Страница:
— Видите ли, — Денисов понизил голос, так чтобы Токареву было понятно, что он делится с ним сугубо конфиденциальной информацией. — Видите ли, помимо Липатова, у нас сегодня случилось еще кое-что… Не могу раскрыть вам всех подробностей, поскольку не обладаю необходимыми полномочиями… Сейчас я просто выполняю приказы. — Денисов ткнул пальцем в потолок, давая понять, ОТКУДА они исходят. — Так вот, тут такая кутерьма, что у дежурного просто не было времени. — Он пожал плечами и тут же добавил: — Но я с вами совершенно согласен. Это недопустимо, и… Я разберусь.
Он помолчал, окинул взглядом труп.
— Мне кажется, это дело надо решить как-то… По-семейному.
— То есть? Спустить на тормозах, хотите вы сказать? — вскинулся Токарев. Денисов усмехнулся:
— Да нет, что вы. Просто… по-семейному. Честное слово, сейчас не до того. Не думаете же вы, что… Что дежурный с охранником его удавили? Правда?
— Ну…
— Да нет, зачем? Кому нужны неприятности? — Денисов обезоруживающе развел руками.
— Это я понимаю. — Токарев словно оправдывался. — Но я вам еще не все рассказал.
— Да, — лицо Денисова выражало живейшую заинтересованность. — Слушаю вас внимательно.
— Подойдите сюда. — Токарев поднялся на ноги и перешагнул через тело Липатова. Труп лежал на боку, спиной к двери, поэтому Денисов не мог видеть его лица, да он и не горел таким желанием, но, коли уж…
Он подошел к сотруднику прокуратуры.
— Посмотрите сами — на лице у него кровь. Видите? Из носа, изо рта… Дежурный говорил мне, что задержанному стало плохо, и он вызвал «скорую». Я нисколько не сомневаюсь, что и в больнице это подтвердят… Но… Это кое-что меняет.
Теперь Денисов понимал, что дело принимает дурной оборот. Таких подробностей Костюченко ему не поведал: просто сказал, что Липатову стало плохо, а сам он не успел спуститься в подвал — не до того было.
Распухшее лицо трупа было багрово-синим, из ноздрей и уголков рта тянулись бурые дорожки засохшей крови.
«И где он рассмотрел эти петехиальные кровоизлияния? — подумал Денисов, но спохватился: — Ах, да. На склерах и слизистых оболочках полости рта. Нет, во рту — вряд ли. Там тоже — кровь…»
— И, наконец, последний момент. — «Хорошо, хоть последний…» — промелькнуло в голове у Денисова. — Он не оставил никакой предсмертной записки. В этом как раз ничего странного нет. Самоубийцы не всегда оставляют предсмертные записки. А иногда — наоборот, оставляют сразу несколько… Но… Что вы скажете об этой надписи? — Токарев показал за спину Денисова, куда-то в сторону умывальника.
Начальник Ферзиковского РОВД резко развернулся.
На шершавой бетонной стене, над порыжевшей раковиной неровными буквами были написаны два слова: «СДОХНИ, ТВАРЬ!» Буквы были бурого цвета, и…
— Это, безусловно, написано кровью, — продолжал Токарев и ткнул пальцем в труп. — Его кровью. Но мне не совсем понятен смысл фразы. Что это значит? Он кому-то угрожал? Или это такое эмоциональное пожелание? Но тогда — чем оно вызвано? Значит, с ним плохо обошлись? Или же, — Токарев впился глазами в лицо Денисова, — это написал не он? А тот, кто помог ему залезть на умывальник? Абсурдное предположение, я понимаю… Зачем убийце — если его все-таки убили — выдавать себя этой надписью? И тем не менее я пока не вижу приемлемого объяснения. Скажу вам честно, до сих пор я ни с чем подобным не сталкивался. Может, у меня недостаточно богатый опыт, но и в учебниках по криминалистике таких случаев не описано.
— Каких «таких»? — Денисов с трудом отвел глаза от корявых букв. Казалось, эта надпись притягивала к себе. — Что значит «таких»?
— Случаев внезапного и быстрого помешательства, повлекшего за собой успешную суицидальную попытку, — четко, словно давно готовился это сказать, произнес Токарев. — Я, конечно, наведу справки, не состоял ли покойный на учете у психиатра, но думается, я заранее знаю ответ. Ваш дежурный лично знал Липатова. Он говорит, ничто не предвещало такого неожиданного финала. Согласитесь, концы с концами не сходятся: жил-был нормальный человек, асоциальным поведением не отличался и вдруг, ни с того ни с сего — напал на дежурного. Зачем? Почему? — Токарев недоверчиво хмыкнул. — Потом его поместили в камеру изолятора временного содержания, а через полчаса он повесился. Странно, правда?
— Угу. — Денисов мрачно кивнул. — Да, странно.
— И эта надпись, — Токарев покачал головой. — Она не дает мне покоя.
— Угу, — снова согласился Денисов.
Ему тоже многое сегодня не давало покоя. И эта надпись— в том числе.
Он вспомнил, что еще предстоит подготовить детальный доклад для неизвестного генерала Севастьянова. Доложить обо всем. И, наверное, о случае с Липатовым — тоже. Он задумался: может ли это иметь отношение к оцеплению на железнодорожном переезде или нет?
На этот вопрос, как и на многие другие, у него не было ответа. По одной простой причине: он ни черта не знал о том, что происходит.
На всякий случай Денисов решил упомянуть обо всем, включая и самоубийство Липатова.
— Мне надо идти, — сказал он Токареву. — Извините, дела… — Тот понимающе кивнул.
На пороге камеры подполковник обернулся:
— Если что… Если потребуется помощь… Я буду у себя.
— Спасибо.
— И все-таки, — сказал Денисов, как о чем-то давно решенном, сказал так, будто подводил итог их разговору, — мои люди здесь ни при чем. Если я не прав, готов съесть свою кокарду.
Токарев улыбнулся:
— Надеюсь, нашему эскулапу, доктору Нигматову, не придется вынимать ее из вашего желудка.
— Уверен! — сказал Денисов и пошел в кабинет.
Он проснулся оттого, что Барон заходился громким лаем. Ластычев давно научился различать голос своего пса. Барон на всех лаял по-разному. На птиц — басом, отрывисто, на чужих собак (если такие забредали сюда из деревни) — азартно, но с некоторой прохладцей, а так, заливисто, на одной ноте и с нескрываемой злобой — только на человека.
Ластычев приоткрыл один глаз. На улице было светло. Даже не то чтобы светло — день был в самом разгаре. Что-то около полудня.
Он на всякий случай посмотрел на будильник, заведенный на половину седьмого — время вечернего поезда из Ферзикова в Алексин. Стрелки показывали без четверти двенадцать.
«И какого хрена? — подумал он. — Кого там еще принесло?»
Перевернулся на спину и вытянул затекшие ноги. Он чувствовал себя разбитым. Вчера он немного перебрал… Это да. А может, не перебрал. Может, просто этот чертов Узбек подсунул ему вместо самогона технический спирт.
На самом деле Узбек был русским, но все звали его именно так, потому что когда-то — лет пятнадцать назад — он с семьей приехал из Узбекистана и прочно обосновался в Бронцах.
Узбек был мужик хозяйственный, обремененный многочисленными детьми и внуками. Сам он не пил, но гнал — на продажу.
Ластычев брал самогонку только у него, хотя Узбек иногда мог подсунуть и какую-нибудь дрянь. Во-первых, брал потому, что он давал даже в долг, под запись. А когда приходило время расплачиваться и офицерской пенсии, сложенной с зарплатой, случалось, не хватало, Ластычеву позволялось отдать долг натурой: вскопать огород, прополоть картошку, сколотить какой-нибудь навес или сарай, — одним словом, немного побатрачить. А во-вторых… Узбек не отпускал его. Когда Ластычеву удавалось чуть-чуть «тормознуться» и начать подумывать о том, чтобы отложить деньги на телевизор, Узбек словно чувствовал это. Тогда он сам приходил в домик обходчика, как бы в гости. Ну и, конечно же, с гостинцем. С дармовой бутылочкой. Он даже закуску с собой приносил. Они чинно давили «пузырь» на двоих, и Узбек уходил. А наутро Ластычев бежал к нему, чтобы опохмелиться. Но утром время бесплатных коржиков заканчивалось: за новую бутылочку уже приходилось платить, а если денег не было, в замусоленной книжке Узбека появлялась новая запись.
«Военная хитрость, — давился злобой комбат, сидя на своем грязном, в дырках от сигаретных ожогов, диване. — Сукин сын! Надо набить ему морду! Спаивать боевого офицера!» Но потом всплывал резонный вопрос: «А смысл?», и злоба постепенно проходила.
Черт с ним, с Узбеком. Каждый живет, как может. В конце концов, это не Узбек — он сам себя спаивает.
«Это Афган меня спаивает», — с пьяными слезами на глазах думал он, а, протрезвев, брезгливо морщился, в этом объяснении было на девяносто процентов фальши, и только десять— правды. Потому что… Были люди — и он сам знал таких, — которые прошли то же, что и он, но не сломались. Все дело в человеке. Нельзя дать себе сломаться. Вот в чем суть. Нельзя…
Он попробовал приподняться с дивана. Затылок отозвался тупой ноющей болью, словно кто-то всю ночь колотил его по башке березовым поленом.
Ластычев откинул голову на голую подушку. Стирать наволочки времени не было. Большую часть суток он плавал в вонючем угаре, существовал в какой-то параллельной действительности, где все казалось таким прочным… и одновременно— зыбким. Наверное, так же видит окружающий мир рыбка из аквариума. Его аквариум заполнял дешевый самогон (а зачастую — и технический спирт, что угодно, лишь бы валило с ног), и места для таких глупостей, как наволочка или простыня, не оставалось.
— Эй! — В дверь кто-то стучал — грубо, по-хозяйски. — Открывай!
Барон давился хриплым лаем. «Вот был бы номер, если бы хлипкий брезентовый поводок лопнул! Тогда бы я спокойно проспал до самого вечера». — Ластычев с тоской взглянул на будильник и повторил попытку подняться.
Он сел, спустил грязные (и немного опухшие, что-то стали опухать по утрам) ноги на пол. Машинально (привычный жест, оставшийся в наследство от прошлой жизни, сейчас он не значил ничего) провел рукой по щекам и подбородку. Колючая щетина на месте. «Ну конечно, а куда же ей деться? Я же забыл отдать команду Барону, чтобы побрил меня, пока я сплю», — с усмешкой подумал Ластычев и тяжело встал.
Некоторые половицы давно уже прогнили, и он ступал, как по минному полю: наизусть помня опасные места.
Подошел к двери, скинул крючок. Вообще-то смысла в том, чтобы запираться, не было, но он все равно— закрывал дверь на хлипкий крючок.
На пороге стоял молодой черноволосый красавец в милицейской форме. Аккуратно уложенные волосы были зачесаны назад.
«Таскает фуражку под мышкой, — подумал Ластычев. — Пижон…»
— Ну? Чего?
Ларионов не стал заходить в избушку. В нос ему ударил запах прокисшей пищи и давно не мытого тела. Он поморщился:
— Давай, опускай шлагбаум! Надо закрыть переезд.
— Это зачем? — Ластычев из-за плеча майора выглянул на улицу.
По ТУ сторону переезда стоял милицейский уазик с включенной мигалкой. Перед ним выстроились неровной цепью люди в полном боевом снаряжении: бронежилеты, каски, на груди автоматы.
— Ого! — удивился Ластычев. — Никак батюшка царь к нам пожаловал? Литерным составом из Алексина в Калугу с остановкой в Ферзикове?
— Давай, не тяни. Опускай!
— А что случилось, майор?
— Так надо.
Ластычев пожал плечами, надел стоптанные кеды. Кеды были его летней обувью, валенки (изрядно погрызенные молью) — зимней, а резиновые сапоги — всесезонной. Другой обуви не было.
— Как скажешь… — Он подошел к пульту— небольшому столбику, похожему на профессорскую кафедру, выкрашенную в серебристый цвет, — откинул крышку и нажал красную кнопку.
Оба шлагбаума дернулись, как по команде, и стали медленно опускаться.
Ларионов удовлетворенно кивнул и поспешил обратно, на ТУ сторону.
Ластычев похлопал себя по карманам, поискал сигареты. Сигарет, естественно, не было. Он вернулся в комнату, взял со стола стеклянную банку, набитую пеплом. Встряхнул, но не обнаружил ни одного бычка. Вот оказия. Видимо, он распотрошил их еще вчера — завернул табак в газету и выкурил. Ластычев озадаченно почесал в затылке и вышел на улицу. Подошел к переезду, но стоило ему поравняться со шлагбаумом, как раздался грозный окрик:
— Стой! Дальше нельзя!
Это звучало как приказ, и Ластычев повиновался — скорее автоматически, не успев осознать разумом, что он делает.
Ларионов снова подошел к нему: теперь они стояли разделенные шлагбаумом.
— В чем дело, парень?
— Значит, так. — Налетевший порыв ветра выбил из прически Ларионова одну прядь, майор неторопливо пригладил ее рукой, вернув на место. — Я тебе не парень, а товарищ майор. Это понятно?
Ластычев сощурился, пристально посмотрел на «товарища майора», но не сказал ни слова. Он просто кивнул.
— Хорошо. Теперь слушай меня внимательно. Эта территория, — он ткнул пальцем с аккуратно подстриженным ногтем куда-то за спину Ластычева, — оцеплена. У нас есть приказ: никого не пускать — ни в ту, ни в другую сторону. А в случае неповиновения — применять табельное оружие. Это тоже понятно?
— Ого! — Ластычев присвистнул. — Дело-то, похоже, серьезное?
— Вот именно.
— Так что же… Вы теперь меня не выпустите? Ларионов покачал головой:
— Не имеем права.
— Что, даже в Ферзиково? А может… — Он замешкался, придумывая убедительную причину, в поселке у него никаких дел не было. Наконец он ляпнул первое, что пришло в голову, и сразу понял, что сморозил глупость: — А может, я хочу купить молока?
Холодный взгляд серых глаз уткнулся в него, как острая палка.
— Коровы нынче не доятся, — почти по слогам произнес
Ларионов
Из машины высунулся водитель. Он, как и все, был в бронежилете и каске.
— Товарищ майор! — крикнул водитель. — Отдел на связи! — Он сделал пальцы наподобие «козы» и постучал себя по плечу: мол, подполковник звонит.
— Не вздумай сойти с места! — сказал Ларионов и побежал к уазику.
Ластычев стоял, озираясь. «Территория оцеплена. С какой это радости? Что за дерьмо он тут вешает мне на уши?»
На той стороне послышался утробный рев мотора, из-за поворота показалась знакомая машина — голубой ЗИЛ с желтой цистерной. На цистерне было написано «Молоко». Два раза в день эта машина проезжала через переезд, отвозила скудные дары бронцевских буренок на ферзиковский молокозавод.
Ластычев видел, как парня остановили и заставили развернуться. Тот пробовал ругаться, но его быстро вразумили.
Машина попятилась задним ходом метров тридцать, на пятачке, залитом асфальтом (когда-то здесь была автобусная остановка), развернулась и снова скрылась за поворотом. Происходило что-то непонятное.
Еще через минуту Ларионов вернулся к шлагбауму:
— Слушай, давай не будем ссориться. Запрись в своей хибарке и сиди тихо. У меня приказ, понимаешь? Вот и все.
— «Приказ», — передразнил его обходчик. — Про приказ мне рассказывать не надо. Ты небось еще бабы-то голой не видел, когда я присягу принимал. Что такое приказ, я в курсе. Ты лучше скажи, что происходит?
Ларионов покачал головой. То ли он сам не знал, то ли… То ли выполнял другой приказ: хранить секретность.
— Ну ладно.
Что-то в бывшем комбате (что-то гражданское, наносное, словно ил на дне ручья) пробовало возразить: мол, как же это так? Что я теперь, прокаженный? Ты же сам переступал эту ГРАНИЦУ, и ничего страшного не случилось? Но другая, военная часть сознания, глубоко погребенная под алкогольной пылью, все еще была живой и твердой. «Приказ есть приказ». Точнее не скажешь. Это такая штука… Ее не надо обдумывать— только выполнять.
— Слушай, майор… У тебя курить есть? Боюсь, уши распухнут, а ты мне в Ферзиково ходить не разрешаешь.
Через тонкую просвечивающую ткань он видел, что в нагрудном кармане у Ларионова лежали «LD», хорошие дорогие сигареты, по десять рублей пачка. Ровно половина бутылки самогона. Забытая роскошь.
— Сейчас… — Ларионов отвернулся, подошел к машине. Что-то сказал милиционерам и вернулся с начатой пачкой «Примы».
— На! Иди в дом и сиди тихо, не мешай.
Ластычев протянул руку за сигаретами. Почерневшая мозолистая рука зависла над палкой шлагбаума, выкрашенной в бело-красные полосы. Она застыла на мгновение, нерешительно перебирая пальцами.
— Отставить! — вдруг громко скомандовал Ластычев. Ларионов от неожиданности вздрогнул. Ластычев убрал руку и, словно желая надежно оградить себя от искушения, спрятал ее за спину. Он со скучающим видом задрал голову. — Солнце сегодня такое… Опасное. Ты бы надел фуражку, майор, а то, глядишь, вырастет на лбу что-нибудь. Член, например. Будешь похож на танк.
Он четко развернулся через левое плечо, отравленные дешевым пойлом мышцы едва не подвели — он слегка покачнулся, но тут же поймал равновесие и направился к избушке.
— Эй! — окликнул Ларионов. — Сигареты-то возьми!
— Да пошел ты… — не оборачиваясь, бросил на ходу комбат. Он сошел с асфальта в густую мягкую траву, она приятно щекотала голые лодыжки.
Ларионов пожал плечами и вернулся к машине.
Мезенцев склонился над субтильным белобрысым парнишкой и еще раз ударил его по щеке.
«Малахольный какой-то! Сам же на меня наткнулся, что-то вскрикнул и — брык! С копыт долой! Не убился бы».
Он повернул голову парня, осмотрел. На затылке крови не было, только проступала здоровенная шишка. Значит, все в порядке.
Мезенцев бежал быстро, размашисто. Не трусцой, топая всей ступней, а как бегают атлеты — «заряжая» ахиллово сухожилие, приходя точно на носок и носком же отталкиваясь.
Кроссовки, хоть и были не фирменными, а так — дешевая китайская подделка, но тем не менее хорошо держали ногу. Он бежал и не чувствовал усталости. Сердце и легкие позволяли поддерживать высокий темп, а мышцы провоцировали: «Может, прибавим, а?» Но Мезенцев считал, что прибавлять не стоит. Кто знает, сколько ему еще бежать? Километр? Два? Десять?
Большого значения это не имело. В него словно вливалась какая-то странная сила, которую он никак не мог израсходовать.
Он вспомнил старую загадку, весьма остроумную и непростую: «Что это такое? Чем больше из нее берешь, тем больше она становится?»
В первый раз, когда он услышал эту загадку (не припомнить от кого), долго ломал себе голову, прикидывая, как это может быть. Что же это такое, противоречащее закону сохранения массы веществ?
Ответ оказался простым и изящным. Яма.
Теперь он знал еще один ответ. Его сила стала похожей на яму. И чем больше он ее тратил, тем больше она становилась. Парадокс?
Сейчас это казалось ему вполне естественным.
Он занес ладонь. Впрочем, новый закон, вступивший в действие совсем недавно, не следовало распространять на белобрысого парнишку. «Иначе я не только не верну его в чувство, но и выбью остатки мозгов. А то и сломаю челюсть».
— Эй, дружок! Ты долго собираешься спать? — Он просто встряхнул парня.
Белесые ресницы задрожали, по лицу пробежала судорога, легкая, как тень. Парнишка издал какой-то звук: нечто среднее между ворчанием и стоном.
— Давай, давай! Подъем!
Бледная рука («Парень совсем не успел загореть, хотя июль уже перевалил за середину», — подумал Мезенцев.) схватила его за футболку. Пальцы перебирали, пытаясь что-то нащупать.
— Эй! Прекрати меня лапать! — Мезенцев оторвал руку парнишки от одежды. — Ты что, решил, что тебя окружают ангелицы? Или как там называются ангелы женского пола, если таковые вообще бывают?
Парень открыл глаза. В них, будто радужные бензиновые разводы в луже, плавали страх и недоумение.
— А-а-а-а-й… — произнес парнишка.
— Ну да, я, в общем-то, приблизительно того же мнения, — согласился Мезенцев. — Давай-ка напрягись и выдай что-нибудь более информативное.
— Нога, — сказал парень.
— Это уже лучше, — одобрил Мезенцев. — Двинемся выше? Или — немного вбок?
— Нога, — повторил белобрысый.
— Теперь уже две. Отлично. Кажется, я знаю, куда ты клонишь. Парень вдруг рывком сел:
— Вы кто?
— Я? — Мезенцев опешил, словно вопрос поставил его в тупик. — Человек.
Странно, но этот ответ подействовал на парня успокаивающе. Он шумно перевел дыхание:
—Фу!
— А кого ты ожидал увидеть?
Малахольный прочно утвердился на крестце, вставать он, похоже, не торопился.
— А… там? — он ткнул большим пальцем через плечо. — Там… Что там лежит? Мезенцев прищурился.
— Ну, насколько я могу судить… Паровозом это не назовешь, на самолет — тоже не похоже. Мне кажется, там валяется разбитая машина, сплющенная, как консервная банка, и…
Парень вздрогнул:
— Значит, это правда?
— Очнись, дружок. Ты пока на Земле, и я — не архангел Гавриил. Там лежит вишневая «девятка», которая вздумала прикинуться камбалой. И, если уж так хочешь расставить все точки над «ё», по секрету сообщу: ты не сидел в ней, когда все это случилось. Поэтому ты пока на Земле.
— Черт! — Парень уткнулся лицом в ладони. — Черт!
— Тебя что, по каким-то причинам это не устраивает?
— Нога… Вы видите ногу?
— Хм… — Мезенцев на мгновение задумался. — Целых пять, если мое зрение не похоже на мою бывшую жену.
— Что?
— Ну, в смысле, если оно мне не изменяет. Парень пропустил пассаж насчет жены мимо ушей, его интересовало совсем другое.
— Пять? — страшным шепотом сказал он. — Пять?
Перед глазами встала ужасная картина: сплющенная «девятка», из окон которой, как грозди, свисают переломанные ноги.
— Ну да. Две твоих, две моих, и одна — там.
— Фу! Так все-таки одна? Вы меня напугали!
— Я шутник, парень. Лучше скажи, долго ты собираешься здесь валяться?
Белобрысый покачал головой:
— Нет. Я, пожалуй, пойду.
Он встал на ноги, но так и не обернулся.
— Можно поинтересоваться куда?
— Туда. — Парень махнул рукой в сторону Тарусы.
— Значит, ты шел оттуда? — Мезенцев показал в противоположную сторону.
— Нет. Я шел… — белобрысый замолчал. — Я хочу вернуться. Мезенцев бросил на него неодобрительный взгляд:
— Глупо.
— Что?
— Я говорю, что ты поступаешь глупо.
— Почему?
— Почему? Да потому, что впереди, быть может, ничего хорошего и нет: Я позади-то уж ТОЧНО нет, можешь мне поверить. Возвращаться — самое дурацкое занятие, какое только можно придумать.
Парень сглотнул, словно взвешивал про себя эти слова.
— И?..
— Надо двигаться вперед, вот и все.
— Но там… — Он не договорил. — Это — нехорошее место.
— А хороших мест вообще не бывает, — беззаботно сказал Мезенцев. — Неужели такая мелочь, как разбитая машина, могла тебя смутить?
— Мелочь?! — Белобрысый сжал кулаки. — Вы говорите, это — мелочь?
Мужик в защитной футболке казался очень странным.
— Конечно, мелочь, а что же еще? Разве чужая смерть — это не мелочь? На Земле — шесть миллиардов человек, и каждую секунду кто-то умирает. Что теперь, сидеть и всех оплакивать?
— Вы… рассуждаете как-то странно, — медленно произнес парень. — Очень цинично.
— Не обращай внимания. Типичный трупоедский юмор, как раз в духе капитана спецназа Некрасова.
Парень снова посмотрел на него, но уже более внимательно и немного по-другому. С уважением…
Ну вот, теперь, кажется, все более или менее понятно. Этот мужик — спецназовец. Поэтому и одет в защитную футболку. Парень начал успокаиваться. В словах мужика был резон. И, пожалуй…
«А разве я переживаю из-за того, что кто-то погиб? — спросил себя Соловьев. И ответ звучал очень похоже на слова этого незнакомца: не так прямолинейно и грубо, но сути это не меняло. — Вовсе нет. Я просто, я боюсь, что нечто подобное может случиться и со мной».
— А вы? Идете туда?
— Конечно.
Белобрысый, казалось, колебался, но совсем недолго, присутствие другого человека, человека, с которым можно было РАЗДЕЛИТЬ свой страх, придало ему уверенности и сил.
— А можно… я пойду с вами? — Боясь, что капитан спецназа вдруг ему откажет, Соловьев добавил: — Ну, если, конечно, не помешаю.
— Нет, — отрезая обладатель оливковой футболки. — Пойти со мной нельзя.
Соловьев молитвенно посмотрел на него и уже хотел что-то сказать, но спецназовец перебил:
— А вот побежать — можно.
— Хорошо, мы побежим. — Идея как можно скорее оставить позади это проклятое место журналисту понравилась. — Конечно, побежим.
— Но, — мужчина поднял палец, — сначала, я думаю, следует познакомиться. Меня зовут Дмитрий.
— А я — Владимир. — Парень подтянул фотоаппарат, болтавшийся под мышкой, и добавил: — Владимир Соловьев, журналист.
— Отлично, — улыбнулся Мезенцев. — Обмен верительными грамотами состоялся. Ну а теперь — давай бог ноги!
Он взял с места уверенной рысью, и Соловьев побежал за ним следом, стараясь не отставать.
Все постепенно становилось на свои места. Конечно, о вертолете, потерпевшем катастрофу, уже знали. И этот капитан наверняка приехал на той самой машине с сиреной, но сгоревший бензовоз преградил им путь. Его группа, наверное, осталась там, разгребать завал на дороге, а сам капитан побежал вперед — на разведку. Значит, все по-прежнему здорово. Он, журналист газеты «Новости дня» Владимир Соловьев, находится в самой гуще событий. И ему будет что рассказать своим читателям. Ну, и если уж быть совсем откровенным, ему будет чем потрясти перед носом у редактора, требуя двойного гонорара, ведь, собирая материал, он подвергал свою жизнь опасности — разве спецназовцев посылают не на самые опасные задания?
Его не смутил тот факт, что капитан был одет в самые что ни на есть штатские джинсы и кроссовки. «Может, это для маскировки?» — подумал Соловьев.
Он помолчал, окинул взглядом труп.
— Мне кажется, это дело надо решить как-то… По-семейному.
— То есть? Спустить на тормозах, хотите вы сказать? — вскинулся Токарев. Денисов усмехнулся:
— Да нет, что вы. Просто… по-семейному. Честное слово, сейчас не до того. Не думаете же вы, что… Что дежурный с охранником его удавили? Правда?
— Ну…
— Да нет, зачем? Кому нужны неприятности? — Денисов обезоруживающе развел руками.
— Это я понимаю. — Токарев словно оправдывался. — Но я вам еще не все рассказал.
— Да, — лицо Денисова выражало живейшую заинтересованность. — Слушаю вас внимательно.
— Подойдите сюда. — Токарев поднялся на ноги и перешагнул через тело Липатова. Труп лежал на боку, спиной к двери, поэтому Денисов не мог видеть его лица, да он и не горел таким желанием, но, коли уж…
Он подошел к сотруднику прокуратуры.
— Посмотрите сами — на лице у него кровь. Видите? Из носа, изо рта… Дежурный говорил мне, что задержанному стало плохо, и он вызвал «скорую». Я нисколько не сомневаюсь, что и в больнице это подтвердят… Но… Это кое-что меняет.
Теперь Денисов понимал, что дело принимает дурной оборот. Таких подробностей Костюченко ему не поведал: просто сказал, что Липатову стало плохо, а сам он не успел спуститься в подвал — не до того было.
Распухшее лицо трупа было багрово-синим, из ноздрей и уголков рта тянулись бурые дорожки засохшей крови.
«И где он рассмотрел эти петехиальные кровоизлияния? — подумал Денисов, но спохватился: — Ах, да. На склерах и слизистых оболочках полости рта. Нет, во рту — вряд ли. Там тоже — кровь…»
— И, наконец, последний момент. — «Хорошо, хоть последний…» — промелькнуло в голове у Денисова. — Он не оставил никакой предсмертной записки. В этом как раз ничего странного нет. Самоубийцы не всегда оставляют предсмертные записки. А иногда — наоборот, оставляют сразу несколько… Но… Что вы скажете об этой надписи? — Токарев показал за спину Денисова, куда-то в сторону умывальника.
Начальник Ферзиковского РОВД резко развернулся.
На шершавой бетонной стене, над порыжевшей раковиной неровными буквами были написаны два слова: «СДОХНИ, ТВАРЬ!» Буквы были бурого цвета, и…
— Это, безусловно, написано кровью, — продолжал Токарев и ткнул пальцем в труп. — Его кровью. Но мне не совсем понятен смысл фразы. Что это значит? Он кому-то угрожал? Или это такое эмоциональное пожелание? Но тогда — чем оно вызвано? Значит, с ним плохо обошлись? Или же, — Токарев впился глазами в лицо Денисова, — это написал не он? А тот, кто помог ему залезть на умывальник? Абсурдное предположение, я понимаю… Зачем убийце — если его все-таки убили — выдавать себя этой надписью? И тем не менее я пока не вижу приемлемого объяснения. Скажу вам честно, до сих пор я ни с чем подобным не сталкивался. Может, у меня недостаточно богатый опыт, но и в учебниках по криминалистике таких случаев не описано.
— Каких «таких»? — Денисов с трудом отвел глаза от корявых букв. Казалось, эта надпись притягивала к себе. — Что значит «таких»?
— Случаев внезапного и быстрого помешательства, повлекшего за собой успешную суицидальную попытку, — четко, словно давно готовился это сказать, произнес Токарев. — Я, конечно, наведу справки, не состоял ли покойный на учете у психиатра, но думается, я заранее знаю ответ. Ваш дежурный лично знал Липатова. Он говорит, ничто не предвещало такого неожиданного финала. Согласитесь, концы с концами не сходятся: жил-был нормальный человек, асоциальным поведением не отличался и вдруг, ни с того ни с сего — напал на дежурного. Зачем? Почему? — Токарев недоверчиво хмыкнул. — Потом его поместили в камеру изолятора временного содержания, а через полчаса он повесился. Странно, правда?
— Угу. — Денисов мрачно кивнул. — Да, странно.
— И эта надпись, — Токарев покачал головой. — Она не дает мне покоя.
— Угу, — снова согласился Денисов.
Ему тоже многое сегодня не давало покоя. И эта надпись— в том числе.
Он вспомнил, что еще предстоит подготовить детальный доклад для неизвестного генерала Севастьянова. Доложить обо всем. И, наверное, о случае с Липатовым — тоже. Он задумался: может ли это иметь отношение к оцеплению на железнодорожном переезде или нет?
На этот вопрос, как и на многие другие, у него не было ответа. По одной простой причине: он ни черта не знал о том, что происходит.
На всякий случай Денисов решил упомянуть обо всем, включая и самоубийство Липатова.
— Мне надо идти, — сказал он Токареву. — Извините, дела… — Тот понимающе кивнул.
На пороге камеры подполковник обернулся:
— Если что… Если потребуется помощь… Я буду у себя.
— Спасибо.
— И все-таки, — сказал Денисов, как о чем-то давно решенном, сказал так, будто подводил итог их разговору, — мои люди здесь ни при чем. Если я не прав, готов съесть свою кокарду.
Токарев улыбнулся:
— Надеюсь, нашему эскулапу, доктору Нигматову, не придется вынимать ее из вашего желудка.
— Уверен! — сказал Денисов и пошел в кабинет.
* * *
То же время. Железнодорожный переезд у Чекиной будки.Он проснулся оттого, что Барон заходился громким лаем. Ластычев давно научился различать голос своего пса. Барон на всех лаял по-разному. На птиц — басом, отрывисто, на чужих собак (если такие забредали сюда из деревни) — азартно, но с некоторой прохладцей, а так, заливисто, на одной ноте и с нескрываемой злобой — только на человека.
Ластычев приоткрыл один глаз. На улице было светло. Даже не то чтобы светло — день был в самом разгаре. Что-то около полудня.
Он на всякий случай посмотрел на будильник, заведенный на половину седьмого — время вечернего поезда из Ферзикова в Алексин. Стрелки показывали без четверти двенадцать.
«И какого хрена? — подумал он. — Кого там еще принесло?»
Перевернулся на спину и вытянул затекшие ноги. Он чувствовал себя разбитым. Вчера он немного перебрал… Это да. А может, не перебрал. Может, просто этот чертов Узбек подсунул ему вместо самогона технический спирт.
На самом деле Узбек был русским, но все звали его именно так, потому что когда-то — лет пятнадцать назад — он с семьей приехал из Узбекистана и прочно обосновался в Бронцах.
Узбек был мужик хозяйственный, обремененный многочисленными детьми и внуками. Сам он не пил, но гнал — на продажу.
Ластычев брал самогонку только у него, хотя Узбек иногда мог подсунуть и какую-нибудь дрянь. Во-первых, брал потому, что он давал даже в долг, под запись. А когда приходило время расплачиваться и офицерской пенсии, сложенной с зарплатой, случалось, не хватало, Ластычеву позволялось отдать долг натурой: вскопать огород, прополоть картошку, сколотить какой-нибудь навес или сарай, — одним словом, немного побатрачить. А во-вторых… Узбек не отпускал его. Когда Ластычеву удавалось чуть-чуть «тормознуться» и начать подумывать о том, чтобы отложить деньги на телевизор, Узбек словно чувствовал это. Тогда он сам приходил в домик обходчика, как бы в гости. Ну и, конечно же, с гостинцем. С дармовой бутылочкой. Он даже закуску с собой приносил. Они чинно давили «пузырь» на двоих, и Узбек уходил. А наутро Ластычев бежал к нему, чтобы опохмелиться. Но утром время бесплатных коржиков заканчивалось: за новую бутылочку уже приходилось платить, а если денег не было, в замусоленной книжке Узбека появлялась новая запись.
«Военная хитрость, — давился злобой комбат, сидя на своем грязном, в дырках от сигаретных ожогов, диване. — Сукин сын! Надо набить ему морду! Спаивать боевого офицера!» Но потом всплывал резонный вопрос: «А смысл?», и злоба постепенно проходила.
Черт с ним, с Узбеком. Каждый живет, как может. В конце концов, это не Узбек — он сам себя спаивает.
«Это Афган меня спаивает», — с пьяными слезами на глазах думал он, а, протрезвев, брезгливо морщился, в этом объяснении было на девяносто процентов фальши, и только десять— правды. Потому что… Были люди — и он сам знал таких, — которые прошли то же, что и он, но не сломались. Все дело в человеке. Нельзя дать себе сломаться. Вот в чем суть. Нельзя…
Он попробовал приподняться с дивана. Затылок отозвался тупой ноющей болью, словно кто-то всю ночь колотил его по башке березовым поленом.
Ластычев откинул голову на голую подушку. Стирать наволочки времени не было. Большую часть суток он плавал в вонючем угаре, существовал в какой-то параллельной действительности, где все казалось таким прочным… и одновременно— зыбким. Наверное, так же видит окружающий мир рыбка из аквариума. Его аквариум заполнял дешевый самогон (а зачастую — и технический спирт, что угодно, лишь бы валило с ног), и места для таких глупостей, как наволочка или простыня, не оставалось.
— Эй! — В дверь кто-то стучал — грубо, по-хозяйски. — Открывай!
Барон давился хриплым лаем. «Вот был бы номер, если бы хлипкий брезентовый поводок лопнул! Тогда бы я спокойно проспал до самого вечера». — Ластычев с тоской взглянул на будильник и повторил попытку подняться.
Он сел, спустил грязные (и немного опухшие, что-то стали опухать по утрам) ноги на пол. Машинально (привычный жест, оставшийся в наследство от прошлой жизни, сейчас он не значил ничего) провел рукой по щекам и подбородку. Колючая щетина на месте. «Ну конечно, а куда же ей деться? Я же забыл отдать команду Барону, чтобы побрил меня, пока я сплю», — с усмешкой подумал Ластычев и тяжело встал.
Некоторые половицы давно уже прогнили, и он ступал, как по минному полю: наизусть помня опасные места.
Подошел к двери, скинул крючок. Вообще-то смысла в том, чтобы запираться, не было, но он все равно— закрывал дверь на хлипкий крючок.
На пороге стоял молодой черноволосый красавец в милицейской форме. Аккуратно уложенные волосы были зачесаны назад.
«Таскает фуражку под мышкой, — подумал Ластычев. — Пижон…»
— Ну? Чего?
Ларионов не стал заходить в избушку. В нос ему ударил запах прокисшей пищи и давно не мытого тела. Он поморщился:
— Давай, опускай шлагбаум! Надо закрыть переезд.
— Это зачем? — Ластычев из-за плеча майора выглянул на улицу.
По ТУ сторону переезда стоял милицейский уазик с включенной мигалкой. Перед ним выстроились неровной цепью люди в полном боевом снаряжении: бронежилеты, каски, на груди автоматы.
— Ого! — удивился Ластычев. — Никак батюшка царь к нам пожаловал? Литерным составом из Алексина в Калугу с остановкой в Ферзикове?
— Давай, не тяни. Опускай!
— А что случилось, майор?
— Так надо.
Ластычев пожал плечами, надел стоптанные кеды. Кеды были его летней обувью, валенки (изрядно погрызенные молью) — зимней, а резиновые сапоги — всесезонной. Другой обуви не было.
— Как скажешь… — Он подошел к пульту— небольшому столбику, похожему на профессорскую кафедру, выкрашенную в серебристый цвет, — откинул крышку и нажал красную кнопку.
Оба шлагбаума дернулись, как по команде, и стали медленно опускаться.
Ларионов удовлетворенно кивнул и поспешил обратно, на ТУ сторону.
Ластычев похлопал себя по карманам, поискал сигареты. Сигарет, естественно, не было. Он вернулся в комнату, взял со стола стеклянную банку, набитую пеплом. Встряхнул, но не обнаружил ни одного бычка. Вот оказия. Видимо, он распотрошил их еще вчера — завернул табак в газету и выкурил. Ластычев озадаченно почесал в затылке и вышел на улицу. Подошел к переезду, но стоило ему поравняться со шлагбаумом, как раздался грозный окрик:
— Стой! Дальше нельзя!
Это звучало как приказ, и Ластычев повиновался — скорее автоматически, не успев осознать разумом, что он делает.
Ларионов снова подошел к нему: теперь они стояли разделенные шлагбаумом.
— В чем дело, парень?
— Значит, так. — Налетевший порыв ветра выбил из прически Ларионова одну прядь, майор неторопливо пригладил ее рукой, вернув на место. — Я тебе не парень, а товарищ майор. Это понятно?
Ластычев сощурился, пристально посмотрел на «товарища майора», но не сказал ни слова. Он просто кивнул.
— Хорошо. Теперь слушай меня внимательно. Эта территория, — он ткнул пальцем с аккуратно подстриженным ногтем куда-то за спину Ластычева, — оцеплена. У нас есть приказ: никого не пускать — ни в ту, ни в другую сторону. А в случае неповиновения — применять табельное оружие. Это тоже понятно?
— Ого! — Ластычев присвистнул. — Дело-то, похоже, серьезное?
— Вот именно.
— Так что же… Вы теперь меня не выпустите? Ларионов покачал головой:
— Не имеем права.
— Что, даже в Ферзиково? А может… — Он замешкался, придумывая убедительную причину, в поселке у него никаких дел не было. Наконец он ляпнул первое, что пришло в голову, и сразу понял, что сморозил глупость: — А может, я хочу купить молока?
Холодный взгляд серых глаз уткнулся в него, как острая палка.
— Коровы нынче не доятся, — почти по слогам произнес
Ларионов
Из машины высунулся водитель. Он, как и все, был в бронежилете и каске.
— Товарищ майор! — крикнул водитель. — Отдел на связи! — Он сделал пальцы наподобие «козы» и постучал себя по плечу: мол, подполковник звонит.
— Не вздумай сойти с места! — сказал Ларионов и побежал к уазику.
Ластычев стоял, озираясь. «Территория оцеплена. С какой это радости? Что за дерьмо он тут вешает мне на уши?»
На той стороне послышался утробный рев мотора, из-за поворота показалась знакомая машина — голубой ЗИЛ с желтой цистерной. На цистерне было написано «Молоко». Два раза в день эта машина проезжала через переезд, отвозила скудные дары бронцевских буренок на ферзиковский молокозавод.
Ластычев видел, как парня остановили и заставили развернуться. Тот пробовал ругаться, но его быстро вразумили.
Машина попятилась задним ходом метров тридцать, на пятачке, залитом асфальтом (когда-то здесь была автобусная остановка), развернулась и снова скрылась за поворотом. Происходило что-то непонятное.
Еще через минуту Ларионов вернулся к шлагбауму:
— Слушай, давай не будем ссориться. Запрись в своей хибарке и сиди тихо. У меня приказ, понимаешь? Вот и все.
— «Приказ», — передразнил его обходчик. — Про приказ мне рассказывать не надо. Ты небось еще бабы-то голой не видел, когда я присягу принимал. Что такое приказ, я в курсе. Ты лучше скажи, что происходит?
Ларионов покачал головой. То ли он сам не знал, то ли… То ли выполнял другой приказ: хранить секретность.
— Ну ладно.
Что-то в бывшем комбате (что-то гражданское, наносное, словно ил на дне ручья) пробовало возразить: мол, как же это так? Что я теперь, прокаженный? Ты же сам переступал эту ГРАНИЦУ, и ничего страшного не случилось? Но другая, военная часть сознания, глубоко погребенная под алкогольной пылью, все еще была живой и твердой. «Приказ есть приказ». Точнее не скажешь. Это такая штука… Ее не надо обдумывать— только выполнять.
— Слушай, майор… У тебя курить есть? Боюсь, уши распухнут, а ты мне в Ферзиково ходить не разрешаешь.
Через тонкую просвечивающую ткань он видел, что в нагрудном кармане у Ларионова лежали «LD», хорошие дорогие сигареты, по десять рублей пачка. Ровно половина бутылки самогона. Забытая роскошь.
— Сейчас… — Ларионов отвернулся, подошел к машине. Что-то сказал милиционерам и вернулся с начатой пачкой «Примы».
— На! Иди в дом и сиди тихо, не мешай.
Ластычев протянул руку за сигаретами. Почерневшая мозолистая рука зависла над палкой шлагбаума, выкрашенной в бело-красные полосы. Она застыла на мгновение, нерешительно перебирая пальцами.
— Отставить! — вдруг громко скомандовал Ластычев. Ларионов от неожиданности вздрогнул. Ластычев убрал руку и, словно желая надежно оградить себя от искушения, спрятал ее за спину. Он со скучающим видом задрал голову. — Солнце сегодня такое… Опасное. Ты бы надел фуражку, майор, а то, глядишь, вырастет на лбу что-нибудь. Член, например. Будешь похож на танк.
Он четко развернулся через левое плечо, отравленные дешевым пойлом мышцы едва не подвели — он слегка покачнулся, но тут же поймал равновесие и направился к избушке.
— Эй! — окликнул Ларионов. — Сигареты-то возьми!
— Да пошел ты… — не оборачиваясь, бросил на ходу комбат. Он сошел с асфальта в густую мягкую траву, она приятно щекотала голые лодыжки.
Ларионов пожал плечами и вернулся к машине.
* * *
Одиннадцать часов сорок пять минут. Тринадцатый километр шоссе Таруса — Калуга.Мезенцев склонился над субтильным белобрысым парнишкой и еще раз ударил его по щеке.
«Малахольный какой-то! Сам же на меня наткнулся, что-то вскрикнул и — брык! С копыт долой! Не убился бы».
Он повернул голову парня, осмотрел. На затылке крови не было, только проступала здоровенная шишка. Значит, все в порядке.
Мезенцев бежал быстро, размашисто. Не трусцой, топая всей ступней, а как бегают атлеты — «заряжая» ахиллово сухожилие, приходя точно на носок и носком же отталкиваясь.
Кроссовки, хоть и были не фирменными, а так — дешевая китайская подделка, но тем не менее хорошо держали ногу. Он бежал и не чувствовал усталости. Сердце и легкие позволяли поддерживать высокий темп, а мышцы провоцировали: «Может, прибавим, а?» Но Мезенцев считал, что прибавлять не стоит. Кто знает, сколько ему еще бежать? Километр? Два? Десять?
Большого значения это не имело. В него словно вливалась какая-то странная сила, которую он никак не мог израсходовать.
Он вспомнил старую загадку, весьма остроумную и непростую: «Что это такое? Чем больше из нее берешь, тем больше она становится?»
В первый раз, когда он услышал эту загадку (не припомнить от кого), долго ломал себе голову, прикидывая, как это может быть. Что же это такое, противоречащее закону сохранения массы веществ?
Ответ оказался простым и изящным. Яма.
Теперь он знал еще один ответ. Его сила стала похожей на яму. И чем больше он ее тратил, тем больше она становилась. Парадокс?
Сейчас это казалось ему вполне естественным.
Он занес ладонь. Впрочем, новый закон, вступивший в действие совсем недавно, не следовало распространять на белобрысого парнишку. «Иначе я не только не верну его в чувство, но и выбью остатки мозгов. А то и сломаю челюсть».
— Эй, дружок! Ты долго собираешься спать? — Он просто встряхнул парня.
Белесые ресницы задрожали, по лицу пробежала судорога, легкая, как тень. Парнишка издал какой-то звук: нечто среднее между ворчанием и стоном.
— Давай, давай! Подъем!
Бледная рука («Парень совсем не успел загореть, хотя июль уже перевалил за середину», — подумал Мезенцев.) схватила его за футболку. Пальцы перебирали, пытаясь что-то нащупать.
— Эй! Прекрати меня лапать! — Мезенцев оторвал руку парнишки от одежды. — Ты что, решил, что тебя окружают ангелицы? Или как там называются ангелы женского пола, если таковые вообще бывают?
Парень открыл глаза. В них, будто радужные бензиновые разводы в луже, плавали страх и недоумение.
— А-а-а-а-й… — произнес парнишка.
— Ну да, я, в общем-то, приблизительно того же мнения, — согласился Мезенцев. — Давай-ка напрягись и выдай что-нибудь более информативное.
— Нога, — сказал парень.
— Это уже лучше, — одобрил Мезенцев. — Двинемся выше? Или — немного вбок?
— Нога, — повторил белобрысый.
— Теперь уже две. Отлично. Кажется, я знаю, куда ты клонишь. Парень вдруг рывком сел:
— Вы кто?
— Я? — Мезенцев опешил, словно вопрос поставил его в тупик. — Человек.
Странно, но этот ответ подействовал на парня успокаивающе. Он шумно перевел дыхание:
—Фу!
— А кого ты ожидал увидеть?
Малахольный прочно утвердился на крестце, вставать он, похоже, не торопился.
— А… там? — он ткнул большим пальцем через плечо. — Там… Что там лежит? Мезенцев прищурился.
— Ну, насколько я могу судить… Паровозом это не назовешь, на самолет — тоже не похоже. Мне кажется, там валяется разбитая машина, сплющенная, как консервная банка, и…
Парень вздрогнул:
— Значит, это правда?
— Очнись, дружок. Ты пока на Земле, и я — не архангел Гавриил. Там лежит вишневая «девятка», которая вздумала прикинуться камбалой. И, если уж так хочешь расставить все точки над «ё», по секрету сообщу: ты не сидел в ней, когда все это случилось. Поэтому ты пока на Земле.
— Черт! — Парень уткнулся лицом в ладони. — Черт!
— Тебя что, по каким-то причинам это не устраивает?
— Нога… Вы видите ногу?
— Хм… — Мезенцев на мгновение задумался. — Целых пять, если мое зрение не похоже на мою бывшую жену.
— Что?
— Ну, в смысле, если оно мне не изменяет. Парень пропустил пассаж насчет жены мимо ушей, его интересовало совсем другое.
— Пять? — страшным шепотом сказал он. — Пять?
Перед глазами встала ужасная картина: сплющенная «девятка», из окон которой, как грозди, свисают переломанные ноги.
— Ну да. Две твоих, две моих, и одна — там.
— Фу! Так все-таки одна? Вы меня напугали!
— Я шутник, парень. Лучше скажи, долго ты собираешься здесь валяться?
Белобрысый покачал головой:
— Нет. Я, пожалуй, пойду.
Он встал на ноги, но так и не обернулся.
— Можно поинтересоваться куда?
— Туда. — Парень махнул рукой в сторону Тарусы.
— Значит, ты шел оттуда? — Мезенцев показал в противоположную сторону.
— Нет. Я шел… — белобрысый замолчал. — Я хочу вернуться. Мезенцев бросил на него неодобрительный взгляд:
— Глупо.
— Что?
— Я говорю, что ты поступаешь глупо.
— Почему?
— Почему? Да потому, что впереди, быть может, ничего хорошего и нет: Я позади-то уж ТОЧНО нет, можешь мне поверить. Возвращаться — самое дурацкое занятие, какое только можно придумать.
Парень сглотнул, словно взвешивал про себя эти слова.
— И?..
— Надо двигаться вперед, вот и все.
— Но там… — Он не договорил. — Это — нехорошее место.
— А хороших мест вообще не бывает, — беззаботно сказал Мезенцев. — Неужели такая мелочь, как разбитая машина, могла тебя смутить?
— Мелочь?! — Белобрысый сжал кулаки. — Вы говорите, это — мелочь?
Мужик в защитной футболке казался очень странным.
— Конечно, мелочь, а что же еще? Разве чужая смерть — это не мелочь? На Земле — шесть миллиардов человек, и каждую секунду кто-то умирает. Что теперь, сидеть и всех оплакивать?
— Вы… рассуждаете как-то странно, — медленно произнес парень. — Очень цинично.
— Не обращай внимания. Типичный трупоедский юмор, как раз в духе капитана спецназа Некрасова.
Парень снова посмотрел на него, но уже более внимательно и немного по-другому. С уважением…
Ну вот, теперь, кажется, все более или менее понятно. Этот мужик — спецназовец. Поэтому и одет в защитную футболку. Парень начал успокаиваться. В словах мужика был резон. И, пожалуй…
«А разве я переживаю из-за того, что кто-то погиб? — спросил себя Соловьев. И ответ звучал очень похоже на слова этого незнакомца: не так прямолинейно и грубо, но сути это не меняло. — Вовсе нет. Я просто, я боюсь, что нечто подобное может случиться и со мной».
— А вы? Идете туда?
— Конечно.
Белобрысый, казалось, колебался, но совсем недолго, присутствие другого человека, человека, с которым можно было РАЗДЕЛИТЬ свой страх, придало ему уверенности и сил.
— А можно… я пойду с вами? — Боясь, что капитан спецназа вдруг ему откажет, Соловьев добавил: — Ну, если, конечно, не помешаю.
— Нет, — отрезая обладатель оливковой футболки. — Пойти со мной нельзя.
Соловьев молитвенно посмотрел на него и уже хотел что-то сказать, но спецназовец перебил:
— А вот побежать — можно.
— Хорошо, мы побежим. — Идея как можно скорее оставить позади это проклятое место журналисту понравилась. — Конечно, побежим.
— Но, — мужчина поднял палец, — сначала, я думаю, следует познакомиться. Меня зовут Дмитрий.
— А я — Владимир. — Парень подтянул фотоаппарат, болтавшийся под мышкой, и добавил: — Владимир Соловьев, журналист.
— Отлично, — улыбнулся Мезенцев. — Обмен верительными грамотами состоялся. Ну а теперь — давай бог ноги!
Он взял с места уверенной рысью, и Соловьев побежал за ним следом, стараясь не отставать.
Все постепенно становилось на свои места. Конечно, о вертолете, потерпевшем катастрофу, уже знали. И этот капитан наверняка приехал на той самой машине с сиреной, но сгоревший бензовоз преградил им путь. Его группа, наверное, осталась там, разгребать завал на дороге, а сам капитан побежал вперед — на разведку. Значит, все по-прежнему здорово. Он, журналист газеты «Новости дня» Владимир Соловьев, находится в самой гуще событий. И ему будет что рассказать своим читателям. Ну, и если уж быть совсем откровенным, ему будет чем потрясти перед носом у редактора, требуя двойного гонорара, ведь, собирая материал, он подвергал свою жизнь опасности — разве спецназовцев посылают не на самые опасные задания?
Его не смутил тот факт, что капитан был одет в самые что ни на есть штатские джинсы и кроссовки. «Может, это для маскировки?» — подумал Соловьев.