав такое.
— На стену, которая небом называется.
Малышу хотелось смеяться: небо — это же пустота! Но не смеялось: все ведь получалось по-Антошкиному.
— Я боюсь! — сказал он и зажмурился.
— Разнюнился, — презрительно протянул Антошка. — Лучше бы я пошел с Кешкой Беззубым. Уж он-то ничего не боится.
Кешка, тоже воспитанник тети Поли, выдернул свой качающийся зуб на спор. Очень ему захотелось иметь розовый кристаллик, который Малышу подарила мама. Мама сказала, что он привезен с Удивительной планеты кристаллов, на которую она летала в командировку, и Малыш дорожил подарком больше всего на свете. Но Кешка пристал, и Малыш согласился, совершенно уверенный, что выспорит. Проспорил. И со зла наградил Кешку кличкой — Беззубый.
— А я уже не боюсь, — сказал Малыш, не открывая глаз. — Что я, неба не видел?
Ему вдруг подумалось, что хорошо бы залезть на небо, раз оно такое твердое, и крикнуть сверху тете Поле, всем мальчишкам и девчонкам. Вот бы удивились. А Кешка пускай бы себе все зубы повыдергивал от зависти…
— Я ничего не боюсь! — твердо сказал Малыш и открыл глаза. Перед ним по-прежнему все плыло и качалось, откуда-то возникали белые облака и неожиданно исчезали в пульсирующем сине-бело-розовом пространстве. А то совсем близко появлялся лес, а то поле и знакомая речка, а то их детский сад с бегающей по двору ребятней. Появлялись и терялись, как в калейдоскопной игре цветов и форм.
— Уже пришли, — сказал Антошка. — Тут где-то дверь.
— Дверь в небе? И мы увидим, что за небом?
— Все увидим. Вот гляди — ступени.
Ступени были точно такие же, как в детском саду, из желтого шершавого пластика, только совсем новые, неисхоженные. Их было восемь. Над ступенями в зыбком мареве виднелось что-то похожее на дверь трудноразличимой формы: то ли квадратная, то ли овальная.
Дверь открылась сама собой, едва они ступили на верхнюю площадку. С порога Малыш оглянулся и ничего не разобрал — было сплошное переливчатое сине-бело-розовое сияние.
За дверью начинался короткий коридор, упиравшийся в другую дверь. Справа и слева тянулись то ли плафоны, то ли иллюминаторы, из которых лился ровный свет. Из-за стен слышалось тихое, монотонное гудение. Малыш разглядел, что один иллюминатор не светится, подошел, привстав на цыпочки, заглянул в него. За твердой прозрачной пленкой в ярком свете виднелись какие-то огромные цилиндры, трубы, таинственные агрегаты.
— Небесная механика! — насмешливо объяснил Антошка. — С помощью этих агрегатов малышне головы морочат.
— Кто морочит? — удивился Малыш.
— Кто-то, не я же.
— А что это за коридор?
— Почем я знаю?
Это было не похоже на Антошку: то все знал, а то вдруг сам признается, что не знает.
— Коридор и коридор. Главное, что дальше.
— А что дальше?
— Иди — увидишь. Такое увидишь — умрешь от удивления.
— Умру?
— Не по-настоящему, конечно.
— А как это «не по-настоящему»?
— Надоел ты мне: что да как? Иди знай.
Они разговаривали полушепотом, словно боялись, что их подслушают, удивляясь необычной тишине, в которой даже шепот странно позванивал.
— Иди, чего встал.
— Иди ты вперед.
— Опять испугался?
— Ничуточки.
— Тогда иди.
— А почему не ты?
— Она передо мной не откроется. Там дверь, которая открывается только перед теми, кто первый раз идет.
— Откуда она знает?
Антошка пожал плечами.
— Проверено.
С опаской Малыш подошел к двери, и она бесшумно скользнула куда-то вбок, открыв черный провал.
— Иди! — зачарованно шепнул за спиной Антошка.
Малыш не боялся темноты, но впереди, как ему вначале показалось, была не просто темнота, а пустота, ничто. Словно там, за дверью, сразу начинался черный-пречерный, беззвездный космос, о котором так много рассказывала тетя Поля.
— Ты хотел быть космонавтом?
— Хотел.
— Ну так иди.
Только присмотревшись, Малыш разглядел, что за дверью есть небольшая, слабо освещенная площадка. Он шагнул на нее, потом еще шагнул и уперся лбом в холодную, совершенно невидимую стену. Дверь сзади закрылась, и они с Антошкой остались вдвоем на темной площадке, зачарованные безбрежностью пустоты, раскинувшейся перед ними. Глаза уже привыкли к темноте, и теперь ребятишки видели бесчисленные разноцветные звезды, усыпавшие беспросветную черноту.
— Ух ты! — воскликнул Малыш.
— А ты думал! — тоже восхищенно сказал Антошка. — Еще и не то увидишь.
Звездное небо было совсем не таким, какое привык видеть Малыш над своим детским садом. Там он знал многие созвездия, мог отыскать и Большую Медведицу, и Льва, и Кита, и Рыбу. А тут все было незнакомое — бессмысленный хаос звезд.
Они долго смотрели на звезды и не могли оторваться от величавой картины этого чужого неба, пугающего и манящего.
— Послушай, Антошечка, — ласково сказал Малыш. — Ты ведь все знаешь. Расскажи, что это такое, а? Знаешь ведь?
— Давно бы спросил. А то идет и не спрашивает. А я что — не спрашиваешь, и не надо…
— Расскажи, пожалуйста. Может, это нам снится?
— Что нам, один сон снится?
— Это мне снится. А ты в моем сне. А?
— Как бы это я привел тебя в твой собственный сон? — заинтересовался Антошка.
— Как, как, очень просто.
— Я вот тебе сейчас дам в бок, а ты соображай — во сне это или не во сне.
— Ты лучше так расскажи.
Антошка отступил на шаг и в звездном полумраке показался Малышу большим, совсем взрослым.
— Тебе тетя Поля рассказывала о космосе? — спросил он.
— Сколько раз.
— И все хвалила да хвалила?
— Конечно.
— Знаешь, зачем она это делала? Чтобы вы, кильки малолетние, забыв про свою манную кашку, с утра до вечера глядели в небо.
— А зачем?
— Чтобы мечтали о космосе.
— А зачем?
— Ну чтобы хотели полететь.
— А зачем?
— Заладил. Да затем, чтобы радовались, узнав, что уже летите.
— Кто летит?
— Все мы. И наш детский сад вместе с лесом, полем, речкой.
— А, знаю, — обрадовался Малыш. — Тетя Поля говорила: вся Земля — все равно что космический корабль, только большой.
— Тетя Поля, тетя Поля, — передразнил Антошка. — Я говорю о настоящем космическом корабле, на котором мы с тобой находимся. А на Земле мы никогда и не жили. Вот.
— Врешь ты все.
— Вру? А это что? — Антошка широко показал на черный звездный простор, подался вперед, хлопнул ладошкой по невидимой холодной сфере. — А это? Тебе мало? Пошли дальше, еще покажу.
— Куда дальше? — Малыш огляделся. Ему казалось, что отсюда одна дорога — обратно. И вдруг в темном углу он увидел такой же темный провал туннеля, а возле него поблескивающие глаза робота-десятинога.
— Там Киса! — испуганно вскрикнул Малыш.
Точно такой же робот был у них в детском саду, бегал днем и ночью по коридорам, всегда чем-то занятый, все знающий, все замечающий. И если шаловливая ребятня изобретала сотню способов разжалобить, а то и просто обмануть тетю Полю, то десятинога провести еще никому не удавалось. Он терпеливо сносил проделки ребят, их шуточки, даже издевательства и упрямо делал то, что велела тетя Поля. У десятинога было много прозвищ и кличек. Малышня звала его Кисой за упругие усики-антенны на сером носу. Те, кто был постарше, почему-то ругали робота Сороконожкой.
— Подумаешь, Киса! — сказал Антошка. Он смело подошел к десятиногу и пальцем принялся щекотать ему усы. Робот вытянулся на всех своих ногах и стал похож на высокую тумбочку с выпуклой крышкой. Три пары его розовых глаз замутились, словно он жмурился от удовольствия.
— Киса? — сказал Малыш, погладив гладкую мягкую кожу робота. — Ты почему ребят оставил? Как они без тебя?
Робот молчал. И тут Малыш увидел, что это совсем другой робот. У их, детсадовского, не хватало слева четырех усинок-антенн — повыдергала ребятня, а у этого все были целы.
— Пошли, — сказал Антошка.
— А Киса?
— Кису только пощекотать. Полчаса будет жмуриться. Пошли.
Робот и в самом деле не двинулся с места, когда они шагнули мимо него в темный провал туннеля. Но потом покатился следом за ребятами. Туннель был длинный, где-то далеко, в конце его, светлел выход.
Мальчишки запыхались, пока добежали до этого выхода. Выскочили в ослепительный сияющий простор и заморгали, привыкая к яркому свету. Свет лился, казалось, отовсюду. Когда пригляделись, поняли: и в самом деле отовсюду. Матово подсвечивал пол площадки, на которой они оказались. И высокие перила ограждения, и стены, и близкий потолок над головой — все это словно было выткано из света. Потому и казалось, что впереди воздушный, залитый солнцем простор. И только переливающиеся тенями полосы на полу и перилах напоминали о границах этого светового мира.
Зачарованно оглядываясь, Малыш подошел к ограждению и задохнулся от красоты увиденного, от ликующей радости, охватившей его. Внизу огромным полем простиралось калейдоскопное разноцветье. Красные, желтые, зеленые, голубые квадраты, полосы, овалы, переходившие один в другой, лежали перед Малышом, шевелились, жили. Жили! Малыш разглядел и людей, двигавшихся посреди этой пестрой красоты, мужчин и женщин. Не видел только детей.
Одна женщина подняла голову, внимательно посмотрела вверх, помахала рукой.
— Мама! — ликующе закричал Малыш. И, забыв обо всем, полез на прозрачную решетку ограждения…
Воспитательница детского сада Полина Аркадьевна, молодая красивая женщина с добрыми глазами, ахнула, увидев Малыша на ограждении, и подалась к экрану, по которому вот уже два часа наблюдала за ребятами.
— Не волнуйтесь, робот успеет, — сказал присутствовавший в кабинете главный психолог детсадовской зоны Валентин Оразов, невысокий черноволосый мужчина. Он приблизил изображение, и стало видно, что робот уже начеку, уже обхватил тонкими гибкими щупальцами талию мальчика.
Малыш замахал руками, пытаясь освободиться, но, сообразив, что это невозможно, обернулся и принялся щекотать Кисе усы. Десятиног поблескивал глазами-кристаллами, но щупальца не разжимал.
— Жалко Малыша, — сказал сидевший возле экрана молодой стажер Костя Рудин. — Пусть бы прыгнул. Представляете?..
— А вы представляете? — прервал его Оразов. — Узнает, расскажет всем детишкам. Ведь они в другой раз, не задумываясь, начнут десантировать с этого балкона. И не только с этого. Нет уж, давайте без молодых эмоций. Тем более что вам по роду будущей работы надо учиться предусмотрительности.
— Я понимаю, — вздохнул стажер. — Только какой был бы след на всю жизнь! Я свою первую экскурсию так помню! А если бы еще и это?!
— Всему свое время.
— Все равно рано или поздно…
— Лучше поздно, — прервал его Оразов. — Вы этого не понимаете?
Он посмотрел на стажера сердито и внимательно, и Рудин понял: еще немного, и главный психолог усомнится в его способности работать в детсадовской зоне. И тогда! Сколько тогда понадобится усилий, чтобы доказать обратное?
— Все я понимаю, Валентин Оразович, очень даже хорошо понимаю, — заторопился стажер. — Но пять, а то и шесть лет — не многовато ли для детства? Они к шести годам столько знают и умеют, что хоть давай им самостоятельную работу. По себе знаю…
— Вы полагаете? — заинтересованно спросил Оразов.
— Конечно! — обрадовался стажер. — На корабле столько дел, столько дел!..
— А сколько людей на корабле?
Рудину показалось, что его доводы дошли до бесстрастного главного психолога, заинтересовали его. И он заговорил торопливо, как на экзамене, словно боясь, что его не дослушают:
— Я все знаю и про корабль, и про нас с вами. Это не корабль, а целая планета: восемьдесят километров в длину, сто тысяч — экипаж. Это не экипаж, а подлинная частица человечества. И такое не случайно: сохранить человеческое лицо, не выродиться можно только в полноценном обществе. Мы посланцы великой цивилизации. Да что посланцы, мы сами цивилизация, живущая самостоятельно, ищущая, развивающаяся… Семь поколений сменилось на корабле после того, как мы покинули пределы Солнечной системы. А сколько еще сменится, пока завершится наша переселенческая эпопея?! Важно начало, и важен конец. Все поколения, что посередине, лишь передаточные звенья. Их задача — уцелеть, сохранить генетические и социальные начала и как можно больше узнать о космосе. Чтобы к цели, к другой солнечной системе, которую предстоит обживать нашим потомкам, прилетел не просто корабль, а сгусток знаний не менее, а может быть, и более высоких, чем земные…
— Вы так полагаете? — снова спросил Озаров.
— …Детство — это время, когда человек, как губка, впитывает все — и впечатления и знания. А мы его консервируем — детство. Представляете, что будет, если сократить его хотя бы на год-два?! Сколько свежих сил, новых открытий?!
— Сколько же тебе?
— Ровно пять исполнилось.
— Фу, килька!
Малыш непонимающе посмотрел на своего собеседника — рыжего Антошку, первого задиру из старшей группы.
— Что это — килька? — спросил он.
— Рыбка такая маленькая.
— Значит, это хорошее слово, — облегченно вздохнул Малыш. — Рыбкой меня мама называет.
— А у тебя где мама?
— Не знаю, — растерялся Малыш. — Она приходит…
— А моя мама улетела.
— Как улетела?
— А так. В космос.
— Вернется, — сказал Малыш. — Тетя Поля говорит: все улетающие обязательно возвращаются.
— Конечно, вернется. Только я тогда буду старый.
— С бородой?
— Не-ет, — неуверенно протянул Антошка. — Когда мама вернется, мне будет целых восемь лет.
— А я бы маму не пустил, — сказал Малыш.
— Как это?
— А так. Покрепче обнял бы за шею и заплакал.
— Я не ты, я уже большой, чтобы плакать. Мне шесть лет.
— А ты понарошку. Когда я плачу, мама не уходит.
— Это она тебя обманывает, а потом все равно уходит. Когда засыпаешь. Она когда-нибудь тебя будила?
Малыш задумался.
— Меня никто не будит, я сам просыпаюсь.
— Как бы не так. Когда надо, твоя тетя Поля включает музыку, и вы все просыпаетесь, кильки безголовые.
— Не ругайся, пожалуйста.
— «Какой хороший мальчик!» — пропел Антошка, подражая голосу воспитательницы.
— Ты чего тетю Полю передразниваешь?
Они сидели на бревнышке на берегу быстрой речушки, болтали ногами в воде.
— Тетя По-ля! — насмешливо сказал Антошка. — Знаешь, кто твоя тетя Поля? Врушка она.
— Сам ты врушка! — крикнул Малыш. Еще никогда не слышал он, чтобы так говорили о взрослых. А тетю Полю в их малышовой группе все особенно любили. «Велела тетя Поля», «Сказала тетя Поля» — этих слов было достаточно, чтобы угомонить самых непослушных.
— А я говорю — врушка. Все взрослые обманщики…
— Сам ты обманщик! — взвился Малыш. — Самый, самый, пресамый!..
Они оба вскочили на ноги и стояли друг перед другом раскрасневшиеся, возбужденные.
— Я обманщик? — угрожающе спросил Антошка. Темные конопушки на его носу еще больше потемнели. — А хочешь, докажу! Я знаю такое!..
— Ничего ты не знаешь.
— Знаю. Вот это что по-твоему?
— Где?
— Все это. Все вокруг?
Малыш рассмеялся.
— Такой большой, а не знает!
— Все это ненастоящее.
— И речка?
— Какая это речка!
— И лес?
— Разве это лес? Одна видимость.
— И птички?
— Птички вроде настоящие…
— Ага, — обрадовался Малыш. — Не знаешь!
Антошка растерялся.
— А ты в лес ходил?
— Ходил.
— С тетей Полей? По тропиночке?
— Ага.
— Цыплята желтоносые! Ни на шаг от курицы. Самое интересное там и начинается, куда вас не пускают.
— Тетя Поля говорит: придет время, и мы все узнаем.
— А сейчас тебе неинтересно узнать?
— Интересно.
— Тогда слушай, что я скажу…
— Не хочу слушать, — заупрямился Малыш.
— А если сам увидишь, поверишь?
— Поверю.
— Тогда пошли.
Они перепрыгнули через речку и побежали по полю к лесу. Трава мягко стегала по щиколоткам. Жуки и бабочки торопливо разлетались из-под ног. Полуденное солнце жгло голову, и Малыш на бегу поплотнее натянул панаму.
Возле леса Антошка остановился.
— Ты дождя боишься?
— Дождя? — удивился Малыш. — Так же солнце.
— Ты на небо не смотри. Когда мы войдем в лес, все равно польется дождь. Я знаю.
— Встанем под дерево.
— Ага, они только того и хотят, чтобы мы никуда не ходили. А надо по дождю идти, не останавливаясь.
— Тетя Поля рассердится.
— Опять тетя Поля! Ты сам что-нибудь значишь? Если хочешь узнать, надо ничего не бояться. Там, за лесом, еще будет пустыня и ветер знаешь какой? Но если не бояться, можно быстро дойти до горизонта.
— До горизонта разве можно дойти? Тетя Поля говорила…
— Может, где и нельзя, а за лесом можно. Ты меня слушай.
Замирая сердцем, Малыш следом за Антошкой вошел в лес. Здесь трава была по пояс, и в этой траве что-то шуршало, шевелилось, бегало.
— Звери… тама, — зашептал Малыш.
— Наслушался сказок, — насмешливо фыркнул Антошка. — Самые большие звери в этом лесу — кролики.
— Зайчики?
— Кролики. Слушай, что говорят.
Только что светлый, залитый солнцем лес вдруг потемнел, короткой судорогой пробежал по верхушкам берез порыв ветра, и ослепительно белые стволы их словно погасли.
— Идем, идем, я же говорил — дождь будет.
И едва он это сказал, как зашуршало в листве и первые большие капли упали на панаму.
Теперь Малыш боялся Антошки. Рыжий и конопатый, знающий все наперед, он казался ему маленьким колдуном из сказки. Еще вчера Малыш был уверен, что не боится ничего на свете. Сколько они играли в смелых индейцев и космонавтов, сколько фильмов смотрели о бесстрашных исследователях чужих миров! Бывало, что и сами участвовали в фильмах, ползали по затаившимся джунглям. И никогда, ни единого разу Малыш не пугался. А тут было ему не по себе. Потому что одно дело, когда ты влезаешь в фильм, и совсем другое, когда все непонарошку.
Они пересекли тропу, по которой не раз ходили с тетей Полей, черную тропу, скользкую от дождя, незнакомую, и скоро оказались на опушке. Это удивило Малыша: ведь от их детсадовских домиков лес казался таким огромным!
Дождь кончился, и туча, только что закрывавшая солнце, куда-то исчезла с голубого неба. Впереди полого уходила вверх песчаная пустыня, поросшая редкой клочковатой травой.
— Ага, что я говорил?! — торжественно сказал Антошка. — Сейчас и ветер подует.
И в самом деле, они не сделали по песку десяти шагов, как навстречу ударил порыв ветра, засвистел в стеблях сухой травы.
— Давай руку, — крикнул Антошка, — а то еще унесет! Ты, главное, шагай и ничего не бойся. Там говорящие камни будут, так ты и их не бойся…
— Говорящие камни? — изумился Малыш, судорожно сжимая руку своего проводника. — Таких не бывает.
— Я тебе такое покажу, что слово «не бывает» совсем забудешь. Камни чего, дураки они, спрашивают одно и то же: сколько будет дважды два? Только ты не вздумай сказать — четыре, враз поймут, что из младших, не пропустят. Отвечай как взрослый.
— А по-взрослому дважды два сколько будет?
— Они же этим вопросом мальцов ловят. Отвечай что-нибудь позаковыристей. Я, когда в первый раз шел, сказал им формулу подсчета энергоматерии в метагалактике.
— Ты знаешь? — изумился Малыш.
— Сказал первое, что придумалось. Мозги-то у камней каменные. Пока соображали, я и прошел.
Все в этой дороге казалось бесконечно далеким, а на самом деле было очень близким. Они и прошли-то всего ничего, а уж увидели впереди гряду острых камней. Между ними был узкий проход. Когда подошли к нему, из-под камней послышалось кряхтение и медлительный сонный голос:
— А сколько будет дважды два?
Малыш замер на месте. Он морщил лоб. Все формулы, как назло, вылетели из головы, и вспоминалась только глупая детская скороговорка.
— Давай же! — торопил Антошка.
— Две да две, да две на дне, сколько будет в голове? — выпалил Малыш.
Камни кряхтели и не шевелились. Ребятишки нырнули в узкий проход и кинулись наперегонки по плотному песку. Малышу показалось, что у него закружилась голова: горизонт странно приблизился, и все в глазах вдруг заструилось, заколебалось.
— Теперь пошли потихоньку, а то налетим на небо, носы расквасим, — сказал Антошка.
— На что? — Малыша поташнивало от круговерти в глазах, но он сразу забыл об этом, услышав такое.
— На стену, которая небом называется.
Малышу хотелось смеяться: небо — это же пустота! Но не смеялось: все ведь получалось по-Антошкиному.
— Я боюсь! — сказал он и зажмурился.
— Разнюнился, — презрительно протянул Антошка. — Лучше бы я пошел с Кешкой Беззубым. Уж он-то ничего не боится.
Кешка, тоже воспитанник тети Поли, выдернул свой качающийся зуб на спор. Очень ему захотелось иметь розовый кристаллик, который Малышу подарила мама. Мама сказала, что он привезен с Удивительной планеты кристаллов, на которую она летала в командировку, и Малыш дорожил подарком больше всего на свете. Но Кешка пристал, и Малыш согласился, совершенно уверенный, что выспорит. Проспорил. И со зла наградил Кешку кличкой — Беззубый.
— А я уже не боюсь, — сказал Малыш, не открывая глаз. — Что я, неба не видел?
Ему вдруг подумалось, что хорошо бы залезть на небо, раз оно такое твердое, и крикнуть сверху тете Поле, всем мальчишкам и девчонкам. Вот бы удивились. А Кешка пускай бы себе все зубы повыдергивал от зависти…
— Я ничего не боюсь! — твердо сказал Малыш и открыл глаза. Перед ним по-прежнему все плыло и качалось, откуда-то возникали белые облака и неожиданно исчезали в пульсирующем сине-бело-розовом пространстве. А то совсем близко появлялся лес, а то поле и знакомая речка, а то их детский сад с бегающей по двору ребятней. Появлялись и терялись, как в калейдоскопной игре цветов и форм.
— Уже пришли, — сказал Антошка. — Тут где-то дверь.
— Дверь в небе? И мы увидим, что за небом?
— Все увидим. Вот гляди — ступени.
Ступени были точно такие же, как в детском саду, из желтого шершавого пластика, только совсем новые, неисхоженные. Их было восемь. Над ступенями в зыбком мареве виднелось что-то похожее на дверь трудноразличимой формы: то ли квадратная, то ли овальная.
Дверь открылась сама собой, едва они ступили на верхнюю площадку. С порога Малыш оглянулся и ничего не разобрал — было сплошное переливчатое сине-бело-розовое сияние.
За дверью начинался короткий коридор, упиравшийся в другую дверь. Справа и слева тянулись то ли плафоны, то ли иллюминаторы, из которых лился ровный свет. Из-за стен слышалось тихое, монотонное гудение. Малыш разглядел, что один иллюминатор не светится, подошел, привстав на цыпочки, заглянул в него. За твердой прозрачной пленкой в ярком свете виднелись какие-то огромные цилиндры, трубы, таинственные агрегаты.
— Небесная механика! — насмешливо объяснил Антошка. — С помощью этих агрегатов малышне головы морочат.
— Кто морочит? — удивился Малыш.
— Кто-то, не я же.
— А что это за коридор?
— Почем я знаю?
Это было не похоже на Антошку: то все знал, а то вдруг сам признается, что не знает.
— Коридор и коридор. Главное, что дальше.
— А что дальше?
— Иди — увидишь. Такое увидишь — умрешь от удивления.
— Умру?
— Не по-настоящему, конечно.
— А как это «не по-настоящему»?
— Надоел ты мне: что да как? Иди знай.
Они разговаривали полушепотом, словно боялись, что их подслушают, удивляясь необычной тишине, в которой даже шепот странно позванивал.
— Иди, чего встал.
— Иди ты вперед.
— Опять испугался?
— Ничуточки.
— Тогда иди.
— А почему не ты?
— Она передо мной не откроется. Там дверь, которая открывается только перед теми, кто первый раз идет.
— Откуда она знает?
Антошка пожал плечами.
— Проверено.
С опаской Малыш подошел к двери, и она бесшумно скользнула куда-то вбок, открыв черный провал.
— Иди! — зачарованно шепнул за спиной Антошка.
Малыш не боялся темноты, но впереди, как ему вначале показалось, была не просто темнота, а пустота, ничто. Словно там, за дверью, сразу начинался черный-пречерный, беззвездный космос, о котором так много рассказывала тетя Поля.
— Ты хотел быть космонавтом?
— Хотел.
— Ну так иди.
Только присмотревшись, Малыш разглядел, что за дверью есть небольшая, слабо освещенная площадка. Он шагнул на нее, потом еще шагнул и уперся лбом в холодную, совершенно невидимую стену. Дверь сзади закрылась, и они с Антошкой остались вдвоем на темной площадке, зачарованные безбрежностью пустоты, раскинувшейся перед ними. Глаза уже привыкли к темноте, и теперь ребятишки видели бесчисленные разноцветные звезды, усыпавшие беспросветную черноту.
— Ух ты! — воскликнул Малыш.
— А ты думал! — тоже восхищенно сказал Антошка. — Еще и не то увидишь.
Звездное небо было совсем не таким, какое привык видеть Малыш над своим детским садом. Там он знал многие созвездия, мог отыскать и Большую Медведицу, и Льва, и Кита, и Рыбу. А тут все было незнакомое — бессмысленный хаос звезд.
Они долго смотрели на звезды и не могли оторваться от величавой картины этого чужого неба, пугающего и манящего.
— Послушай, Антошечка, — ласково сказал Малыш. — Ты ведь все знаешь. Расскажи, что это такое, а? Знаешь ведь?
— Давно бы спросил. А то идет и не спрашивает. А я что — не спрашиваешь, и не надо…
— Расскажи, пожалуйста. Может, это нам снится?
— Что нам, один сон снится?
— Это мне снится. А ты в моем сне. А?
— Как бы это я привел тебя в твой собственный сон? — заинтересовался Антошка.
— Как, как, очень просто.
— Я вот тебе сейчас дам в бок, а ты соображай — во сне это или не во сне.
— Ты лучше так расскажи.
Антошка отступил на шаг и в звездном полумраке показался Малышу большим, совсем взрослым.
— Тебе тетя Поля рассказывала о космосе? — спросил он.
— Сколько раз.
— И все хвалила да хвалила?
— Конечно.
— Знаешь, зачем она это делала? Чтобы вы, кильки малолетние, забыв про свою манную кашку, с утра до вечера глядели в небо.
— А зачем?
— Чтобы мечтали о космосе.
— А зачем?
— Ну чтобы хотели полететь.
— А зачем?
— Заладил. Да затем, чтобы радовались, узнав, что уже летите.
— Кто летит?
— Все мы. И наш детский сад вместе с лесом, полем, речкой.
— А, знаю, — обрадовался Малыш. — Тетя Поля говорила: вся Земля — все равно что космический корабль, только большой.
— Тетя Поля, тетя Поля, — передразнил Антошка. — Я говорю о настоящем космическом корабле, на котором мы с тобой находимся. А на Земле мы никогда и не жили. Вот.
— Врешь ты все.
— Вру? А это что? — Антошка широко показал на черный звездный простор, подался вперед, хлопнул ладошкой по невидимой холодной сфере. — А это? Тебе мало? Пошли дальше, еще покажу.
— Куда дальше? — Малыш огляделся. Ему казалось, что отсюда одна дорога — обратно. И вдруг в темном углу он увидел такой же темный провал туннеля, а возле него поблескивающие глаза робота-десятинога.
— Там Киса! — испуганно вскрикнул Малыш.
Точно такой же робот был у них в детском саду, бегал днем и ночью по коридорам, всегда чем-то занятый, все знающий, все замечающий. И если шаловливая ребятня изобретала сотню способов разжалобить, а то и просто обмануть тетю Полю, то десятинога провести еще никому не удавалось. Он терпеливо сносил проделки ребят, их шуточки, даже издевательства и упрямо делал то, что велела тетя Поля. У десятинога было много прозвищ и кличек. Малышня звала его Кисой за упругие усики-антенны на сером носу. Те, кто был постарше, почему-то ругали робота Сороконожкой.
— Подумаешь, Киса! — сказал Антошка. Он смело подошел к десятиногу и пальцем принялся щекотать ему усы. Робот вытянулся на всех своих ногах и стал похож на высокую тумбочку с выпуклой крышкой. Три пары его розовых глаз замутились, словно он жмурился от удовольствия.
— Киса? — сказал Малыш, погладив гладкую мягкую кожу робота. — Ты почему ребят оставил? Как они без тебя?
Робот молчал. И тут Малыш увидел, что это совсем другой робот. У их, детсадовского, не хватало слева четырех усинок-антенн — повыдергала ребятня, а у этого все были целы.
— Пошли, — сказал Антошка.
— А Киса?
— Кису только пощекотать. Полчаса будет жмуриться. Пошли.
Робот и в самом деле не двинулся с места, когда они шагнули мимо него в темный провал туннеля. Но потом покатился следом за ребятами. Туннель был длинный, где-то далеко, в конце его, светлел выход.
Мальчишки запыхались, пока добежали до этого выхода. Выскочили в ослепительный сияющий простор и заморгали, привыкая к яркому свету. Свет лился, казалось, отовсюду. Когда пригляделись, поняли: и в самом деле отовсюду. Матово подсвечивал пол площадки, на которой они оказались. И высокие перила ограждения, и стены, и близкий потолок над головой — все это словно было выткано из света. Потому и казалось, что впереди воздушный, залитый солнцем простор. И только переливающиеся тенями полосы на полу и перилах напоминали о границах этого светового мира.
Зачарованно оглядываясь, Малыш подошел к ограждению и задохнулся от красоты увиденного, от ликующей радости, охватившей его. Внизу огромным полем простиралось калейдоскопное разноцветье. Красные, желтые, зеленые, голубые квадраты, полосы, овалы, переходившие один в другой, лежали перед Малышом, шевелились, жили. Жили! Малыш разглядел и людей, двигавшихся посреди этой пестрой красоты, мужчин и женщин. Не видел только детей.
Одна женщина подняла голову, внимательно посмотрела вверх, помахала рукой.
— Мама! — ликующе закричал Малыш. И, забыв обо всем, полез на прозрачную решетку ограждения…
Воспитательница детского сада Полина Аркадьевна, молодая красивая женщина с добрыми глазами, ахнула, увидев Малыша на ограждении, и подалась к экрану, по которому вот уже два часа наблюдала за ребятами.
— Не волнуйтесь, робот успеет, — сказал присутствовавший в кабинете главный психолог детсадовской зоны Валентин Оразов, невысокий черноволосый мужчина. Он приблизил изображение, и стало видно, что робот уже начеку, уже обхватил тонкими гибкими щупальцами талию мальчика.
Малыш замахал руками, пытаясь освободиться, но, сообразив, что это невозможно, обернулся и принялся щекотать Кисе усы. Десятиног поблескивал глазами-кристаллами, но щупальца не разжимал.
— Жалко Малыша, — сказал сидевший возле экрана молодой стажер Костя Рудин. — Пусть бы прыгнул. Представляете?..
— А вы представляете? — прервал его Оразов. — Узнает, расскажет всем детишкам. Ведь они в другой раз, не задумываясь, начнут десантировать с этого балкона. И не только с этого. Нет уж, давайте без молодых эмоций. Тем более что вам по роду будущей работы надо учиться предусмотрительности.
— Я понимаю, — вздохнул стажер. — Только какой был бы след на всю жизнь! Я свою первую экскурсию так помню! А если бы еще и это?!
— Всему свое время.
— Все равно рано или поздно…
— Лучше поздно, — прервал его Оразов. — Вы этого не понимаете?
Он посмотрел на стажера сердито и внимательно, и Рудин понял: еще немного, и главный психолог усомнится в его способности работать в детсадовской зоне. И тогда! Сколько тогда понадобится усилий, чтобы доказать обратное?
— Все я понимаю, Валентин Оразович, очень даже хорошо понимаю, — заторопился стажер. — Но пять, а то и шесть лет — не многовато ли для детства? Они к шести годам столько знают и умеют, что хоть давай им самостоятельную работу. По себе знаю…
— Вы полагаете? — заинтересованно спросил Оразов.
— Конечно! — обрадовался стажер. — На корабле столько дел, столько дел!..
— А сколько людей на корабле?
Рудину показалось, что его доводы дошли до бесстрастного главного психолога, заинтересовали его. И он заговорил торопливо, как на экзамене, словно боясь, что его не дослушают:
— Я все знаю и про корабль, и про нас с вами. Это не корабль, а целая планета: восемьдесят километров в длину, сто тысяч — экипаж. Это не экипаж, а подлинная частица человечества. И такое не случайно: сохранить человеческое лицо, не выродиться можно только в полноценном обществе. Мы посланцы великой цивилизации. Да что посланцы, мы сами цивилизация, живущая самостоятельно, ищущая, развивающаяся… Семь поколений сменилось на корабле после того, как мы покинули пределы Солнечной системы. А сколько еще сменится, пока завершится наша переселенческая эпопея?! Важно начало, и важен конец. Все поколения, что посередине, лишь передаточные звенья. Их задача — уцелеть, сохранить генетические и социальные начала и как можно больше узнать о космосе. Чтобы к цели, к другой солнечной системе, которую предстоит обживать нашим потомкам, прилетел не просто корабль, а сгусток знаний не менее, а может быть, и более высоких, чем земные…
— Вы так полагаете? — снова спросил Озаров.
— …Детство — это время, когда человек, как губка, впитывает все — и впечатления и знания. А мы его консервируем — детство. Представляете, что будет, если сократить его хотя бы на год-два?! Сколько свежих сил, новых открытий?!