— Не трожь! — крикнула Дарья.
Прасковья подмигнула ей, покусывая выгоревшую губу желтым, уцелевшим в верхнем ряду зубом. Попятилась, затоптав ногами мешок.
— Я свово не любила, — отрывисто сказала Прасковья и нагнулась за мешком, — а тело свое с другими не разбазаривала.
Подняла мешок и пошла из избы. Не дойдя до плетня, она вернулась, подошла под окно и, просунув голову, крикнула:
— Был бы еще молодец, партизан или душегуб какой-нибудь. Пару боится, тьфу, черт… А-а, любезный, — запричитала она, увидя вошедшего в дом Михаила, — поднеси старухе ради праздника. С легким паром никак.
— Иди, иди уж, — сказала Дарья, затворяя окно. Прасковья полезла через плетень, задирая ноги в больших серых чесанках с красными калошами.
Михаил сунул под лавку узелок с бельем и зачерпнул холодной воды. Дарья расчесывала волосы. Он пил, глядя на ее открытые выше локтей розовые после бани руки, широкую спину, взмокшую на лопатках белую кофту и, выплеснув воду в кадку, подошел к Дарье и крепко обнял ее.
К осени стало слышно про партизан. Горели немецкие склады, рушились под откос поезда. В деревнях притаились, ждали карателей. Когда в Красном немцы повесили партизан, женщины заголосили, снарядили в город Прасковью — опознать, не свои ли.
Дарьи сторонились, корили в глаза и в спину. Только соседка, тетка Анюта, дальняя родственница Дарьи, да глупая длинная Авдотья еще продолжали забегать к ней.
Бывало так: с утра Дарья стирает белье, тут же Зойка латает Вадькину рубашонку. Дарья разогнется от корыта, стряхнет пену с рук, подойдет к окошку. Пестрый кустарник теряет листву, чернеют шапками опустевшие грачиные гнезда.
Михаил рубит дрова. Он высоко заносит одной рукой топор за голову, подтягивает к топорищу больную левую руку и опускает топор на полено. Голенища сапог тесно прихватывают его ноги.
Дарья замрет у окна, круги пойдут в глазах, ухнет сердце. Выбежать бы к нему, упасть, обхватить его ноги, прижаться и смотреть на него снизу — топор занесен у него над головой, — жутко и сладко замрет сердце.
Вдруг, очнувшись, она всмотрелась, различила что-то на дороге и застучала по стеклу. Но он не слышит. Она выбежала на крыльцо, и, завидя ее, Михаил уже все понял и бросился за дом. Они приближаются, два верховых в темных шинелях полевой жандармерии. Дарье не поднять головы, кажется, силы оставят ее сейчас. Но вот копыта простучали мимо, и Михаил выходит из-за дома с топором в руке. Лицо у него побелевшее, перекошенное, чужое. Он долго ни за что не принимается, простаивает на крыльце, глубоко засунув руки в карманы изношенных красноармейских шаровар, уставившись вдаль поверх грачиных гнезд.
В такие дни они тяжело молчат, точно виня друг друга.
Ночью она просыпается и, томимая тревогой, крадется к печке, где он спит с ребятами. Шарит руками и возвращается на свое место, успокоенная: «Куда ж идти, мыслимо ли. Кругом поля, лесов нету. Где их искать, партизан-то. И не дойдешь, схватят».
Опять до поры все идет по-прежнему. Но не стихает в Дарье беспокойство и смутное, давящее чувство вины.
Уже давно выпал снег.
К ночи избу выдуло. Стыло тело под лоскутным одеялом. Дарья натянула на себя поверх одеяла длинный ватный пиджак, согрелась и уже задремала, когда ей почудилось, что кто-то дергает щеколду. Она соскочила на пол, подбежала к окну. На улице темень, не разобрать ничего. По памяти нашла припрятанный коробок спичек, зажгла коптилку. Прислушалась. Снаружи теребили дверь. Босая, в нижней юбке, с мерцавшей в руке коптилкой, Дарья прошла в сени, чужим испуганным голосом крикнула:
— Хто?
— Свои, — негромко ответил незнакомый мужской голос.
Она перевела дух, обождала.
— Отвори, — повторил человек снаружи и подергал дверь.
Она отодвинула засов и впустила незнакомого, прикрывая от ветра огонь.
— Немцев нету? — спросил он и шагнул в избу.
Она вошла за ним, едва успела поставить коптилку на притолоку, ноги подкосились, она схватилась руками за лицо, простонала:
— Степан!
Большой, в овчинном полушубке, он тяжело, с трудом опустился на лавку.
— Тсс! — прошептал он. — За другого приняла.
Она отодрала руки от лица, глянула. Коптилка разгорелась. Он сидел такой же широкоскулый, большеротый, как Степан. Лицо его исказилось от боли.
— Ну, — сказал он грубо, — снегу неси, не видишь, что ли.
Она быстро оглядела его и тут только заметила, что сапог на нем нет, разутые ноги кое-как обмотаны портянками. Ахнула, подхватила таз и выбежала босая на улицу.
Стоя перед ним на полу на коленях, она отодрала, изрезала ножом замерзшие портянки, принялась оттирать ноги снегом. Он стонал от боли, просил шепотом:
— Да не греми ты так, кого-нибудь подымешь. Она изо всех сил терла ему ноги, не слушая его стоны, не чуя больше своих рук.
— Партизан? — спрашивала она, осмелев. — От немцев убег?
— Отходит, — радостно прошептал он и пошевелил пальцами ног.
Дарья вдруг всхлипнула.
— Ты чего? — изумился он.
Они оба заметили, что руки его в запекшейся крови. Он принялся оттирать их снегом. Остатки снега в тазу быстро окрасились в розовый цвет.
Дарья выбежала за свежим снегом.
Когда вернулась, он, скинув полушубок, осторожно пробовал ходить. На нем были немецкие зеленые штаны и немецкий китель без ремня. Она вдруг вспомнила, что стоит перед чужим человеком в нижней юбке, но тут же забыла, кинулась растапливать печь. Он остановил:
— Всех перебудишь. Я пойду затемно.
Дарья отыскала старые, худые валенки Степана. Он обул их, запихав в дыры соломы, надел полушубок, ушанку, взял узелок с едой, собранный ему Дарьей.
— Никто не слыхал? — спросил он ее в сенях. — Запомни — никого у тебя не было. Никому ни слова.
Он приоткрыл дверь на улицу. Слегка развиднелось перед утром. Дарью обдало холодом. Она дрожала.
— Обозналась, — сказал он дружелюбно и улыбнулся, широко растянув рот, — за хозяина посчитала. Ну, счастливо оставаться.
Он ушел. В избе все спали, и никто ничего не слыхал.
По-прежнему шли дни. Только Дарья чаще задумывалась, больше молчала. Старуха Прасковья принесла из города новость: партизаны спустили под откос немецкий эшелон. Вечером, дождавшись, чтоб уснули дети, Дарья нерешительно завела разговор с Михаилом. Сбиваясь, она говорила ему про партизан, сокрушенно спросила:
— Что же мы-то?
Михаил опешил, разволновался и, успокаиваясь, твердо сказал:
— Бабы нам только в тягость.
Она прислушалась к его голосу, и на душе у нее становилось тяжело и безрадостно.
Но через день Михаил, работая на дворе у старосты, неловко занес топор и задел плечо. Снова открылась рана. Дарья сыпала на рану золу, бинтовала, металась в беспокойстве, жалела Михаила и ни о чем не вспоминала.
В марте фронт двинулся. Немцы бежали из-под Ржева, жгли все кругом, угоняли людей. В деревне люди спешно закапывали одежду, прятали хозяйственный инвентарь. Теперь, когда недолго осталось ждать своих, каждому хотелось уцелеть.
День заметно увеличивался.
Когда в избе становилось сумрачно, Михаил выходил за околицу. В неподпоясанной ватной телогрейке, в изношенных сапогах, он простаивал на грязном жидком снегу до озноба в костях.
Немцы, отступая большаками, сжигали на своем пути деревни. Зуньково стояло в стороне.
Русские части вошли сюда неожиданно, не задерживаясь, двигались дальше, нагоняя немцев. Отставший боец спросил у Дарьи попить. Он поблагодарил хозяйку, ставя на стол опорожненную кружку, глянул на Михаила, усмехнулся:
— За бабью юбку держался!
Вечером играла гармонь, плясали девчата с красноармейцами, здесь же толпились бабы, ребятишки, мужики.
Деревня готовилась разместить штаб.
Утром красноармеец ходил по избам, переписывал пожилых мужиков и подросших парней — всех, кому идти в армию.
Михаил оживился, спешно и деловито работал по дому, наставлял Дарью и ребятишек.
На другой день тот же самый красноармеец стучал под окнами:
— Выходи строиться!
— Иду, — отозвался Михаил, вынув изо рта гвозди. Он провел молотком по каблуку и отдал ботинок
Зойке:
— На-ка вот, всю осень проносишь. Ну, теперь все, кажется.
Не вставая с табурета, он поискал глазами ремень. Зойка подала ему. Он неторопливо подпоясал черную косоворотку и сунул со стола в голенище сапога немецкую складную ложку.
— Будьте как все. Себя поберегите, — говорил он, — будьте как люди.
Он поднял с полу Вадьку, поцеловал его в губы и пошел к двери, накинув на плечи ватную телогрейку. Дарья опомнилась, схватила с лавки узелок.
— В избе останься! — крикнула Зойке и потянула Вадьку к выходу.
Михаил уже спустился с крыльца, шел по улице.
Он шел не быстро. Дарья с Вадькой догоняли его. Их разделяло всего несколько шагов, когда Дарья вдруг в нерешительности остановилась. «Ми-ша!» — кричал Вадька и нетерпеливо перебирал босыми ногами.
Михаил не слышал. Они снова пошли за ним, теперь медленней. Глядя на черный затылок Михаила, Дарья с тоской подумала: «Без шапки». «Обстригут ведь», — повторяла она про себя и с облегчением чувствовала, как впервые за весь день к горлу подступают слезы.
За деревню собрались провожающие. Красноармеец с автоматом объяснил:
— Сейчас пойдем строем. Впереди — кто уже раньше в кадровой служил, в общем — кто в строю ходить может. А кто впервой идет — позади.
Заплакали женщины. Михаил встал в первый ряд третьим. Рядом с ним два немолодых крестьянина. Им в затылок пристроились несколько парней.
— Не по-русски настановились, — сказал сосед Михаила и вышел из строя, — или по четыре, или по два.
— Верно, — поддержал красноармеец, — у немца, что ли, выучились? Разберись по два.
— Михаил! — крикнула Дарья.
Он подошел к ней, перекинув на ходу стеганый ватник с плеч на руку.
— А узелок-то, — проговорила она, — сухари и белье.
— Спасибо, — сказал Михаил, присел на корточки и улыбнулся Вадьке, нащупавшему у него в голенище складную ложку. — Щекотно, не тронь.
— Пошли! — закричал красноармеец.
— Идите теперь, — сказал Михаил.
Дарья тронула его за рукав косоворотки, не сдержавшись, всхлипнула и, теряя память, на людях припала к его плечу.
— Догоняй иди, — тихо повторяла она, опомнившись и утирая глаза концами косынки.
Назад она шла не оборачиваясь, а Вадька извертелся весь и поминутно кричал: «Миша!»
Ветром подымало с земли сухие листья и разносило по улице. Старуха Прасковья с большим лукошком клюквы обогнала их. Далеко за холмом садилось солнце. Небо румянилось, обещая на завтра ветер. На холме возникали четкие на ярко-розовом фоне груженые машины, кони, пешеходы.
В избе на печи, свесив ноги, сидела Зойка.
— Собери поесть, — сказала ей Дарья и отставила заслон.
В дверь просунулась соседская девочка, крикнула: — Теть Даш, наши солдаты картошку откопали, а Зойка с утра корзинку бросила, пока не унес кто.
— Стихни, — выговорила Зойка и расхохоталась.
— Иди на улицу смейся, а тут не клуни мне голову, — сказала Дарья.
Зойка влезла на печь, подобрала ноги и затихла.
Вадька опрокинул табурет и бил по нему молотком.
Дарья ушла в чулан собирать вещи. Десять изб от края деревни займет штаб, и хозяева должны ненадолго переселиться на хутор. До позднего вечера она работала на дворе, перетряхивала зимнюю одежду, ссыпала картошку и зерно. Боль от разлуки, от торопливого прощания сжимала грудь.
Уже стемнело, когда зашла соседка, тетка Анюта, седая, с непокрытыми, коротко остриженными волосами, в высоких сапогах.
— Собралась? — спросила она Дарью.
Дарья зажгла коптилку — такие немцы в Красном продавали за марки. Тетка Анюта села на лавку и вытянула ноги в высоких сапогах.
— Третьего сына проводила. Одни девки в дому остались. На хуторе вместе устроимся, а, Даш?
— Вместе, вместе, тетя Анюта. Все легче со своими.
Коптилка вспыхнула и разгорелась, в избе стало светло. Вошла длинная Авдотья, босиком, в ватном пиджаке и теплом платке.
— Холодно, ночью подморозить должно, — говорила она, подходя к столу. — Угоняют, угоняют нас. Плохо как с детьми малыми, в охапку не перехватаешь.
— Ехать недалеко, — сказала Дарья. — Вчера командир толковал — здесь штаб разместится. Так что все цело будет. Утром подводы дадут.
— Таська говорит, весна придет, на нас пахать станут, слыхала-то, — сказала Авдотья. Она села к столу, выдернула концы платка из-за борта пиджака и освободила платок под подбородком.
— Врет эта Таська, — громко сказала тетка Анюта, — весной и войны не будет, машин, лошадей дадут. А ей, видно, с немцами хорошо жилось, расплакалась.
— Во-во! — подхватила Авдотья. — Я ей и то говорю: на себе пахать не дозволю, у меня никак два брата на войне. А вот на вас, полицаевых женках, попашем.
— Вокруг горит и горит, — сказала Дарья.
Вадька сонный подобрался к матери, лез на руки, бормотал:
— Подпалят, подпалят.
— Кто подпалит, Вадька?
— Немцы подпалят.
— Так немцев же нет, немцев-то прогнали русские. Вадька прижался к матери и замер.
— Ты что, Вадька? Ай, Вадька заснул, заснул сынонька мой.
Она подняла его на руки, прихватив подол юбки, и снесла на печь. Зойка проснулась, села, свесив ноги.
— Ляг, Зоя, — говорила Дарья, стоя на лавке и гладя Зойку по волосам и спине, — поспи.
Зойка, закрыв глаза, тихо хрипела.
— У твоей Зойки ничего еще, — говорила Авдотья. — В Куракине так одна баба с той бомбежки беспрерывно икает. Тоже контузия.
Зойка смолкла, спряталась на печи.
— Ляг, ляг, — говорила Дарья и гладила Зойкины колени. — Два года никак исполнилось. Пора б пройти.
Дарья спустилась и села на лавку.
— Плохое позади осталось, — сказала тетка Анюта, — теперь вестей от наших ждать надо.
— Кто там? — крикнула, не подымаясь, Дарья. Дверь лязгнула и затворилась.
— Михаил! — ахнула тетка Анюта.
Подбежала Авдотья. Они тормошили его, наперебой расспрашивали о своих.
— Ты чего? — спросила издали Дарья.
— Сапоги валяные тебе подшить забыл. Отпросился.
Она нагнулась к сложенным у печи мешкам. Он подошел к ней, когда тетка Анюта и Авдотья вышли из избы, тронул за руку:
— Ладно тебе, посиди. Мне ведь скоро назад идти. — Накормить тебя хотела. Все ведь у нас сложено.
— После.
Они сели на лавку.
— В запасной полк пока определили, — сказал он, — снова шофером служить буду. Ну, где же сапоги?
Она улыбнулась и прикрыла лицо ладонями.
— Какие там сапоги, все увернуто.
Вспыхнула и зачадила коптилка. Дарья поправила фитиль и снова села.
— Завтра форму выдадут, наверно, враз зимнюю.
— Обстригут? — спросила Дарья.
Кто-то прошел под окном. Слышно было, как повизгивали на коромысле пустые ведра. Дарья прислушалась к улице, вдруг вздрогнула и глянула на Михаила.
— Миша, — позвала она, и голос у нее изменился. Он взял ее за руку, пытался шутить:
— А сапоги как же?
Но она не улыбалась больше, упала головой к нему на колени. Долго беззвучно плакала, дрожали плечи, платок сполз с головы на пол. Михаил гладил ее волосы и не находил что сказать. Она выпрямилась и проговорила медленно, без слез в голосе:
— Ты не забывай нас. Вместе ведь сколько пережить пришлось.
Он ответил:
— Жив останусь — заеду посмотреть, как вы живы. — Обнял ее за шею и притянул к себе. — Я и сам не чуял, что привык так.
С утра грузились на подводы. Тетка Анюта вышла с тремя дочерьми. Все в зимней одежде.
— Мы за подводой пойдем, — сказала Дарье. Дарья кивнула и ушла в дом.
— Все, что ли? — спросила она у Зойки.
Зойка повязывала платок Вадьке на голову. Вадька хныкал и норовил сорвать платок.
— Иссохни ты, — сказала Зойка и дернула его за рукав пиджака.
Дарья принялась снимать занавеску с окна, но раздумала и опять закрепила ее.
Длинная Авдотья, в овчинном полушубке, босая, пробежала по улице вдогонку за поросенком.
Уже все давно ушли на хутор, когда они спустились с крыльца. Дарья вела за руку Вадьку, в другой руке несла плетеную корзинку. Позади Зойка тянула на веревке козу. Прошли всю улицу.
У крайнего дома по стене были выстроены конопляные снопы. Часовой у шлагбаума варил на костре картошку. Поравнявшись с ним, Дарья сказала:
— Все ушли. Вы берегите тут наше добро.
— А вы наведывайтесь, — сказал часовой и пошел открывать им путь.
— Не надо, — крикнула Дарья и, пригнувшись, пролезла под шлагбаумом. — Мы придем картошку откапывать. Мы неподалеку тут.
Она зашагала быстрей, размахивая корзинкой. Потом глянула назад, остановилась, поджидая детей, а когда они подошли, спросила их:
— Кто приходил ночью?
Зойка покачала головой, сдерживая забежавшую козу, а Вадька поглядел на мать и ничего не понял.
— Спали, — сказала Дарья и снова пошла вперед.
«Привык так», — повторяла она себе. Ей представилось, как где-то в городе Михаил ездит на машине с молоденькой девушкой в берете. Он управляет машиной и рассказывает ей про свою жизнь в Зунькове.
Дарья почувствовала, как сдавило в груди, отогнала мысли и повторила вслух: «Привык так».
Навстречу по дороге приближались густой колонной люди. Уже можно было различить их. Первым шел невысокий человек без шапки, в немецких сапогах с короткими широкими голенищами, с автоматом через плечо. Рядом с ним шагал молодой паренек, сбоку бежала куцая белая собачонка.
— Партизаны! — шепнула Дарья детям. — Из лесу.
Над головами раскачивался на плечах товарищей грузный, большой человек.
«Несут. Раненый», — мелькнуло у Дарьи.
Белая собачонка выбежала вперед и тявкнула на козу. Когда идущие впереди поравнялись с Дарьей, она с чувством поклонилась им, громко, взволнованно сказала: «Здрасте». Ей ответили молча, кивком головы. Усталые, торжественные, проходили они мимо.
Дарья отступила в замешательстве на обочину.
На самодельных носилках на плечах товарищей полулежал, в немецких брюках и кителе, похожий с лица на Степана, тот самый человек, что зимой постучался в избу. Он не узнал Дарьи, а у нее кровь отхлынула от сердца. Мимо шли пестро одетые, вооруженные люди, проволокли пулемет. Напоследок позади всех прошли девушка с санитарной сумкой и пистолетом на ремне и молодая женщина с увернутым в серое одеяло грудным ребенком на руках. «Его ребенок», — мелькнуло у Дарьи. С неунявшимся сердцем, часто оглядываясь, пошла она дальше. Спустились под холм. Пояс вымерзших яблонь. Дарья первая опустилась на землю. Впереди еще холм. За ним вставало солнце. Осень золотая. В кустах дрожала паутина выцветшего бабьего лета.
Дарья прилегла на локоть. Не тоской разлуки, не тревогой за будущее ныло в груди — по-другому. Отодвинулся Михаил, и вот он уже уходил куда-то далеко, становился маленьким. Дарья представляла себе то, чего не было: темный лес и бой с немцами, партизан и себя с ними. Взволнованно цепенело сердце.
Пучок солнечных лучей застрял в кустах. Вот пробился один, ударил по босым ногам Дарьи, за ним второй, третий. Закоченело тело на сухой сентябрьской земле. Дарья встала. Статная, увядание еще только-только тронуло ее с ног: сморщилась кожа у пальцев, натянулись темные жилки.
Она оглядела детей. Вадька набрал полный платок волчьих ягод. Низом по тропинке прошел кто-то. Вадька силился рассмотреть, но кусты мешали.
— Миша! — закричал он.
— Ты чего? — вздрогнула Дарья.
Вадька смутился, бухнулся на землю и рассыпал ягоды. Зойка сидела в сторонке возле кустов, побледневшая и смирная, как всегда после припадка. Рядом пощипывала траву привязанная коза.
Они тронулись дальше.
Над канавой у дороги сидели большая девочка с короткими светлыми косичками и двое мальчишек поменьше. Они перебирали грибы.
Справа показались люди, впереди шел красноармеец.
Девочка поспешно ссыпала грибы из подола юбки в лукошко и спрыгнула в канаву. Мальчишки прыгнули за ней. Вадька оглянулся на мать и тоже спрыгнул.
Впереди шел красноармеец, а за ним выравнивали шаг несколько парней в смешанной одежде.
Едва они прошли мимо, как девочка, отдуваясь от пыли, громко сказала:
— Зятьки. Пошли в армию служить. Пылища. Мальчишки закивали головами, и все втроем они снова уселись спиной к дороге и принялись разбирать грибы.
1946
Прасковья подмигнула ей, покусывая выгоревшую губу желтым, уцелевшим в верхнем ряду зубом. Попятилась, затоптав ногами мешок.
— Я свово не любила, — отрывисто сказала Прасковья и нагнулась за мешком, — а тело свое с другими не разбазаривала.
Подняла мешок и пошла из избы. Не дойдя до плетня, она вернулась, подошла под окно и, просунув голову, крикнула:
— Был бы еще молодец, партизан или душегуб какой-нибудь. Пару боится, тьфу, черт… А-а, любезный, — запричитала она, увидя вошедшего в дом Михаила, — поднеси старухе ради праздника. С легким паром никак.
— Иди, иди уж, — сказала Дарья, затворяя окно. Прасковья полезла через плетень, задирая ноги в больших серых чесанках с красными калошами.
Михаил сунул под лавку узелок с бельем и зачерпнул холодной воды. Дарья расчесывала волосы. Он пил, глядя на ее открытые выше локтей розовые после бани руки, широкую спину, взмокшую на лопатках белую кофту и, выплеснув воду в кадку, подошел к Дарье и крепко обнял ее.
* * *
К осени стало слышно про партизан. Горели немецкие склады, рушились под откос поезда. В деревнях притаились, ждали карателей. Когда в Красном немцы повесили партизан, женщины заголосили, снарядили в город Прасковью — опознать, не свои ли.
Дарьи сторонились, корили в глаза и в спину. Только соседка, тетка Анюта, дальняя родственница Дарьи, да глупая длинная Авдотья еще продолжали забегать к ней.
Бывало так: с утра Дарья стирает белье, тут же Зойка латает Вадькину рубашонку. Дарья разогнется от корыта, стряхнет пену с рук, подойдет к окошку. Пестрый кустарник теряет листву, чернеют шапками опустевшие грачиные гнезда.
Михаил рубит дрова. Он высоко заносит одной рукой топор за голову, подтягивает к топорищу больную левую руку и опускает топор на полено. Голенища сапог тесно прихватывают его ноги.
Дарья замрет у окна, круги пойдут в глазах, ухнет сердце. Выбежать бы к нему, упасть, обхватить его ноги, прижаться и смотреть на него снизу — топор занесен у него над головой, — жутко и сладко замрет сердце.
Вдруг, очнувшись, она всмотрелась, различила что-то на дороге и застучала по стеклу. Но он не слышит. Она выбежала на крыльцо, и, завидя ее, Михаил уже все понял и бросился за дом. Они приближаются, два верховых в темных шинелях полевой жандармерии. Дарье не поднять головы, кажется, силы оставят ее сейчас. Но вот копыта простучали мимо, и Михаил выходит из-за дома с топором в руке. Лицо у него побелевшее, перекошенное, чужое. Он долго ни за что не принимается, простаивает на крыльце, глубоко засунув руки в карманы изношенных красноармейских шаровар, уставившись вдаль поверх грачиных гнезд.
В такие дни они тяжело молчат, точно виня друг друга.
Ночью она просыпается и, томимая тревогой, крадется к печке, где он спит с ребятами. Шарит руками и возвращается на свое место, успокоенная: «Куда ж идти, мыслимо ли. Кругом поля, лесов нету. Где их искать, партизан-то. И не дойдешь, схватят».
Опять до поры все идет по-прежнему. Но не стихает в Дарье беспокойство и смутное, давящее чувство вины.
* * *
Уже давно выпал снег.
К ночи избу выдуло. Стыло тело под лоскутным одеялом. Дарья натянула на себя поверх одеяла длинный ватный пиджак, согрелась и уже задремала, когда ей почудилось, что кто-то дергает щеколду. Она соскочила на пол, подбежала к окну. На улице темень, не разобрать ничего. По памяти нашла припрятанный коробок спичек, зажгла коптилку. Прислушалась. Снаружи теребили дверь. Босая, в нижней юбке, с мерцавшей в руке коптилкой, Дарья прошла в сени, чужим испуганным голосом крикнула:
— Хто?
— Свои, — негромко ответил незнакомый мужской голос.
Она перевела дух, обождала.
— Отвори, — повторил человек снаружи и подергал дверь.
Она отодвинула засов и впустила незнакомого, прикрывая от ветра огонь.
— Немцев нету? — спросил он и шагнул в избу.
Она вошла за ним, едва успела поставить коптилку на притолоку, ноги подкосились, она схватилась руками за лицо, простонала:
— Степан!
Большой, в овчинном полушубке, он тяжело, с трудом опустился на лавку.
— Тсс! — прошептал он. — За другого приняла.
Она отодрала руки от лица, глянула. Коптилка разгорелась. Он сидел такой же широкоскулый, большеротый, как Степан. Лицо его исказилось от боли.
— Ну, — сказал он грубо, — снегу неси, не видишь, что ли.
Она быстро оглядела его и тут только заметила, что сапог на нем нет, разутые ноги кое-как обмотаны портянками. Ахнула, подхватила таз и выбежала босая на улицу.
Стоя перед ним на полу на коленях, она отодрала, изрезала ножом замерзшие портянки, принялась оттирать ноги снегом. Он стонал от боли, просил шепотом:
— Да не греми ты так, кого-нибудь подымешь. Она изо всех сил терла ему ноги, не слушая его стоны, не чуя больше своих рук.
— Партизан? — спрашивала она, осмелев. — От немцев убег?
— Отходит, — радостно прошептал он и пошевелил пальцами ног.
Дарья вдруг всхлипнула.
— Ты чего? — изумился он.
Они оба заметили, что руки его в запекшейся крови. Он принялся оттирать их снегом. Остатки снега в тазу быстро окрасились в розовый цвет.
Дарья выбежала за свежим снегом.
Когда вернулась, он, скинув полушубок, осторожно пробовал ходить. На нем были немецкие зеленые штаны и немецкий китель без ремня. Она вдруг вспомнила, что стоит перед чужим человеком в нижней юбке, но тут же забыла, кинулась растапливать печь. Он остановил:
— Всех перебудишь. Я пойду затемно.
Дарья отыскала старые, худые валенки Степана. Он обул их, запихав в дыры соломы, надел полушубок, ушанку, взял узелок с едой, собранный ему Дарьей.
— Никто не слыхал? — спросил он ее в сенях. — Запомни — никого у тебя не было. Никому ни слова.
Он приоткрыл дверь на улицу. Слегка развиднелось перед утром. Дарью обдало холодом. Она дрожала.
— Обозналась, — сказал он дружелюбно и улыбнулся, широко растянув рот, — за хозяина посчитала. Ну, счастливо оставаться.
Он ушел. В избе все спали, и никто ничего не слыхал.
* * *
По-прежнему шли дни. Только Дарья чаще задумывалась, больше молчала. Старуха Прасковья принесла из города новость: партизаны спустили под откос немецкий эшелон. Вечером, дождавшись, чтоб уснули дети, Дарья нерешительно завела разговор с Михаилом. Сбиваясь, она говорила ему про партизан, сокрушенно спросила:
— Что же мы-то?
Михаил опешил, разволновался и, успокаиваясь, твердо сказал:
— Бабы нам только в тягость.
Она прислушалась к его голосу, и на душе у нее становилось тяжело и безрадостно.
Но через день Михаил, работая на дворе у старосты, неловко занес топор и задел плечо. Снова открылась рана. Дарья сыпала на рану золу, бинтовала, металась в беспокойстве, жалела Михаила и ни о чем не вспоминала.
В марте фронт двинулся. Немцы бежали из-под Ржева, жгли все кругом, угоняли людей. В деревне люди спешно закапывали одежду, прятали хозяйственный инвентарь. Теперь, когда недолго осталось ждать своих, каждому хотелось уцелеть.
День заметно увеличивался.
Когда в избе становилось сумрачно, Михаил выходил за околицу. В неподпоясанной ватной телогрейке, в изношенных сапогах, он простаивал на грязном жидком снегу до озноба в костях.
* * *
Немцы, отступая большаками, сжигали на своем пути деревни. Зуньково стояло в стороне.
Русские части вошли сюда неожиданно, не задерживаясь, двигались дальше, нагоняя немцев. Отставший боец спросил у Дарьи попить. Он поблагодарил хозяйку, ставя на стол опорожненную кружку, глянул на Михаила, усмехнулся:
— За бабью юбку держался!
Вечером играла гармонь, плясали девчата с красноармейцами, здесь же толпились бабы, ребятишки, мужики.
Деревня готовилась разместить штаб.
Утром красноармеец ходил по избам, переписывал пожилых мужиков и подросших парней — всех, кому идти в армию.
Михаил оживился, спешно и деловито работал по дому, наставлял Дарью и ребятишек.
На другой день тот же самый красноармеец стучал под окнами:
— Выходи строиться!
— Иду, — отозвался Михаил, вынув изо рта гвозди. Он провел молотком по каблуку и отдал ботинок
Зойке:
— На-ка вот, всю осень проносишь. Ну, теперь все, кажется.
Не вставая с табурета, он поискал глазами ремень. Зойка подала ему. Он неторопливо подпоясал черную косоворотку и сунул со стола в голенище сапога немецкую складную ложку.
— Будьте как все. Себя поберегите, — говорил он, — будьте как люди.
Он поднял с полу Вадьку, поцеловал его в губы и пошел к двери, накинув на плечи ватную телогрейку. Дарья опомнилась, схватила с лавки узелок.
— В избе останься! — крикнула Зойке и потянула Вадьку к выходу.
Михаил уже спустился с крыльца, шел по улице.
Он шел не быстро. Дарья с Вадькой догоняли его. Их разделяло всего несколько шагов, когда Дарья вдруг в нерешительности остановилась. «Ми-ша!» — кричал Вадька и нетерпеливо перебирал босыми ногами.
Михаил не слышал. Они снова пошли за ним, теперь медленней. Глядя на черный затылок Михаила, Дарья с тоской подумала: «Без шапки». «Обстригут ведь», — повторяла она про себя и с облегчением чувствовала, как впервые за весь день к горлу подступают слезы.
За деревню собрались провожающие. Красноармеец с автоматом объяснил:
— Сейчас пойдем строем. Впереди — кто уже раньше в кадровой служил, в общем — кто в строю ходить может. А кто впервой идет — позади.
Заплакали женщины. Михаил встал в первый ряд третьим. Рядом с ним два немолодых крестьянина. Им в затылок пристроились несколько парней.
— Не по-русски настановились, — сказал сосед Михаила и вышел из строя, — или по четыре, или по два.
— Верно, — поддержал красноармеец, — у немца, что ли, выучились? Разберись по два.
— Михаил! — крикнула Дарья.
Он подошел к ней, перекинув на ходу стеганый ватник с плеч на руку.
— А узелок-то, — проговорила она, — сухари и белье.
— Спасибо, — сказал Михаил, присел на корточки и улыбнулся Вадьке, нащупавшему у него в голенище складную ложку. — Щекотно, не тронь.
— Пошли! — закричал красноармеец.
— Идите теперь, — сказал Михаил.
Дарья тронула его за рукав косоворотки, не сдержавшись, всхлипнула и, теряя память, на людях припала к его плечу.
— Догоняй иди, — тихо повторяла она, опомнившись и утирая глаза концами косынки.
Назад она шла не оборачиваясь, а Вадька извертелся весь и поминутно кричал: «Миша!»
Ветром подымало с земли сухие листья и разносило по улице. Старуха Прасковья с большим лукошком клюквы обогнала их. Далеко за холмом садилось солнце. Небо румянилось, обещая на завтра ветер. На холме возникали четкие на ярко-розовом фоне груженые машины, кони, пешеходы.
В избе на печи, свесив ноги, сидела Зойка.
— Собери поесть, — сказала ей Дарья и отставила заслон.
В дверь просунулась соседская девочка, крикнула: — Теть Даш, наши солдаты картошку откопали, а Зойка с утра корзинку бросила, пока не унес кто.
— Стихни, — выговорила Зойка и расхохоталась.
— Иди на улицу смейся, а тут не клуни мне голову, — сказала Дарья.
Зойка влезла на печь, подобрала ноги и затихла.
Вадька опрокинул табурет и бил по нему молотком.
Дарья ушла в чулан собирать вещи. Десять изб от края деревни займет штаб, и хозяева должны ненадолго переселиться на хутор. До позднего вечера она работала на дворе, перетряхивала зимнюю одежду, ссыпала картошку и зерно. Боль от разлуки, от торопливого прощания сжимала грудь.
Уже стемнело, когда зашла соседка, тетка Анюта, седая, с непокрытыми, коротко остриженными волосами, в высоких сапогах.
— Собралась? — спросила она Дарью.
Дарья зажгла коптилку — такие немцы в Красном продавали за марки. Тетка Анюта села на лавку и вытянула ноги в высоких сапогах.
— Третьего сына проводила. Одни девки в дому остались. На хуторе вместе устроимся, а, Даш?
— Вместе, вместе, тетя Анюта. Все легче со своими.
Коптилка вспыхнула и разгорелась, в избе стало светло. Вошла длинная Авдотья, босиком, в ватном пиджаке и теплом платке.
— Холодно, ночью подморозить должно, — говорила она, подходя к столу. — Угоняют, угоняют нас. Плохо как с детьми малыми, в охапку не перехватаешь.
— Ехать недалеко, — сказала Дарья. — Вчера командир толковал — здесь штаб разместится. Так что все цело будет. Утром подводы дадут.
— Таська говорит, весна придет, на нас пахать станут, слыхала-то, — сказала Авдотья. Она села к столу, выдернула концы платка из-за борта пиджака и освободила платок под подбородком.
— Врет эта Таська, — громко сказала тетка Анюта, — весной и войны не будет, машин, лошадей дадут. А ей, видно, с немцами хорошо жилось, расплакалась.
— Во-во! — подхватила Авдотья. — Я ей и то говорю: на себе пахать не дозволю, у меня никак два брата на войне. А вот на вас, полицаевых женках, попашем.
— Вокруг горит и горит, — сказала Дарья.
Вадька сонный подобрался к матери, лез на руки, бормотал:
— Подпалят, подпалят.
— Кто подпалит, Вадька?
— Немцы подпалят.
— Так немцев же нет, немцев-то прогнали русские. Вадька прижался к матери и замер.
— Ты что, Вадька? Ай, Вадька заснул, заснул сынонька мой.
Она подняла его на руки, прихватив подол юбки, и снесла на печь. Зойка проснулась, села, свесив ноги.
— Ляг, Зоя, — говорила Дарья, стоя на лавке и гладя Зойку по волосам и спине, — поспи.
Зойка, закрыв глаза, тихо хрипела.
— У твоей Зойки ничего еще, — говорила Авдотья. — В Куракине так одна баба с той бомбежки беспрерывно икает. Тоже контузия.
Зойка смолкла, спряталась на печи.
— Ляг, ляг, — говорила Дарья и гладила Зойкины колени. — Два года никак исполнилось. Пора б пройти.
Дарья спустилась и села на лавку.
— Плохое позади осталось, — сказала тетка Анюта, — теперь вестей от наших ждать надо.
— Кто там? — крикнула, не подымаясь, Дарья. Дверь лязгнула и затворилась.
— Михаил! — ахнула тетка Анюта.
Подбежала Авдотья. Они тормошили его, наперебой расспрашивали о своих.
— Ты чего? — спросила издали Дарья.
— Сапоги валяные тебе подшить забыл. Отпросился.
Она нагнулась к сложенным у печи мешкам. Он подошел к ней, когда тетка Анюта и Авдотья вышли из избы, тронул за руку:
— Ладно тебе, посиди. Мне ведь скоро назад идти. — Накормить тебя хотела. Все ведь у нас сложено.
— После.
Они сели на лавку.
— В запасной полк пока определили, — сказал он, — снова шофером служить буду. Ну, где же сапоги?
Она улыбнулась и прикрыла лицо ладонями.
— Какие там сапоги, все увернуто.
Вспыхнула и зачадила коптилка. Дарья поправила фитиль и снова села.
— Завтра форму выдадут, наверно, враз зимнюю.
— Обстригут? — спросила Дарья.
Кто-то прошел под окном. Слышно было, как повизгивали на коромысле пустые ведра. Дарья прислушалась к улице, вдруг вздрогнула и глянула на Михаила.
— Миша, — позвала она, и голос у нее изменился. Он взял ее за руку, пытался шутить:
— А сапоги как же?
Но она не улыбалась больше, упала головой к нему на колени. Долго беззвучно плакала, дрожали плечи, платок сполз с головы на пол. Михаил гладил ее волосы и не находил что сказать. Она выпрямилась и проговорила медленно, без слез в голосе:
— Ты не забывай нас. Вместе ведь сколько пережить пришлось.
Он ответил:
— Жив останусь — заеду посмотреть, как вы живы. — Обнял ее за шею и притянул к себе. — Я и сам не чуял, что привык так.
* * *
С утра грузились на подводы. Тетка Анюта вышла с тремя дочерьми. Все в зимней одежде.
— Мы за подводой пойдем, — сказала Дарье. Дарья кивнула и ушла в дом.
— Все, что ли? — спросила она у Зойки.
Зойка повязывала платок Вадьке на голову. Вадька хныкал и норовил сорвать платок.
— Иссохни ты, — сказала Зойка и дернула его за рукав пиджака.
Дарья принялась снимать занавеску с окна, но раздумала и опять закрепила ее.
Длинная Авдотья, в овчинном полушубке, босая, пробежала по улице вдогонку за поросенком.
Уже все давно ушли на хутор, когда они спустились с крыльца. Дарья вела за руку Вадьку, в другой руке несла плетеную корзинку. Позади Зойка тянула на веревке козу. Прошли всю улицу.
У крайнего дома по стене были выстроены конопляные снопы. Часовой у шлагбаума варил на костре картошку. Поравнявшись с ним, Дарья сказала:
— Все ушли. Вы берегите тут наше добро.
— А вы наведывайтесь, — сказал часовой и пошел открывать им путь.
— Не надо, — крикнула Дарья и, пригнувшись, пролезла под шлагбаумом. — Мы придем картошку откапывать. Мы неподалеку тут.
Она зашагала быстрей, размахивая корзинкой. Потом глянула назад, остановилась, поджидая детей, а когда они подошли, спросила их:
— Кто приходил ночью?
Зойка покачала головой, сдерживая забежавшую козу, а Вадька поглядел на мать и ничего не понял.
— Спали, — сказала Дарья и снова пошла вперед.
«Привык так», — повторяла она себе. Ей представилось, как где-то в городе Михаил ездит на машине с молоденькой девушкой в берете. Он управляет машиной и рассказывает ей про свою жизнь в Зунькове.
Дарья почувствовала, как сдавило в груди, отогнала мысли и повторила вслух: «Привык так».
Навстречу по дороге приближались густой колонной люди. Уже можно было различить их. Первым шел невысокий человек без шапки, в немецких сапогах с короткими широкими голенищами, с автоматом через плечо. Рядом с ним шагал молодой паренек, сбоку бежала куцая белая собачонка.
— Партизаны! — шепнула Дарья детям. — Из лесу.
Над головами раскачивался на плечах товарищей грузный, большой человек.
«Несут. Раненый», — мелькнуло у Дарьи.
Белая собачонка выбежала вперед и тявкнула на козу. Когда идущие впереди поравнялись с Дарьей, она с чувством поклонилась им, громко, взволнованно сказала: «Здрасте». Ей ответили молча, кивком головы. Усталые, торжественные, проходили они мимо.
Дарья отступила в замешательстве на обочину.
На самодельных носилках на плечах товарищей полулежал, в немецких брюках и кителе, похожий с лица на Степана, тот самый человек, что зимой постучался в избу. Он не узнал Дарьи, а у нее кровь отхлынула от сердца. Мимо шли пестро одетые, вооруженные люди, проволокли пулемет. Напоследок позади всех прошли девушка с санитарной сумкой и пистолетом на ремне и молодая женщина с увернутым в серое одеяло грудным ребенком на руках. «Его ребенок», — мелькнуло у Дарьи. С неунявшимся сердцем, часто оглядываясь, пошла она дальше. Спустились под холм. Пояс вымерзших яблонь. Дарья первая опустилась на землю. Впереди еще холм. За ним вставало солнце. Осень золотая. В кустах дрожала паутина выцветшего бабьего лета.
Дарья прилегла на локоть. Не тоской разлуки, не тревогой за будущее ныло в груди — по-другому. Отодвинулся Михаил, и вот он уже уходил куда-то далеко, становился маленьким. Дарья представляла себе то, чего не было: темный лес и бой с немцами, партизан и себя с ними. Взволнованно цепенело сердце.
Пучок солнечных лучей застрял в кустах. Вот пробился один, ударил по босым ногам Дарьи, за ним второй, третий. Закоченело тело на сухой сентябрьской земле. Дарья встала. Статная, увядание еще только-только тронуло ее с ног: сморщилась кожа у пальцев, натянулись темные жилки.
Она оглядела детей. Вадька набрал полный платок волчьих ягод. Низом по тропинке прошел кто-то. Вадька силился рассмотреть, но кусты мешали.
— Миша! — закричал он.
— Ты чего? — вздрогнула Дарья.
Вадька смутился, бухнулся на землю и рассыпал ягоды. Зойка сидела в сторонке возле кустов, побледневшая и смирная, как всегда после припадка. Рядом пощипывала траву привязанная коза.
Они тронулись дальше.
Над канавой у дороги сидели большая девочка с короткими светлыми косичками и двое мальчишек поменьше. Они перебирали грибы.
Справа показались люди, впереди шел красноармеец.
Девочка поспешно ссыпала грибы из подола юбки в лукошко и спрыгнула в канаву. Мальчишки прыгнули за ней. Вадька оглянулся на мать и тоже спрыгнул.
Впереди шел красноармеец, а за ним выравнивали шаг несколько парней в смешанной одежде.
Едва они прошли мимо, как девочка, отдуваясь от пыли, громко сказала:
— Зятьки. Пошли в армию служить. Пылища. Мальчишки закивали головами, и все втроем они снова уселись спиной к дороге и принялись разбирать грибы.
1946