Страница:
Еще сутки навязчивых видений, еще одна бессонная ночь, и наконец утром в среду король согласился со своим слугой, неоднократно предлагавшим вызвать исповедника. Возможно, его подсознательно мучила мысль, что назавтра назначено аутодафе, еще сутки промедления, и будет поздно что-либо предпринять.
— Ради Бога, — крикнул он, — пусть Фрей Диего придет. Он вызвал этих призраков, пусть он их и изгоняет.
Настоятель Санта Крус не заставил себя долго ждать. С каждым часом его лихорадочное нетерпение нарастало. Оно уже достигло такой точки, что послал за ним король или нет, он собирался сам явиться к его величеству на правах исповедника и в последний раз уговорами, доводами, угрозами, на худой конец, спасти брата. Но то, что король прислал за ним, хоть и поздно, было хорошей приметой. Стало быть, пока не стоит прибегать к крайним мерам.
Спокойный и невозмутимый, вошел осанистый исповедник в королевскую спальню; он отпустил Сантойо, закрыл дверь и подошел к огромной резной кровати. Строгая комната была залита солнечным утренним светом.
Фрей Диего пододвинул табуретку, сел и после банальных вопросов по поводу здоровья короля и в ответ на его жалобы предложил его величеству исповедаться, сбросить с души мучительный груз, который, вероятно, и задерживает исцеление плоти.
Филипп исповедался. Фрей Диего прощупал королевскую совесть вопросами. Как хирург, рассекая тело, открывает невидимое взгляду, так и настоятель Санта Крус обнажал страшные тайники королевской души.
Исповедь закончилась, и перед долгожданным отпущением грехов Фрей Диего поставил диагноз душевному состоянию короля Филиппа.
— Все ясно, сын мой, — произнес он отеческим тоном, приличествующим человеку его положения. — Вам неможется, потому что вас одолели два смертных греха. Вы не поправитесь, пока не отречетесь от них. А если не отречетесь, они вас погубят — отныне и навеки. Несварение — следствие греха чревоугодия, наслало на вас мучительные видения — следствие смертного греха гордыни. Остерегайтесь гордыни, сын мой, первого и самого страшного из всех грехов. Из-за гордыни Люцифер лишился небесной благодати. Если бы не гордыня, не было бы дьявола, не было бы искусителя и грехопадения. Это самый большой подарок сатаны человеку. Мантия гордыни так легка, что человек и не осознает, что носит ее на плечах, а в ее складках прячется все зло, что обрекает человека на вечное проклятие.
— Господи Иисусе! — прогудел король. — Всю жизнь учился смирению…
— А видения, о коих вы мне поведали, видения, преследующие вас ночами, — откуда они взялись, как вы думаете? — перебил короля исповедник, на что никогда не решился бы никто вокруг.
— Откуда? От жалости, от страха, от любви к благородным сеньорам, которых злобная еретичка собирается обезглавить.
— Если вы не изгоните из сердца гордыню, мешающую вам протянуть руку и спасти их.
— Что? Подобает ли мне, королю Испании, склонить голову перед наглым ультиматумом еретички?
— Нет, если подчиниться смертному греху гордыни, требующему, чтобы вы с высоко поднятой головой принесли на алтарь гордыни восемь благородных сеньоров.
Король сморщился, словно от физической боли. Но он тут же взял себя в руки, будто вспомнил нечто, упущенное ранее, способное спасти его от позора.
— Даже если бы я захотел, я бессилен помочь. Это вне моей компетенции. Я всего лишь король Испании. Я не распоряжаюсь святой инквизицией. Я не смею вмешиваться в дела Господа. Я этого себе не позволяю, я — тот, кого вы обвиняете в гордыне.
Но настоятель Санта Крус лишь соболезнующе улыбнулся, поймав брошенный искоса взгляд Филиппа.
— Неужто вы обманете Господа, прибегнув к отговорке? Вы полагаете обман Господа достойным делом? Разве можно утаить от Него то, что у вас на сердце? Если благо Испании, здравые государственные соображения требуют, чтобы вы остановили карающую руку инквизиции, разве ваш Генеральный инквизитор станет вам перечить? Разве никогда раньше испанские короли не вмешивались в такие дела? Будьте же честны перед Господом, король Филипп. Берегитесь зла, прячущегося в складках мантии, я вас уже остерегал. Сбросьте мантию гордыни, сын мой. Это одеяние вечного проклятия.
Король посмотрел на него и тут же отвел взгляд. Бесцветные глаза отражали муку — муку гордыни.
— Нет, это немыслимо, — гудел он, — должно ли мне унижаться перед…
— Вашими устами глаголет истина, сын мой! — трубным гласом возвестил настоятель. Он поднялся и обличающе выбросил вперед руку. — Вашими устами глаголет истина. Вы спрашиваете, должно ли вам унижаться. Да, должно, либо Господь унизит вас в конце концов. Нет для вас иного пути избавления от призраков. Кровавые головы и сейчас скалятся на вас с колен — скалятся, хоть еще твердо держатся на плечах живых — тех, кто любил вас, служил вам, рисковал своей жизнью ради вас и Испании. О, они будут скалиться и когда упадут с плеч, потому что ваша гордыня не остановила топор палача! Как вы думаете, успокоятся они или будут бормотать упреки, пока не сведут вас с ума? Ибо вы, подобно Люциферу, обуянному гордыней, потеряли право на место в раю, обрекли себя на вечные муки!
— Замолчите! — крикнул король, корчившийся на своей просторной кровати. Яростные слова исповедника убедили его; Филипп с ужасом осознал, что стоит на краю пропасти, и сдался. Он укротит свою гордыню, он склонит голову и подчинится наглому требованию еретички.
— Итак, сын мой, — сказал настоятель мягким утешающим голосом, будто накладывая мазь после горчичника, — отныне вы собираете себе сокровища на небесах.
— Ради Бога, — крикнул он, — пусть Фрей Диего придет. Он вызвал этих призраков, пусть он их и изгоняет.
Настоятель Санта Крус не заставил себя долго ждать. С каждым часом его лихорадочное нетерпение нарастало. Оно уже достигло такой точки, что послал за ним король или нет, он собирался сам явиться к его величеству на правах исповедника и в последний раз уговорами, доводами, угрозами, на худой конец, спасти брата. Но то, что король прислал за ним, хоть и поздно, было хорошей приметой. Стало быть, пока не стоит прибегать к крайним мерам.
Спокойный и невозмутимый, вошел осанистый исповедник в королевскую спальню; он отпустил Сантойо, закрыл дверь и подошел к огромной резной кровати. Строгая комната была залита солнечным утренним светом.
Фрей Диего пододвинул табуретку, сел и после банальных вопросов по поводу здоровья короля и в ответ на его жалобы предложил его величеству исповедаться, сбросить с души мучительный груз, который, вероятно, и задерживает исцеление плоти.
Филипп исповедался. Фрей Диего прощупал королевскую совесть вопросами. Как хирург, рассекая тело, открывает невидимое взгляду, так и настоятель Санта Крус обнажал страшные тайники королевской души.
Исповедь закончилась, и перед долгожданным отпущением грехов Фрей Диего поставил диагноз душевному состоянию короля Филиппа.
— Все ясно, сын мой, — произнес он отеческим тоном, приличествующим человеку его положения. — Вам неможется, потому что вас одолели два смертных греха. Вы не поправитесь, пока не отречетесь от них. А если не отречетесь, они вас погубят — отныне и навеки. Несварение — следствие греха чревоугодия, наслало на вас мучительные видения — следствие смертного греха гордыни. Остерегайтесь гордыни, сын мой, первого и самого страшного из всех грехов. Из-за гордыни Люцифер лишился небесной благодати. Если бы не гордыня, не было бы дьявола, не было бы искусителя и грехопадения. Это самый большой подарок сатаны человеку. Мантия гордыни так легка, что человек и не осознает, что носит ее на плечах, а в ее складках прячется все зло, что обрекает человека на вечное проклятие.
— Господи Иисусе! — прогудел король. — Всю жизнь учился смирению…
— А видения, о коих вы мне поведали, видения, преследующие вас ночами, — откуда они взялись, как вы думаете? — перебил короля исповедник, на что никогда не решился бы никто вокруг.
— Откуда? От жалости, от страха, от любви к благородным сеньорам, которых злобная еретичка собирается обезглавить.
— Если вы не изгоните из сердца гордыню, мешающую вам протянуть руку и спасти их.
— Что? Подобает ли мне, королю Испании, склонить голову перед наглым ультиматумом еретички?
— Нет, если подчиниться смертному греху гордыни, требующему, чтобы вы с высоко поднятой головой принесли на алтарь гордыни восемь благородных сеньоров.
Король сморщился, словно от физической боли. Но он тут же взял себя в руки, будто вспомнил нечто, упущенное ранее, способное спасти его от позора.
— Даже если бы я захотел, я бессилен помочь. Это вне моей компетенции. Я всего лишь король Испании. Я не распоряжаюсь святой инквизицией. Я не смею вмешиваться в дела Господа. Я этого себе не позволяю, я — тот, кого вы обвиняете в гордыне.
Но настоятель Санта Крус лишь соболезнующе улыбнулся, поймав брошенный искоса взгляд Филиппа.
— Неужто вы обманете Господа, прибегнув к отговорке? Вы полагаете обман Господа достойным делом? Разве можно утаить от Него то, что у вас на сердце? Если благо Испании, здравые государственные соображения требуют, чтобы вы остановили карающую руку инквизиции, разве ваш Генеральный инквизитор станет вам перечить? Разве никогда раньше испанские короли не вмешивались в такие дела? Будьте же честны перед Господом, король Филипп. Берегитесь зла, прячущегося в складках мантии, я вас уже остерегал. Сбросьте мантию гордыни, сын мой. Это одеяние вечного проклятия.
Король посмотрел на него и тут же отвел взгляд. Бесцветные глаза отражали муку — муку гордыни.
— Нет, это немыслимо, — гудел он, — должно ли мне унижаться перед…
— Вашими устами глаголет истина, сын мой! — трубным гласом возвестил настоятель. Он поднялся и обличающе выбросил вперед руку. — Вашими устами глаголет истина. Вы спрашиваете, должно ли вам унижаться. Да, должно, либо Господь унизит вас в конце концов. Нет для вас иного пути избавления от призраков. Кровавые головы и сейчас скалятся на вас с колен — скалятся, хоть еще твердо держатся на плечах живых — тех, кто любил вас, служил вам, рисковал своей жизнью ради вас и Испании. О, они будут скалиться и когда упадут с плеч, потому что ваша гордыня не остановила топор палача! Как вы думаете, успокоятся они или будут бормотать упреки, пока не сведут вас с ума? Ибо вы, подобно Люциферу, обуянному гордыней, потеряли право на место в раю, обрекли себя на вечные муки!
— Замолчите! — крикнул король, корчившийся на своей просторной кровати. Яростные слова исповедника убедили его; Филипп с ужасом осознал, что стоит на краю пропасти, и сдался. Он укротит свою гордыню, он склонит голову и подчинится наглому требованию еретички.
— Итак, сын мой, — сказал настоятель мягким утешающим голосом, будто накладывая мазь после горчичника, — отныне вы собираете себе сокровища на небесах.
ГЛАВА XXIII. АУТОДАФЕ
Признав под угрозой вечного проклятия, что его обуяла гордыня, король Филипп, как это часто случается, развил лихорадочную деятельность, наверстывая то, что три дня тому назад можно было сделать с достоинством, без суеты.
В среду, примерно за час до полудня сэра Джерваса Кросби вызвали из подземной каменной темницы, где он томился в заточении. Джервас злился и горевал, что не мог спасти Маргарет; в эти бесконечно тянувшиеся дни, приходя в отчаяние от собственного бессилия, он терялся в мучительных догадках и навряд ли думал о своей судьбе.
Теперь его доставили не к королю — тот счел унизительным для себя заявить о своем поражении человеку, чьи кости он мечтал переломать в камере пыток инквизиции, — а к взлохмаченному коротышке, сидевшему в королевском кабинете во время аудиенции. Это был секретарь Родригес, собственноручно написавший под диктовку короля письмо Генеральному инквизитору Кастилии. Его величество подписал и запечатал послание, и теперь секретарь протянул его Джервасу.
Кратко и с большим достоинством секретарь описал сэру Джервасу ситуацию. По его речи можно было судить, что гордыня получила хороший урок.
— Его величество король Испании, внимательно ознакомившись с письмом королевы Англии, положил согласиться с содержащимся в нем предложением. Он пришел к такому заключению, несмотря на грубый тон послания. Его величество не запугали угрозы: он уверен, что королева никогда не решилась бы их осуществить. Движимый исключительно чувством справедливости и милосердия, убедившись, что подданным Испании было содеяно зло, его величество намерен исправить зло и восстановить честь Испании. — Секретарь показал Джервасу запечатанный пакет. — Женщина, которую требуется освободить, — пленница святой инквизиции. Ее обвиняют не только в ереси, но и в колдовстве. Под воздействием ее чар дон Педро де Мендоса и Луна, позабыв про свой долг перед Богом и про свою честь, похитил ее и привез сюда, в Испанию. В настоящее время она находится в тюрьме инквизиции в Толедо. — Она — в руках инквизиторов веры с того самого момента, как ступила на испанскую землю. Мы уповаем на то, что до сих пор ей не было причинено вреда, и она не потерпела никакого ущерба, если не считать неудобств, связанных с заключением. Но она приговорена к сожжению на костре. Аутодафе состоится в Толедо завтра, и посему его величество предписывает вам как можно скорее доставить это письмо дону Гаспару де Кироге, кардиналу-архиепископу Толедо, Генеральному инквизитору веры. Согласно предписанию, он должен отпустить вместе с вами леди Маргарет Тревеньон. Далее его величество милосердно предоставляет вам четырнадцать дней, за которые вы должны покинуть Испанию. Если же вы окажетесь в ее пределах по истечении указанного срока, последствия могут быть самыми тяжелыми.
Джервас дрожащей рукой взял протянутый ему пакет. Облегчение перекрывалось чувством гнетущего беспокойства, граничащего с отчаянием. Он прикинул расстояние до Толедо и понял, как мало у него времени. Произошло чудо, но тем не менее, малейшая неудача может стать причиной рокового опоздания.
Но теперь король был в равной степени озабочен, чтобы такой неудачи не произошло. Секретарь Родригес сообщил Джервасу, что ему положен эскорт до Толедо и частая смена лошадей, как для королевского курьера. В конце беседы Родригес вручил ему и охранное свидетельство с королевским гербом и подписью. В нем содержалось предписание всем подданным короля Испании оказывать подателю сего и его спутникам всяческое содействие по пути из Толедо в Сантандер. Чинящим помехи грозили пагубные последствия. С этим секретарь отпустил Джерваса, наказав отправляться в путь незамедлительно.
Джерваса сопровождал офицер, доставивший его к секретарю из темницы. Он вывел Джерваса во двор, где его уже ждал другой офицер, шесть верховых и свободная лошадь. Джервасу вернули оружие, и он рядом с офицером во главе маленького эскорта покинул мрачный дворец Эскориал и отроги серых гранитных гор Гуадаррама, направляясь к Вилалбе. Там, свернув к югу, они понеслись по узкой долине, по которой петляла река Гуадаррама, неся свои воды в Тагус. Но дорога была скверная, порой — тропинка для мула, и потому остановки в пути часты и неизбежны. В результате они не поспели до ночи в Брунет, где их ждала смена лошадей.
До Толедо оставалось еще сорок миль; аутодафе, как сказали Джервасу, должно было состояться утром, и потому, снедаемый тревогой, он не мог позволить себе и часовой передышки, предложенной офицером. Тот, с виду ровесник Джерваса, был худощав, вежлив, предупредителен. К сожалению, он был каталонец. Англичанин, владевший испанским далеко не совершенно, хорошо усвоивший лишь кастильский говор, его почти не понимал.
В Брунет им, однако, пришлось задержаться: там предложили лишь трех свежих лошадей. Обычно на конюшне королевской почты их стояло не менее дюжины, но днем проехал курьер Генерального инквизитора с охраной, направляясь в Государственный совет в Мадриде, и опустошил конюшню.
Молодой офицер, которого звали Нуньо Лопес, происходивший из ново-христианской семьи с древними мавританскими корнями, принял известие с сарацинским фатализмом своих предков.
— Ничего не поделаешь, — сказал он, пожав плечами.
Можете себе представить реакцию Джерваса на его спокойное заявление.
— Ничего не поделаешь? — вскричал он. — Надо что-то предпринять, я должен быть в Толедо к рассвету.
— Это невозможно, — невозмутимо ответил дон Нуньо.
Возможно, он был рад, что появилась такая веская причина отказаться от ночной поездки.
— Часов через шесть — к полуночи — лошади, оставленные здесь курьером Генерального инквизитора, отдохнут, но вряд ли они проявят резвость.
Джервас скорей почувствовал, чем понял смысл сказанного Нуньо. Он ответил ему очень медленно, с расстановкой, стараясь донести до офицера каждое слово:
— Здесь есть три свежие лошади — для вас, меня и одного из сопровождающих. Возьмем их — и в путь.
Дон Нуньо стоял у открытой двери почты, и лившийся оттуда желтоватый свет мешался с тусклым светом наступавших сумерек. Дон Нуньо снисходительно усмехнулся и покачал головой.
— Это небезопасно. В горах живут разбойники.
— Если вы боитесь разбойников, оседлайте мне лошадь, и я поеду один, — тут же нашелся Джервас.
Офицер больше не улыбался. Он гордо вскинул голову, и его усы над плотно сжатым ртом, казалось, ощетинились. Сначала Джервас подумал, что парень вот-вот его ударит. Но тот повернулся на каблуках и резким злым голосом отдал приказ своим подчиненным, стоявшим возле лошадей. Джервас ничего не понял.
Через несколько минут три свежие лошади были оседланы, и один из кавалеристов Нуньо держал их под уздцы. Тем временем дон Нуньо, быстро перекусив хлебом с луковицей, запил его простым андалузским вином и вскочил в седло.
— Вперед! — повелительно крикнул он.
Сэр Джервас последовал его примеру, трое всадников выехали из деревни и продолжили свой путь.
Тут офицер решил, что настало время свести счеты. Вызывающе обращаясь к своему спутнику «Сэр английская собака», Нуньо заявил, что оскорблена его честь, и Джервас должен при первой возможности дать ему сатисфакцию.
Джервас не намеревался ввязываться в ссору. Ночная поездка сама по себе была кошмаром, и кто знает, какие рогатки поставлены ему судьбой впереди. Он подавил в себе раздражение, пропустил мимо ушей оскорбительное обращение и извинился перед офицером за невольно причиненную обиду.
— Извинения мало, — ответил каталонец. — Вы поставили меня перед необходимостью доказать свою храбрость.
— Вы сейчас доказываете свою храбрость, — заверил его Джервас. — Только это доказательство от вас и требуется. Я был уверен, что вы способны ее проявить, потому и потребовал. Извините великодушно, я сознаю, что бросил бы слова на ветер, не окажись передо мной отважный человек.
Каталонец долго вникал в смысл сказанного, потом смягчился.
— Ладно уж, — пробурчал он. — Пока оставим все, как есть. А потом, может статься, мне этого покажется мало.
— Как пожелаете. А пока, ради Бога, давайте останемся друзьями.
Они скакали во весь опор по пустынной долине реки. В свете почти полной луны по земле стелились фантастические тени, а шумливая река, казалось, струилась серебром. К ночи резко похолодало, с гор подул холодный ветер; дон Нуньо и кавалерист туго завернулись в плащи, у Джерваса же не было и куртки поверх бархатного камзола. Но он не чувствовал холода, он ничего не чувствовал, кроме комка в горле — следствия тревоги, пожиравшей его душу.
Примерно через час после полуночи его лошадь ступила ногой в яму и тяжело рухнула на землю. Джерваса откинуло в сторону, и он смог подняться не сразу. К счастью, он отделался ушибами и царапинами. Оглушенный падением, он видел в свете луны, как дон Нуньо осматривает ногу поднявшейся дрожащей лошади.
Офицер заявил с облегчением в голосе, что все в порядке. Но через пару минут обнаружилось, что лошадь охромела.
По словам Нуньо, они находились поблизости от деревни Човас де Кан, до нее было не более двух миль. Кавалерист отдал свою лошадь Джервасу и повел под уздцы охромевшую. Они ехали шагом, и Джервасом, едва оправившимся после падения, вновь овладело беспокойство: они ползли, как улитки.
Прошел час, пока добрались до деревни. «Именем короля» подняли на ноги хозяина таверны. Но у него не было лошадей. Пришлось оставить кавалериста в деревне, а Джервас и Нуньо продолжили путь вдвоем.
До Толедо было двадцать пять миль, и двенадцать-тринадцать до Вильмиеля, где их ждала последняя смена лошадей. Но как бы они ни уповали на быстрое завершение путешествия, сейчас Джервас и Нуньо передвигались крайне медленно, почти как после падения лошади. Луна скрылась, и узкую дорогу окутала кромешная, почти осязаемая тьма. Лошади пошли резвее лишь с рассветом, и вскоре после семи путники прибыли наконец в Вильямиель. Впереди было еще пятнадцать миль.
Офицер решительно заявил, что голоден и отправится в путь, лишь основательно подкрепившись. Джервас спросил, знает ли он точно, на какой час назначено аутодафе.
— Процессия отправляется из монастыря часов в восемь-девять.
Его ответ поверг Джерваса в неистовство. Он заявил, что не пробудет здесь и минуты после того, как ему сменят лошадь. Дон Нуньо, голодный и усталый, проведший в седле восемнадцать часов без сна, был возмущен. Требования англичанина показались ему неразумными. Вспыхнула ссора. Неизвестно, каковы были бы ее последствия, но сэру Джервасу подвели оседланную лошадь. Он тут же отвернулся от разгневанного офицера и вскочил в седло.
— Следуйте за мной, когда вам будет угодно, сэр, и сначала подкрепитесь! — крикнул Джервас на прощанье.
Даже не оглянувшись на бурно протестовавшего испанца, Джервас сломя голову пронесся через опустевшую деревню — почти все ее жители уехали в Толедо на аутодафе — пересек реку по узкому деревянному мостику и круто свернул на юг, к цели своего путешествия.
Впоследствии он ничего не мог вспомнить об этих последних пятнадцати милях пути. Измученный полубессонными ночами в темнице, особенно — последней, когда он вовсе не сомкнул глаз, терзаемый безумным страхом, что даже сейчас может опоздать, Джервас ничего вокруг себя не замечал. И вот около девяти часов утра он увидел с холма большой город Толедо, окруженный мавританскими крепостными укреплениями. Над красными черепичными крышами возвышалась серая громада собора этого испанского Рима, а на востоке над городом вознесся величественный и благородный дворец Алькасар, сиявший в утреннем свете.
Джервас стремительно спустился с холма, впервые обозрев город, куда так стремился, снова поднялся на гранитное плато, на котором стоял Толедо, обрывавшееся с трех сторон к широкой бурной реке Тагус.
Поднимаясь в гору, Джервас обгонял крестьян, устремившихся в город, — пеших, верхом на лошадях, мулах, ослах, даже в телегах, запряженных волами. Все были празднично одеты. У ворот Висагра толпилось множество людей, все кричали, общая неразбериха происходила из-за стража, пропускавшего в город только пеших. Джервас понял, что аутодафе собрало огромное число жителей окрестных сел, теперь у ворот толпились опоздавшие, и их ждала извечная участь опоздавших.
Он с досадой пробивался сквозь толпу, уповая лишь на охранное свидетельство. Офицеру у ворот он представился королевским гонцом. Тот посмотрел на него с недоверием. Тогда Джервас предъявил послание, адресованное Генеральному инквизитору, запечатанное королевской печатью, и сунул ему охранное свидетельство.
Бумаги произвели должное впечатление, офицер проявил учтивость, но непоколебимо стоял на своем: лошадь придется оставить у ворот. Скороговоркой он объяснил причину запрета Джервас ничего не понял и продолжал доказывать, что ему дорога каждая минута, поскольку доставленный им приказ касается уже начавшегося аутодафе.
Офицер глядел на него с недоумением, потом, разобравшись наконец, что перед ним — иностранец, повторил свои слова отчетливо и ясно.
— Поедете верхом, потеряете еще больше времени. Улицы забиты народом. За час вы не одолеете и мили. Оставьте лошадь у нас, захватите ее на обратном пути.
Джервас спешился, смирившись с тем, что иного выхода нет. Он спросил у офицера, как скорей пройти к дворцу архиепископа. Тот указал на собор, посоветовав справиться у прохожих, когда подойдет поближе.
Джервас миновал цилиндрический свод и опускную решетку знаменитых арабских ворот и вошел в город. Сначала он продвигался довольно быстро и заключил с досадой, что назойливый страж придумал несуществующие трудности. Но потом, попав в лабиринт узких кривых улочек, сохранивших отпечаток времен строивших их сарацинов, обнаружил там множество людей. Вскоре толпа стиснула Джерваса, и его понесло в неумолимом людском потоке. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь пробиться, именуя себя королевским гонцом. Но его одинокий голос потонул в общем шуме, и его расслышали лишь ближайшие соседи в ревущей возбужденной толпе. Они подозрительно покосились на Джерваса. Иностранный акцент и неряшливый вид вызывали лишь презрение и насмешки. Хоть он был одет, как джентльмен, камзол так загрязнился в дороге, что его было не узнать. Покрытое пылью, поросшее рыжеватой щетиной лицо, измученные, воспаленные, налитые кровью глаза тоже не внушали доверия. Людской поток вынес его на более широкую улицу, выходившую на площадь. Посреди площади возвышался огромный закрытый с трех сторон помост. По бокам его тянулись ряды скамеек.
Джервас оказался на левой стороне улицы, и его прижали к стене дома. Какое-то мгновение он стоял там, едва переводя дыхание. На него навалилась страшная усталость, естественная после стольких бессонных ночей, недоедания и нечеловеческой траты сил. Левое колено Джерваса уперлось в какой-то выступ в стене. Потеснив людей вокруг себя, Джервас обнаружил нечто вроде каменной ступеньки фута в два высотой, для посадки в экипаж. Инстинктивно желая простора и свежего воздуха, он вскарабкался на возвышение и увидел вокруг море голов; теперь никто не давил на Джерваса, не дышал ему в лицо, не упирался локтями в бока. Какое-то время он был не в силах двинуться с места, наслаждаясь кратким отдыхом от борьбы с человеческим потоком.
Улица, на углу которой он застрял, была запружена людьми, отгорожена была лишь ее центральная часть, охраняемая стражниками в черном. На них были латы, стальные шлемы, в руках — короткие алебарды.
Заграждение протянулось через площадь до широких ступеней помоста.
Теперь Джервас разглядел его повнимательней. Слева была кафедра, а напротив ее, посреди помоста — клетка из дерева и железа со скамьей внутри. В глубине помоста меж рядов скамеек возвышался алтарь. Он был задрапирован красной материей и венчался крестом, укрытым покрывалом, меж двух позолоченных подсвечников. Слева от него располагался миниатюрный павильон с позолоченным куполом, с которого ниспадала, наподобие занавеса, красная материя с золотой каймой. Внутри павильона стояло большое позолоченное кресло, похожее на трон, с двумя креслами поменьше с обеих сторон. Наверху, там где находились обе половинки занавесок, были укреплены два гербовых щита. На одном был герб инквизиции — зеленый крест, на другом — герб короля Испании.
Вокруг помоста колыхалась и бурлила толпа, напоминавшая огромную муравьиную кучу. Людская многоголосица напоминала шум прибоя, перемежавшийся похоронным звоном колокола.
В домах, выходящих на площадь и на улицу, насколько видел глаз, из распахнутых настежь окон торчали головы; крыши были облеплены людьми; балконы задрапированы черным, и все люди с положением -
мужчины и женщины — одеты в черное.
Мгновение спустя, будто заново осознав зловещий смысл происходящего, Джервас преисполнился решимости действовать. Страшный колокол звонил и по его Маргарет. Это гудящее скопище человеческих насекомых собралось, чтоб лицезреть страдания Маргарет. Они уже начались и могут кончиться мученической смертью, если он не поторопится.
Джервас сделал отчаянную попытку спуститься со своего возвышения, отталкивая тех, кто стоял перед ним, чтоб расчистить себе путь. Но их подпирали другие, соседи ответили ему яростной испанской бранью и угрозами расправы, если он и дальше будет их беспокоить. Что ему нужно? Он устроился лучше других, и обзор у него лучше, чем у других. Пусть довольствуется этим и не пытается пробиться вперед, не то хуже будет.
Шум поднятый ими, и особенно пронзительный голос одной из женщин, привлекли внимание четырех служителей инквизиции, стоявших на ступеньках соседнего дома. В самой стычке не было ничего необычного, и служители святой инквизиции, призванные поддерживать порядок и, возможно, выявлять сочувствующих преступникам, если таковые объявятся, навряд ли проявили бы к ней интерес, если бы не одно, на первый взгляд незначительное обстоятельство. Разглядывая человека, из-за которого разгорелся скандал, один из них заметил, что он вооружен: с пояса у него свисали шпага и кинжал. Ношение оружия в городе во время проведения аутодафе считалось серьезным нарушением законов инквизиции, каравшимся тюремным заключением. Служители посовещались и решили, что следует принять меры.
Они потребовали очистить проход, и каким-то чудом проход образовался. Благоговейный ужас, внушаемый людям одним лишь видом инквизиторов, был так силен, что они предпочли быть насмерть задавленными, нежели ослушаться приказа. Рослые инквизиторы в черном по двое продвигались по живому коридору и наконец подошли к Джервасу. Безжалостно раздавая удары направо и налево, на что никогда не решились бы солдаты в такой густой толпе, они освободили небольшое пространство перед выступом. Пострадавшие лишь тихо роптали. Инквизиторы были надежно защищены и от упреков, и от сопротивления: их доспехами была власть инквизиции над душами людей.
Главарь четверки, дородный смуглый парень с синеватыми от бритья щеками, с презрительной наглостью окликнул Джерваса. Тот с акцентом, от которого у инквизитора округлились глаза, сообщил, что он, королевский гонец, привез письмо короля Испании Генеральному инквизитору и должен доставить его немедленно.
В среду, примерно за час до полудня сэра Джерваса Кросби вызвали из подземной каменной темницы, где он томился в заточении. Джервас злился и горевал, что не мог спасти Маргарет; в эти бесконечно тянувшиеся дни, приходя в отчаяние от собственного бессилия, он терялся в мучительных догадках и навряд ли думал о своей судьбе.
Теперь его доставили не к королю — тот счел унизительным для себя заявить о своем поражении человеку, чьи кости он мечтал переломать в камере пыток инквизиции, — а к взлохмаченному коротышке, сидевшему в королевском кабинете во время аудиенции. Это был секретарь Родригес, собственноручно написавший под диктовку короля письмо Генеральному инквизитору Кастилии. Его величество подписал и запечатал послание, и теперь секретарь протянул его Джервасу.
Кратко и с большим достоинством секретарь описал сэру Джервасу ситуацию. По его речи можно было судить, что гордыня получила хороший урок.
— Его величество король Испании, внимательно ознакомившись с письмом королевы Англии, положил согласиться с содержащимся в нем предложением. Он пришел к такому заключению, несмотря на грубый тон послания. Его величество не запугали угрозы: он уверен, что королева никогда не решилась бы их осуществить. Движимый исключительно чувством справедливости и милосердия, убедившись, что подданным Испании было содеяно зло, его величество намерен исправить зло и восстановить честь Испании. — Секретарь показал Джервасу запечатанный пакет. — Женщина, которую требуется освободить, — пленница святой инквизиции. Ее обвиняют не только в ереси, но и в колдовстве. Под воздействием ее чар дон Педро де Мендоса и Луна, позабыв про свой долг перед Богом и про свою честь, похитил ее и привез сюда, в Испанию. В настоящее время она находится в тюрьме инквизиции в Толедо. — Она — в руках инквизиторов веры с того самого момента, как ступила на испанскую землю. Мы уповаем на то, что до сих пор ей не было причинено вреда, и она не потерпела никакого ущерба, если не считать неудобств, связанных с заключением. Но она приговорена к сожжению на костре. Аутодафе состоится в Толедо завтра, и посему его величество предписывает вам как можно скорее доставить это письмо дону Гаспару де Кироге, кардиналу-архиепископу Толедо, Генеральному инквизитору веры. Согласно предписанию, он должен отпустить вместе с вами леди Маргарет Тревеньон. Далее его величество милосердно предоставляет вам четырнадцать дней, за которые вы должны покинуть Испанию. Если же вы окажетесь в ее пределах по истечении указанного срока, последствия могут быть самыми тяжелыми.
Джервас дрожащей рукой взял протянутый ему пакет. Облегчение перекрывалось чувством гнетущего беспокойства, граничащего с отчаянием. Он прикинул расстояние до Толедо и понял, как мало у него времени. Произошло чудо, но тем не менее, малейшая неудача может стать причиной рокового опоздания.
Но теперь король был в равной степени озабочен, чтобы такой неудачи не произошло. Секретарь Родригес сообщил Джервасу, что ему положен эскорт до Толедо и частая смена лошадей, как для королевского курьера. В конце беседы Родригес вручил ему и охранное свидетельство с королевским гербом и подписью. В нем содержалось предписание всем подданным короля Испании оказывать подателю сего и его спутникам всяческое содействие по пути из Толедо в Сантандер. Чинящим помехи грозили пагубные последствия. С этим секретарь отпустил Джерваса, наказав отправляться в путь незамедлительно.
Джерваса сопровождал офицер, доставивший его к секретарю из темницы. Он вывел Джерваса во двор, где его уже ждал другой офицер, шесть верховых и свободная лошадь. Джервасу вернули оружие, и он рядом с офицером во главе маленького эскорта покинул мрачный дворец Эскориал и отроги серых гранитных гор Гуадаррама, направляясь к Вилалбе. Там, свернув к югу, они понеслись по узкой долине, по которой петляла река Гуадаррама, неся свои воды в Тагус. Но дорога была скверная, порой — тропинка для мула, и потому остановки в пути часты и неизбежны. В результате они не поспели до ночи в Брунет, где их ждала смена лошадей.
До Толедо оставалось еще сорок миль; аутодафе, как сказали Джервасу, должно было состояться утром, и потому, снедаемый тревогой, он не мог позволить себе и часовой передышки, предложенной офицером. Тот, с виду ровесник Джерваса, был худощав, вежлив, предупредителен. К сожалению, он был каталонец. Англичанин, владевший испанским далеко не совершенно, хорошо усвоивший лишь кастильский говор, его почти не понимал.
В Брунет им, однако, пришлось задержаться: там предложили лишь трех свежих лошадей. Обычно на конюшне королевской почты их стояло не менее дюжины, но днем проехал курьер Генерального инквизитора с охраной, направляясь в Государственный совет в Мадриде, и опустошил конюшню.
Молодой офицер, которого звали Нуньо Лопес, происходивший из ново-христианской семьи с древними мавританскими корнями, принял известие с сарацинским фатализмом своих предков.
— Ничего не поделаешь, — сказал он, пожав плечами.
Можете себе представить реакцию Джерваса на его спокойное заявление.
— Ничего не поделаешь? — вскричал он. — Надо что-то предпринять, я должен быть в Толедо к рассвету.
— Это невозможно, — невозмутимо ответил дон Нуньо.
Возможно, он был рад, что появилась такая веская причина отказаться от ночной поездки.
— Часов через шесть — к полуночи — лошади, оставленные здесь курьером Генерального инквизитора, отдохнут, но вряд ли они проявят резвость.
Джервас скорей почувствовал, чем понял смысл сказанного Нуньо. Он ответил ему очень медленно, с расстановкой, стараясь донести до офицера каждое слово:
— Здесь есть три свежие лошади — для вас, меня и одного из сопровождающих. Возьмем их — и в путь.
Дон Нуньо стоял у открытой двери почты, и лившийся оттуда желтоватый свет мешался с тусклым светом наступавших сумерек. Дон Нуньо снисходительно усмехнулся и покачал головой.
— Это небезопасно. В горах живут разбойники.
— Если вы боитесь разбойников, оседлайте мне лошадь, и я поеду один, — тут же нашелся Джервас.
Офицер больше не улыбался. Он гордо вскинул голову, и его усы над плотно сжатым ртом, казалось, ощетинились. Сначала Джервас подумал, что парень вот-вот его ударит. Но тот повернулся на каблуках и резким злым голосом отдал приказ своим подчиненным, стоявшим возле лошадей. Джервас ничего не понял.
Через несколько минут три свежие лошади были оседланы, и один из кавалеристов Нуньо держал их под уздцы. Тем временем дон Нуньо, быстро перекусив хлебом с луковицей, запил его простым андалузским вином и вскочил в седло.
— Вперед! — повелительно крикнул он.
Сэр Джервас последовал его примеру, трое всадников выехали из деревни и продолжили свой путь.
Тут офицер решил, что настало время свести счеты. Вызывающе обращаясь к своему спутнику «Сэр английская собака», Нуньо заявил, что оскорблена его честь, и Джервас должен при первой возможности дать ему сатисфакцию.
Джервас не намеревался ввязываться в ссору. Ночная поездка сама по себе была кошмаром, и кто знает, какие рогатки поставлены ему судьбой впереди. Он подавил в себе раздражение, пропустил мимо ушей оскорбительное обращение и извинился перед офицером за невольно причиненную обиду.
— Извинения мало, — ответил каталонец. — Вы поставили меня перед необходимостью доказать свою храбрость.
— Вы сейчас доказываете свою храбрость, — заверил его Джервас. — Только это доказательство от вас и требуется. Я был уверен, что вы способны ее проявить, потому и потребовал. Извините великодушно, я сознаю, что бросил бы слова на ветер, не окажись передо мной отважный человек.
Каталонец долго вникал в смысл сказанного, потом смягчился.
— Ладно уж, — пробурчал он. — Пока оставим все, как есть. А потом, может статься, мне этого покажется мало.
— Как пожелаете. А пока, ради Бога, давайте останемся друзьями.
Они скакали во весь опор по пустынной долине реки. В свете почти полной луны по земле стелились фантастические тени, а шумливая река, казалось, струилась серебром. К ночи резко похолодало, с гор подул холодный ветер; дон Нуньо и кавалерист туго завернулись в плащи, у Джерваса же не было и куртки поверх бархатного камзола. Но он не чувствовал холода, он ничего не чувствовал, кроме комка в горле — следствия тревоги, пожиравшей его душу.
Примерно через час после полуночи его лошадь ступила ногой в яму и тяжело рухнула на землю. Джерваса откинуло в сторону, и он смог подняться не сразу. К счастью, он отделался ушибами и царапинами. Оглушенный падением, он видел в свете луны, как дон Нуньо осматривает ногу поднявшейся дрожащей лошади.
Офицер заявил с облегчением в голосе, что все в порядке. Но через пару минут обнаружилось, что лошадь охромела.
По словам Нуньо, они находились поблизости от деревни Човас де Кан, до нее было не более двух миль. Кавалерист отдал свою лошадь Джервасу и повел под уздцы охромевшую. Они ехали шагом, и Джервасом, едва оправившимся после падения, вновь овладело беспокойство: они ползли, как улитки.
Прошел час, пока добрались до деревни. «Именем короля» подняли на ноги хозяина таверны. Но у него не было лошадей. Пришлось оставить кавалериста в деревне, а Джервас и Нуньо продолжили путь вдвоем.
До Толедо было двадцать пять миль, и двенадцать-тринадцать до Вильмиеля, где их ждала последняя смена лошадей. Но как бы они ни уповали на быстрое завершение путешествия, сейчас Джервас и Нуньо передвигались крайне медленно, почти как после падения лошади. Луна скрылась, и узкую дорогу окутала кромешная, почти осязаемая тьма. Лошади пошли резвее лишь с рассветом, и вскоре после семи путники прибыли наконец в Вильямиель. Впереди было еще пятнадцать миль.
Офицер решительно заявил, что голоден и отправится в путь, лишь основательно подкрепившись. Джервас спросил, знает ли он точно, на какой час назначено аутодафе.
— Процессия отправляется из монастыря часов в восемь-девять.
Его ответ поверг Джерваса в неистовство. Он заявил, что не пробудет здесь и минуты после того, как ему сменят лошадь. Дон Нуньо, голодный и усталый, проведший в седле восемнадцать часов без сна, был возмущен. Требования англичанина показались ему неразумными. Вспыхнула ссора. Неизвестно, каковы были бы ее последствия, но сэру Джервасу подвели оседланную лошадь. Он тут же отвернулся от разгневанного офицера и вскочил в седло.
— Следуйте за мной, когда вам будет угодно, сэр, и сначала подкрепитесь! — крикнул Джервас на прощанье.
Даже не оглянувшись на бурно протестовавшего испанца, Джервас сломя голову пронесся через опустевшую деревню — почти все ее жители уехали в Толедо на аутодафе — пересек реку по узкому деревянному мостику и круто свернул на юг, к цели своего путешествия.
Впоследствии он ничего не мог вспомнить об этих последних пятнадцати милях пути. Измученный полубессонными ночами в темнице, особенно — последней, когда он вовсе не сомкнул глаз, терзаемый безумным страхом, что даже сейчас может опоздать, Джервас ничего вокруг себя не замечал. И вот около девяти часов утра он увидел с холма большой город Толедо, окруженный мавританскими крепостными укреплениями. Над красными черепичными крышами возвышалась серая громада собора этого испанского Рима, а на востоке над городом вознесся величественный и благородный дворец Алькасар, сиявший в утреннем свете.
Джервас стремительно спустился с холма, впервые обозрев город, куда так стремился, снова поднялся на гранитное плато, на котором стоял Толедо, обрывавшееся с трех сторон к широкой бурной реке Тагус.
Поднимаясь в гору, Джервас обгонял крестьян, устремившихся в город, — пеших, верхом на лошадях, мулах, ослах, даже в телегах, запряженных волами. Все были празднично одеты. У ворот Висагра толпилось множество людей, все кричали, общая неразбериха происходила из-за стража, пропускавшего в город только пеших. Джервас понял, что аутодафе собрало огромное число жителей окрестных сел, теперь у ворот толпились опоздавшие, и их ждала извечная участь опоздавших.
Он с досадой пробивался сквозь толпу, уповая лишь на охранное свидетельство. Офицеру у ворот он представился королевским гонцом. Тот посмотрел на него с недоверием. Тогда Джервас предъявил послание, адресованное Генеральному инквизитору, запечатанное королевской печатью, и сунул ему охранное свидетельство.
Бумаги произвели должное впечатление, офицер проявил учтивость, но непоколебимо стоял на своем: лошадь придется оставить у ворот. Скороговоркой он объяснил причину запрета Джервас ничего не понял и продолжал доказывать, что ему дорога каждая минута, поскольку доставленный им приказ касается уже начавшегося аутодафе.
Офицер глядел на него с недоумением, потом, разобравшись наконец, что перед ним — иностранец, повторил свои слова отчетливо и ясно.
— Поедете верхом, потеряете еще больше времени. Улицы забиты народом. За час вы не одолеете и мили. Оставьте лошадь у нас, захватите ее на обратном пути.
Джервас спешился, смирившись с тем, что иного выхода нет. Он спросил у офицера, как скорей пройти к дворцу архиепископа. Тот указал на собор, посоветовав справиться у прохожих, когда подойдет поближе.
Джервас миновал цилиндрический свод и опускную решетку знаменитых арабских ворот и вошел в город. Сначала он продвигался довольно быстро и заключил с досадой, что назойливый страж придумал несуществующие трудности. Но потом, попав в лабиринт узких кривых улочек, сохранивших отпечаток времен строивших их сарацинов, обнаружил там множество людей. Вскоре толпа стиснула Джерваса, и его понесло в неумолимом людском потоке. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь пробиться, именуя себя королевским гонцом. Но его одинокий голос потонул в общем шуме, и его расслышали лишь ближайшие соседи в ревущей возбужденной толпе. Они подозрительно покосились на Джерваса. Иностранный акцент и неряшливый вид вызывали лишь презрение и насмешки. Хоть он был одет, как джентльмен, камзол так загрязнился в дороге, что его было не узнать. Покрытое пылью, поросшее рыжеватой щетиной лицо, измученные, воспаленные, налитые кровью глаза тоже не внушали доверия. Людской поток вынес его на более широкую улицу, выходившую на площадь. Посреди площади возвышался огромный закрытый с трех сторон помост. По бокам его тянулись ряды скамеек.
Джервас оказался на левой стороне улицы, и его прижали к стене дома. Какое-то мгновение он стоял там, едва переводя дыхание. На него навалилась страшная усталость, естественная после стольких бессонных ночей, недоедания и нечеловеческой траты сил. Левое колено Джерваса уперлось в какой-то выступ в стене. Потеснив людей вокруг себя, Джервас обнаружил нечто вроде каменной ступеньки фута в два высотой, для посадки в экипаж. Инстинктивно желая простора и свежего воздуха, он вскарабкался на возвышение и увидел вокруг море голов; теперь никто не давил на Джерваса, не дышал ему в лицо, не упирался локтями в бока. Какое-то время он был не в силах двинуться с места, наслаждаясь кратким отдыхом от борьбы с человеческим потоком.
Улица, на углу которой он застрял, была запружена людьми, отгорожена была лишь ее центральная часть, охраняемая стражниками в черном. На них были латы, стальные шлемы, в руках — короткие алебарды.
Заграждение протянулось через площадь до широких ступеней помоста.
Теперь Джервас разглядел его повнимательней. Слева была кафедра, а напротив ее, посреди помоста — клетка из дерева и железа со скамьей внутри. В глубине помоста меж рядов скамеек возвышался алтарь. Он был задрапирован красной материей и венчался крестом, укрытым покрывалом, меж двух позолоченных подсвечников. Слева от него располагался миниатюрный павильон с позолоченным куполом, с которого ниспадала, наподобие занавеса, красная материя с золотой каймой. Внутри павильона стояло большое позолоченное кресло, похожее на трон, с двумя креслами поменьше с обеих сторон. Наверху, там где находились обе половинки занавесок, были укреплены два гербовых щита. На одном был герб инквизиции — зеленый крест, на другом — герб короля Испании.
Вокруг помоста колыхалась и бурлила толпа, напоминавшая огромную муравьиную кучу. Людская многоголосица напоминала шум прибоя, перемежавшийся похоронным звоном колокола.
В домах, выходящих на площадь и на улицу, насколько видел глаз, из распахнутых настежь окон торчали головы; крыши были облеплены людьми; балконы задрапированы черным, и все люди с положением -
мужчины и женщины — одеты в черное.
Мгновение спустя, будто заново осознав зловещий смысл происходящего, Джервас преисполнился решимости действовать. Страшный колокол звонил и по его Маргарет. Это гудящее скопище человеческих насекомых собралось, чтоб лицезреть страдания Маргарет. Они уже начались и могут кончиться мученической смертью, если он не поторопится.
Джервас сделал отчаянную попытку спуститься со своего возвышения, отталкивая тех, кто стоял перед ним, чтоб расчистить себе путь. Но их подпирали другие, соседи ответили ему яростной испанской бранью и угрозами расправы, если он и дальше будет их беспокоить. Что ему нужно? Он устроился лучше других, и обзор у него лучше, чем у других. Пусть довольствуется этим и не пытается пробиться вперед, не то хуже будет.
Шум поднятый ими, и особенно пронзительный голос одной из женщин, привлекли внимание четырех служителей инквизиции, стоявших на ступеньках соседнего дома. В самой стычке не было ничего необычного, и служители святой инквизиции, призванные поддерживать порядок и, возможно, выявлять сочувствующих преступникам, если таковые объявятся, навряд ли проявили бы к ней интерес, если бы не одно, на первый взгляд незначительное обстоятельство. Разглядывая человека, из-за которого разгорелся скандал, один из них заметил, что он вооружен: с пояса у него свисали шпага и кинжал. Ношение оружия в городе во время проведения аутодафе считалось серьезным нарушением законов инквизиции, каравшимся тюремным заключением. Служители посовещались и решили, что следует принять меры.
Они потребовали очистить проход, и каким-то чудом проход образовался. Благоговейный ужас, внушаемый людям одним лишь видом инквизиторов, был так силен, что они предпочли быть насмерть задавленными, нежели ослушаться приказа. Рослые инквизиторы в черном по двое продвигались по живому коридору и наконец подошли к Джервасу. Безжалостно раздавая удары направо и налево, на что никогда не решились бы солдаты в такой густой толпе, они освободили небольшое пространство перед выступом. Пострадавшие лишь тихо роптали. Инквизиторы были надежно защищены и от упреков, и от сопротивления: их доспехами была власть инквизиции над душами людей.
Главарь четверки, дородный смуглый парень с синеватыми от бритья щеками, с презрительной наглостью окликнул Джерваса. Тот с акцентом, от которого у инквизитора округлились глаза, сообщил, что он, королевский гонец, привез письмо короля Испании Генеральному инквизитору и должен доставить его немедленно.