Страница:
— Это настоящая западня для крыс, — вздыхает Толстяк. — Мы ничего не добьемся, приятель.
Его жена настроена не более оптимистично. Я задаю себе вопрос, стоит ли продолжать поиски, когда замечаю небольшого роста парнишку рассыльного из мясной лавки, который катит на велосипеде Симпатичный паренек. Величиной с пучок редиски, подстриженный под филлоксеру, с искрящимся, словно стакан воды Перрье (поставщик покойного Его Величества короля Англии), взглядом; одетый в униформу подручного мясника; сам мясник, сын мясника, будущий отец мясников (у него, очевидно, будут сыновья), он повинуется жесту и прижимается к моей машине — Месье?
— Скажи-ка, пострел, ты, должно быть, всех здесь знаешь?
— Не всех, — исправляет меня скромный разносчик разрезанных на части животных.
— Слушай внимательно, я ищу друзей, которые живут в парке недалеко от Сены в достаточно большом доме, на окнах которого имеются жалюзи.
Ты представляешь, о чем я говорю? У них есть американский желтоголубой автомобиль плюс, возможно, грузовичок «403», и сами они, по всей видимости, американцы, что меня не удивило бы. Ты можешь мне что-нибудь сказать на сей счет?
Парнишка решительно менее глуп, чем заставляет предположить его одеяние Он задумывается, как «Мыслитель» Родена, и с таким остервенением нажимает на звонок своего велосипеда, что я сдерживаю себя, чтобы не дать ему затрещину Угнетающе истекают секунды. Специалисты на мысе Канаверал, ожидающие старта межзвездной ракеты, не более напряжены, чем этот мальчишка в данный момент.
Наконец разносчик антрекотов кивает головой — Послушайте, — произносит он волшебным голосом кастрата (чтобы иметь тембр такой высоты, целые поколения в его роду, от отца к сыну, должны были быть кастратами). — Послушайте…
Совершенно излишняя рекомендация. Я слушаю с такой интенсивностью, что мои евстахиевы трубы трещат от нетерпения. В спину мне дышит Толстуха, а сзади Берю зевает так сильно, что возникает нехватка воздуха, и я вынужден закрыть мой дефлектор.
— Я знаю людей, у которых такой дом, как вы говорите… Но у них нет такого автомобиля, как вы говорите. Как вы говорите, дом находится около Сены, со стороны Беговой аллеи, его нельзя заметить с дороги, потому что из-за деревьев его не видно. А людей, о которых вы говорите, там нет, поскольку они в отъезде…
Я прерываю оратора — Если я тебе дам хорошие чаевые, ты согласишься нас туда проводить?
— Да, месье Ни малейшего колебания, его непосредственность есть свидетельство сильной души, умеющей принимать ответственные решения.
И вот распределитель лже-филе приподнимается на педалях, подражая крылатому гонщику, преодолевающему крутой перевал.
Я следую за ним. Кожаная сумка бьет его по заднице… Первая аллея, вторая, третья — кто даст больше? Никто! Продано! Мы производим перегруппировку перед заржавевшими, как мужское достоинство Робинзона накануне прибытия Пятницы, металлическими воротами. Первая же констатация разогревает мне сердце не хуже, чем это сделала бы паяльная лампа, — перед воротами имеется выемка для стока воды.
Возможно, это и есть тот самый знаменитый желоб, который перевернул внутренности мамаши Берюрье? Но пока еще слишком рано торжествовать победу. Мой девиз «Кто не говорит, тот чувствует»
— Вот дом, о котором вы говорите, — вполголоса сообщает парнишка.
Я вручаю ему из своих секретных фондов пятьсот франков. Он прячет купюру так быстро, что я спрашиваю себя, не выдернул ли ее порыв ветра из его пальцев.
— Ты знаешь хозяина? — спрашиваю я.
— Я его видел в прошлом году.
— Как его зовут?
— Граф де Вопакюи (Значащая фамилия смысл которой — «не прожаренная говядина».).
— И чем он занимается в жизни, кроме надраивания своего герба?
Раздается непринужденный смех подручного мясника, который, будучи не в состоянии понять моих чрезмерно усложненных насмешек, просто разделяет их — Думаю, он живет на юге В общем, граф золотит (В оригинале игра слов «золотить» и «покрывать загаром») свой герб на солнце.
— А когда его здесь нет, он сдает свой дом на весь сезон, — дополняет херувим скотобойни. — Он очень стар, и у него есть дочь, которая тоже очень старая…
Короче, старость-вторая натура в роду де Вопакюи.
— Это точно не здесь, — вздыхает Толстуха.
— Кому он поручил сдавать свое стойло? — спрашиваю я у своего ментора.
— Думаю, что конторе Уктюпьеж (Фамилия, означающая «там, где ты живешь»), что около церкви.
— Ты не заметил, поскольку ты много разъезжаешь и кажешься мне сообразительным, так вот, ты не заметил в последнее время в окрестностях американского автомобиля?
— Американских машин, как вы говорите, — отвечает доставщик бараньих лопаток, — здесь целая тьма, поскольку люди богаты. У графа же имеется всего лишь совсем маленькая трехколесная машина, которую возит его дочь ввиду того, что у старика парализованы ноги!
Будучи прозорливым, я догадываюсь, что извлек из этого милого поставщика усопших быков максимум информации в минимум времени.
— Ладно, спасибо, — говорю я, чтобы предоставить ему свободу.
Он посылает нам несколько скромных улыбок и совершает рывок в стиле Дарригада (Известный велогонщик.), расставив локти и наклонив голову над рулем.
— Вы видели? — неожиданно восклицает Берю.
— Нет, а что?
— В корзине малыша?
— Ну так что там было?
— У него там были фантастические ромштексы! Разве вы не голодны?
— Ты пожрешь попозже, — решаю я. — В настоящее время нас ожидают более важные дела.
— Нет ничего более важного, чем жратва! — торжественно провозглашает Берюрье.
Он устремляет палец к небу, чтобы привлечь наше внимание.
— Послушайте мой живот! — предлагает он. Глухие звуки, чем-то напоминающие грохот проходящего поезда метро, сотрясают автомобиль.
— Эти ромштексы, — добавляет он, — я бы заглотил и в сыром виде!
Чувствуя тошноту, я выхожу из колымаги.
— Берта, — говорю я. — Я хочу осмотреть местность. Постарайтесь не показываться. Если кто-нибудь выйдет открыть мне, лягте на сиденье…
Сказав это, я дергаю заржавленную цепочку. В тишине раздается надтреснутый звон колокольчика.
Берта издает восклицание и высовывает в дверцу свою рожу.
— Комиссар, — мычит любезная представительница семейства рогатых, — я узнала, это здесь! Здесь! Этот колокольчик, я его вспомнила… Из моей комнаты я слышала, как он дребезжит… У него свой особый голос, не так ли?
— Да спрячьтесь же вы, Бог мой! — сердито отвечаю я, заметив между деревьями чей-то силуэт.
Толстуха стремительно оседает на пол автомобиля. Ее добряк поспешно набрасывает на нее плед. Это покрывало бывает очень полезным во время моих лесных экскурсий с дамами, которые боятся уколоть свою спину сосновыми иголками.
Я разглядываю прибывающего. Это прибывающая. И даже такая прибывающая, у которой есть все, что нужно, чтобы преуспеть в жизни.
Максимум двадцать пять лет, красиво выступающий вперед карниз, гибкая походка, длинные ноги, синие глаза цвета незабудки, рот, словно созданный сосать эскимо, и коротко стриженные пепельно-светлые волосы… Она представляет именно тот сорт женщин, для которых любят заказывать столик в Лид о и комнату в отеле «Эксельсиор».
На ней платье из бельгийской шерсти с черным поясом, украшенным золотыми заклепками, и черно-коричневые туфли. Мое восхищение таково, что я забываю говорить.
— Кто вам нужен? — щебечет эта лесная лань небесным голосом, в котором уловимо чувствуется странный акцент. Когда я говорю, что речь идет о странном акценте, это значит, что я не в состоянии его уточнить. Она вполне может быть англичанкой, немкой, американкой, так же, как и северянкой.
— Я здесь от имени агентства Уктюпьеж…
Она слегка хмурит свои тонкие брови, будто нарисованные японским художником, как написал бы какой-нибудь академик из 16-го округа (фешенебельный район Парижа).
— Агентство недвижимости, около церкви, — уточняю я, чтобы осветить ее волшебную головку. Она согласно кивает: «О да!..» Тем не менее это грациозное дитя природы удивлено.
— Я полагала, что все было урегулировано? — отвечает она. Красавец Сан-Антонио выдает свою самую лучшую улыбку, позаимствованную из арсенала Казановы. Два подобных взгляда — и девицы начинают себя чувствовать, словно сидя на развороченном муравейнике.
Но в данном случае сеанс очаровывания неуместен. Сейчас необходимы правдоподобие и убедительность.
— Граф де Вопакюи, владелец этого дома, забыл в одном из ящиков стола свои очки, — объясняю я. — Очки со специальными стеклами для многоцелевых конвекционных вспышек. Он хотел бы их получить и просит нас принести вам извинения.
Она кивает головой. Ее глаза голубой лазури задерживаются на дерьмоподобном Берю. По всей видимости, удручающе глупая и красносиняя рожа очаровательного принца Берты внушает ей доверие, поскольку очаровательное дитя открывает ворота.
— Прошу вас, входите…
Она кавалерийским аллюром начинает подниматься по аллее. Я слегка приотстаю, дабы получить возможность на досуге и совершенно откровенно созерцать перемещение ее подвижных округлостей.
В своей собачьей жизни я достаточно насмотрелся на различные ягодицы: плоские, круглые, выпуклые, яйцевидные, свисающие, печальные, эллиптические, жесткие, мягкие, колышущиеся и множество других, ничем не примечательных. Но таких, как у этой девушки в бежевом, не видел никогда. Ее папаша, должно быть, думал о Родене, когда начинял мамашу, возносясь вместе с нею на седьмое небо.
Первое, что я замечаю, оказавшись во дворе поместья, исключая само поместье (должен вам заметить, что оно трехэтажное с убирающимися жалюзи), это американскую колымагу. Правда, она не голубая и желтая с зелеными чехлами, как ее описала Берта, а черная с коралловыми чехлами.
Девушка со скульптурно очерченной попкой преодолевает шесть ступенек крыльца. Она входит в большой холл, пол которого выложен мрамором черно-белой клеткой, и здесь совершает нечто самое ошеломительное, что можно себе представить: хватает белый халат, лежащий на диване, переодевается и, потеряв всякий интерес ко мне, как к своим первым нейлоновым колготкам, подходит к великолепной коляске, в которой посапывает какой-то ребенок.
Я стою разинув рот, и вид у меня, наверное, совершенно дурацкий, поскольку на лице у девушки появляется едва заметная обезоруживающая улыбка.
— Вы не ищете очки? — спрашивает она тихо. — Безусловно, чтобы не разбудить ребенка. Я прихожу в себя.
— Э-э, да, но.., было бы лучше, если бы вы меня проводили!
— О нет! — отвечает красавица-кормилица. — Джими вот-вот проснется, а когда он просыпается, он становится настоящим маленьким дьяволенком.
Она непринужденно усаживается около коляски, скрещивает ноги так высоко, что у меня возникают сердечно-сосудистая слабость и потеря интереса к самому себе. Чтобы не подвергать себя риску тромбоза, я решаю удалиться…
Слегка смущенный вопреки всему, так как в конце концов я все-таки нахожусь здесь незаконно, я совершаю беглый осмотр комнат. Салон и три комнаты обитаемы, остальное пребывает в сером свете замогильной дремоты под слоем пыли. В салоне же, напротив, жизнь искрится, как фейерверк. Здесь полно бутылок с виски и содовой, американских газет, цветных фотографий с изображениями типов, которые мне неизвестны и таковыми, по всей видимости, для меня и останутся. За исключением девушки с ребенком, в доме у графа больше никого нет.
Я открываю несколько ящиков для придания правдоподобия моему вторжению, затем спускаюсь в холл, где очаровательная кормилица читает последний номер Микки-Мауса.
— Вы нашли очки? — дружелюбно спрашивает она.
— Нет, старый граф становится забывчив, он вообразил, что оставил их здесь.
— Вы слишком мало искали, — иронизирует она.
Я тут же выдаю очередь, как хорошо смазанный пулемет:
— Если бы вы пошли со мной, я бы, вне всякого сомнения, продлил удовольствие.
Она улавливает намек и позволяет себе покраснеть. Стыдливость всегда приятна. Мужчины от нее никогда не устают. Когда они расточают глупости и видят, что женщина опускает ресницы, они воображают, что попали на святую Терезу; заветная мечта всех мужчин и заключается именно в том, чтобы переспать с невинной сестрой Терезой.
— Вы совершенно одна? — удивляюсь я. — Нет.
— А, а я подумал… — Есть Джими, — говорит она, указывая на коляску.
— Ну, это еще не совсем настоящее присутствие.
— Возвращайтесь, когда он проснется, и вы измените свое мнение.
Эта кормилица нравится мне все больше и больше. И ее ноги тоже.
Если поставить рядом с ее ногами ноги Софи Лорен, мы услышим плач и скрежет зубовный последней.
— Вы американка?
— Нет, швейцаро-немка! Цюрих!
— Тогда да здравствует Швейцария! — заявляю я сдержанным тоном. — Вы его кормилица?
— Всего лишь нянька! У нас нет ничего, кроме дойных коров!
— Жаль! Мне было бы приятно по присутствовать при кормлении Джими.
Тут вы уж, конечно, должны подумать, что я разбрасываю многовато конфетти. Но, что вы хотите, если я не могу себя сдержать, когда в поле моего зрения появляется персона сорок второго размера.
— А ваши хозяева? — спрашиваю я, не отрываясь от ее игривого взгляда, разоряющего продавцов мороженого.
— Вы о чем?
— Их нет здесь?
— Нет, что касается его, то он снимает…
Я прикидываюсь непонимающим, что мне дается тем более легко, так как я ни черта не улавливаю из того, что она мне заливает.
— Как это, он снимает?
— В Булони часть французских кадров…
— Он режиссер?
Теперь ее очередь играть вторую сцену третьего акта «Не знаю, что и думать».
— Он актер. Вы пришли от имени агентства и не знаете, кто такой Фред Лавми? (В английском произношении означает «люби меня!».).
Я бормочу: «Фред Лавми!»
И меня еще спрашивают, знаю ли я этого господина! Да и вы туда же!
Первый актер Голливуда! Герой стольких знаменитых фильмов, среди которых называю наугад: «Возьми двоих, другого съедят», «Страдающие запором из Ларфуйе» и особенно этот экранный монумент, который принес ему «Оскара», — «Нет букета для креветок». Помните его? Это фильм, рассказывающий о приключениях Хлодвига в Техасе, роль которого мастерски исполняет Фред, а партнершей его выступает Гертруда Тюбар (В разговорном французском языке слово означает «туберкулезный больной», «туберкулезная».), получившая первую премию санатория в Ватерпруффе (Английское слово, означающее «водонепроницаемый», «непромокаемый».). И я еще раз проникновенно и с упоением повторяю:
— Фред Лавми!
Я изображаю приступ кашля, к тому же есть отчего, ибо этот человек — подлинный коклюш для публики.
— Но, — возражает девушка, — я думала… Теперь самое время оправдать мое незнание.
— Я новичок в агентстве, — поспешно объясняю я, — а у нас так много сдаваемых внаем домов… Патрон мне ничего не уточнил. Но если бы я знал…
В действительности же все газеты оповестили о прибытии во Францию Фреда Лавми. Он прибыл со своей женой, своим сыном, своей нянькой и своим секретарем последним рейсом «Свободы». И поскольку он парень очень простой, то снял этаж в отеле «Ритц» для себя, этаж в «Карлтоне» для жены и виллу в Мэзон-Лаффите для своего малыша… И если он не снял Дворец спорта для хранения своих автомобилей, то всего лишь по одной причине: там слишком много пыли.
— Вы давно служите у Лавми?
— С момента рождения Джими.
— Они клевые?
— Что вы сказали?
Я кусаю свой язык, в отличие от змей, которые кусают другую оконечность.
— Они приятные хозяева?
— Очень. Я их не часто вижу.
Отсутствие — главная добродетель любого хозяина. Я ей об этом говорю и замечаю, что ее улыбка становится шире.
— Вам не скучно в таком большом доме?
— Немного… Но по вечерам меня сменяют, и я отправляюсь в Париж на машине.
По-моему, ребята, эта красотка нашла себе теплое местечко. О подобной работе мечтает любая домохозяйка.
Вот они каковы, боссы в Штатах! Они нанимают персонал, чтобы обслуживать персонал, и отдают в их распоряжение тачки, которых нет и у министров!
— Вы одна ездите в Париж?
— Вы очень любопытны…
— Если вам нужен наставник, я бы с удовольствием взялся вами руководить, но наставники, вам это хорошо известно, никогда не вызывали доверия.
Малышка хмурится. Я, видимо, не в ее вкусе. В довершение счастья, ребенок просыпается и негодующе кричит. Я откланиваюсь, извиняясь, в то время как няня занимается наследником Фреда Лавми.
У меня закрадывается мысль, что мы ошиблись адресом. Что, в самом деле, может быть общего между всемирно известным актером и каким-то похитителем?
Его жена настроена не более оптимистично. Я задаю себе вопрос, стоит ли продолжать поиски, когда замечаю небольшого роста парнишку рассыльного из мясной лавки, который катит на велосипеде Симпатичный паренек. Величиной с пучок редиски, подстриженный под филлоксеру, с искрящимся, словно стакан воды Перрье (поставщик покойного Его Величества короля Англии), взглядом; одетый в униформу подручного мясника; сам мясник, сын мясника, будущий отец мясников (у него, очевидно, будут сыновья), он повинуется жесту и прижимается к моей машине — Месье?
— Скажи-ка, пострел, ты, должно быть, всех здесь знаешь?
— Не всех, — исправляет меня скромный разносчик разрезанных на части животных.
— Слушай внимательно, я ищу друзей, которые живут в парке недалеко от Сены в достаточно большом доме, на окнах которого имеются жалюзи.
Ты представляешь, о чем я говорю? У них есть американский желтоголубой автомобиль плюс, возможно, грузовичок «403», и сами они, по всей видимости, американцы, что меня не удивило бы. Ты можешь мне что-нибудь сказать на сей счет?
Парнишка решительно менее глуп, чем заставляет предположить его одеяние Он задумывается, как «Мыслитель» Родена, и с таким остервенением нажимает на звонок своего велосипеда, что я сдерживаю себя, чтобы не дать ему затрещину Угнетающе истекают секунды. Специалисты на мысе Канаверал, ожидающие старта межзвездной ракеты, не более напряжены, чем этот мальчишка в данный момент.
Наконец разносчик антрекотов кивает головой — Послушайте, — произносит он волшебным голосом кастрата (чтобы иметь тембр такой высоты, целые поколения в его роду, от отца к сыну, должны были быть кастратами). — Послушайте…
Совершенно излишняя рекомендация. Я слушаю с такой интенсивностью, что мои евстахиевы трубы трещат от нетерпения. В спину мне дышит Толстуха, а сзади Берю зевает так сильно, что возникает нехватка воздуха, и я вынужден закрыть мой дефлектор.
— Я знаю людей, у которых такой дом, как вы говорите… Но у них нет такого автомобиля, как вы говорите. Как вы говорите, дом находится около Сены, со стороны Беговой аллеи, его нельзя заметить с дороги, потому что из-за деревьев его не видно. А людей, о которых вы говорите, там нет, поскольку они в отъезде…
Я прерываю оратора — Если я тебе дам хорошие чаевые, ты согласишься нас туда проводить?
— Да, месье Ни малейшего колебания, его непосредственность есть свидетельство сильной души, умеющей принимать ответственные решения.
И вот распределитель лже-филе приподнимается на педалях, подражая крылатому гонщику, преодолевающему крутой перевал.
Я следую за ним. Кожаная сумка бьет его по заднице… Первая аллея, вторая, третья — кто даст больше? Никто! Продано! Мы производим перегруппировку перед заржавевшими, как мужское достоинство Робинзона накануне прибытия Пятницы, металлическими воротами. Первая же констатация разогревает мне сердце не хуже, чем это сделала бы паяльная лампа, — перед воротами имеется выемка для стока воды.
Возможно, это и есть тот самый знаменитый желоб, который перевернул внутренности мамаши Берюрье? Но пока еще слишком рано торжествовать победу. Мой девиз «Кто не говорит, тот чувствует»
— Вот дом, о котором вы говорите, — вполголоса сообщает парнишка.
Я вручаю ему из своих секретных фондов пятьсот франков. Он прячет купюру так быстро, что я спрашиваю себя, не выдернул ли ее порыв ветра из его пальцев.
— Ты знаешь хозяина? — спрашиваю я.
— Я его видел в прошлом году.
— Как его зовут?
— Граф де Вопакюи (Значащая фамилия смысл которой — «не прожаренная говядина».).
— И чем он занимается в жизни, кроме надраивания своего герба?
Раздается непринужденный смех подручного мясника, который, будучи не в состоянии понять моих чрезмерно усложненных насмешек, просто разделяет их — Думаю, он живет на юге В общем, граф золотит (В оригинале игра слов «золотить» и «покрывать загаром») свой герб на солнце.
— А когда его здесь нет, он сдает свой дом на весь сезон, — дополняет херувим скотобойни. — Он очень стар, и у него есть дочь, которая тоже очень старая…
Короче, старость-вторая натура в роду де Вопакюи.
— Это точно не здесь, — вздыхает Толстуха.
— Кому он поручил сдавать свое стойло? — спрашиваю я у своего ментора.
— Думаю, что конторе Уктюпьеж (Фамилия, означающая «там, где ты живешь»), что около церкви.
— Ты не заметил, поскольку ты много разъезжаешь и кажешься мне сообразительным, так вот, ты не заметил в последнее время в окрестностях американского автомобиля?
— Американских машин, как вы говорите, — отвечает доставщик бараньих лопаток, — здесь целая тьма, поскольку люди богаты. У графа же имеется всего лишь совсем маленькая трехколесная машина, которую возит его дочь ввиду того, что у старика парализованы ноги!
Будучи прозорливым, я догадываюсь, что извлек из этого милого поставщика усопших быков максимум информации в минимум времени.
— Ладно, спасибо, — говорю я, чтобы предоставить ему свободу.
Он посылает нам несколько скромных улыбок и совершает рывок в стиле Дарригада (Известный велогонщик.), расставив локти и наклонив голову над рулем.
— Вы видели? — неожиданно восклицает Берю.
— Нет, а что?
— В корзине малыша?
— Ну так что там было?
— У него там были фантастические ромштексы! Разве вы не голодны?
— Ты пожрешь попозже, — решаю я. — В настоящее время нас ожидают более важные дела.
— Нет ничего более важного, чем жратва! — торжественно провозглашает Берюрье.
Он устремляет палец к небу, чтобы привлечь наше внимание.
— Послушайте мой живот! — предлагает он. Глухие звуки, чем-то напоминающие грохот проходящего поезда метро, сотрясают автомобиль.
— Эти ромштексы, — добавляет он, — я бы заглотил и в сыром виде!
Чувствуя тошноту, я выхожу из колымаги.
— Берта, — говорю я. — Я хочу осмотреть местность. Постарайтесь не показываться. Если кто-нибудь выйдет открыть мне, лягте на сиденье…
Сказав это, я дергаю заржавленную цепочку. В тишине раздается надтреснутый звон колокольчика.
Берта издает восклицание и высовывает в дверцу свою рожу.
— Комиссар, — мычит любезная представительница семейства рогатых, — я узнала, это здесь! Здесь! Этот колокольчик, я его вспомнила… Из моей комнаты я слышала, как он дребезжит… У него свой особый голос, не так ли?
— Да спрячьтесь же вы, Бог мой! — сердито отвечаю я, заметив между деревьями чей-то силуэт.
Толстуха стремительно оседает на пол автомобиля. Ее добряк поспешно набрасывает на нее плед. Это покрывало бывает очень полезным во время моих лесных экскурсий с дамами, которые боятся уколоть свою спину сосновыми иголками.
Я разглядываю прибывающего. Это прибывающая. И даже такая прибывающая, у которой есть все, что нужно, чтобы преуспеть в жизни.
Максимум двадцать пять лет, красиво выступающий вперед карниз, гибкая походка, длинные ноги, синие глаза цвета незабудки, рот, словно созданный сосать эскимо, и коротко стриженные пепельно-светлые волосы… Она представляет именно тот сорт женщин, для которых любят заказывать столик в Лид о и комнату в отеле «Эксельсиор».
На ней платье из бельгийской шерсти с черным поясом, украшенным золотыми заклепками, и черно-коричневые туфли. Мое восхищение таково, что я забываю говорить.
— Кто вам нужен? — щебечет эта лесная лань небесным голосом, в котором уловимо чувствуется странный акцент. Когда я говорю, что речь идет о странном акценте, это значит, что я не в состоянии его уточнить. Она вполне может быть англичанкой, немкой, американкой, так же, как и северянкой.
— Я здесь от имени агентства Уктюпьеж…
Она слегка хмурит свои тонкие брови, будто нарисованные японским художником, как написал бы какой-нибудь академик из 16-го округа (фешенебельный район Парижа).
— Агентство недвижимости, около церкви, — уточняю я, чтобы осветить ее волшебную головку. Она согласно кивает: «О да!..» Тем не менее это грациозное дитя природы удивлено.
— Я полагала, что все было урегулировано? — отвечает она. Красавец Сан-Антонио выдает свою самую лучшую улыбку, позаимствованную из арсенала Казановы. Два подобных взгляда — и девицы начинают себя чувствовать, словно сидя на развороченном муравейнике.
Но в данном случае сеанс очаровывания неуместен. Сейчас необходимы правдоподобие и убедительность.
— Граф де Вопакюи, владелец этого дома, забыл в одном из ящиков стола свои очки, — объясняю я. — Очки со специальными стеклами для многоцелевых конвекционных вспышек. Он хотел бы их получить и просит нас принести вам извинения.
Она кивает головой. Ее глаза голубой лазури задерживаются на дерьмоподобном Берю. По всей видимости, удручающе глупая и красносиняя рожа очаровательного принца Берты внушает ей доверие, поскольку очаровательное дитя открывает ворота.
— Прошу вас, входите…
Она кавалерийским аллюром начинает подниматься по аллее. Я слегка приотстаю, дабы получить возможность на досуге и совершенно откровенно созерцать перемещение ее подвижных округлостей.
В своей собачьей жизни я достаточно насмотрелся на различные ягодицы: плоские, круглые, выпуклые, яйцевидные, свисающие, печальные, эллиптические, жесткие, мягкие, колышущиеся и множество других, ничем не примечательных. Но таких, как у этой девушки в бежевом, не видел никогда. Ее папаша, должно быть, думал о Родене, когда начинял мамашу, возносясь вместе с нею на седьмое небо.
Первое, что я замечаю, оказавшись во дворе поместья, исключая само поместье (должен вам заметить, что оно трехэтажное с убирающимися жалюзи), это американскую колымагу. Правда, она не голубая и желтая с зелеными чехлами, как ее описала Берта, а черная с коралловыми чехлами.
Девушка со скульптурно очерченной попкой преодолевает шесть ступенек крыльца. Она входит в большой холл, пол которого выложен мрамором черно-белой клеткой, и здесь совершает нечто самое ошеломительное, что можно себе представить: хватает белый халат, лежащий на диване, переодевается и, потеряв всякий интерес ко мне, как к своим первым нейлоновым колготкам, подходит к великолепной коляске, в которой посапывает какой-то ребенок.
Я стою разинув рот, и вид у меня, наверное, совершенно дурацкий, поскольку на лице у девушки появляется едва заметная обезоруживающая улыбка.
— Вы не ищете очки? — спрашивает она тихо. — Безусловно, чтобы не разбудить ребенка. Я прихожу в себя.
— Э-э, да, но.., было бы лучше, если бы вы меня проводили!
— О нет! — отвечает красавица-кормилица. — Джими вот-вот проснется, а когда он просыпается, он становится настоящим маленьким дьяволенком.
Она непринужденно усаживается около коляски, скрещивает ноги так высоко, что у меня возникают сердечно-сосудистая слабость и потеря интереса к самому себе. Чтобы не подвергать себя риску тромбоза, я решаю удалиться…
Слегка смущенный вопреки всему, так как в конце концов я все-таки нахожусь здесь незаконно, я совершаю беглый осмотр комнат. Салон и три комнаты обитаемы, остальное пребывает в сером свете замогильной дремоты под слоем пыли. В салоне же, напротив, жизнь искрится, как фейерверк. Здесь полно бутылок с виски и содовой, американских газет, цветных фотографий с изображениями типов, которые мне неизвестны и таковыми, по всей видимости, для меня и останутся. За исключением девушки с ребенком, в доме у графа больше никого нет.
Я открываю несколько ящиков для придания правдоподобия моему вторжению, затем спускаюсь в холл, где очаровательная кормилица читает последний номер Микки-Мауса.
— Вы нашли очки? — дружелюбно спрашивает она.
— Нет, старый граф становится забывчив, он вообразил, что оставил их здесь.
— Вы слишком мало искали, — иронизирует она.
Я тут же выдаю очередь, как хорошо смазанный пулемет:
— Если бы вы пошли со мной, я бы, вне всякого сомнения, продлил удовольствие.
Она улавливает намек и позволяет себе покраснеть. Стыдливость всегда приятна. Мужчины от нее никогда не устают. Когда они расточают глупости и видят, что женщина опускает ресницы, они воображают, что попали на святую Терезу; заветная мечта всех мужчин и заключается именно в том, чтобы переспать с невинной сестрой Терезой.
— Вы совершенно одна? — удивляюсь я. — Нет.
— А, а я подумал… — Есть Джими, — говорит она, указывая на коляску.
— Ну, это еще не совсем настоящее присутствие.
— Возвращайтесь, когда он проснется, и вы измените свое мнение.
Эта кормилица нравится мне все больше и больше. И ее ноги тоже.
Если поставить рядом с ее ногами ноги Софи Лорен, мы услышим плач и скрежет зубовный последней.
— Вы американка?
— Нет, швейцаро-немка! Цюрих!
— Тогда да здравствует Швейцария! — заявляю я сдержанным тоном. — Вы его кормилица?
— Всего лишь нянька! У нас нет ничего, кроме дойных коров!
— Жаль! Мне было бы приятно по присутствовать при кормлении Джими.
Тут вы уж, конечно, должны подумать, что я разбрасываю многовато конфетти. Но, что вы хотите, если я не могу себя сдержать, когда в поле моего зрения появляется персона сорок второго размера.
— А ваши хозяева? — спрашиваю я, не отрываясь от ее игривого взгляда, разоряющего продавцов мороженого.
— Вы о чем?
— Их нет здесь?
— Нет, что касается его, то он снимает…
Я прикидываюсь непонимающим, что мне дается тем более легко, так как я ни черта не улавливаю из того, что она мне заливает.
— Как это, он снимает?
— В Булони часть французских кадров…
— Он режиссер?
Теперь ее очередь играть вторую сцену третьего акта «Не знаю, что и думать».
— Он актер. Вы пришли от имени агентства и не знаете, кто такой Фред Лавми? (В английском произношении означает «люби меня!».).
Я бормочу: «Фред Лавми!»
И меня еще спрашивают, знаю ли я этого господина! Да и вы туда же!
Первый актер Голливуда! Герой стольких знаменитых фильмов, среди которых называю наугад: «Возьми двоих, другого съедят», «Страдающие запором из Ларфуйе» и особенно этот экранный монумент, который принес ему «Оскара», — «Нет букета для креветок». Помните его? Это фильм, рассказывающий о приключениях Хлодвига в Техасе, роль которого мастерски исполняет Фред, а партнершей его выступает Гертруда Тюбар (В разговорном французском языке слово означает «туберкулезный больной», «туберкулезная».), получившая первую премию санатория в Ватерпруффе (Английское слово, означающее «водонепроницаемый», «непромокаемый».). И я еще раз проникновенно и с упоением повторяю:
— Фред Лавми!
Я изображаю приступ кашля, к тому же есть отчего, ибо этот человек — подлинный коклюш для публики.
— Но, — возражает девушка, — я думала… Теперь самое время оправдать мое незнание.
— Я новичок в агентстве, — поспешно объясняю я, — а у нас так много сдаваемых внаем домов… Патрон мне ничего не уточнил. Но если бы я знал…
В действительности же все газеты оповестили о прибытии во Францию Фреда Лавми. Он прибыл со своей женой, своим сыном, своей нянькой и своим секретарем последним рейсом «Свободы». И поскольку он парень очень простой, то снял этаж в отеле «Ритц» для себя, этаж в «Карлтоне» для жены и виллу в Мэзон-Лаффите для своего малыша… И если он не снял Дворец спорта для хранения своих автомобилей, то всего лишь по одной причине: там слишком много пыли.
— Вы давно служите у Лавми?
— С момента рождения Джими.
— Они клевые?
— Что вы сказали?
Я кусаю свой язык, в отличие от змей, которые кусают другую оконечность.
— Они приятные хозяева?
— Очень. Я их не часто вижу.
Отсутствие — главная добродетель любого хозяина. Я ей об этом говорю и замечаю, что ее улыбка становится шире.
— Вам не скучно в таком большом доме?
— Немного… Но по вечерам меня сменяют, и я отправляюсь в Париж на машине.
По-моему, ребята, эта красотка нашла себе теплое местечко. О подобной работе мечтает любая домохозяйка.
Вот они каковы, боссы в Штатах! Они нанимают персонал, чтобы обслуживать персонал, и отдают в их распоряжение тачки, которых нет и у министров!
— Вы одна ездите в Париж?
— Вы очень любопытны…
— Если вам нужен наставник, я бы с удовольствием взялся вами руководить, но наставники, вам это хорошо известно, никогда не вызывали доверия.
Малышка хмурится. Я, видимо, не в ее вкусе. В довершение счастья, ребенок просыпается и негодующе кричит. Я откланиваюсь, извиняясь, в то время как няня занимается наследником Фреда Лавми.
У меня закрадывается мысль, что мы ошиблись адресом. Что, в самом деле, может быть общего между всемирно известным актером и каким-то похитителем?
Глава 6
Мамаша Берю, наша красавица предместий, известная также под именем Тучной Венеры, по-прежнему возлежит на сиденье с пледом на спине, когда я тактично возвращаюсь.
Берта пребывает в двух пальцах от апоплексии! Когда она встает, я вижу, что ее глаза налиты кровью.
— Ну что? — задыхаясь, спрашивает она.
— Моя дорогая, — заявляю я без обиняков, забыв свой запас обиняков дома, в ящике при кроватной тумбочки. — Моя дорогая, здесь что-то не так.
— Дерьмо!.. — отчетливо произносит Берю, который всегда отдает предпочтение словам из пяти букв (Во французском языке большинство ругательных слов состоит из пяти букв.).
— Этот дом снят знаменитым американским актером Фредом Лавми для своего младенца, которого он пожелал растить на свежем воздухе. Он не имеет ничего общего с бандюгами, похищающими девочек.
Между нами, это чистая лесть, ибо девочки в этом году чертовски много весят.
Но Толстуха вдруг гневается. Ударяя своими толстыми пальцами по моей руке, она настойчиво бормочет:
— Комиссар, я знаю, что это здесь. Но…
— Но, моя милая Берта?..
— Что бы вы мне ни сказали, это ничего не изменит, будь это даже дом кардинала Фелтена, я останусь при своем мнении. Кстати, пока я была под пледом, я категорически опознала этот дом.
Я украдкой бросаю на нее взгляд, чтобы удостовериться, не произошло ли у нее короткого замыкания. Но она выглядит вполне серьезно и даже квазипатетически… Волосы ее бородавок встали как антенны спутника, а ее прожектора горят в полный накал.
— Опознала! Под пледом!
— Превосходно, комиссар. Под ним мне было трудно дышать, я дышала с трудом. Однако я узнала запах. Я забыла. Запах лавровых кустов. И посмотрите, вот лавровая изгородь, которая окаймляет аллею до самого дома.
Аргумент весомый. Кухарка класса Берты не могла не идентифицировать лавровый запах.
Я ничего не отвечаю. Я озадачен больше, чем господин, который, воротясь домой, обнаруживает своего лучшего приятеля голым в шкафу. Я пересекаю парк и мчусь прямиком в агентство Уктюпьеж. У меня возникает необходимость разузнать об этом деле побольше.
— Мы не возвращаемся? — причитает Берю. — Я умираю от голода.
Ничего не говоря, я покидаю рыдван и вхожу в бюро агентства «Уктюпьеж и сыновья». В момент моего вторжения господин Уктюпьеж занимает бюро один, без своих сыновей. Или, быть может, он является одним из сыновей, а его братья вместе со своим папой отправились на рыбалку. Господин этот, который мог бы сойти за шестидесятилетнего, если бы ему не исполнилось почти семьдесят лет, высокого роста, худощав, бледен, с белыми волосами и черными крашеными усами, одет в костюм каштанового цвета, голубой шерстяной жилет и домашние тапочки, пошитые на старой ковровой фабрике Людовика XIII. Кстати, он любит Людовика XIII, его рабочий стол сделан в стиле Людовика XIII, кресло тоже, так же, как его пишущая машинка и телефон. Когда я, повинуясь эмалевой табличке (браво, Бернар Палисси!), привинченной к двери, вхожу без стука, отец или сын Уктюпьеж как раз занят двойным делом.
Каждое из них само по себе достаточно банально, но их соединение может быть гибельным. Достойный человек печатает на машинке какую-то бумагу, одновременно попивая кофе.
Внезапность моего вторжения приводит к провалу его номера высокой сложности. Он опрокидывает содержимое чашки на свою ширинку, что, к счастью, никому не приносит вреда, и печатает какое-то слово, содержащее три буквы "w", что мне кажется непереводимым на французский язык.
Он поднимает на меня свой левый глаз, в то время как правым принимается рассматривать картину, изображающую битву при Мариньяне.
— Что вам угодно? — спрашивает он, вытирая брюки. Папаша, конечно, коммерсант. Он уже воображает, видя на мне хорошо сшитый костюм, что сдаст мне Версальский дворец! Он указывает мне на кресло далекой эпохи, которое, если судить по поданной им жалобе при приеме моего зада, должно бы было находиться в музее.
— Вы по какому поводу?
Я собираюсь выложить мою версию, но в это время телефон требует приоритета.
— Вы меня извините? — говорит он. Он снимает трубку и, будучи наделен острым чувством соглашательства, произносит в микрофон «Алло!..»
Он слушает какое-то мгновение. Лоб у него плоский. Я не люблю типов, у которых лоб в форме доски для резки овощей. Их мысли обычно столь же плоски. На его физиономии с отпечатком посредственности проступает недоверчивое выражение.
— Очки? Какие очки? — бормочет он.
Я тут же улавливаю ситуацию. Малышка Усыпи-ребенка была обеспокоена моим посещением и теперь хочет убедиться, что это в самом деле агентство посылало меня к графу Вопакюи.
Вы, следящие за моими подвигами с верностью, сравнимой лишь с дружбой, которой я вас удостаиваю, вы должны знать, что я человек быстрых решений. Молниеносным движением я выхватываю трубку у Уктюпьежа. Сдатчик хижин внаем, без сомнения, никогда не занимался регби, потому что он позволяет оставить себя ни с чем, не успев изобразить никакого жеста.
Я закрываю микрофон ладонью и говорю ему, чтобы унять его негодование: «Полиция!»
Пока он размышляет над этой стороной вопроса, я начинаю разыгрывать мисс Пеленку.
— Алло! Это я, — говорю я. — Я вернулся, и господин Уктюпьеж спрашивает меня, что это за история с очками. Он не в курсе дела, потому что это его сын получил письмо графа и он ему еще о нем не сказал. Вы что-то хотели, прекрасная демуазель?
Избавленная от сомнения и освобожденная от неблагоприятного предрассудка, который мог бы мне дороговато обойтись, девушка щебечет туфту:
— Я хотела узнать, должна ли я вас предупредить в случае, если обнаружу эти пресловутые очки?
— О да! Предупредите меня, — расплачиваюсь я той же монетой. — Я счастлив слышать ваш голос. И, если случайно вы измените свое мнение насчет ночного Парижа со специализированным гидом, также предупредите меня. Я покидаю агентство лишь в случае крайней необходимости.
Она отвечает мне, что подумает, что надо посмотреть. Я спрашиваю ее, орет ли Джими по-прежнему. Она уверяет меня, что, если бы телефон находился в комнате младенца, она бы не смогла расслышать мужественный тембр моего голоса. Затем мы расстаемся с какой-то надеждой между нами.
Входе этой беседы я вытащил свое удостоверение полицейского и дал его прочитать торговцу подлеском. Он держит его с правой стороны от своей головы, чтобы дать возможность своему правому глазу, обеспечивающему тылы, прочитать его, в то время как левый продолжает оценивать меня.
— Что все это значит? — спрашивает он с достоинством, после того как я повесил трубку.
Я вытираю лоб. Я очень правильно поступил, приняв решение побыстрее прибыть в агентство.
— Господин Уктюпьеж, — говорю я, — извините, но я выполняю специальное задание. Вы сдали виллу Фреду Лавми, не так ли? Случилось так, что за ним охотятся заправилы преступного мира, вы ведь знаете, как это делается. Если у какого-либо типа денег куры не клюют, всегда найдется куча негодяев, которые им заинтересуются. Я уполномочен обеспечить его безопасность и безопасность его семьи. Но, чтобы войти в семью Лавми, не вызывая подозрений у обслуги, я использовал невинную хитрость: сделал вид, что пришел от вашего агентства.
Ну вот, теперь он в курсе, этот фрукт, и становится милым.
— Весь к вашим услугам, господин комиссар, — важно заявляет он, возвращая мне удостоверение.
В его асимметричных зрачках проплывают трехцветные штандарты.
— Моя заветная мечта — сотрудничать с полицией, — говорит он. — Я участвовал в войне — той, другой, настоящей, шел в ногу со временем.
Я испытываю большое желание ответить ему, что это, должно быть, не очень удобно, но он продолжает:
— А мой племянник служит в СРС (Республиканский корпус безопасности — французская жандармерия.).
— У вас полное алиби, — заверяю я его.
— Одна деталь, — улыбается Уктюпьеж. — В противоположность тому, что вы только что утверждали девушке, у меня нет сына. Я холостяк.
Я возражаю, что никогда не поздно это сделать и что чем в более пожилом возрасте женишься на молодой женщине, тем более рискуешь обзавестись детьми.
Сказав это, я перехожу к профессиональной стороне дела.
— Вот вам два телефонных номера, по которым вы сможете со мной связаться на случай, если эта девушка захочет со мной встретиться.
— Договорились, рассчитывайте на меня, господин комиссар.
— Как давно вы сдали виллу на проспекте Мариво Фреду Лавми?
— Около месяца.
— Надолго?
— На три месяца. У него девять недель съемок во Франции. Мне кажется, это совместное производство — В самом деле. Вы вели переговоры с Лавми?
Берта пребывает в двух пальцах от апоплексии! Когда она встает, я вижу, что ее глаза налиты кровью.
— Ну что? — задыхаясь, спрашивает она.
— Моя дорогая, — заявляю я без обиняков, забыв свой запас обиняков дома, в ящике при кроватной тумбочки. — Моя дорогая, здесь что-то не так.
— Дерьмо!.. — отчетливо произносит Берю, который всегда отдает предпочтение словам из пяти букв (Во французском языке большинство ругательных слов состоит из пяти букв.).
— Этот дом снят знаменитым американским актером Фредом Лавми для своего младенца, которого он пожелал растить на свежем воздухе. Он не имеет ничего общего с бандюгами, похищающими девочек.
Между нами, это чистая лесть, ибо девочки в этом году чертовски много весят.
Но Толстуха вдруг гневается. Ударяя своими толстыми пальцами по моей руке, она настойчиво бормочет:
— Комиссар, я знаю, что это здесь. Но…
— Но, моя милая Берта?..
— Что бы вы мне ни сказали, это ничего не изменит, будь это даже дом кардинала Фелтена, я останусь при своем мнении. Кстати, пока я была под пледом, я категорически опознала этот дом.
Я украдкой бросаю на нее взгляд, чтобы удостовериться, не произошло ли у нее короткого замыкания. Но она выглядит вполне серьезно и даже квазипатетически… Волосы ее бородавок встали как антенны спутника, а ее прожектора горят в полный накал.
— Опознала! Под пледом!
— Превосходно, комиссар. Под ним мне было трудно дышать, я дышала с трудом. Однако я узнала запах. Я забыла. Запах лавровых кустов. И посмотрите, вот лавровая изгородь, которая окаймляет аллею до самого дома.
Аргумент весомый. Кухарка класса Берты не могла не идентифицировать лавровый запах.
Я ничего не отвечаю. Я озадачен больше, чем господин, который, воротясь домой, обнаруживает своего лучшего приятеля голым в шкафу. Я пересекаю парк и мчусь прямиком в агентство Уктюпьеж. У меня возникает необходимость разузнать об этом деле побольше.
— Мы не возвращаемся? — причитает Берю. — Я умираю от голода.
Ничего не говоря, я покидаю рыдван и вхожу в бюро агентства «Уктюпьеж и сыновья». В момент моего вторжения господин Уктюпьеж занимает бюро один, без своих сыновей. Или, быть может, он является одним из сыновей, а его братья вместе со своим папой отправились на рыбалку. Господин этот, который мог бы сойти за шестидесятилетнего, если бы ему не исполнилось почти семьдесят лет, высокого роста, худощав, бледен, с белыми волосами и черными крашеными усами, одет в костюм каштанового цвета, голубой шерстяной жилет и домашние тапочки, пошитые на старой ковровой фабрике Людовика XIII. Кстати, он любит Людовика XIII, его рабочий стол сделан в стиле Людовика XIII, кресло тоже, так же, как его пишущая машинка и телефон. Когда я, повинуясь эмалевой табличке (браво, Бернар Палисси!), привинченной к двери, вхожу без стука, отец или сын Уктюпьеж как раз занят двойным делом.
Каждое из них само по себе достаточно банально, но их соединение может быть гибельным. Достойный человек печатает на машинке какую-то бумагу, одновременно попивая кофе.
Внезапность моего вторжения приводит к провалу его номера высокой сложности. Он опрокидывает содержимое чашки на свою ширинку, что, к счастью, никому не приносит вреда, и печатает какое-то слово, содержащее три буквы "w", что мне кажется непереводимым на французский язык.
Он поднимает на меня свой левый глаз, в то время как правым принимается рассматривать картину, изображающую битву при Мариньяне.
— Что вам угодно? — спрашивает он, вытирая брюки. Папаша, конечно, коммерсант. Он уже воображает, видя на мне хорошо сшитый костюм, что сдаст мне Версальский дворец! Он указывает мне на кресло далекой эпохи, которое, если судить по поданной им жалобе при приеме моего зада, должно бы было находиться в музее.
— Вы по какому поводу?
Я собираюсь выложить мою версию, но в это время телефон требует приоритета.
— Вы меня извините? — говорит он. Он снимает трубку и, будучи наделен острым чувством соглашательства, произносит в микрофон «Алло!..»
Он слушает какое-то мгновение. Лоб у него плоский. Я не люблю типов, у которых лоб в форме доски для резки овощей. Их мысли обычно столь же плоски. На его физиономии с отпечатком посредственности проступает недоверчивое выражение.
— Очки? Какие очки? — бормочет он.
Я тут же улавливаю ситуацию. Малышка Усыпи-ребенка была обеспокоена моим посещением и теперь хочет убедиться, что это в самом деле агентство посылало меня к графу Вопакюи.
Вы, следящие за моими подвигами с верностью, сравнимой лишь с дружбой, которой я вас удостаиваю, вы должны знать, что я человек быстрых решений. Молниеносным движением я выхватываю трубку у Уктюпьежа. Сдатчик хижин внаем, без сомнения, никогда не занимался регби, потому что он позволяет оставить себя ни с чем, не успев изобразить никакого жеста.
Я закрываю микрофон ладонью и говорю ему, чтобы унять его негодование: «Полиция!»
Пока он размышляет над этой стороной вопроса, я начинаю разыгрывать мисс Пеленку.
— Алло! Это я, — говорю я. — Я вернулся, и господин Уктюпьеж спрашивает меня, что это за история с очками. Он не в курсе дела, потому что это его сын получил письмо графа и он ему еще о нем не сказал. Вы что-то хотели, прекрасная демуазель?
Избавленная от сомнения и освобожденная от неблагоприятного предрассудка, который мог бы мне дороговато обойтись, девушка щебечет туфту:
— Я хотела узнать, должна ли я вас предупредить в случае, если обнаружу эти пресловутые очки?
— О да! Предупредите меня, — расплачиваюсь я той же монетой. — Я счастлив слышать ваш голос. И, если случайно вы измените свое мнение насчет ночного Парижа со специализированным гидом, также предупредите меня. Я покидаю агентство лишь в случае крайней необходимости.
Она отвечает мне, что подумает, что надо посмотреть. Я спрашиваю ее, орет ли Джими по-прежнему. Она уверяет меня, что, если бы телефон находился в комнате младенца, она бы не смогла расслышать мужественный тембр моего голоса. Затем мы расстаемся с какой-то надеждой между нами.
Входе этой беседы я вытащил свое удостоверение полицейского и дал его прочитать торговцу подлеском. Он держит его с правой стороны от своей головы, чтобы дать возможность своему правому глазу, обеспечивающему тылы, прочитать его, в то время как левый продолжает оценивать меня.
— Что все это значит? — спрашивает он с достоинством, после того как я повесил трубку.
Я вытираю лоб. Я очень правильно поступил, приняв решение побыстрее прибыть в агентство.
— Господин Уктюпьеж, — говорю я, — извините, но я выполняю специальное задание. Вы сдали виллу Фреду Лавми, не так ли? Случилось так, что за ним охотятся заправилы преступного мира, вы ведь знаете, как это делается. Если у какого-либо типа денег куры не клюют, всегда найдется куча негодяев, которые им заинтересуются. Я уполномочен обеспечить его безопасность и безопасность его семьи. Но, чтобы войти в семью Лавми, не вызывая подозрений у обслуги, я использовал невинную хитрость: сделал вид, что пришел от вашего агентства.
Ну вот, теперь он в курсе, этот фрукт, и становится милым.
— Весь к вашим услугам, господин комиссар, — важно заявляет он, возвращая мне удостоверение.
В его асимметричных зрачках проплывают трехцветные штандарты.
— Моя заветная мечта — сотрудничать с полицией, — говорит он. — Я участвовал в войне — той, другой, настоящей, шел в ногу со временем.
Я испытываю большое желание ответить ему, что это, должно быть, не очень удобно, но он продолжает:
— А мой племянник служит в СРС (Республиканский корпус безопасности — французская жандармерия.).
— У вас полное алиби, — заверяю я его.
— Одна деталь, — улыбается Уктюпьеж. — В противоположность тому, что вы только что утверждали девушке, у меня нет сына. Я холостяк.
Я возражаю, что никогда не поздно это сделать и что чем в более пожилом возрасте женишься на молодой женщине, тем более рискуешь обзавестись детьми.
Сказав это, я перехожу к профессиональной стороне дела.
— Вот вам два телефонных номера, по которым вы сможете со мной связаться на случай, если эта девушка захочет со мной встретиться.
— Договорились, рассчитывайте на меня, господин комиссар.
— Как давно вы сдали виллу на проспекте Мариво Фреду Лавми?
— Около месяца.
— Надолго?
— На три месяца. У него девять недель съемок во Франции. Мне кажется, это совместное производство — В самом деле. Вы вели переговоры с Лавми?