Он пытался нашарить на стенках вагонов какой-нибудь выступ или углубление, но мокрые ладони скользили по гладкой поверхности и срывались. Наконец ему удалось во что-то упереться и подтянуть тело к ногам. Он почти дотянулся рукой до зажатой ступни, ухватился за брючину и, изо всех сил напрягая мышцы брюшного пресса, продолжал сгибать туловище… Сильная волна, куда мощнее предыдущей, накрыла его с головой. Отвратительно пахнущая масса ударила в глаза, ноздри, уши и открытый рот. Поток был тугим и сильным; Константинов стукнулся о стенку вагона так, что в голове загудело. Теперь потерять сознание означало верную смерть. Тело его расслабится, он безвольно повиснет, голова опустится под воду, и он просто захлебнется в этой зловонной жиже.
   Впрочем, даже если он не потеряет сознание, это все равно произойдет несколькими минутами позже. Так какая разница?
   Разница заключалась в упрямстве и желании выжить. И пусть он пока не видел выхода, но выход, конечно же, был.
   Эта мысль придала ему силы. Сила рождала надежду. Надежда укрепляла желание жить. Простейшая цепная реакция, происходившая в его душе и заставлявшая тело что-то делать в ту минуту, когда самым естественным было бы смириться и сдаться.
   Константинов увидел слабые отблески света, вспыхнувшего в вагоне.
   «Значит, там есть люди! — подумал он. — И, может быть, они помогут!»
   — Помогите! Эй, вы там… — закричал Константинов.
   Новая волна, словно специально дожидавшаяся этого момента, залепила рот. Владимир отплевывался, крутил головой и фыркал.
   — Эй!!! Помогите! Меня зажало! Помогите!!!
   Уровень воды поднялся уже так высоко, что на поверхности остались одни губы, жадно ловившие воздух. Он больше не мог кричать — одно неосторожное движение, и он захлебнется.
   Константинов стал ждать. Все, что он мог, — это следить за слабым источником света в вагоне.
   Сначала он удалялся, и Константинова обожгла мысль, что это конец.
   Затем свет остановился и какое-то время — слишком длительное, как показалось ему, — оставался на месте.
   Потом огонек дернулся и стал приближаться. «Слава Богу! — подумал Владимир. — Слава Богу, они меня услышали!»
   То ли он выдавал желаемое за действительное, то ли его чувства действительно обострились до предела, но он всем телом ощущал торопливые шаги в вагоне, передающиеся через толщу воды.
   И с каждым шагом робкая, угасающая надежда крепла.
   Он увидел, как из окна высунулась рука с зажатым самодельным факелом.
   — Кажется, где-то здесь… — сказал голос, показавшийся Константинову слаще ангельского пения.
   — Он кричал «зажало», — сказал другой голос. — Посвети-ка вон туда, между вагонами. Где еще его могло зажать?
   Если бы он мог, то Константинов обязательно бы крикнул:
   — Да, я здесь! Черт побери, как раз между вагонами!
   Но к тому времени вода накрыла его целиком. Теперь он видел свет над собой, словно через мутную линзу. Он попытался успокоиться и задержать дыхание. Воздух, оставшийся в его легких, был последним воздухом.
 
   Гарин высунулся из окна по пояс и посветил туда, куда ему сказал толстяк Миша.
   Увиденная картина настолько сильно поразила его, что он вздрогнул.
   Под тонким слоем воды плавало человеческое лицо.
   Это выглядело именно так: одно только лицо с широко раскрытыми глазами и надутыми щеками.
   Человек под водой смотрел прямо на него.
   Гарин засуетился.
   — Сейчас! Потерпи! — закричал он, едва ли сознавая, что человек под водой не может его слышать.
   — Миша! Держи! — Он обернулся к толстяку и сунул ему факел: — Свети!
   Гарин сел на край разбитого окна, перекинул ноги в тоннель, помедлил одно лишь мгновение и спрыгнул вниз.
   Нащупав ступней ходовой рельс и шпалы, он двинулся вперед, помогая себе руками. Внезапно его ладонь легла на чью-то руку, судорожно уперевшуюся в обшивку вагона. Гарин машинально сжал эту руку, подавая сигнал: «Держись! Сейчас!»
   Вода прибывала стремительно: она лишь немного не доходила Гарину до подмышек.
   Гарин набрал в легкие побольше воздуха и присел, скрывшись под водой. Он подставил спину под тонущего человека и стал распрямляться.
   Ему было нелегко: Гарин и не думал, что намокшая одежда может весить так много. Он почувствовал, что голова человека показалась над водой; мужчина встряхнулся, как спаниель, вылезающий из болота, и глубоко вздохнул. Внезапно нога Гарина, упиравшаяся в ходовой рельс, соскользнула, Андрей потерял равновесие и упал.
   Тонущий человек сорвался с его спины и снова оказался под водой.
   — Свети!!! — вынырнув, крикнул Гарин Михаилу.
   Толстяк высунулся из окна и немного передвинул факел. Несколько горящих капель, сорвавшись с пропитанной горючей дрянью тряпки, упали в воду.
   Кошмарное зрелище завораживало: белое лицо с широко открытыми глазами, плавающее под водой, а над ним — голубоватые язычки холодного пламени. Это напоминало причудливый огненный коктейль, составленный безумным барменом.
   Гарин снова задержал дыхание и опять нырнул, принимая на себя тяжесть тонущего. На этот раз он так же, как и неизвестный мужчина, уперся в обшивку вагонов руками.
   Спина гудела и готова была вот-вот треснуть. Гарин отчаянно толкал ногами бетонное полотно рельсового пути, разгибая колени.
   Медленно… Медленно, но он все же сумел выпрямиться. Тело мужчины было уже над водой; Гарин чувствовал это по увеличившейся нагрузке на мышцы. Ноги его дрожали, и он не знал, сколько сможет простоять вот так, с тяжелым грузом на плечах.
 
   Константинов почувствовал, как приподнимается его тело. Теперь нога уже не была натянута, как струна. Он даже попробовал пошевелить ею и чуть не сошел с ума от боли. Он заорал громко, не сдерживаясь. Стало немного легче от сознания того, что он снова мог свободно орать, не рискуя захлебнуться.
   Но крик — это не половина и даже не четверть дела. Самое главное — вытащить ногу.
   Константинов развернул левую ступню и снизу стукнул по правой голени. Это было чертовски, невыносимо больно, но другого выхода он не видел — стучал, как молотком, постепенно выбивая из ловушки застрявшую правую.
   Державший его снизу мужик дрожал от напряжения, и Константинов понимал, что в любую секунду он может не выдержать и снова уронить его.
   Помощь пришла от толстяка, схватившего за штанину и потянувшего ногу вверх, помогая ей обрести свободу.
   В последний момент Константинов почувствовал сухой треск, раздавшийся в лодыжке. Глаза заволокла черная пелена, расцвеченная радужными кругами с оранжевыми и зелеными ободками. Он вскрикнул и полетел в пустоту.
   Дальнейшее он помнил кусками.
   Константинов уходит под воду, но две сильные руки хватают его за шиворот и тащат наверх.
   Затем к ним присоединяется еще одна; ощущение такое, словно с него хотят снять через голову пиджак. Он глупо улыбается и что-то говорит, но острая боль снова вспыхивает в ноге. От этого в животе все сжимается.
   Он скользит щекой по холодному металлу вагона; кожа почему-то издает противный скрип и грозит лопнуть. Одна рука по-прежнему держит его за шиворот, две другие помогают снизу.
   Константинов видит рядом с собой пламя факела — так близко, что оно вот-вот опалит ему волосы и ресницы. Рука толстяка крепко сжимает факел; это единственный источник света, который у них остался. Константинов висит наполовину в вагоне, наполовину снаружи. Край оконного проема упирается прямо в живот.
   Еще одна картинка: он лежит на полу вагона, а мужчина, склонившийся над ним, бьет его по щекам. Что-то в лице мужчины кажется знакомым. Высокий лоб с залысинами, серые глаза, резко очерченный рот и выдающийся нос.
   — Гарин? — удивленно шепчет Константинов.
   «Откуда здесь взялся Гарин?» — думает он. Затем удивление проходит, уступая место спокойной уверенности, что это действительно он.
   — Гарин… — шепчет он и опять теряет сознание.
 
   Сердце колотилось в груди так, что эхо его ударов отдавалось в ушах. Гарин не мог понять, слышал ли он слово, сорвавшееся с губ вытащенного им мужчины, или ему это только показалось.
   — Что он сказал? — спросил он у Михаила. Тот пожал плечами.
   — Наверное, «спасибо»…
   — Нет, нет… Что-то другое… Совсем непохожее. Он назвал меня по фамилии?
   Гарин посмотрел на толстяка. На лице Михаила заиграла легкая улыбка, или это ему тоже показалось? В дрожащем свете факела.
   — Откуда он может знать твою фамилию? — возразил толстяк. — По-моему, у тебя начинается мания величия.
   — Ага… В лучшем случае. А в худшем — преследования, — согласился Гарин.
   «Действительно, откуда он может знать мою фамилию? Бред!»
   Гарин был совершенно измотан. Он с трудом смог забраться обратно в вагон, на это ушли последние силы.
   Самым большим его желанием было немного отдохнуть. Совсем чуть-чуть, хоть пару минут, но Гарин понимал, что они не располагают даже этим временем.
   Андрей достал из-за пазухи бутылочку с горючей дрянью. Поднял ее и посмотрел на свет. Осталось немного больше половины.
   Гарин открутил крышку, приподнял голову спасенного и поднес бутылку к его рту.
   — Ну-ка, приятель! Хлебни! — Он потряс голову, пытаясь вернуть мужчину в чувство.
   Тот зашевелился и попытался что-то сказать. Пользуясь моментом, Гарин просунул горлышко между посиневшими губами и резко запрокинул бутылочку.
   Мужчина закашлялся и открыл глаза. Он хватал воздух и махал руками, словно хотел потушить небольшой пожар.
   — Бодрит? — спросил Гарин. — Благодари Галочку, что она такая запасливая. А теперь пора.
   Он помог мужчине сесть и начал командовать.
   — Так! Михаил! Будешь помогать ему. Ты когда-нибудь прыгал на одной ноге, а, приятель?
   Константинов не отрываясь смотрел на Гарина. До него никак не доходил смысл его слов. Он не мог поверить, что все это происходит с ним наяву.
   — А? — наконец выдавил он.
   Гарин снисходительно потрепал его по плечу.
   — Ничего. Сейчас вспомнишь. Миша, держи его.
   Он поручил Владимира заботам толстяка, забрал у него факел и передал какой-то женщине, выглядевшей так, словно она тоже успела побывать в грязной воде и потом обсохнуть.
   — Галина! Действуй!
   Сам Гарин прошел вглубь вагона и взял на руки девочку в ярко-синем дождевичке. В такой темноте Константинов, конечно, не мог разглядеть, что он ярко-синий, но почему-то был уверен в этом.
   «Ксюша… Он взял Ксюшу на руки… » Константинов оперся на руку толстяка и встал на левую ногу.
   — Эй, послушай! Эй! — он чуть не сказал «Гарин», но вовремя осекся.
   Гарин обернулся.
   — Да? Что случилось?
   — Что вы собираетесь делать дальше? — спросил Константинов.
   Гарин пожал плечами.
   — По-моему, это понятно. Вылезти из этого чертова вагона и побежать по рельсам.
   — Ага… Ты же видишь, они постоянно двигаются. Хочешь, чтобы еще кого-нибудь придавило?
   Гарин задумался.
   — Что ты предлагаешь?
   — Я лез по крышам, — сказал Константинов. — Потом сорвался, и… Если бы вы меня не вытащили… Если бы ты меня не вытащил…
   — Ладно. Забудь об этом, — Гарин махнул рукой.
   — Нет-нет, подожди… Я хочу, чтобы ты знал.
   — Знал что?
   Гарин повернулся к нему всем телом. Теперь Константинов хорошо видел белокурые пряди, ниспадавшие на пластиковый дождевик.
   — Это очень важно, — начал Владимир.
   Толстяк крепко сжал локоть Константинова, словно торопил его. Женщина с факелом в руке подошла ближе.
   — Я… — сказал Константинов. — Я…
   — Ну! — не выдержал Гарин. — Чего ты тянешь?
   — Оттуда, с крыши, я кое-что видел. Тела, всюду тела, расплющенные, как муравьи, — Константинов стал горячиться. Он говорил все громче и громче, почти кричал. И то, что Гарин лишь сильнее прижимал девочку к себе, закрывая ей уши, только злило его. — Нельзя вылезать в тоннель, понимаешь? Вагон сдвинется — и ты уже размазан по стенке.
   Он хотел протянуть руку и забрать у Гарина Ксюшу, но сдержался. Во-первых, он бы все равно не смог ее нести со сломанной-то ногой. А во-вторых… Пока еще рано.
   — И что ты предлагаешь?
   — Выбивать окна и перелезать из вагона в вагон.
   Словно в подтверждение его слов, пол под ногами снова накренился и стал ходить ходуном.
   — Это дольше! — Константинов старался перекричать грохот и лязг, заполнивший все пространство тоннеля. — Но так безопаснее! Нельзя рисковать! У тебя ребенок!
   Факел шипел в руках Галины. Языки синего пламени облизывали накрученную на обломок зонта тряпку.
   Несколько долгих секунд Гарин смотрел Константинову прямо в глаза. Затем он вздохнул и тихо сказал, ни к кому не обращаясь:
   — Думаю, он прав… В тоннеле опасно.
   — Конечно, — Константинов кивнул.
   Он убрал от себя руку толстяка и опустился на сиденье.
   Гарин, подумав, посадил Ксюшу рядом.
   — Галина, свети нам! Миша, пошли!
   Вдвоем с толстяком они направились в дальний конец вагона.
   — Он абсолютно прав, — повторил Гарин и добавил уже тише, так, что никто, кроме Михаила, не мог его слышать. — Вопрос заключается в том, успеем ли мы проломиться через весь состав? Или раньше утонем?
   Толстяк положил пухлую руку ему на плечо.
   — Андрей… А у нас что? Есть другой выход?
   Другого выхода не было.
 
   Денис Истомин ползал по полу в тщетных поисках ингалятора. Вагон раскачивало из стороны в сторону, словно катер, угодивший в шторм, и Денис понимал, что маленький жестяной цилиндрик мог уже сто раз куда-нибудь укатиться, но он не оставлял безуспешных попыток. Остановиться было страшнее всего.
   Остановка означает несколько секунд на раздумье, но никаких мыслей, кроме того, что они погибли, в голову почему-то не приходило.
   Он сильно досадовал на себя, на Алису, на то, что они забрались в это проклятое метро, хотя, если разобраться, выбора у них не было. Разве кто-нибудь может знать наперед, что случится с ним в следующий момент? Никто.
   Поиски ингалятора придавали убегающим минутам хотя бы видимость смысла. Все остальное было бессмысленно.
   — Алиса, — сказал он. — Пой что-нибудь.
   — Что? — спросила девушка.
   Она не сказала «зачем?» Только «что?» Почему он попросил ее петь? Денис и сам не знал. Наверное, это было еще одно бегство от пугающей реальности, как и в случае с ингалятором, который — теперь Истомин уже не сомневался в этом — он так и не сможет найти.
   — Что петь? — повторила Алиса.
   — Что угодно. Лишь бы я слышал, что ты здесь, со мной.
   Он прекрасно понимал, что она и так здесь. Но теперь их разделяла темнота. Густой мрак ощутимо давил на плечи, и Денис не видел лучшего выхода, кроме как наполнить его какими-нибудь звуками.
   Впрочем, нельзя было сказать, что они оказались в полной тишине, наоборот, грохот, лязг, шум воды и отчаянные крики отражались от стен тоннеля, точно долбили его. Но это было не то, что он хотел слышать.
   — «Когда закончится трофейный „Житан“… — дрожащим голоском затянула Алиса. — Когда закончится дождь…»
   — «Нам сказали, что можно идти назад…» — подхватил Истомин.
   Они оба очень любили Чижа и однажды сходили на его концерт в СДК МАИ.
   Помнится, Дениса поразила совершенно особенная атмосфера концерта. Раньше он часто бывал в дорогих клубах, где крутили в основном танцевальную музыку, но эта музыка разобщала.
   Она била в уши и заставляла тела конвульсивно извиваться.
   Сверкающие спицы софитов разрезали танцпол, как праздничный торт. Ультрафиолет поливал белую ткань немыслимым космическим светом. К концу первого часа человек переставал соображать, кто он и где находится.
   В МАИ все было по-другому.
   На небольшом возвышении сцены стоял невысокий, плотно сбитый человек с гитарой и пел. И эта музыка действовала не на тело, а на то, что было внутри него. Если руки и ноги начинали подпрыгивать и подрагивать в такт мелодии, то лишь потому, что так хотела… душа, что ли?
   Если бы Истомин не относился к высоким словам с некоторым подозрением и опаской, он бы так и сказал.
   Музыка Чижа была очень душевной. Она не била, но проникала.
   Сначала Денис отнесся к Алисиной идее сходить на концерт немного свысока. Видимо, фамильный снобизм не давал ему покоя.
   Но стоило ему услышать «Добрый вечер!» и первые аккорды, как все переменилось.
   Они стояли в танцевальном партере, и Истомин сам не заметил, как начал притопывать, прихлопывать и покачивать головой.
   К концу третьей песни он решил, что концерт Чижа — это, пожалуй, здорово. Это не самое плохое времяпрепровождение. Скорее, наоборот, не считая, разумеется, секса. С Алисой, конечно же. Ну, а последовательная их комбинация «секс-концерт-секс» была просто восхитительной.
   Наверное, у Алисы остались такие же воспоминания, иначе с чего бы она начала петь эту милую песенку, где все так просто и вместе с тем очень непросто?
   — «Мы срывали погоны и боль… — выводила Алиса. — Мы палили вверх…»
   — «И кто-то из наших не встал… Инфаркт», — заканчивал Денис.
   Самым светлым в песне был припев. «Домой!» Но сейчас он звучал совершенно иначе.
   Все на свете слова имеют множество смыслов, просто в каждой отдельной ситуации мы видим всего лишь один.
   Слово «домой» тоже имеет свой смысл. Но, похоже, они с Алисой угодили в такую переделку, когда оно стало пустым. Бессмысленным.
   И все же… Петь стоило. Не надо было останавливаться, хотя бы потому, что…
   — Свет! — вдруг закричала Алиса.
   Денис не сразу ее понял. Мысли, следуя накатанному ходу, ворочались в голове слишком медленно.
   «Там нет таких слов, — подумал Денис. — Она что-то путает».
   Он собирался сказать ей об этом, он даже открыл рот, но Алиса продолжала:
   — Смотри туда! Там свет!
   Сначала она в темноте ткнула его коленом в плечо, а потом уже схватилась рукой, заставляя подняться с пола.
   Денис посмотрел и замер. Метрах в тридцати (или сорока… или пятидесяти, он не мог оценить точно) от них действительно появилось голубоватое дрожащее мерцание.
   Оно двигалось, но не особенно удалялось. Правда, оно и не приближалось, оно словно бы стояло на месте, покачиваясь из стороны в сторону.
   Денис попробовал понять, где оно находится по отношению к ним: ближе к голове или хвосту состава? За эти несколько секунд кромешной темноты он успел утратить ориентацию.
   Он постоял, прислушиваясь к глухим ударам, передававшимся на пол вагона. Состав потихоньку сдвигался, причем именно в сторону голубоватого свечения.
   Значит…
   «Значит, нам нужно туда», — решил Истомин.
   — Алиса, держись за меня, — сказал он.
   В темноте раздалось шуршание; Денис понял, что это шуршит папка с «ватманами» по дерматину сиденья. Не то чтобы папка была слишком ценной, просто Алиса не хотела оставлять ее здесь.
   — Пошли.
   Они двинулись вперед.
   — Мы не одни, — говорил на ходу Денис, и Алиса — он чувствовал это — одобрительно кивала. — Мы выберемся. Видишь, у них есть свет. Теперь мы обязательно выберемся.
   Как ни крути, был в этом нежном голубоватом свечении какой-то символ. Надежда, что ли?
   Запинаясь и спотыкаясь на каждом шагу, Денис вел Алису вперед. Он снова стал напевать: «Домой… Ла-ла-ла… Домой… Ла-ла-ла… » Это слово больше не казалось пустым, оно снова наполнилось смыслом.
 
   Они дошли до конца вагона, и тут Алиса задала вопрос, поставивший его в тупик.
   — А что дальше? Вылезать в тоннель?
   Денис остановился, прислушиваясь к внутреннему голосу. Но этот подлец, еще минуту назад ехидно шептавший: «Это — конец. Финита, дружок!» — неожиданно замолчал.
   Истомин колебался. Он не отрываясь смотрел на голубоватый огонек, будто надеялся получить от него ответ.
   — Вылезти в тоннель, — он начал рассуждать вслух, — это приблизительно то же самое, что сунуть пальцы в мясорубку… Нет.
   Он присмотрелся и понял, что свечение находится как раз по центру тоннеля. То есть тот, кто освещает себе дорогу, тоже не торопится покидать вагон. И если он поступает именно так, значит, у него есть на то основания.
   Денис решил, что человеку, сумевшему добыть свет, можно доверять. Он наверняка знает, что делает.
   — Подожди-ка… — Он нащупал стекло перед собой, отступил на шаг и изо всех сил ударил ногой.
   Стекло хрустнуло и подалось. Денис ударил еще раз, и стекло разбилось.
   Он снял куртку, вывернул ее задом наперед и просунул руки в рукава. Теперь пальцы были надежно защищены толстым слоем прочной замши.
   Денис на ощупь выломал торчавшие осколки, забрался на сиденье и, свесившись из проема, стал крушить стекло следующего вагона. Наконец, когда проход был готов, он набросил на него куртку и сказал Алисе:
   — Полезай!
   В девушке было меньше пятидесяти килограммов. Он легко оторвал ее от пола и помог пролезть. Затем он и сам последовал за ней.
   Денис схватил куртку и, взяв Алису за руку, снова двинулся вперед. Свечение стало ближе. Они шли быстрее, чем перемещался огонек, и это придавало Денису дополнительные силы.
   «Пожалуй, все будет хорошо», — подумал он и тут же отогнал от себя эту мысль, словно боялся сглазить.
   Теперь его больше всего пугали не темнота и даже не шум прибывающей воды, сколько сама Алиса. Точнее, ее болезнь, грозившая разразиться новым приступом в самый неожиданный и самый неподходящий момент.
   «Эта проклятая астма».
   Баллончика с лекарством у него не было. И надеяться на то, что по пути им где-нибудь попадется аптечный киоск, тоже не приходилось.
 
   Тучи, висевшие над Москвой, быстро теряли очертания и расплывались, превращаясь из грязных комков ваты в сплошную влажную пелену, из которой на землю отвесно падали струи холодной воды.
   Они сливались в потоки, змеились по асфальту, подхватывали мусор, скопившийся за лето, опавшую листву, обломки сухих веток и устремлялись к люкам городской канализации.
   Сам по себе дождь никого не пугал. Привычная осенняя стихия никому не казалась грозной — по крайней мере, на земле.
   Люди давно научились бороться с непогодой. В их арсенале — зонты, непромокаемые плащи, автобусы, маршрутные такси и частные автомобили. Дождь, который льет за окном машины, кажется не таким уж противным и надоедливым. Особенно если отопители исправны, в магнитоле стоит любимая кассета, а на пассажирском сиденье уютно свернулась калачиком обладательница пышной прически и длинных ног.
   Но в тот день в Москве было несколько сотен человек, для которых заурядный сентябрьский дождь превратился в лютого врага. В прямого пособника убийцы.
   Стоки городской канализации, проложенные вдоль Волоколамского шоссе, не справлялись с неожиданно возросшей нагрузкой.
   Насосы водоотливных установок в тоннельном перегоне между «Тушинской» и «Щукинской» работали на полную мощность. Но техника — это только техника. Килограммы металла, болты, заклепки, отшлифованные валы и витки сальниковой набивки. Они не могут работать в предельном режиме бесконечно. Рано или поздно они должны выйти из строя.
   К тому же насосам приходилось откачивать воду, насыщенную песком и землей до состояния пульпы. Крыльчатки насосов ломались от попадающих камней; на стенках стандартных стопятидесятимиллиметровых труб оседали частицы грунта, постепенно забивая просвет.
   Дежурный диспетчер электромеханической службы Таганско-Краснопресненской линии Юрий Шевченко понимал, что в авральной ситуации надежнее полагаться на людей, нежели на прочность техники.
   С людьми сложнее, но они не подведут. Слепая вера в священное значение слова «долг» сильнее бензина и электричества. Бледные, худые, имеющие небольшие оклады и недовольных жен, детей-хулиганов и телевизор как главное и единственное развлечение, они все равно будут работать. Сами не понимая зачем, зато четко зная почему. Потому, что так надо.
   Шевченко несколько раз безуспешно пытался запустить автоматы на тягово-понизительной подстанции. Но те, видимо, слишком нагрелись от короткого замыкания. Биметаллическим пластинам, чтобы вернуться в исходное состояние, требовалось немного остыть.
   Запустить автоматы — это было самой главной задачей. Без питания не работали ни насосы, ни вентиляторы, ни аварийное освещение. Все замерло и остановилось.
   Шевченко послал со «Щукинской» еще одного электромеханика дежурной смены, чтобы тот попытался включить их вручную.
   С одной стороны, он рисковал человеческой жизнью. Если в обделке тоннеля возник крупный дефект, то еще неизвестно, что произошло с блоком СТП, расположенным в железобетонной капсуле между путями.
   С другой стороны, на противоположной чаше весов лежали несколько сотен жизней. И хотя это все равно был очень трудный выбор — если призадуматься, то одна жизнь ничем не хуже шестисот, — Шевченко его сделал.
   Теперь он сидел, как на иголках, и ждал, когда подчиненный выйдет на связь из помещения СТП. Минуты тянулись мучительно долго. Больше всего диспетчера волновал вопрос: те самые шестьсот — они ведь жертвы несчастного случая. Трагического стечения обстоятельств. А этот один? Наверняка уже немного поддавший в «каптерке», увидевший, как жизнь засияла новыми красками и манящими перспективами? Он ведь будет на его совести, не так ли?
   Шевченко изо всех сил сжал подлокотники и постарался об этом не думать.
   То, что шестьсот больше одного, — это очевидно. Стало быть, правильно. Ему не в чем было себя упрекнуть. Зато было о чем пожалеть.