Страница:
Парень, сидевший за рулем, выглядел стильно. Черная косуха, длинный белый шарф. Такие шарфы в годы Великой Отечественной войны носили немецкие и американские летчики: во время воздушного боя им приходилось постоянно крутить головой, и шелк не давал натереть шею. На голове у парня был кожаный шлем (тоже как у летчика, но скорее летчика Первой мировой) и очки-консервы.
Мезенцев почувствовал укол ревности. Одно дело — сесть в машину, может быть, даже на заднее сиденье, и совсем другое — на мотоцикл. Ведь тогда ей придется держаться за этого парня. Обнимать его.
«Надеюсь, она не настолько глупа, чтобы усесться на мотоцикл. Она же не смертница», — подумал Мезенцев, даже не замечая, что повторяет расхожее обывательское утверждение, будто все мотоциклисты — потенциальные самоубийцы. Но внутренний голос это заметил. И тут же возразил ему:
«А как насчет парашютистов? Они ведь тоже смертники».
Мезенцев застыл. Он еще не успел отойти достаточно далеко — всего каких-нибудь десять-пятнадцать шагов. Он обернулся.
Так и есть. Рита продолжала голосовать, и мотоцикл замедлял ход. Дмитрий рассмотрел каплевидный бак, расписанный языками яркого пламени, голубые (по виду — настоящие, дорогие, он умел отличить родные ливайсы от изделий венгерского пошива) джинсы и остроносые ковбойские сапоги из светло-коричневой замши.
Мотоциклист затормозил. Он съехал на обочину и встал рядом с девушкой. Мезенцев не слышал, о чем они говорили. Рита приветливо улыбалась и кивала. Она явно собиралась поехать с этим парнем.
Мезенцеву вдруг ужасно захотелось, чтобы она что-то забыла. Зажигалку, мобильный телефон или ручку, что угодно, лишь бы у него был повод ее окликнуть. Но Рита ничего не забыла. Он замялся, пытаясь придумать правдоподобный предлог.
Парень, сидевший за рулем, обернулся через плечо и посмотрел в его сторону. Байкер вопросительно дернул подбородком, и Рита весело рассмеялась в ответ.
«О чем они говорят? Обо мне?»
Дмитрий похлопал себя по карманам — так, будто ОН что-то забыл, схватился за голову, развел руками и бросился назад.
До мотоцикла оставалось не больше десяти метров. Еще немного, и он…
— Рита! — негромко позвал Мезенцев. — Рита!
Это было как во сне, когда пытаешься кого-то догнать, схватить и вдруг понимаешь, что не можешь двигаться быстро. Ноги словно наливаются свинцом, и ты плывешь в густом киселе, в который превращается воздух, остается только удивляться, почему ты им не захлебываешься.
Байкер сидел на мотоцикле, отставив далеко в сторону левую ногу. Мезенцев не понял, почему это вдруг привлекло его внимание. Сапог… Левая нога… Что такого?
Рита махнула ему рукой и села позади байкера. Обхватила его за талию и прижалась к кожаной спине.
Байкер опустил правую ногу с педали тормоза на землю, левую поставил на рычаг переключения скоростей, выжал сцепление, поддал газу, и… тронулся. Он стремительно набирал скорость… Конечно, не так стремительно, как это делают в Москве затянутые в комбинезоны ребята на «городских ракетах», но все же быстро. Очень быстро.
Мезенцев остался стоять на дороге, чувствуя себя последним дураком. Нет, он не тянул даже на капитана Некрасова. Приходилось это признать.
Но… Что-то еще не давало ему покоя. Что-то еще…
Да! Он вспомнил! Этот сапог! Конечно, он обратил внимание на обувь только потому, что несколько минут назад тоже стоял, тупо уставившись на ботинки. И эти ботинки говорили: «Здесь что-то не так». И с байкером — то же самое. Что-то с его обувью было не так.
Мезенцев полагался на свою тренированную зрительную память. Даже если он упускал из виду ПЕРВОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ, то потом память воскрешала перед глазами всю картину в мельчайших подробностях. И сейчас…
Этот сапог… Остроносый, с металлической набойкой на конце, под подошвой — ремешок. Что же было не так в этом сапоге?
Его словно ударило. Он знал ответ. Он вспомнил, что не так в этом сапоге.
Кровь. На сапоге у байкера была кровь. Не маленькое пятнышко, а большое, расплывшееся пятно, еще не успевшее хорошенько засохнуть и утратить красный цвет, превратиться в бурое подобие ржавчины. Здоровое пятно, от которого тянулась россыпь мелких капель — вверх, к голенищу, куда были заправлены голубые джинсы.
— РИТА!!! — заорал он что было сил — так, что закашлялся. — РИТА-А-А!!!
«Нельзя. Нельзя!!! Его надо остановить!» — мелькнуло в голове.
Мезенцев заметался по дороге. Он был близок к отчаянию. Он хотел что-то сделать и не мог. Даже машины не было под рукой, ведь он ее продал и вырученные деньги честно поделил с Натальей пополам.
«Черт! Черт! Почему я не заметил этого раньше? Проклятый МУДОЗВОН!!!» Он метался по дороге, не находя себе места. Он знал, что теперь все зависит только от него.
«Раньше… Раньше, там, наверху. Когда я стоял перед открытым люком и думал, что ТЕПЕРЬ все зависит только от меня… Ерунда! Ничего от меня не зависело. Парашют раскрылся сам собой, а то, что я прыгнул… Эка невидаль. Да я бы прыгнул, даже если бы у меня не было парашюта, из одного только упрямства! А вот сейчас… Сейчас все ДЕЙСТВИТЕЛЬНО зависит от меня. Она ведь… Она не сможет с ним справиться».
Он не задумываясь отнес байкера к разряду злодеев. «Ну а кем он еще должен быть? ОТКУДА могла взяться кровь на его сапоге?»
Мезенцев прикидывал и так, и этак, и по всему выходило, что байкер — опасен. И, значит, эта маленькая хрупкая дурочка (ну да, все они дурочки. Все они любят только злодеев и мерзавцев) теперь — в опасности.
Джордж летел, почти не разбирая дороги. На его счастье, шоссе было пустынным и хорошо просматривалось в обе стороны. В поворотах он не сбрасывал скорость, чтобы не терять драгоценных секунд. Он прижимался к внутренней обочине, бессовестно залезал на встречную, укладывал верный «Урал» набок (благо двигатель это позволял, на новых версиях «Урала» ставили продольный V-образный движок, не то что на старых, с коляской, когда цилиндры были развалены поперек — на сто восемьдесят градусов) и несся вперед. Вперед, только вперед!
Когда он миновал горку перед аэродромом «Дракино» (тоже сильно рисковал, в этом месте — перелом дорожного профиля, и кто ТАМ, за бугром, несется тебе навстречу — неизвестно), то увидел одинокую девичью фигурку с поднятой рукой. В первую секунду он хотел промчаться мимо, не останавливаясь, но вдруг понял, что это — его шанс.
Во-первых, милиция наверняка ищет ОДИНОКОГО байкера, а, посадив девушку, он уже будет не один.
А во-вторых… Если дело обернется совсем худо, «менты» побоятся в него стрелять. Эта малышка послужит живым щитом. «Настоящая боевая подруга, Джордж! То, о чем ты мечтал всю жизнь. Она прикроет тебе спину. Правда, она даже не будет об этом знать, но разве это что-то меняет? Бери ее на борт!»
Он затормозил и съехал на обочину. Призвал на помощь все свое обаяние и обольстительно улыбнулся:
— Тебе куда?
— В Ферзиково, — ответила «малышка».
— Садись.
Она замялась. Видимо, мама наболтала ей разных глупостей про одиноких байкеров и про то, что они могут быть опасны. Впрочем, мама, наверное, была недалека от истины. Он МОЖЕТ быть опасным.
— Я не кусаюсь. Поехали.
Девушка обернулась — на какого-то краснорожего здоровяка, с задумчивым видом застывшего на шоссе. Он словно размышлял, хочет он отлить или нет?
— Твой? — спросил Джордж, кивнув на здоровяка. Малышка поджала губы.
— Нет, с чего ты взял? — Но сказала она это как-то… неуверенно.
— Пристает?
— Да нет, — поспешно отмахнулась девушка. — Мы просто вместе прыгали с парашютом.
— О! — с уважением, в котором проскользнула восхищенная нотка, отозвался Джордж. — С парашютом прыгала, а на байк сесть боишься? Слабо?
Он увидел искорки, сверкнувшие в ее больших серых глазах.
— Мне? Слабо?
Рита подошла к мотоциклу, забралась на сиденье и поставила ноги на подножки.
— Ты, главное, сиди ровно. Обними меня покрепче, пусть он сдохнет от ревности, — веселился Джордж.
— С чего ему ревновать? Я же тебе сказала, мы почти незнакомы.
— Тогда — старт! — Он выжал сцепление и включил передачу. «Урал», несмотря на свой грузный и солидный вид, резво взял с места.
— Мой позывной — Джордж! — кинул через плечо байкер. Через несколько секунд они уже не смогут разговаривать — свист ветра заглушит все звуки, кроме ровного гудения движка. — А твой?
— Я — Рита, — прокричала она ему в ухо.
— О! Марго, значит?
Рита поморщилась. Она никогда не любила это дурацкое имя.
— Нет! Я — Рита!
На мгновение ей показалось, что откуда-то сзади эхом донеслось:
— РИТА-А-А!!!
Но она подумала, что это ей просто показалось.
Мезенцев растерянно стоял на дороге. Он не знал, что ему делать. Конечно, может быть, он преувеличивал опасность. Может, байкер просто порезался? Ведь это бывает. Но…
Внутренний голос, который теперь не замолкал ни на минуту, отвечал: «Это какой же должен быть порез, чтобы ТАК испачкать сапог? Нет, братец. Может, он что и порезал, но явно — не СЕБЯ. Ты ведь понимаешь, ЧТО я имею в виду?»
Да, он понимал.
Мезенцев поискал в карманах деньги. У него было с собой рублей четыреста. Негусто. Хорошо, он поймает попутку, приедет в Ферзиково, расплатится с водителем, а что потом? Выйдет на центральную площадь и спросит: «Скажите, пожалуйста, где здесь живет Рита? Такая красивая девушка, похожая на маленькую птичку? Она еще прыгала сегодня с парашютом?»
И, если в этом Ферзикове живут пятьдесят человек или даже сто — он получит ответ. А если больше ста — то вряд ли. Ему казалось, что в Ферзикове живет больше ста. Намного больше.
«Ладно, это будет потом. Сначала мне нужно туда приехать. А еще лучше — догнать ее по дороге. Там, на месте, разберемся».
«Скажи честно, — требовал внутренний голос, — ты просто хочешь ее увидеть, правда? Очень хочешь еще раз ее увидеть».
«А даже если и так — что в этом плохого?»
«Ну, ладно, — досадливо фыркал голос. — Вот ты ее увидишь, и что дальше? Что ты ей скажешь? Надеешься, что из тебя вдруг забьет фонтан красноречия? Или надеешься на то, что ОНА тебе что-нибудь скажет?»
Да, Мезенцев больше надеялся на второе. Хотя понимал, что оснований для этого нет. Никаких.
«Я просто хочу убедиться, что с ней все в порядке. И все. И замолчи, наконец. Прекрати ЗВЕНЕТЬ!»
Из-за «горки» снова послышался шум мотора. Мезенцев вышел на середину шоссе и раскинул руки, словно изображал Сына Божьего, преданного распятию — смерти позорной и мучительной. И в какой-то степени это было так. Он был готов к распятию, с той лишь разницей, что ему было наплевать на ВЕСЬ мир, пусть спасается сам. Он хотел спасти (быть может, от надуманной угрозы) только одну девушку. Только одну — ту самую. «Носатую коротышку».
«МОЮ носатую коротышку», — поправил себя Мезенцев.
Он отступал по шоссе назад, опасаясь, что водитель не успеет затормозить. Но он знал, что не уйдет с дороги.
«Это не сложнее, чем прыгнуть с парашютом. Обычное дело. Обычное МУЖСКОЕ дело, капитан Некрасов. Нам ли с тобой это не знать?»
Из-за бугра, в мареве раскаленного воздуха, струящегося над асфальтом, показалась дружелюбная морда серого уазика. Лобовое стекло ослепительно сверкало на солнце, словно было сделано из чистого хрусталя. Посередине, между фарами, шли две неширокие оранжевые полосы. На крыше — «люстра» световой сигнализации, четыре синих проблесковых маячка.
Мезенцев и раньше видел такие машины — в Протвине и в Серпухове. Он знал, что это какая-то служба, но не знал точно какая. Не милиция, не «скорая», но тоже что-то очень важное. Именно то, что ему сейчас было нужно.
Он медленно отступал, раскинув руки. Уазик громко загудел, пытаясь согнать его с дороги, но Мезенцев только улыбнулся и покачал головой.
Уазик подался вправо — он сделал несколько быстрых шагов в ту же сторону. Уазик попытался объехать его слева, но Мезенцев преградил ему путь.
Завизжали тормоза. Машина останавливалась.
Район аэродрома «Дракино». Четвертый экипаж.
— Там какой-то сумасшедший на дороге, — нервно сказал Володя, едва они перевалили «горку». Он нажал на клаксон.
— Сумасшедшие не по нашей части, — отозвался Кстин и вцепился в ручку, торчащую из передней панели. Он оценил ситуацию даже быстрее, чем смог произнести эти слова, и понял, что мужик не даст им проехать. Сейчас придется тормозить, и довольно резко.
— Как сказать, — подал голос как всегда невозмутимый Витя Пастухов, док четвертого экипажа. — Я, например, в институте хотел быть…
Сказать «психиатром» ему не удалось. Водитель Володя пытался объехать мужика, но тот умело перекрывал шоссе, почти как Третьяк — ворота сборной СССР.
Журнал «За рулем», открытый на фотографии «Астон Мартина», вырвался из рук дока и полетел в широкую Володину спину. Пастухов не удержался на скользком дерматиновом сиденье и больно ударился левым виском о невысокую перегородку, разделявшую два передних места и остальную часть салона.
Уазик отчаянно завизжал — старинными барабанными тормозами и такими же старинными «зубастыми» покрышками («На раритете ездим, док! Что там твои „роллс-ройсы“?» — всегда говорил Володя, высмеивая простительную слабость Пастухова к дорогим и старым машинам, фотографии которых он вырезал из журнала) и, прочертив на асфальте две черные полосы, остановился в полуметре от безумного краснолицего мужика, широко раскинувшего руки, будто хваставшегося, «ка-а-а-кую» рыбу ему удалось поймать.
Пастухов поднялся, потер ушибленное место.
— Да. Так вот, в институте я хотел быть психиатром. Но это было давно. А сейчас я хочу выйти и начистить ему репу. Бурцев по праву старшего вышел из машины первым:
— Я разберусь.
Он подошел к мужику в защитной футболке. Принюхался— нет, алкоголем не пахнет.
— В чем дело, уважаемый? Что-то случилось? Мужик затряс головой.
— Жалуйся, — степенно сказал Кстин. — Мы как раз ведем круглосуточный прием обиженного населения. На выезде, так сказать.
— Ребята, — зачастил мужик, — может, это глупо выглядит, я знаю… Но… понимаете, у него на сапоге кровь…
— Надо ухаживать за обувью, — перебил Кстин. — Дальше что?
— Понимаете, она уехала с ним. Я пробовал остановить, но я не сразу заметил, что у него на сапоге — кровь. И теперь — волнуюсь. Очень сильно волнуюсь.
— Вижу, — удовлетворенно кивнул Кстин. — А под машину-то зачем бросаться?
— Я хотел их догнать. Они только что уехали. Минуту назад. В Ферзиково. Прошу вас, пожалуйста. Подбросьте меня — куда сможете. Если нам по пути, конечно.
— Хм… По пути, но до самого Ферзикова мы ехать не собираемся. Это не наша епархия.
— Ладно, я там еще кого-нибудь поймаю, — махнул нетерпеливо мужик. — А может, мы их по дороге догоним…
— Кого?
— Ну, этого мотоциклиста, который ее увез. Может, они остановятся где-нибудь?
— А вам, насколько я понимаю, очень бы этого не хотелось — чтобы у них была причина останавливаться?
Мужик пожал плечами. «Широкими плечами, — отметил про себя Кстин. — Мотоциклисту не позавидуешь, если он вдруг вздумает остановиться».
— Ребята, пожалуйста, подвезите, а? Я заплачу.
— Мы работаем не за деньги, а за идею! — веско сказал Кстин. — Но от холодного пива не откажемся. После работы, разумеется.
— Само собой! — Этот мужик был понятливым.
— Дорогой мой! Так вы — не сумасшедший? Мужик снова пожал плечами:
— Ну, только если самую малость. Я — писатель.
— А мы — спасатели. Честно говоря, не знаю, что лучше. Ну хорошо, уважаемый! Приглашаю вас подняться на борт нашего «пепелаца». — Кстин согнулся в поклоне и показал рукой на дверь салона, где мужика поджидал сердитый Пастухов.
— Спасибо! — Мужик подбежал к двери и быстро залез в машину.
Кстин вернулся на свое место.
— Ребята, этот товарищ — всемирно известный писатель-почвенник. Я считаю, славному четвертому экипажу просто необходим собственный летописец. Иначе кто сохранит в веках память о наших подвигах?
— Почвенник, ети его мать, — приветствовал Мезенцева Володя. — А чего он под машину лезет, если почвенник?
— Ну, это не моя тайна, — загадочно сказал Кстин. Выдержал паузу. — Но вам я по секрету скажу. У нашего летописца кто-то умыкнул Музу. Унес на мотоцикле, почти как Юпитер — Европу. Вот он и мечется теперь — в поисках вдохновения. Поможем человеку? Спасатели мы или нет? Володя! — обратился он к водителю. — Три гудка! Отчаливаем.
Уазик заурчал и тронулся с места.
— Так вот, повторяю специально для вас, — мрачно сказал Пастухов, потирая висок. Шишка росла прямо под его пальцами. — В институте я хотел быть психиатром.
Он помолчал. Все затаили дыхание, ожидая продолжения.
Пастухов окинул взглядом крепкую фигуру «почвенника».
— Но, к счастью, вовремя передумал. — Пастухов взял журнал и вновь принялся рассматривать картинки.
Десять часов пятьдесят восемь минут. Район двенадцатого километра шоссе Таруса — Калуга.
Командир «Ми-8» сидел и, не отрываясь, смотрел в нижний фонарь кабины. Сколько это продолжалось, он не знал. Все приборы вышли из строя, контрольные лампочки мигали, как цветомузыка на деревенской дискотеке, стрелки крутились и бегали туда-сюда, без всякого порядка. И еще… Этот треск в наушниках.
Он с ним разговаривал. Хотел что-то сказать. Быть может, что-то очень важное, но пилот не понимал, что именно.
Он прирос к креслу и уже не чувствовал своего тела. Впечатление было такое, будто он на сверхзвуковом истребителе резко набирает высоту: тело плющит от неимоверных перегрузок, в висках стучит, перед глазами — красная пелена…
Он слышал, как сгустившаяся кровь медленно, толчками, пробирается по вздувшимся сосудам.
Он не мог уяснить, что происходит. Что вдруг такое случилось? Где-то далеко, на заднем плане сознания (мысли тоже ворочались в голове с отвратительным скрежетом) он понимал, что вроде бы все нормально. Обычный летний день, на небе ни облачка, летное задание — не бей лежачего, и никаких перегрузок не должно быть и в помине. Но его ОЩУЩЕНИЯ говорили совсем о другом.
Неимоверная тяжесть навалилась, как асфальтовый каток, и этот загадочный треск звучал, как последние слова, произнесенные над гробом.
В какой-то момент он понял, что ждать больше нечего. Надо попробовать посадить машину. Куда угодно, как угодно, но попробовать!
И не смог шевельнуть рукой. Капли вязкого пота катились по спине, волосы на голове встали дыбом, глаза выкатывались из орбит, и к горлу подступал отвратительный комок тошноты.
А этот треск… Он все чувствовал. Он все знал наперед. Он мелодично стрекотал прямо в ухо, и невидимая рука еще сильнее вжимала пилота в кресло. Наконец тяжесть стала настолько невыносимой, что он едва мог дышать. И в эту секунду мысли о благополучном избавлении пропали навсегда. Теперь он видел только один выход. И торопил его.
И треск в наушниках (или ему это просто показалось?) стал издевательским. Торжествующим. Злорадным.
Издалека, словно через подушку, он услышал перебои в работе двигателя. Рано или поздно это должно было случиться. Все когда-нибудь кончается. В том числе и керосин в баке.
Он снова взглянул на то, что лежало под ним. Увидел металлический блеск, играющий в лучах солнца.
«Это конец! — пронеслось в голове. — Как бы я хотел упасть прямо на тебя! И ведь… упаду».
С затаенным интересом, будто наблюдая за происходящим со стороны, он увидел, как чья-то красная рука — нереально распухшая рука, словно накачанная кровью, дрожащая и бьющаяся, с трудом преодолевающая каждый сантиметр пространства — ползет к кнопке зажигания. Она не двигалась в воздухе, а именно ползла, как дождевой червь в сырой земле. Отвоевывала миллиметр за миллиметром.
Пилот чувствовал, как мышцы сводит мучительной судорогой, но… Это уже не имело значения. Еще несколько секунд… может быть, минут — и его мышцы превратятся в куски паленого дымящегося мяса, розовыми волокнами забрызгают изнутри стекла кабины, разлетятся на мелкие части, как бефстроганов… Так чего их жалеть?
Он продолжал бороться. Он не сдавался. Он хотел упасть на эту блестящую металлическую тварь, что лежала прямо под ним, между деревьями. Все дело в ней — он это чувствовал.
ОНА была причиной этого треска. ОНА засосала машину, как щепку в водоворот. ОНА не давала ему двинуться с места. ОНА притягивала к себе одиннадцать душ, сидевших в вертолете, и его собственную — двенадцатую и далеко не самую худшую.
И он готовил для этой твари сюрприз. Сейчас он отключит двигатель, тот чихнет, лопасти замрут в воздухе… Станет тихо-тихо, спокойно и хорошо. И тогда, с высоты в один километр, мертвая машина рухнет вниз и погребет под своими обломками эту ГАДОСТЬ, взявшуюся неизвестно откуда.
Тогда… Он не успел додумать. Внезапно наушники превратились в электроды. Мощный разряд пробил мозг. Треск на какую-то долю мгновения стал не просто громким — оглушительным. Пронзительным. Перед глазами все погасло, словно кто-то выключил свет, и больше он ничего не почувствовал.
Мертвое тело навалилось на ручку управления. Машина заходила в пике, слишком крутое для вертолета.
Рука пилота безжизненно болталась, с кончиков пальцев капали мелкие капли крови. Этот треск раздавил его.
Вертолет, набирая скорость, приближался к земле. Широкие лопасти со свистом рассекали застоявшийся от жары воздух. Жадная земля неумолимо тянула машину к себе.
Лопасти коснулись верхушек деревьев, лес ответил россыпью зеленых брызг. Через мгновение раздался взрыв — второй за это утро, с промежутком чуть больше часа.
Отвесного падения не получилось. Труп пилота продолжал управлять падающей машиной, уводить ее в сторону от металлического предмета, лежавшего между деревьями.
Он не сумел сделать то, что задумал. Он погиб, так и не узнав, что это все равно было бы БЕСПОЛЕЗНО.
— Что это? — Диспетчер, сидевший за одним из компьютеров, поперхнулся и пролил горячий кофе на клавиатуру. К счастью, здесь и мониторы, и клавиатура, и мышки — все были устойчивы к так называемым «бытовым травмам». А пролитый на клавиатуру кофе, если верить статистике, — самая частая бытовая травма компьютера.
Диспетчер отставил стаканчик в сторону. Машинально зафиксировал время и подвел курсор мышки к неизвестному объекту на экране. Правая кнопка — клик! — увеличение.
— Какая-то…
Его смена началась в девять — в это время новейший спутник «Щит-8» только появился над территорией России. До сих пор все было в порядке — диспетчер просматривал изображение страны из космоса, время от времени переключался в режим сканирования посторонних электромагнитных излучений и, не обнаружив ничего особенного, снова возвращался в режим визуального наблюдения.
Вся Россия лежала перед ним, как на ладони. Он проследил за Байкало-Амурской магистралью, увидел, как длинный состав вылезает из Северо-Муйского тоннеля, крикнул соседу: «Червяк! Два — ноль!» Сосед, молодой парень с нашивками старшего лейтенанта (здесь, на третьем подземном этаже Центра не носили пагонов и кителей — только мягкие нашивки на стандартной темно-синей униформе), раздосадовано покачал головой. Это было у них вроде игры. Увидеть состав, выезжающий из самого длинного в мире железнодорожного тоннеля, за то время, пока спутник проходит над зоной интереса, считалось большой удачей. За это счастливчик зарабатывал очко. Теперь он вел со счетом два — ноль и мог не сомневаться, что в ближайшую неделю старлей не отыграется.
Затем он любовался Байкалом. Каждый год он давал себе зарок провести отпуск на Байкале, но жена предпочитала более традиционный Крым, а за границу его не отпускали из соображений секретности. Еще не кончилась подписка о неразглашении, которую он продлевал раз в три года. Если не продлеваешь подписку — автоматически лишаешься работы. Стало быть, следуешь к новому месту прохождения службы. А это не так уж и здорово. Лучше служить в Голицыне, чем где-нибудь на Чукотке. Он это знал. Более того — он это видел. Каждую смену. И Чукотку давно разглядел во всех подробностях.
Он сидел за большим двадцатипятидюймовым монитором и в режиме реального времени отслеживал все, что творится на планете. Старлей был его дублером. За другими четырьмя пультами сидели коллеги с опытом работы поменьше. Они еще раз отсматривали «картинку», но уже в записи. Это называлось «подтирать сопли». Почти никогда не было такого, чтобы он чего-то не заметил сразу. Он был профессионалом высочайшего класса и «соплей» после себя не оставлял.
Ему нравилась эта работа. Всякие реальные шоу типа «За стеклом» сильно проигрывали по сравнению с тем, что он видел каждую смену на экране своего монитора.
Он прибывал на службу в гражданской одежде, оставлял ее в шкафчике в раздевалке, проходил через душ и еще какую-то штуку, вроде мощной ультрафиолетовой лампы (каждый раз полагалось надевать темно-синие очки, но кожа при этом ничуть не краснела, как это бывает при солнечном ожоге), затем оказывался в другой раздевалке и уже из другого шкафчика доставал темно-синюю униформу с мягкими нашивками. Еще один плюс — униформу не приходилось ни стирать, ни гладить, все делали за него. Кто — он не знал, да это было и не важно.
Темно-синяя униформа и мягкие белые тапочки с плоской подошвой: на всех шести подземных этажах Центра всегда царила тишина, если не считать приглушенного гудения системы вентиляции.
Мезенцев почувствовал укол ревности. Одно дело — сесть в машину, может быть, даже на заднее сиденье, и совсем другое — на мотоцикл. Ведь тогда ей придется держаться за этого парня. Обнимать его.
«Надеюсь, она не настолько глупа, чтобы усесться на мотоцикл. Она же не смертница», — подумал Мезенцев, даже не замечая, что повторяет расхожее обывательское утверждение, будто все мотоциклисты — потенциальные самоубийцы. Но внутренний голос это заметил. И тут же возразил ему:
«А как насчет парашютистов? Они ведь тоже смертники».
Мезенцев застыл. Он еще не успел отойти достаточно далеко — всего каких-нибудь десять-пятнадцать шагов. Он обернулся.
Так и есть. Рита продолжала голосовать, и мотоцикл замедлял ход. Дмитрий рассмотрел каплевидный бак, расписанный языками яркого пламени, голубые (по виду — настоящие, дорогие, он умел отличить родные ливайсы от изделий венгерского пошива) джинсы и остроносые ковбойские сапоги из светло-коричневой замши.
Мотоциклист затормозил. Он съехал на обочину и встал рядом с девушкой. Мезенцев не слышал, о чем они говорили. Рита приветливо улыбалась и кивала. Она явно собиралась поехать с этим парнем.
Мезенцеву вдруг ужасно захотелось, чтобы она что-то забыла. Зажигалку, мобильный телефон или ручку, что угодно, лишь бы у него был повод ее окликнуть. Но Рита ничего не забыла. Он замялся, пытаясь придумать правдоподобный предлог.
Парень, сидевший за рулем, обернулся через плечо и посмотрел в его сторону. Байкер вопросительно дернул подбородком, и Рита весело рассмеялась в ответ.
«О чем они говорят? Обо мне?»
Дмитрий похлопал себя по карманам — так, будто ОН что-то забыл, схватился за голову, развел руками и бросился назад.
До мотоцикла оставалось не больше десяти метров. Еще немного, и он…
— Рита! — негромко позвал Мезенцев. — Рита!
Это было как во сне, когда пытаешься кого-то догнать, схватить и вдруг понимаешь, что не можешь двигаться быстро. Ноги словно наливаются свинцом, и ты плывешь в густом киселе, в который превращается воздух, остается только удивляться, почему ты им не захлебываешься.
Байкер сидел на мотоцикле, отставив далеко в сторону левую ногу. Мезенцев не понял, почему это вдруг привлекло его внимание. Сапог… Левая нога… Что такого?
Рита махнула ему рукой и села позади байкера. Обхватила его за талию и прижалась к кожаной спине.
Байкер опустил правую ногу с педали тормоза на землю, левую поставил на рычаг переключения скоростей, выжал сцепление, поддал газу, и… тронулся. Он стремительно набирал скорость… Конечно, не так стремительно, как это делают в Москве затянутые в комбинезоны ребята на «городских ракетах», но все же быстро. Очень быстро.
Мезенцев остался стоять на дороге, чувствуя себя последним дураком. Нет, он не тянул даже на капитана Некрасова. Приходилось это признать.
Но… Что-то еще не давало ему покоя. Что-то еще…
Да! Он вспомнил! Этот сапог! Конечно, он обратил внимание на обувь только потому, что несколько минут назад тоже стоял, тупо уставившись на ботинки. И эти ботинки говорили: «Здесь что-то не так». И с байкером — то же самое. Что-то с его обувью было не так.
Мезенцев полагался на свою тренированную зрительную память. Даже если он упускал из виду ПЕРВОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ, то потом память воскрешала перед глазами всю картину в мельчайших подробностях. И сейчас…
Этот сапог… Остроносый, с металлической набойкой на конце, под подошвой — ремешок. Что же было не так в этом сапоге?
Его словно ударило. Он знал ответ. Он вспомнил, что не так в этом сапоге.
Кровь. На сапоге у байкера была кровь. Не маленькое пятнышко, а большое, расплывшееся пятно, еще не успевшее хорошенько засохнуть и утратить красный цвет, превратиться в бурое подобие ржавчины. Здоровое пятно, от которого тянулась россыпь мелких капель — вверх, к голенищу, куда были заправлены голубые джинсы.
— РИТА!!! — заорал он что было сил — так, что закашлялся. — РИТА-А-А!!!
«Нельзя. Нельзя!!! Его надо остановить!» — мелькнуло в голове.
Мезенцев заметался по дороге. Он был близок к отчаянию. Он хотел что-то сделать и не мог. Даже машины не было под рукой, ведь он ее продал и вырученные деньги честно поделил с Натальей пополам.
«Черт! Черт! Почему я не заметил этого раньше? Проклятый МУДОЗВОН!!!» Он метался по дороге, не находя себе места. Он знал, что теперь все зависит только от него.
«Раньше… Раньше, там, наверху. Когда я стоял перед открытым люком и думал, что ТЕПЕРЬ все зависит только от меня… Ерунда! Ничего от меня не зависело. Парашют раскрылся сам собой, а то, что я прыгнул… Эка невидаль. Да я бы прыгнул, даже если бы у меня не было парашюта, из одного только упрямства! А вот сейчас… Сейчас все ДЕЙСТВИТЕЛЬНО зависит от меня. Она ведь… Она не сможет с ним справиться».
Он не задумываясь отнес байкера к разряду злодеев. «Ну а кем он еще должен быть? ОТКУДА могла взяться кровь на его сапоге?»
Мезенцев прикидывал и так, и этак, и по всему выходило, что байкер — опасен. И, значит, эта маленькая хрупкая дурочка (ну да, все они дурочки. Все они любят только злодеев и мерзавцев) теперь — в опасности.
Джордж летел, почти не разбирая дороги. На его счастье, шоссе было пустынным и хорошо просматривалось в обе стороны. В поворотах он не сбрасывал скорость, чтобы не терять драгоценных секунд. Он прижимался к внутренней обочине, бессовестно залезал на встречную, укладывал верный «Урал» набок (благо двигатель это позволял, на новых версиях «Урала» ставили продольный V-образный движок, не то что на старых, с коляской, когда цилиндры были развалены поперек — на сто восемьдесят градусов) и несся вперед. Вперед, только вперед!
Когда он миновал горку перед аэродромом «Дракино» (тоже сильно рисковал, в этом месте — перелом дорожного профиля, и кто ТАМ, за бугром, несется тебе навстречу — неизвестно), то увидел одинокую девичью фигурку с поднятой рукой. В первую секунду он хотел промчаться мимо, не останавливаясь, но вдруг понял, что это — его шанс.
Во-первых, милиция наверняка ищет ОДИНОКОГО байкера, а, посадив девушку, он уже будет не один.
А во-вторых… Если дело обернется совсем худо, «менты» побоятся в него стрелять. Эта малышка послужит живым щитом. «Настоящая боевая подруга, Джордж! То, о чем ты мечтал всю жизнь. Она прикроет тебе спину. Правда, она даже не будет об этом знать, но разве это что-то меняет? Бери ее на борт!»
Он затормозил и съехал на обочину. Призвал на помощь все свое обаяние и обольстительно улыбнулся:
— Тебе куда?
— В Ферзиково, — ответила «малышка».
— Садись.
Она замялась. Видимо, мама наболтала ей разных глупостей про одиноких байкеров и про то, что они могут быть опасны. Впрочем, мама, наверное, была недалека от истины. Он МОЖЕТ быть опасным.
— Я не кусаюсь. Поехали.
Девушка обернулась — на какого-то краснорожего здоровяка, с задумчивым видом застывшего на шоссе. Он словно размышлял, хочет он отлить или нет?
— Твой? — спросил Джордж, кивнув на здоровяка. Малышка поджала губы.
— Нет, с чего ты взял? — Но сказала она это как-то… неуверенно.
— Пристает?
— Да нет, — поспешно отмахнулась девушка. — Мы просто вместе прыгали с парашютом.
— О! — с уважением, в котором проскользнула восхищенная нотка, отозвался Джордж. — С парашютом прыгала, а на байк сесть боишься? Слабо?
Он увидел искорки, сверкнувшие в ее больших серых глазах.
— Мне? Слабо?
Рита подошла к мотоциклу, забралась на сиденье и поставила ноги на подножки.
— Ты, главное, сиди ровно. Обними меня покрепче, пусть он сдохнет от ревности, — веселился Джордж.
— С чего ему ревновать? Я же тебе сказала, мы почти незнакомы.
— Тогда — старт! — Он выжал сцепление и включил передачу. «Урал», несмотря на свой грузный и солидный вид, резво взял с места.
— Мой позывной — Джордж! — кинул через плечо байкер. Через несколько секунд они уже не смогут разговаривать — свист ветра заглушит все звуки, кроме ровного гудения движка. — А твой?
— Я — Рита, — прокричала она ему в ухо.
— О! Марго, значит?
Рита поморщилась. Она никогда не любила это дурацкое имя.
— Нет! Я — Рита!
На мгновение ей показалось, что откуда-то сзади эхом донеслось:
— РИТА-А-А!!!
Но она подумала, что это ей просто показалось.
Мезенцев растерянно стоял на дороге. Он не знал, что ему делать. Конечно, может быть, он преувеличивал опасность. Может, байкер просто порезался? Ведь это бывает. Но…
Внутренний голос, который теперь не замолкал ни на минуту, отвечал: «Это какой же должен быть порез, чтобы ТАК испачкать сапог? Нет, братец. Может, он что и порезал, но явно — не СЕБЯ. Ты ведь понимаешь, ЧТО я имею в виду?»
Да, он понимал.
Мезенцев поискал в карманах деньги. У него было с собой рублей четыреста. Негусто. Хорошо, он поймает попутку, приедет в Ферзиково, расплатится с водителем, а что потом? Выйдет на центральную площадь и спросит: «Скажите, пожалуйста, где здесь живет Рита? Такая красивая девушка, похожая на маленькую птичку? Она еще прыгала сегодня с парашютом?»
И, если в этом Ферзикове живут пятьдесят человек или даже сто — он получит ответ. А если больше ста — то вряд ли. Ему казалось, что в Ферзикове живет больше ста. Намного больше.
«Ладно, это будет потом. Сначала мне нужно туда приехать. А еще лучше — догнать ее по дороге. Там, на месте, разберемся».
«Скажи честно, — требовал внутренний голос, — ты просто хочешь ее увидеть, правда? Очень хочешь еще раз ее увидеть».
«А даже если и так — что в этом плохого?»
«Ну, ладно, — досадливо фыркал голос. — Вот ты ее увидишь, и что дальше? Что ты ей скажешь? Надеешься, что из тебя вдруг забьет фонтан красноречия? Или надеешься на то, что ОНА тебе что-нибудь скажет?»
Да, Мезенцев больше надеялся на второе. Хотя понимал, что оснований для этого нет. Никаких.
«Я просто хочу убедиться, что с ней все в порядке. И все. И замолчи, наконец. Прекрати ЗВЕНЕТЬ!»
Из-за «горки» снова послышался шум мотора. Мезенцев вышел на середину шоссе и раскинул руки, словно изображал Сына Божьего, преданного распятию — смерти позорной и мучительной. И в какой-то степени это было так. Он был готов к распятию, с той лишь разницей, что ему было наплевать на ВЕСЬ мир, пусть спасается сам. Он хотел спасти (быть может, от надуманной угрозы) только одну девушку. Только одну — ту самую. «Носатую коротышку».
«МОЮ носатую коротышку», — поправил себя Мезенцев.
Он отступал по шоссе назад, опасаясь, что водитель не успеет затормозить. Но он знал, что не уйдет с дороги.
«Это не сложнее, чем прыгнуть с парашютом. Обычное дело. Обычное МУЖСКОЕ дело, капитан Некрасов. Нам ли с тобой это не знать?»
Из-за бугра, в мареве раскаленного воздуха, струящегося над асфальтом, показалась дружелюбная морда серого уазика. Лобовое стекло ослепительно сверкало на солнце, словно было сделано из чистого хрусталя. Посередине, между фарами, шли две неширокие оранжевые полосы. На крыше — «люстра» световой сигнализации, четыре синих проблесковых маячка.
Мезенцев и раньше видел такие машины — в Протвине и в Серпухове. Он знал, что это какая-то служба, но не знал точно какая. Не милиция, не «скорая», но тоже что-то очень важное. Именно то, что ему сейчас было нужно.
Он медленно отступал, раскинув руки. Уазик громко загудел, пытаясь согнать его с дороги, но Мезенцев только улыбнулся и покачал головой.
Уазик подался вправо — он сделал несколько быстрых шагов в ту же сторону. Уазик попытался объехать его слева, но Мезенцев преградил ему путь.
Завизжали тормоза. Машина останавливалась.
Район аэродрома «Дракино». Четвертый экипаж.
— Там какой-то сумасшедший на дороге, — нервно сказал Володя, едва они перевалили «горку». Он нажал на клаксон.
— Сумасшедшие не по нашей части, — отозвался Кстин и вцепился в ручку, торчащую из передней панели. Он оценил ситуацию даже быстрее, чем смог произнести эти слова, и понял, что мужик не даст им проехать. Сейчас придется тормозить, и довольно резко.
— Как сказать, — подал голос как всегда невозмутимый Витя Пастухов, док четвертого экипажа. — Я, например, в институте хотел быть…
Сказать «психиатром» ему не удалось. Водитель Володя пытался объехать мужика, но тот умело перекрывал шоссе, почти как Третьяк — ворота сборной СССР.
Журнал «За рулем», открытый на фотографии «Астон Мартина», вырвался из рук дока и полетел в широкую Володину спину. Пастухов не удержался на скользком дерматиновом сиденье и больно ударился левым виском о невысокую перегородку, разделявшую два передних места и остальную часть салона.
Уазик отчаянно завизжал — старинными барабанными тормозами и такими же старинными «зубастыми» покрышками («На раритете ездим, док! Что там твои „роллс-ройсы“?» — всегда говорил Володя, высмеивая простительную слабость Пастухова к дорогим и старым машинам, фотографии которых он вырезал из журнала) и, прочертив на асфальте две черные полосы, остановился в полуметре от безумного краснолицего мужика, широко раскинувшего руки, будто хваставшегося, «ка-а-а-кую» рыбу ему удалось поймать.
Пастухов поднялся, потер ушибленное место.
— Да. Так вот, в институте я хотел быть психиатром. Но это было давно. А сейчас я хочу выйти и начистить ему репу. Бурцев по праву старшего вышел из машины первым:
— Я разберусь.
Он подошел к мужику в защитной футболке. Принюхался— нет, алкоголем не пахнет.
— В чем дело, уважаемый? Что-то случилось? Мужик затряс головой.
— Жалуйся, — степенно сказал Кстин. — Мы как раз ведем круглосуточный прием обиженного населения. На выезде, так сказать.
— Ребята, — зачастил мужик, — может, это глупо выглядит, я знаю… Но… понимаете, у него на сапоге кровь…
— Надо ухаживать за обувью, — перебил Кстин. — Дальше что?
— Понимаете, она уехала с ним. Я пробовал остановить, но я не сразу заметил, что у него на сапоге — кровь. И теперь — волнуюсь. Очень сильно волнуюсь.
— Вижу, — удовлетворенно кивнул Кстин. — А под машину-то зачем бросаться?
— Я хотел их догнать. Они только что уехали. Минуту назад. В Ферзиково. Прошу вас, пожалуйста. Подбросьте меня — куда сможете. Если нам по пути, конечно.
— Хм… По пути, но до самого Ферзикова мы ехать не собираемся. Это не наша епархия.
— Ладно, я там еще кого-нибудь поймаю, — махнул нетерпеливо мужик. — А может, мы их по дороге догоним…
— Кого?
— Ну, этого мотоциклиста, который ее увез. Может, они остановятся где-нибудь?
— А вам, насколько я понимаю, очень бы этого не хотелось — чтобы у них была причина останавливаться?
Мужик пожал плечами. «Широкими плечами, — отметил про себя Кстин. — Мотоциклисту не позавидуешь, если он вдруг вздумает остановиться».
— Ребята, пожалуйста, подвезите, а? Я заплачу.
— Мы работаем не за деньги, а за идею! — веско сказал Кстин. — Но от холодного пива не откажемся. После работы, разумеется.
— Само собой! — Этот мужик был понятливым.
— Дорогой мой! Так вы — не сумасшедший? Мужик снова пожал плечами:
— Ну, только если самую малость. Я — писатель.
— А мы — спасатели. Честно говоря, не знаю, что лучше. Ну хорошо, уважаемый! Приглашаю вас подняться на борт нашего «пепелаца». — Кстин согнулся в поклоне и показал рукой на дверь салона, где мужика поджидал сердитый Пастухов.
— Спасибо! — Мужик подбежал к двери и быстро залез в машину.
Кстин вернулся на свое место.
— Ребята, этот товарищ — всемирно известный писатель-почвенник. Я считаю, славному четвертому экипажу просто необходим собственный летописец. Иначе кто сохранит в веках память о наших подвигах?
— Почвенник, ети его мать, — приветствовал Мезенцева Володя. — А чего он под машину лезет, если почвенник?
— Ну, это не моя тайна, — загадочно сказал Кстин. Выдержал паузу. — Но вам я по секрету скажу. У нашего летописца кто-то умыкнул Музу. Унес на мотоцикле, почти как Юпитер — Европу. Вот он и мечется теперь — в поисках вдохновения. Поможем человеку? Спасатели мы или нет? Володя! — обратился он к водителю. — Три гудка! Отчаливаем.
Уазик заурчал и тронулся с места.
— Так вот, повторяю специально для вас, — мрачно сказал Пастухов, потирая висок. Шишка росла прямо под его пальцами. — В институте я хотел быть психиатром.
Он помолчал. Все затаили дыхание, ожидая продолжения.
Пастухов окинул взглядом крепкую фигуру «почвенника».
— Но, к счастью, вовремя передумал. — Пастухов взял журнал и вновь принялся рассматривать картинки.
* * *
Десять часов пятьдесят восемь минут. Район двенадцатого километра шоссе Таруса — Калуга.
Командир «Ми-8» сидел и, не отрываясь, смотрел в нижний фонарь кабины. Сколько это продолжалось, он не знал. Все приборы вышли из строя, контрольные лампочки мигали, как цветомузыка на деревенской дискотеке, стрелки крутились и бегали туда-сюда, без всякого порядка. И еще… Этот треск в наушниках.
Он с ним разговаривал. Хотел что-то сказать. Быть может, что-то очень важное, но пилот не понимал, что именно.
Он прирос к креслу и уже не чувствовал своего тела. Впечатление было такое, будто он на сверхзвуковом истребителе резко набирает высоту: тело плющит от неимоверных перегрузок, в висках стучит, перед глазами — красная пелена…
Он слышал, как сгустившаяся кровь медленно, толчками, пробирается по вздувшимся сосудам.
Он не мог уяснить, что происходит. Что вдруг такое случилось? Где-то далеко, на заднем плане сознания (мысли тоже ворочались в голове с отвратительным скрежетом) он понимал, что вроде бы все нормально. Обычный летний день, на небе ни облачка, летное задание — не бей лежачего, и никаких перегрузок не должно быть и в помине. Но его ОЩУЩЕНИЯ говорили совсем о другом.
Неимоверная тяжесть навалилась, как асфальтовый каток, и этот загадочный треск звучал, как последние слова, произнесенные над гробом.
В какой-то момент он понял, что ждать больше нечего. Надо попробовать посадить машину. Куда угодно, как угодно, но попробовать!
И не смог шевельнуть рукой. Капли вязкого пота катились по спине, волосы на голове встали дыбом, глаза выкатывались из орбит, и к горлу подступал отвратительный комок тошноты.
А этот треск… Он все чувствовал. Он все знал наперед. Он мелодично стрекотал прямо в ухо, и невидимая рука еще сильнее вжимала пилота в кресло. Наконец тяжесть стала настолько невыносимой, что он едва мог дышать. И в эту секунду мысли о благополучном избавлении пропали навсегда. Теперь он видел только один выход. И торопил его.
И треск в наушниках (или ему это просто показалось?) стал издевательским. Торжествующим. Злорадным.
Издалека, словно через подушку, он услышал перебои в работе двигателя. Рано или поздно это должно было случиться. Все когда-нибудь кончается. В том числе и керосин в баке.
Он снова взглянул на то, что лежало под ним. Увидел металлический блеск, играющий в лучах солнца.
«Это конец! — пронеслось в голове. — Как бы я хотел упасть прямо на тебя! И ведь… упаду».
С затаенным интересом, будто наблюдая за происходящим со стороны, он увидел, как чья-то красная рука — нереально распухшая рука, словно накачанная кровью, дрожащая и бьющаяся, с трудом преодолевающая каждый сантиметр пространства — ползет к кнопке зажигания. Она не двигалась в воздухе, а именно ползла, как дождевой червь в сырой земле. Отвоевывала миллиметр за миллиметром.
Пилот чувствовал, как мышцы сводит мучительной судорогой, но… Это уже не имело значения. Еще несколько секунд… может быть, минут — и его мышцы превратятся в куски паленого дымящегося мяса, розовыми волокнами забрызгают изнутри стекла кабины, разлетятся на мелкие части, как бефстроганов… Так чего их жалеть?
Он продолжал бороться. Он не сдавался. Он хотел упасть на эту блестящую металлическую тварь, что лежала прямо под ним, между деревьями. Все дело в ней — он это чувствовал.
ОНА была причиной этого треска. ОНА засосала машину, как щепку в водоворот. ОНА не давала ему двинуться с места. ОНА притягивала к себе одиннадцать душ, сидевших в вертолете, и его собственную — двенадцатую и далеко не самую худшую.
И он готовил для этой твари сюрприз. Сейчас он отключит двигатель, тот чихнет, лопасти замрут в воздухе… Станет тихо-тихо, спокойно и хорошо. И тогда, с высоты в один километр, мертвая машина рухнет вниз и погребет под своими обломками эту ГАДОСТЬ, взявшуюся неизвестно откуда.
Тогда… Он не успел додумать. Внезапно наушники превратились в электроды. Мощный разряд пробил мозг. Треск на какую-то долю мгновения стал не просто громким — оглушительным. Пронзительным. Перед глазами все погасло, словно кто-то выключил свет, и больше он ничего не почувствовал.
Мертвое тело навалилось на ручку управления. Машина заходила в пике, слишком крутое для вертолета.
Рука пилота безжизненно болталась, с кончиков пальцев капали мелкие капли крови. Этот треск раздавил его.
Вертолет, набирая скорость, приближался к земле. Широкие лопасти со свистом рассекали застоявшийся от жары воздух. Жадная земля неумолимо тянула машину к себе.
Лопасти коснулись верхушек деревьев, лес ответил россыпью зеленых брызг. Через мгновение раздался взрыв — второй за это утро, с промежутком чуть больше часа.
Отвесного падения не получилось. Труп пилота продолжал управлять падающей машиной, уводить ее в сторону от металлического предмета, лежавшего между деревьями.
Он не сумел сделать то, что задумал. Он погиб, так и не узнав, что это все равно было бы БЕСПОЛЕЗНО.
* * *
Одиннадцать часов две минуты. Голицына. Центр космической связи и информации.— Что это? — Диспетчер, сидевший за одним из компьютеров, поперхнулся и пролил горячий кофе на клавиатуру. К счастью, здесь и мониторы, и клавиатура, и мышки — все были устойчивы к так называемым «бытовым травмам». А пролитый на клавиатуру кофе, если верить статистике, — самая частая бытовая травма компьютера.
Диспетчер отставил стаканчик в сторону. Машинально зафиксировал время и подвел курсор мышки к неизвестному объекту на экране. Правая кнопка — клик! — увеличение.
— Какая-то…
Его смена началась в девять — в это время новейший спутник «Щит-8» только появился над территорией России. До сих пор все было в порядке — диспетчер просматривал изображение страны из космоса, время от времени переключался в режим сканирования посторонних электромагнитных излучений и, не обнаружив ничего особенного, снова возвращался в режим визуального наблюдения.
Вся Россия лежала перед ним, как на ладони. Он проследил за Байкало-Амурской магистралью, увидел, как длинный состав вылезает из Северо-Муйского тоннеля, крикнул соседу: «Червяк! Два — ноль!» Сосед, молодой парень с нашивками старшего лейтенанта (здесь, на третьем подземном этаже Центра не носили пагонов и кителей — только мягкие нашивки на стандартной темно-синей униформе), раздосадовано покачал головой. Это было у них вроде игры. Увидеть состав, выезжающий из самого длинного в мире железнодорожного тоннеля, за то время, пока спутник проходит над зоной интереса, считалось большой удачей. За это счастливчик зарабатывал очко. Теперь он вел со счетом два — ноль и мог не сомневаться, что в ближайшую неделю старлей не отыграется.
Затем он любовался Байкалом. Каждый год он давал себе зарок провести отпуск на Байкале, но жена предпочитала более традиционный Крым, а за границу его не отпускали из соображений секретности. Еще не кончилась подписка о неразглашении, которую он продлевал раз в три года. Если не продлеваешь подписку — автоматически лишаешься работы. Стало быть, следуешь к новому месту прохождения службы. А это не так уж и здорово. Лучше служить в Голицыне, чем где-нибудь на Чукотке. Он это знал. Более того — он это видел. Каждую смену. И Чукотку давно разглядел во всех подробностях.
Он сидел за большим двадцатипятидюймовым монитором и в режиме реального времени отслеживал все, что творится на планете. Старлей был его дублером. За другими четырьмя пультами сидели коллеги с опытом работы поменьше. Они еще раз отсматривали «картинку», но уже в записи. Это называлось «подтирать сопли». Почти никогда не было такого, чтобы он чего-то не заметил сразу. Он был профессионалом высочайшего класса и «соплей» после себя не оставлял.
Ему нравилась эта работа. Всякие реальные шоу типа «За стеклом» сильно проигрывали по сравнению с тем, что он видел каждую смену на экране своего монитора.
Он прибывал на службу в гражданской одежде, оставлял ее в шкафчике в раздевалке, проходил через душ и еще какую-то штуку, вроде мощной ультрафиолетовой лампы (каждый раз полагалось надевать темно-синие очки, но кожа при этом ничуть не краснела, как это бывает при солнечном ожоге), затем оказывался в другой раздевалке и уже из другого шкафчика доставал темно-синюю униформу с мягкими нашивками. Еще один плюс — униформу не приходилось ни стирать, ни гладить, все делали за него. Кто — он не знал, да это было и не важно.
Темно-синяя униформа и мягкие белые тапочки с плоской подошвой: на всех шести подземных этажах Центра всегда царила тишина, если не считать приглушенного гудения системы вентиляции.