Страница:
Когда проезжали металлические ворота, Лена очнулась и сказала отчетливо, ни к кому не обращаясь:
– Проклятый город! Скорее бы уехать отсюда.
Тогда Владимир Фомич осторожно погладил ее по спине и прошептал:
– Уедем, обязательно уедем. Когда скажешь, дорогая.
Она обернулась и посмотрела на него, не видя ничего, только какое-то темное пятно, за радужными разводами слез.
– Сейчас, немедленно!
Тогда Высоковский взял ее голову в свои ладони и, приблизившись, начал целовать мокрые глаза, ощущал привкус соли во рту и безволие детских губ. Лена не сопротивлялась и не плакала, она даже не подняла рук, чтобы обнять его или оттолкнуть.
– Я люблю тебя, – прошептал Владимир Фомич и тут же понял – девушка опять потеряла сознание.
2
3
4
– Проклятый город! Скорее бы уехать отсюда.
Тогда Владимир Фомич осторожно погладил ее по спине и прошептал:
– Уедем, обязательно уедем. Когда скажешь, дорогая.
Она обернулась и посмотрела на него, не видя ничего, только какое-то темное пятно, за радужными разводами слез.
– Сейчас, немедленно!
Тогда Высоковский взял ее голову в свои ладони и, приблизившись, начал целовать мокрые глаза, ощущал привкус соли во рту и безволие детских губ. Лена не сопротивлялась и не плакала, она даже не подняла рук, чтобы обнять его или оттолкнуть.
– Я люблю тебя, – прошептал Владимир Фомич и тут же понял – девушка опять потеряла сознание.
2
Лена достала из сумочки ключ и долго не решалась вставить его в замочную скважину. На мгновенье показалось даже, представилось, что она войдет, а Виктор там живой и невредимый – сидит в кресле, смотрит телевизор или же совсем по-домашнему читает газету. Скажет: «Присаживайся!». И подвинется, уступая ей место рядом с собой. Но она сядет к нему на колени, обнимет и поцелует – так, чтобы он понял, как она его любит, что уже много лет ей не нужен никто другой, и теперь уже никогда она не сможет полюбить другого. Но мысль пролетела, остались лишь следы копоти на стенах дома, могила, утопающая в цветах, и ее собственный крик, когда, взглянув в окно, она увидела полыхающие останки автомобиля.
И все-таки Лена вошла в квартиру, с тоской посмотрела на убогую обстановку, села на разобранную постель. Все вокруг напоминает о Викторе – на маленьком журнальном столике начатая бутылка коньяка и рюмка с коричневым ободком на дне – это память о нем, раскрытый ежедневник с записью «Позвонить V. Н.» – его почерк, фотография в рамке, на которой они вдвоем во время регистрации, улыбаются как-то растерянно, но сейчас кажется, что оба скрывают свою радость. Лена сняла трубку и нажала кнопку набора последнего номера; высветился ее номер: все правильно – перед уходом Виктор звонил именно ей. Ах, если бы она сама пришла сюда сразу, как только увидела его в первый раз в этом городе! Если бы она осталась здесь навсегда или уговорила его уехать навсегда в какую-нибудь глушь! Лена открыла бутылку и наполнила рюмку до краев. Коньяк немного обжег горло, и горечь наполнила сознание. Почему все так случилось?
Лена подошла к письменному столу и выдвинула верхний ящик. Стопка моментальных полароидных снимков: вот Виктор с Тугриком на руках, африканский мальчик с кулончиком на груди – это ее олимпийский мишка. Вот снова Подрезов с какой-то тоненькой смуглой девушкой в смешной огромной майке и в нелепо подвернутых почти до самых колен брюках, а позади них какая-то туша, напоминающая опрокинутый муляж тиранозавра из Лондонского музея естественной истории.
Лена собрала фотографии в стопку, взяла из ящика наполненный чем-то конверт, вынула из него содержимое и удивилась: внутри была толстая пачка стодолларовых купюр. Откуда у Виктора столько? Девушка осторожно вернула деньги обратно, а в конверт положила фотографии. Тут же в ящике лежит какое-то странное ожерелье – когти животного на кожаной тесемочке. Лена подержала его в руке, потом положила в свою сумочку. Прошла по комнате и открыла двери стенного шкафа, посмотрела на висящие на плечиках костюмы, вздохнула и направилась к выходу – пусть все остается на своих местах: будет хоть, если не надежда, то ощущение – хозяин вернется.
В лифте она еще раз посмотрела на фотографию Виктора с девушкой. Так и подошла к машине, держа ее в руке.
– Ну-ка, ну-ка, – сказал Высоковский, взяв снимок, – очень интересно. Это он в Америке. Кажется, там создали парк динозавров. Как видно, один из муляжей повалило ветром, а Витек тут как тут…
Он поперхнулся, потом быстро взглянул на Лену:
– А Виктор поймал момент и сфотографировался с какой-то мисс. Симпатичная девушка, – оценил Владимир Фомич, – типичная американка.
Он продолжал еще что-то говорить и даже протянул снимок Петру, но Лена перехватила и сунула фотографию в сумочку. Это ее вещь, хотя и чужое воспоминание, и все же не хотелось бы, чтобы и Высоковский, или кто другой, касался его. Если она и согласилась поехать с Высоковским в какую-то деловую поездку, то только оттого, что в этом городе ей больше нечего делать. Скоро будет сорок дней, она приедет на могилку одна, положит цветы, поплачет и пойдет в небольшую церквушку помолиться в первый раз в жизни. А потом можно хоть на Карибы, хоть в Южную Африку, с Высоковским или все равно с кем – жизнь-то уже кончилась.
На Смоленское кладбище падал первый в этом году снежок – редкий и пушистый. Ветерок подхватывал над землей и разносил во все стороны невесомые снежинки, как июньские клочки пуха. Тонкое белое покрывало легло на прелые осенние листья, на могилу и на черепичную крышу маленькой часовенки, возвышающуюся неподалеку. Лена положила букет белых роз на могилу Виктора, смахнула снег со скамеечки возле ограды и присела. Мимо проходили люди, которые с любопытством разглядывали девушку в дорогой шубке, замершую у свежей могилы. Их взгляды мешали, не давали сосредоточиться и уйти в себя. Кто-то даже подошел, остановившись у нее за спиной, прочитал вслух «Виктор Николаевич Подрезов», а потом, уже уходя, громко сказал кому-то:
– Тот самый, кого недавно грохнули.
Жестокий мир, зачем его стесняться. Лена достала из сумочки бутылку коньяка, открыла, наполнила рюмку и медленно вылила ее на могилу. Это она помнила с детства, так делали мужчины, когда хоронили ее отца. Потом налила себе и залпом выпила.
– Витенька, – прошептала она, и стало грустно от того, что при жизни она так его не называла.
Какие-то типы крутились неподалеку, делая вид, что собирают пустые бутылки. Радиус их поиска постепенно сужался, ханыги приближались к могиле Под-резова, явно нацелившись на дорогой букет, собиратели бутылок с трудом дожидались момента, когда уйдет молодая вдова. Но та продолжала сидеть, что-то шепча себе под нос. Время шло, а мерзнуть никому не хотелось. Когда подозрительные личности расположились в десяти шагах и один из них достал из-за пазухи бутылку темного вина, Лена окликнула их:
– Господа!
Но голос ее звучал тихо, а те, хоть и слышали, но сделали вид, что у них есть занятие поважнее.
– Господа, – таким же тихим голосом попросила Лена, – я хочу попросить вас…
Тогда один поднялся и пошел к Лене, стоящей у оградки.
– Чего надо?
– Не забирайте, пожалуйста, мой букет. Пусть он хоть до вечера здесь полежит.
Она смотрела на подошедшего, потом перевела взгляд на тех, кто продолжал сидеть в стороне.
– Очень вас прошу! Возьмите коньяк.
Она протянула бутылку, и ханыге достаточно было сделать шаг, чтобы забрать ее. Сразу же подскочили еще двое.
– Раз такое дело, мы и покараулить можем, – соврал он и толкнул в бок товарища, – правда, Леха?
Но тот смотрел на фотографию на обелиске. И третий подошедший уставился на нее, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому.
– На нашего Витька похож, – сказал он, – только покрасивше малехо.
– На кого? – переспросила Лена.
– Да на бомжа одного, – пояснил тот, кто обещал покараулить, – нажрался тут как-то, так его тоже ножами порезали, а потом в окно выбросили.
– Погиб? – спросила Лена.
– Куда там, – махнул рукой ханыга, – месяц отлежался, а теперь так водку хлещет – будьте нате! Ну, Вы это, – он показал рукой, – идите! Мы посторожим букетик.
Лена открыла сумочку и достала банкноту:
– Господа, возьмите и помяните моего мужа. У всей троицы округлились глаза.
– Сто баксов, – прошептал тот, кто нашел сходство Подрезова и неизвестного бомжа.
Молчавший до этого Леха толкнул его локтем и сказал, обращаясь к Лене:
– Вы бы зашли в часовенку к Ксении Блаженной, попросили бы что-нибудь.
– Мне уже ничто не поможет.
– Хорошее место у Вашего мужа, – радостно сообщил кто-то из собирателей бутылок, – рядом святая Ксения похоронена. Она до сих пор чудеса творит.
Лена, приобретя свечи, подходила к часовне, когда за спиной услышала грозный голос Лехи, приказавшего одному из своих приятелей:
– Положи букет на место!
Но девушка даже не обернулась, уходя по дорожке, припорошенной снегом. Вокруг были люди, в основном женщины: некоторые шептали слова молитв, прикасаясь руками к стенам, другие стояли молча, закрыв глаза, были и такие, кто, подходя, крестился и целовал стены над святой могилой. Девушки-студентки писали записки с просьбой помочь сдать зимнюю сессию, старушки молились за здравие внуков, служащих в Чечне, кто-то просил послать ребенка, кто-то избавить мужа от пьянства.
В часовне только что закончилась служба, но народу было много. Лена с трудом добралась до иконы с изображением высокой худой старухи в платочке. Крестилась молча, не зная слова молитв, шептала, прося то, во что не верила сама. Но перед тем как отойти, вырвала из ежедневника лист и написала: «Господи, сделай так, чтобы мой муж был жив». Положила листок на полочку, где уже почти не оставалось места – десятки сложенных бумажек лежали здесь – перекрестилась, поклонилась иконе и направилась к выходу.
Лена шла по тропинке, еще раз прошла мимо могилы Подрезова. Букет лежал на месте, только теперь рядом с ним горела воткнутая в бугорок снега свеча и стоял обычный граненый стакан, наполовину наполненный коньяком.
И все-таки Лена вошла в квартиру, с тоской посмотрела на убогую обстановку, села на разобранную постель. Все вокруг напоминает о Викторе – на маленьком журнальном столике начатая бутылка коньяка и рюмка с коричневым ободком на дне – это память о нем, раскрытый ежедневник с записью «Позвонить V. Н.» – его почерк, фотография в рамке, на которой они вдвоем во время регистрации, улыбаются как-то растерянно, но сейчас кажется, что оба скрывают свою радость. Лена сняла трубку и нажала кнопку набора последнего номера; высветился ее номер: все правильно – перед уходом Виктор звонил именно ей. Ах, если бы она сама пришла сюда сразу, как только увидела его в первый раз в этом городе! Если бы она осталась здесь навсегда или уговорила его уехать навсегда в какую-нибудь глушь! Лена открыла бутылку и наполнила рюмку до краев. Коньяк немного обжег горло, и горечь наполнила сознание. Почему все так случилось?
Лена подошла к письменному столу и выдвинула верхний ящик. Стопка моментальных полароидных снимков: вот Виктор с Тугриком на руках, африканский мальчик с кулончиком на груди – это ее олимпийский мишка. Вот снова Подрезов с какой-то тоненькой смуглой девушкой в смешной огромной майке и в нелепо подвернутых почти до самых колен брюках, а позади них какая-то туша, напоминающая опрокинутый муляж тиранозавра из Лондонского музея естественной истории.
Лена собрала фотографии в стопку, взяла из ящика наполненный чем-то конверт, вынула из него содержимое и удивилась: внутри была толстая пачка стодолларовых купюр. Откуда у Виктора столько? Девушка осторожно вернула деньги обратно, а в конверт положила фотографии. Тут же в ящике лежит какое-то странное ожерелье – когти животного на кожаной тесемочке. Лена подержала его в руке, потом положила в свою сумочку. Прошла по комнате и открыла двери стенного шкафа, посмотрела на висящие на плечиках костюмы, вздохнула и направилась к выходу – пусть все остается на своих местах: будет хоть, если не надежда, то ощущение – хозяин вернется.
В лифте она еще раз посмотрела на фотографию Виктора с девушкой. Так и подошла к машине, держа ее в руке.
– Ну-ка, ну-ка, – сказал Высоковский, взяв снимок, – очень интересно. Это он в Америке. Кажется, там создали парк динозавров. Как видно, один из муляжей повалило ветром, а Витек тут как тут…
Он поперхнулся, потом быстро взглянул на Лену:
– А Виктор поймал момент и сфотографировался с какой-то мисс. Симпатичная девушка, – оценил Владимир Фомич, – типичная американка.
Он продолжал еще что-то говорить и даже протянул снимок Петру, но Лена перехватила и сунула фотографию в сумочку. Это ее вещь, хотя и чужое воспоминание, и все же не хотелось бы, чтобы и Высоковский, или кто другой, касался его. Если она и согласилась поехать с Высоковским в какую-то деловую поездку, то только оттого, что в этом городе ей больше нечего делать. Скоро будет сорок дней, она приедет на могилку одна, положит цветы, поплачет и пойдет в небольшую церквушку помолиться в первый раз в жизни. А потом можно хоть на Карибы, хоть в Южную Африку, с Высоковским или все равно с кем – жизнь-то уже кончилась.
На Смоленское кладбище падал первый в этом году снежок – редкий и пушистый. Ветерок подхватывал над землей и разносил во все стороны невесомые снежинки, как июньские клочки пуха. Тонкое белое покрывало легло на прелые осенние листья, на могилу и на черепичную крышу маленькой часовенки, возвышающуюся неподалеку. Лена положила букет белых роз на могилу Виктора, смахнула снег со скамеечки возле ограды и присела. Мимо проходили люди, которые с любопытством разглядывали девушку в дорогой шубке, замершую у свежей могилы. Их взгляды мешали, не давали сосредоточиться и уйти в себя. Кто-то даже подошел, остановившись у нее за спиной, прочитал вслух «Виктор Николаевич Подрезов», а потом, уже уходя, громко сказал кому-то:
– Тот самый, кого недавно грохнули.
Жестокий мир, зачем его стесняться. Лена достала из сумочки бутылку коньяка, открыла, наполнила рюмку и медленно вылила ее на могилу. Это она помнила с детства, так делали мужчины, когда хоронили ее отца. Потом налила себе и залпом выпила.
– Витенька, – прошептала она, и стало грустно от того, что при жизни она так его не называла.
Какие-то типы крутились неподалеку, делая вид, что собирают пустые бутылки. Радиус их поиска постепенно сужался, ханыги приближались к могиле Под-резова, явно нацелившись на дорогой букет, собиратели бутылок с трудом дожидались момента, когда уйдет молодая вдова. Но та продолжала сидеть, что-то шепча себе под нос. Время шло, а мерзнуть никому не хотелось. Когда подозрительные личности расположились в десяти шагах и один из них достал из-за пазухи бутылку темного вина, Лена окликнула их:
– Господа!
Но голос ее звучал тихо, а те, хоть и слышали, но сделали вид, что у них есть занятие поважнее.
– Господа, – таким же тихим голосом попросила Лена, – я хочу попросить вас…
Тогда один поднялся и пошел к Лене, стоящей у оградки.
– Чего надо?
– Не забирайте, пожалуйста, мой букет. Пусть он хоть до вечера здесь полежит.
Она смотрела на подошедшего, потом перевела взгляд на тех, кто продолжал сидеть в стороне.
– Очень вас прошу! Возьмите коньяк.
Она протянула бутылку, и ханыге достаточно было сделать шаг, чтобы забрать ее. Сразу же подскочили еще двое.
– Раз такое дело, мы и покараулить можем, – соврал он и толкнул в бок товарища, – правда, Леха?
Но тот смотрел на фотографию на обелиске. И третий подошедший уставился на нее, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому.
– На нашего Витька похож, – сказал он, – только покрасивше малехо.
– На кого? – переспросила Лена.
– Да на бомжа одного, – пояснил тот, кто обещал покараулить, – нажрался тут как-то, так его тоже ножами порезали, а потом в окно выбросили.
– Погиб? – спросила Лена.
– Куда там, – махнул рукой ханыга, – месяц отлежался, а теперь так водку хлещет – будьте нате! Ну, Вы это, – он показал рукой, – идите! Мы посторожим букетик.
Лена открыла сумочку и достала банкноту:
– Господа, возьмите и помяните моего мужа. У всей троицы округлились глаза.
– Сто баксов, – прошептал тот, кто нашел сходство Подрезова и неизвестного бомжа.
Молчавший до этого Леха толкнул его локтем и сказал, обращаясь к Лене:
– Вы бы зашли в часовенку к Ксении Блаженной, попросили бы что-нибудь.
– Мне уже ничто не поможет.
– Хорошее место у Вашего мужа, – радостно сообщил кто-то из собирателей бутылок, – рядом святая Ксения похоронена. Она до сих пор чудеса творит.
Лена, приобретя свечи, подходила к часовне, когда за спиной услышала грозный голос Лехи, приказавшего одному из своих приятелей:
– Положи букет на место!
Но девушка даже не обернулась, уходя по дорожке, припорошенной снегом. Вокруг были люди, в основном женщины: некоторые шептали слова молитв, прикасаясь руками к стенам, другие стояли молча, закрыв глаза, были и такие, кто, подходя, крестился и целовал стены над святой могилой. Девушки-студентки писали записки с просьбой помочь сдать зимнюю сессию, старушки молились за здравие внуков, служащих в Чечне, кто-то просил послать ребенка, кто-то избавить мужа от пьянства.
В часовне только что закончилась служба, но народу было много. Лена с трудом добралась до иконы с изображением высокой худой старухи в платочке. Крестилась молча, не зная слова молитв, шептала, прося то, во что не верила сама. Но перед тем как отойти, вырвала из ежедневника лист и написала: «Господи, сделай так, чтобы мой муж был жив». Положила листок на полочку, где уже почти не оставалось места – десятки сложенных бумажек лежали здесь – перекрестилась, поклонилась иконе и направилась к выходу.
Лена шла по тропинке, еще раз прошла мимо могилы Подрезова. Букет лежал на месте, только теперь рядом с ним горела воткнутая в бугорок снега свеча и стоял обычный граненый стакан, наполовину наполненный коньяком.
3
Мокеле прыгнул на Виктора, пригвоздил его вместе с моторкой ко дну протоки. Многотонная туша не давала возможности шевельнуться, открыть глаза и вдохнуть. Журчала река, и откуда-то издалека донесся чей-то голос:
– Пропустите носилки: девушке плохо.
Снова наступил мрак, но тиранозавр не отпускал, древнее ископаемое не хотело слезать со своей жертвы. Силы покидали Подрезова, и он сказал себе, не в силах даже пошевелить губами:
– Надо вставать и уходить.
Но куда? Он не помнил дороги, по которой пришел сюда, рядом была какая-то девушка. Лена? На нееколько мгновений он увидел мерцание африканских звезд, услышал плеск воды, вдохнул душного болотного воздуха и открыл глаза. Вокруг был мрак. Виктор лежал на чем-то очень жестком, от чего сильно болели спина и затылок. Он попытался перевернуться на живот, но не чувствовал рук. Наконец, удалось поднять одну и коснуться груди, на которой лежали битые стекла. Подрезов снимал с себя осколки, потом заработала и вторая онемевшая рука. Через какое-то время удалось перевернуться и приподняться на бетонном полу, упираясь ладонями в стеклянные брызги. Голова раскалывалась, и тело швыряло из стороны в сторону. Теперь стало понятно, где он находится. Это был подвал, в трубах журчала вода, на ступеньках лежала выбитая взрывом дверь. Виктор на четвереньках поднимался по ступенькам, оказавшись внутри парадного, он посмотрел на светлеющий дверной проем, с трудом поднялся и шагнул на крыльцо дома. И тут же, потеряв равновесие, полетел со ступенек на мокрый от дождей газон. Полежал немного, прижимаясь щекой к луже на пожухлой траве, потом опять же на четвереньках пополз обратно в подъезд.
– Где Лена? – пронеслась мысль.
Лифт поднял его наверх, и он долго держал палец на кнопке звонка. Слышно было, как в квартире звенела электронная мелодия популярной песенки, а больше из-за двери не доносилось никаких звуков.
Постепенно Подрезов приходил в себя. Он спустился вниз, вышел во двор и подошел к тому месту, где оставил автомобиль. Обломки его сейчас были сложены в кучу на газоне, истоптанном десятками ног. Просто кучка металла с останками сгоревших кожаных кресел. Проемы окон на первом этаже были занавешены одеялами, вокруг валялись осколки, Виктор поднял было голову, чтобы взглянуть на балкон квартиры, в которую было вошел недавно, но зачем-то побежал вниз за ключами от «мерседеса».
– Высоковский, – подумал Виктор и усмехнулся распухшими губами, – Вовка-поганец, а больше некому.
На часах было пять утра. Надо было куда-то идти, оставаться здесь не было никакого смысла. Подрезов осмотрел себя и удивился тому, что еще дышит и может передвигаться. Пальто изрезано в клочья, брюки тоже иссечены стеклом. На затылке запекшаяся рана, голова трещит так, что можно не сомневаться – сотрясение мозга присутствует, и, наверное, тяжелое; дышать трудно, и руки поднимаются с трудом, и боль отдает в груди – пара ребер сломаны.
Виктор шел по направлению к узкой речке Смоленке, до моста через нее – не более полукилометра, но каждый шаг отнимал силы. Наконец, Подрезов вступил на мост и, уже окончательно ослабев, облокотился на гранитный парапет. Внизу застыла темная вода, в которой отражался свет фонарей автомобильной стоянки на берегу.
– Что, не можешь до дома добраться? – раздался голос.
Виктор обернулся и увидел в трех шагах от себя мужчину, чья внешность не вызывала никаких сомнений в его образе жизни: ободранная джинсовая куртка, помятое лицо и синяк под заплывшим глазом.
– Ого, как тебя обработали! – восторженно выдохнул прохожий. – Ограбили?
– Вроде того, – кивнул Подрезов и тут же попросил: – помоги такси поймать.
– Да кто тебя такого повезет?! – улыбнулся незнакомец. – Давай-ка лучше я тебя к себе отведу. Отойдешь, умоешься и на метро домой доберешься. Где хоть живешь?
Подрезов хотел назвать адрес, но, уже открыв рот, промолчал. На квартиру лучше сейчас не возвращаться.
– Что, забыл, где живешь? – обрадовался ханыга. – Ну ты молодец! Сколько же вчера выпил?
Он подошел к Виктору и обхватил его за талию:
– Пойдем, здесь недалеко. Я в переулке Каховского живу. Был такой ненормальный декабрист. Хотел царя убить, а застрелил всенародно любимого генерала Милорадовича.
Они шли минут двадцать. Потом спутник остановился и объяснил, что живет не один: он только комнатенку снимает, но в квартире еще человек пять и у всех трубы горят.
– Я понял, – выдохнул Подрезов и, достав из кармана пиджака бумажник, протянул его своему спутнику.
– Да ты богач! – восхитился тот. – Сейчас возьмем пару пузырей водки.
И тут же объяснил:
– Тебе же надо раны промыть.
В темном дворе светился ларек, круглосуточно торгующий пивом и сигаретами. Новый знакомый отошел от него с полиэтиленовым пакетом, переполненным бутылками водки и дешевого вина.
– Сейчас примешь, и боль сразу пройдет.
На темной лестнице не было ни одной лампочки. Дверь квартиры была не заперта, но, войдя внутрь, Виктор увидел, что это самый настоящий притон. На полу при входе спал тощий немолодой мужчина без брюк. Их он положил вместо подушки себе под голову, а голые ноги пытался подогнуть к животу и натянуть на них полы драного пиджака. В коридоре и на кухне был полумрак. Возле плиты в задумчивости сидел на табурете еще один человек без брюк. Он держал в руке давно погасшую сигарету и смотрел с ненавистью на своего товарища, который спал, положив голову на стол, где стояли пустые бутылки и банки дешевых рыбных консервов, тоже опустошенные.
– Сейчас посидим немного, – предложил спутник, – а потом можешь и прилечь.
– Я лучше сразу лягу.
Его отвели в какую-то грязную комнату, где на древнем диване с прожженной во многих местах обивкой разметалась во сне неопрятная женщина. Человек, минуту назад бодрствовавший у кухонной плиты, пнул ее ногой:
– Ну, чего разлеглась? Подымайся и дай другим поспать.
– Да пошел ты… – огрызнулась было женщина.
Но тут же увидев в руках говорившего бутылку водки, поднялась и, оглядев мутными глазами Подрезова, сказала ему:
– Ложись! Только, смотри, не заблюй ничего. Здесь приличные люди живут.
Виктор лег на пропахший пылью и чужим потом диван и закрыл глаза. Слышно было, как будили людей в других комнатах, раздавались чьи-то голоса и звенели стаканы. Голова кружилась, переворачивались стены, потолок, весь мир. В разбитое стекло окна дул ветер и залетали капли начавшегося дождя. Мутным было начавшееся утро, муторно было на душе Подре-зова, мутило все его существо. Он поднялся и шатаясь вышел в коридор. Из кухни приплывали клубы едкого табачного дыма. Виктор вдохнул, задыхаясь, и опустился на пол в углу коридора. Тут же его вырвало.
Проходящая мимо женщина громко сказала:
– Ты что себе позволяешь, урод?
Она ударила его ладонью по затылку и крикнула сидящим на кухне мужчинам:
– Я убирать не буду. Пусть тот, кто привел этого алкаша, подтирает.
Но все это доносилось издалека, и когда Подрезова подхватили под мышки и потащили на ободранный диван, он, чувствуя, как волочатся по полу его ноги, как ботинки задевают плинтуса, подумал, как о каком-то постороннем и незнакомом ему человеке: «Куда несут этого несчастного?».
Проснулся он от прикосновения к плечу чьей-то руки; открыл глаза и увидел человека с синяком под глазом.
– Ты пить будешь? – спросил он.
Подрезов покачал головой, а в мозгу прозвучал колокол.
– Ну, тогда тебе точно нужен врач, – сделал вывод человек.
Он вышел из комнаты, вскоре вернулся и привел с собой женщину, которая накануне била Виктора по затылку. От нее пахло молдавским портвейном и килькой в томате. Сдернув с Подрезова покрывающее его тело искромсанное пальто, женщина приказала:
– Снимай с себя все! Только поживее.
Человек с фингалом помог Виктору снять пиджак и рубашку, при этом шепнув на ухо, да так, что услышали все находящиеся в квартире:
– Это Галина. Она – врач! Вмиг тебя на ноги поставит.
Алкоголичка смотрела Виктору в глаза, водила перед его носом пальцем, затем ощупала грудь, вынимая заодно воткнувшиеся в кожу мелкие осколки стекла.
– С какого этажа тебя в окно выбросили, парень?
Человек с подбитым глазом уже сбегал на кухню и вернулся со стаканом водки. Следом вошли и другие люди. Всем было интересно.
– Слышь, Галя, – спросил кто-то из вновь прибывших, – мы его лечить будем или как – сразу на кладбище?
Женщина давила пальцами на подрезовский живот.
– Печень не увеличена, – сказала она. – Ты что, вообще непьющий?
– Иногда могу.
– А я всегда могу! – похвастался обладатель фингала.
– Ребра сломаны, сотрясение мозга, треснула черепная кость, многочисленные гематомы и порезы на теле, – объявила Галина.
Но Виктору было все равно: очень хотелось спать, а еще больше хотелось уйти куда-нибудь отсюда, желательно далеко-далеко, туда, где на берегу реки стоит африканская деревня, где дети, купающиеся в реке, хватают за хвост крокодилов, где старики лечат раны лесной паутиной и неизвестными науке травами, где мотыльки кружатся вокруг фонаря и лижет пятки преданный Тугрик.
– Смотри, какие шрамы!
– Ножом саданули.
– Каким ножом? Штыком!
Действительность проплывала мимо по туманной реке, пролетали над головой стаи розовых фламинго, кто-то приколачивал фанерку, закрывая дырку в оконном стекле, и какая-то женщина поила Виктора бульоном из куриных кубиков, смешанных с настоем из горьких трав, мускулистые африканцы в солнечных очках грузили в вертолет калейбасы с золотыми самородками, Тугрик лаял на крокодила, Ван Хейден сидел на громадном балконе, курил трубку и смотрел на остывающий океан, духовой оркестр выдувал плаксивую мелодию, хрипел, умирая, Мокеле Мбембе, на коленях в грязи стояла Лена, и мексиканцы в сомбреро, ежась под дождем, прижимая к себе гитары, косились на девушку в черном платке и заглядывали в открытую могилу, на трибуне Мавзолея стояли карлики и приветствовали руками пьяную толпу. Нескончаемым потоком шли гайки и болты, а сверху на них глядели наряженные в одинаковые барашковые правительственные шапки гаечные ключи. Ночь обнимала единственную в мире планету, и ритмично пульсировало равнодушное сердце Вселенной.
– Пропустите носилки: девушке плохо.
Снова наступил мрак, но тиранозавр не отпускал, древнее ископаемое не хотело слезать со своей жертвы. Силы покидали Подрезова, и он сказал себе, не в силах даже пошевелить губами:
– Надо вставать и уходить.
Но куда? Он не помнил дороги, по которой пришел сюда, рядом была какая-то девушка. Лена? На нееколько мгновений он увидел мерцание африканских звезд, услышал плеск воды, вдохнул душного болотного воздуха и открыл глаза. Вокруг был мрак. Виктор лежал на чем-то очень жестком, от чего сильно болели спина и затылок. Он попытался перевернуться на живот, но не чувствовал рук. Наконец, удалось поднять одну и коснуться груди, на которой лежали битые стекла. Подрезов снимал с себя осколки, потом заработала и вторая онемевшая рука. Через какое-то время удалось перевернуться и приподняться на бетонном полу, упираясь ладонями в стеклянные брызги. Голова раскалывалась, и тело швыряло из стороны в сторону. Теперь стало понятно, где он находится. Это был подвал, в трубах журчала вода, на ступеньках лежала выбитая взрывом дверь. Виктор на четвереньках поднимался по ступенькам, оказавшись внутри парадного, он посмотрел на светлеющий дверной проем, с трудом поднялся и шагнул на крыльцо дома. И тут же, потеряв равновесие, полетел со ступенек на мокрый от дождей газон. Полежал немного, прижимаясь щекой к луже на пожухлой траве, потом опять же на четвереньках пополз обратно в подъезд.
– Где Лена? – пронеслась мысль.
Лифт поднял его наверх, и он долго держал палец на кнопке звонка. Слышно было, как в квартире звенела электронная мелодия популярной песенки, а больше из-за двери не доносилось никаких звуков.
Постепенно Подрезов приходил в себя. Он спустился вниз, вышел во двор и подошел к тому месту, где оставил автомобиль. Обломки его сейчас были сложены в кучу на газоне, истоптанном десятками ног. Просто кучка металла с останками сгоревших кожаных кресел. Проемы окон на первом этаже были занавешены одеялами, вокруг валялись осколки, Виктор поднял было голову, чтобы взглянуть на балкон квартиры, в которую было вошел недавно, но зачем-то побежал вниз за ключами от «мерседеса».
– Высоковский, – подумал Виктор и усмехнулся распухшими губами, – Вовка-поганец, а больше некому.
На часах было пять утра. Надо было куда-то идти, оставаться здесь не было никакого смысла. Подрезов осмотрел себя и удивился тому, что еще дышит и может передвигаться. Пальто изрезано в клочья, брюки тоже иссечены стеклом. На затылке запекшаяся рана, голова трещит так, что можно не сомневаться – сотрясение мозга присутствует, и, наверное, тяжелое; дышать трудно, и руки поднимаются с трудом, и боль отдает в груди – пара ребер сломаны.
Виктор шел по направлению к узкой речке Смоленке, до моста через нее – не более полукилометра, но каждый шаг отнимал силы. Наконец, Подрезов вступил на мост и, уже окончательно ослабев, облокотился на гранитный парапет. Внизу застыла темная вода, в которой отражался свет фонарей автомобильной стоянки на берегу.
– Что, не можешь до дома добраться? – раздался голос.
Виктор обернулся и увидел в трех шагах от себя мужчину, чья внешность не вызывала никаких сомнений в его образе жизни: ободранная джинсовая куртка, помятое лицо и синяк под заплывшим глазом.
– Ого, как тебя обработали! – восторженно выдохнул прохожий. – Ограбили?
– Вроде того, – кивнул Подрезов и тут же попросил: – помоги такси поймать.
– Да кто тебя такого повезет?! – улыбнулся незнакомец. – Давай-ка лучше я тебя к себе отведу. Отойдешь, умоешься и на метро домой доберешься. Где хоть живешь?
Подрезов хотел назвать адрес, но, уже открыв рот, промолчал. На квартиру лучше сейчас не возвращаться.
– Что, забыл, где живешь? – обрадовался ханыга. – Ну ты молодец! Сколько же вчера выпил?
Он подошел к Виктору и обхватил его за талию:
– Пойдем, здесь недалеко. Я в переулке Каховского живу. Был такой ненормальный декабрист. Хотел царя убить, а застрелил всенародно любимого генерала Милорадовича.
Они шли минут двадцать. Потом спутник остановился и объяснил, что живет не один: он только комнатенку снимает, но в квартире еще человек пять и у всех трубы горят.
– Я понял, – выдохнул Подрезов и, достав из кармана пиджака бумажник, протянул его своему спутнику.
– Да ты богач! – восхитился тот. – Сейчас возьмем пару пузырей водки.
И тут же объяснил:
– Тебе же надо раны промыть.
В темном дворе светился ларек, круглосуточно торгующий пивом и сигаретами. Новый знакомый отошел от него с полиэтиленовым пакетом, переполненным бутылками водки и дешевого вина.
– Сейчас примешь, и боль сразу пройдет.
На темной лестнице не было ни одной лампочки. Дверь квартиры была не заперта, но, войдя внутрь, Виктор увидел, что это самый настоящий притон. На полу при входе спал тощий немолодой мужчина без брюк. Их он положил вместо подушки себе под голову, а голые ноги пытался подогнуть к животу и натянуть на них полы драного пиджака. В коридоре и на кухне был полумрак. Возле плиты в задумчивости сидел на табурете еще один человек без брюк. Он держал в руке давно погасшую сигарету и смотрел с ненавистью на своего товарища, который спал, положив голову на стол, где стояли пустые бутылки и банки дешевых рыбных консервов, тоже опустошенные.
– Сейчас посидим немного, – предложил спутник, – а потом можешь и прилечь.
– Я лучше сразу лягу.
Его отвели в какую-то грязную комнату, где на древнем диване с прожженной во многих местах обивкой разметалась во сне неопрятная женщина. Человек, минуту назад бодрствовавший у кухонной плиты, пнул ее ногой:
– Ну, чего разлеглась? Подымайся и дай другим поспать.
– Да пошел ты… – огрызнулась было женщина.
Но тут же увидев в руках говорившего бутылку водки, поднялась и, оглядев мутными глазами Подрезова, сказала ему:
– Ложись! Только, смотри, не заблюй ничего. Здесь приличные люди живут.
Виктор лег на пропахший пылью и чужим потом диван и закрыл глаза. Слышно было, как будили людей в других комнатах, раздавались чьи-то голоса и звенели стаканы. Голова кружилась, переворачивались стены, потолок, весь мир. В разбитое стекло окна дул ветер и залетали капли начавшегося дождя. Мутным было начавшееся утро, муторно было на душе Подре-зова, мутило все его существо. Он поднялся и шатаясь вышел в коридор. Из кухни приплывали клубы едкого табачного дыма. Виктор вдохнул, задыхаясь, и опустился на пол в углу коридора. Тут же его вырвало.
Проходящая мимо женщина громко сказала:
– Ты что себе позволяешь, урод?
Она ударила его ладонью по затылку и крикнула сидящим на кухне мужчинам:
– Я убирать не буду. Пусть тот, кто привел этого алкаша, подтирает.
Но все это доносилось издалека, и когда Подрезова подхватили под мышки и потащили на ободранный диван, он, чувствуя, как волочатся по полу его ноги, как ботинки задевают плинтуса, подумал, как о каком-то постороннем и незнакомом ему человеке: «Куда несут этого несчастного?».
Проснулся он от прикосновения к плечу чьей-то руки; открыл глаза и увидел человека с синяком под глазом.
– Ты пить будешь? – спросил он.
Подрезов покачал головой, а в мозгу прозвучал колокол.
– Ну, тогда тебе точно нужен врач, – сделал вывод человек.
Он вышел из комнаты, вскоре вернулся и привел с собой женщину, которая накануне била Виктора по затылку. От нее пахло молдавским портвейном и килькой в томате. Сдернув с Подрезова покрывающее его тело искромсанное пальто, женщина приказала:
– Снимай с себя все! Только поживее.
Человек с фингалом помог Виктору снять пиджак и рубашку, при этом шепнув на ухо, да так, что услышали все находящиеся в квартире:
– Это Галина. Она – врач! Вмиг тебя на ноги поставит.
Алкоголичка смотрела Виктору в глаза, водила перед его носом пальцем, затем ощупала грудь, вынимая заодно воткнувшиеся в кожу мелкие осколки стекла.
– С какого этажа тебя в окно выбросили, парень?
Человек с подбитым глазом уже сбегал на кухню и вернулся со стаканом водки. Следом вошли и другие люди. Всем было интересно.
– Слышь, Галя, – спросил кто-то из вновь прибывших, – мы его лечить будем или как – сразу на кладбище?
Женщина давила пальцами на подрезовский живот.
– Печень не увеличена, – сказала она. – Ты что, вообще непьющий?
– Иногда могу.
– А я всегда могу! – похвастался обладатель фингала.
– Ребра сломаны, сотрясение мозга, треснула черепная кость, многочисленные гематомы и порезы на теле, – объявила Галина.
Но Виктору было все равно: очень хотелось спать, а еще больше хотелось уйти куда-нибудь отсюда, желательно далеко-далеко, туда, где на берегу реки стоит африканская деревня, где дети, купающиеся в реке, хватают за хвост крокодилов, где старики лечат раны лесной паутиной и неизвестными науке травами, где мотыльки кружатся вокруг фонаря и лижет пятки преданный Тугрик.
– Смотри, какие шрамы!
– Ножом саданули.
– Каким ножом? Штыком!
Действительность проплывала мимо по туманной реке, пролетали над головой стаи розовых фламинго, кто-то приколачивал фанерку, закрывая дырку в оконном стекле, и какая-то женщина поила Виктора бульоном из куриных кубиков, смешанных с настоем из горьких трав, мускулистые африканцы в солнечных очках грузили в вертолет калейбасы с золотыми самородками, Тугрик лаял на крокодила, Ван Хейден сидел на громадном балконе, курил трубку и смотрел на остывающий океан, духовой оркестр выдувал плаксивую мелодию, хрипел, умирая, Мокеле Мбембе, на коленях в грязи стояла Лена, и мексиканцы в сомбреро, ежась под дождем, прижимая к себе гитары, косились на девушку в черном платке и заглядывали в открытую могилу, на трибуне Мавзолея стояли карлики и приветствовали руками пьяную толпу. Нескончаемым потоком шли гайки и болты, а сверху на них глядели наряженные в одинаковые барашковые правительственные шапки гаечные ключи. Ночь обнимала единственную в мире планету, и ритмично пульсировало равнодушное сердце Вселенной.
4
Леша Боброк вернулся домой веселый, и не только оттого, что был чрезмерно пьян. Как раз наоборот, хотя и не трезвее обычного. Улыбаясь, он выгружал из сумки бутылки с водкой, вином, пивом, закусками – банки рыбных консервов и нарезанную дешевую колбасу.
– Что ты вечно такой хмурый? – спросил Алексей своего нового друга.
Уже почти полтора месяца Подрезов живет в его комнате, но ощущение такое, что Боброка он знает всю свою жизнь. Но может, это и правда: та, прежняя, жизнь осталась где-то далеко и теперь почти не вспоминается, будто она принадлежала другому человеку, умершему и всеми забытому. А теперь новый человек живет спокойно и без страданий, довольствуясь тем, что имеет, а на выпивку денег всегда хватает. Вдвоем они толкутся целыми днями на рынке возле станции метро «Приморская», помогают выгружать товар из машин или относят на помойку мусор и отходы. Здесь же собирают и сдают бутылки, иногда переходят по узкому пешеходному мостику Смоленку и рыскают среди кладбищенских могил, где бутылок тоже хватает. Жизнь как жизнь – такая же, как у всех. Это вот Лешка Боброк должен обижаться на судьбу: все-таки преподавал в университете, защитил кандидатскую, а к тридцати годам подготовил и докторскую. Друзья, которых у него было немало, знали, что он станет великим историком, академиком и лауреатом всяческих премий. Но кто может знать чужое будущее? Все рухнуло в одночасье, в день, когда молодой ученый защищал свою диссертацию, посвященную Первой мировой войне и, в частности, деятельности военной контрразведки Царской армии.
Обсуждения не было. Ученые мужи долго молчали, а потом поднялся самый мужественный, который сказал смело:
– Это что такое? В чем неуважаемый мною соискатель хочет убедить нас? В том, что Великую социалистическую революцию подготовила военная контрразведка? Надергал каких-то фактов, перетасовал и подсунул нам. Великого основателя нашего государства, который в глубоком подполье в Швейцарии готовил массовые выступления трудящихся, он обвиняет черт-те в чем! Владимир Ильич вернулся в Россию, его восторженно встречал весь народ. Все помогали вождю мирового пролетариата, ложно названному немецким шпионом, скрываться от ищеек охранки, полиции и от военной контрразведки. А этот!…
Ученый муж показал гневным пальцем на соискателя.
– …На основании случайных фактов пытается нас уверить, что Ленин ни от кого не прятался и даже жил в квартире своего друга Бонч-Бруевича, а туда захаживал в гости родной брат хозяина – начальник военной контрразведки Генерального штаба, который пил чай с Владимиром Ильичом, и даже играл с ним в шахматы. Позор!
– Они же не на деньги играли, – неудачно пошутил Боброк.
И тогда закричали все.
– Ренегат! Предатель! Бездарный самоучка! Одна женщина даже пискнула:
– Насильник!
Но самый уважаемый ученый поднял руку, призывая к тишине. И когда все замолчали, заорал сам:
– Гнать таких из партии!
– Я беспартийный, – объяснил Алексей.
– Вон из науки! Вон из университета, вон из нашей страны! Из славного города Ленина!
Боброк забрал свою диссертацию и направился к выходу, и уже стоя у дверей, услышал, как кто-то сказал за его спиной:
– Революцию делали великие люди. Гиганты. Тогда Алексей обернулся и бросил в зал:
– Все они были коротышки!
Этого, конечно, не следовало говорить, но что сказано, то сказано.
В школе Боброк проработал тоже недолго. Он был единственным мужчиной в педагогическом коллективе, и ему прощали даже то, что он приходил утром в учительскую с красными глазами и некоторым запахом отнюдь не кефира. Половина школьных преподавательниц были женщинами одинокими, и они еще на что-то надеялись. Но надежды не могут теплиться больше года.
На экзамене по истории один из выпускников вдруг заявил, что китайцы построили свою великую стену, чтобы отгородиться от континента, принадлежащего ариям.
Члены комиссии ничего не поняли, а заведующая учебной частью спросила:
– Каких еще ариев? Арийцев, что ли?
– Предков всех русских народов, – объяснил ученик.
Наступила тишина. И только директор школы шепотом поинтересовалась:
– А вам-то зачем все это, Гуревич?
Паренек вдруг стал говорить что-то вообще непонятное о пути русского народа, о государствах, создаваемых нашими далекими предками, о предназначении России…
Но его перебили, сказав:
– С такими знаниями, Гуревич, Вы ни в какой институт не поступите.
Комиссия ошиблась. Мальчик, получивший тройку на экзамене по истории, поступил все же в Колумбийский университет, но это уже было в Нью-Йорке.
А родной город уже назывался не Ленинградом, а Петербургом.
Лет через десять мальчик даже прислал бывшему учителю свой роскошно изданный трактат о манихействе. В книге рассказывалось о величайшей попытке объединить христианство и зороастризм – религию, которая вышла из ведических традиций древних ариев. За этот труд ученик Алексея Боброка стал доктором истории и философии, но бывший школьный учитель истории не смог оценить его: он не владел английским и даже своим родным уже ворочал с трудом. Но дарственную надпись все-таки осилил, после чего возле букинистического магазина обменял подарок на бутылку водки. Водка, правда, оказалась какая-то странная: выпив ее, Боброк очнулся только через пару недель под столом в грязном кабаке. Квартира, оказывается, им была продана, о чем свидетельствовали документы в кармане и даже деньги, которых хватило на две бутылки портвейна «777».
– Что ты вечно такой хмурый? – спросил Алексей своего нового друга.
Уже почти полтора месяца Подрезов живет в его комнате, но ощущение такое, что Боброка он знает всю свою жизнь. Но может, это и правда: та, прежняя, жизнь осталась где-то далеко и теперь почти не вспоминается, будто она принадлежала другому человеку, умершему и всеми забытому. А теперь новый человек живет спокойно и без страданий, довольствуясь тем, что имеет, а на выпивку денег всегда хватает. Вдвоем они толкутся целыми днями на рынке возле станции метро «Приморская», помогают выгружать товар из машин или относят на помойку мусор и отходы. Здесь же собирают и сдают бутылки, иногда переходят по узкому пешеходному мостику Смоленку и рыскают среди кладбищенских могил, где бутылок тоже хватает. Жизнь как жизнь – такая же, как у всех. Это вот Лешка Боброк должен обижаться на судьбу: все-таки преподавал в университете, защитил кандидатскую, а к тридцати годам подготовил и докторскую. Друзья, которых у него было немало, знали, что он станет великим историком, академиком и лауреатом всяческих премий. Но кто может знать чужое будущее? Все рухнуло в одночасье, в день, когда молодой ученый защищал свою диссертацию, посвященную Первой мировой войне и, в частности, деятельности военной контрразведки Царской армии.
Обсуждения не было. Ученые мужи долго молчали, а потом поднялся самый мужественный, который сказал смело:
– Это что такое? В чем неуважаемый мною соискатель хочет убедить нас? В том, что Великую социалистическую революцию подготовила военная контрразведка? Надергал каких-то фактов, перетасовал и подсунул нам. Великого основателя нашего государства, который в глубоком подполье в Швейцарии готовил массовые выступления трудящихся, он обвиняет черт-те в чем! Владимир Ильич вернулся в Россию, его восторженно встречал весь народ. Все помогали вождю мирового пролетариата, ложно названному немецким шпионом, скрываться от ищеек охранки, полиции и от военной контрразведки. А этот!…
Ученый муж показал гневным пальцем на соискателя.
– …На основании случайных фактов пытается нас уверить, что Ленин ни от кого не прятался и даже жил в квартире своего друга Бонч-Бруевича, а туда захаживал в гости родной брат хозяина – начальник военной контрразведки Генерального штаба, который пил чай с Владимиром Ильичом, и даже играл с ним в шахматы. Позор!
– Они же не на деньги играли, – неудачно пошутил Боброк.
И тогда закричали все.
– Ренегат! Предатель! Бездарный самоучка! Одна женщина даже пискнула:
– Насильник!
Но самый уважаемый ученый поднял руку, призывая к тишине. И когда все замолчали, заорал сам:
– Гнать таких из партии!
– Я беспартийный, – объяснил Алексей.
– Вон из науки! Вон из университета, вон из нашей страны! Из славного города Ленина!
Боброк забрал свою диссертацию и направился к выходу, и уже стоя у дверей, услышал, как кто-то сказал за его спиной:
– Революцию делали великие люди. Гиганты. Тогда Алексей обернулся и бросил в зал:
– Все они были коротышки!
Этого, конечно, не следовало говорить, но что сказано, то сказано.
В школе Боброк проработал тоже недолго. Он был единственным мужчиной в педагогическом коллективе, и ему прощали даже то, что он приходил утром в учительскую с красными глазами и некоторым запахом отнюдь не кефира. Половина школьных преподавательниц были женщинами одинокими, и они еще на что-то надеялись. Но надежды не могут теплиться больше года.
На экзамене по истории один из выпускников вдруг заявил, что китайцы построили свою великую стену, чтобы отгородиться от континента, принадлежащего ариям.
Члены комиссии ничего не поняли, а заведующая учебной частью спросила:
– Каких еще ариев? Арийцев, что ли?
– Предков всех русских народов, – объяснил ученик.
Наступила тишина. И только директор школы шепотом поинтересовалась:
– А вам-то зачем все это, Гуревич?
Паренек вдруг стал говорить что-то вообще непонятное о пути русского народа, о государствах, создаваемых нашими далекими предками, о предназначении России…
Но его перебили, сказав:
– С такими знаниями, Гуревич, Вы ни в какой институт не поступите.
Комиссия ошиблась. Мальчик, получивший тройку на экзамене по истории, поступил все же в Колумбийский университет, но это уже было в Нью-Йорке.
А родной город уже назывался не Ленинградом, а Петербургом.
Лет через десять мальчик даже прислал бывшему учителю свой роскошно изданный трактат о манихействе. В книге рассказывалось о величайшей попытке объединить христианство и зороастризм – религию, которая вышла из ведических традиций древних ариев. За этот труд ученик Алексея Боброка стал доктором истории и философии, но бывший школьный учитель истории не смог оценить его: он не владел английским и даже своим родным уже ворочал с трудом. Но дарственную надпись все-таки осилил, после чего возле букинистического магазина обменял подарок на бутылку водки. Водка, правда, оказалась какая-то странная: выпив ее, Боброк очнулся только через пару недель под столом в грязном кабаке. Квартира, оказывается, им была продана, о чем свидетельствовали документы в кармане и даже деньги, которых хватило на две бутылки портвейна «777».