Страница:
Я останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от жилища Вопакюи. В квартале тишина. Света нет ни в одном окне, аллеи полны тумана и похожи на сказочные проспекты, ведущие в чистилище.
— Ну, так как ты себе это представляешь, мой Тонио? — спрашивает Берю.
Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит… Без своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный пыл, словно ладан, окутывает меня.
— Я представляю себе это, как ты выражаешься, следующим образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься в дом на проспекте Мариво. Вы — полицейские. Ты предъявишь свое удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы, потому что самая последняя жаровня чище твоих карманов. Няня сделает вид, что она удивлена… Ты скажешь, что вам поручена охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто бы готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может стать наша великая международная кинозвезда…
— Почему «потенциальной»? — обеспокоено спрашивает Толстяк, который располагает словарным запасом продавца устриц.
— Альфред тебе объяснит… Ваша задача — отвлечь ее на некоторое время. Например, вы спросите у нее, исправна ли система запирания дверей, — одним словом, займете разговорами…
— И что она скажет, эта девка? — спрашивает почтенный Берю.
— Одно из двух: либо она замешана в этой истории и сделает вид, что верит вашим байкам, либо же она чиста, как отбеливающее средство, и в этом случае она посмотрит на вас косо, как говаривал один мой знакомый офтальмолог. Возможно, она будет недовольна. В этом случае это не имеет ни малейшего значения… Будьте очень сдержанны. Стиль поведения — серьезность и вежливость, понял?
— Не хватало еще, чтоб ты мне расставлял точки над "i", черт возьми! — ворчит недовольно Берю. — Мы уже столько знаем друг друга, мать твою, что тебе должно быть известно: касательно приличий мне нет равных!
Ухватившись за ручку дверцы, кстати, к моему великому беспокойству, так как все, к чему он прикасается, имеет тенденцию превращаться в предметы для мусорного ящика, Толстяк спрашивает:
— А ты, Сан-А, не идешь с нами?
— Ты же знаешь, что я уже приходил к ней под ложным предлогом. Она считает меня управляющим ее участка.
— Знаю, но как раз и подумай о филохолическом эффекте.
— Психоколическом, — поправляет с видом знатока Альфред, эрудиция которого патронируется фирмой, поставляющей бриллиантин.
Я нажимаю на медвежью лапу Толстяка, завершая таким образом открытие дверцы. Затем решительно выталкиваю его из машины.
— Слушай, человече, — твердо говорю я ему. — Я здесь — мозг, а ты член, и даже очень нижний член. Так что, не обременяй себя проблемами, ибо от них у тебя появится перхоть.
Ворча, он удаляется, сопровождаемый своим служивым товарищем (разве не служат они одной и той же бабе?).
Как только в полной тишине уснувшей природы раздается надтреснутый голос колокольчика Вопакюи (когда ты обладаешь культурой, ее следует разносить, об этом вам скажет любой почтальон (Игра слов, построенная на многозначности сочетания — «обладать культурой» и «разносить письма»)), я, в свою очередь выхожу из машины, снимаю туфли, связываю их шнурками и перебрасываю через плечо. После чего залезаю на крышу автомобиля, делаю прыжок, и мне удается ухватиться за ветку дуба, которая помогает мне перебраться через неудобную ограду. Я спрыгиваю к подножию дерева и обуваюсь, что, по правде говоря, является самым рациональным способом ношения обуви.
Наискосок, пересекая парк, я обхожу дом. Над крыльцом горит свет. Я вижу, как выходит малышка Эстелла в халатике, от которого перехватило бы дыхание у астматика. Она держит в руке электрический фонарик и направляется к воротам. Вы согласитесь со мной, — даже если вы ее никогда не видели, — что у этой девицы в жилах не минеральная водица.
Потому что, строго между нами и полюсом Эмиля Виктора (Исследователь Гренландии, руководитель французских полярных экспедиций.), не так уж и много найдется красоток, способных пересечь парк в четыре часа утра, когда вовсю ухают местные совы, стараясь перещеголять друг друга.
Как только девушка исчезает из поля моего зрения, я стремлюсь побыстрее проникнуть в дом.
Комнаты первого этажа я уже осмотрел накануне и, тем не менее, снова окидываю их беглым взглядом. Затем устремляюсь наверх, и как раз вовремя. Снаружи приближается шум разговора, в котором отчетливо слышится голос Толстяка, продающего хозяйке свою пригодную на все случаи лапшу на уши.
Комнаты второго этажа также пусты, Одна из них — спальня Эстеллы. В ней горит приглушенный розовый свет. Я вижу ее одежду на спинке стула, расстеленную кровать и уважительно кланяюсь этой волнующей каждого нормально сложенного мужчину панораме.
Наконец я обрабатываю третий этаж. Комнаты здесь также необитаемы.
Все более и более я восхищаюсь отвагой моей швейцар очки. Чтобы обладать смелостью жить одной в этой огромной затерянной вилле, нужно иметь нервы, и довольно крепкие нервы, которые прошли бы проверку на испытательном стенде.
Это ночное расследование, столь же безрезультатное, как и дневное, начинает становиться мне поперек горла. Я осторожно спускаюсь по лестнице на первый этаж. Теперь мне предстоит так же тайком покинуть дом. Для этого я должен подождать, пока нянька проводит моих товарищей по делу.
Спрятавшись в закоулке у трюмо, роспись рамы которого представляет собой фантазии на марокканские темы и зеркало которого является идеальным туалетом для мух, я прислушиваюсь.
Я слышу, как Толстяк несет околесицу, стараясь придать себе побольше важности и подыскивая витиеватые глагольные формы… Он их нагромождает, он сыплет ими, выдумывает новые… Он объясняет, что для такой молодой девушки неосторожно жить в таком пустынном доме, интересуется, имеются ли в особняке значительные ценности… И я чувствую, что он думает сейчас о Берте так же, как и об этих драгоценностях, которые могут подождать кучу лет. Одним словом, он упивается своей игрой. Вначале Эстелла, должно быть, была выбита из колеи, но вот она уже приходит в себя. Этот ночной визит начинает ей не нравиться, и она об этом горячо говорит. Лорель и Харди (Известные комические актеры, всегда выступавшие вместе.) общего предмета любви отступают под ее напором. Девушка шумно их выпроваживает. Я покидаю последний этаж. Хорошо было бы смыться во время ее краткого отсутствия. Но, поразмыслив, я предпочитаю еще немного подождать.
И правильно делаю! Вот моя малышка Эстелла запирает ворота на два оборота ключа, ставит задвижку, подходит к крыльцу и на какое-то время неподвижно застывает, как человек, чего-то ожидающий.
Ваш Сан-Антонио стоит теперь на четвереньках за банкеткой Людовика Какого-то. Эстелла приближается к лестнице решительным шагом, но решительным лишь на первый взгляд, потому что она вдруг останавливается, положив руку на перила. На какое-то мгновение я подумал, что она меня обнаружила, так как женщины обладают слухом, снабженным самонаводящимся приспособлением. Но нет. Она прислушивается всего лишь к голосу своей души…
Она направляется к телефону, снимает трубку и набирает номер.
Похоже, дело становится интересным. Я был прав, набравшись терпения и выждав…
Проходит какое-то время, прежде чем абонент Эстеллы снимает трубку.
Наверное, он пребывал в объятиях Морфея. Наконец слышится щелчок.
— Отель «Карлтон»? — спрашивает нянька. Ей подтверждают этот факт.
— Я хочу поговорить с миссис Лавми!
Ей, должно быть, возражают, что время не самое удобное для телефонных разговоров. И вправду, если в крайнем случае можно кому-нибудь позвонить в час ночи, то звонить в четыре утра — это дурной вкус.
— Это очень важно! — перебивает Эстелла властным тоном. Парень, который женится на ней, поступит правильно, если захватит с собой бутыль нейровитаминов, прежде чем отправиться в свадебное путешествие.
— Звонит мисс Эстелла!
Завороженная телефонистка отеля «Карлтон» быстро отыскивает номер законной половины «знаменитейшего в мире актера».
Обеих девиц соединяют, и вот они уже вовсю стрекочут по-американски, так что я не успеваю схватывать содержание их разговора.
Все, что мне удается уловить, так это слова «полиция», «бэби» и, наконец, «утро». Эстелла вешает трубку.
Она гасит свет в холле и поднимается на второй этаж, чтобы закончить в не остывшей еще постели беспокойную ночь. Счастливица!
Я выжидаю какое-то время, потом, полагая, что она не может меня услышать, выхожу из своего укрытия.
Здоровило и его Запасное колесо, должно быть, начали уже стареть в моей тачке-призраке. Пора к ним возвращаться.
Я бесшумно открываю дверь. Когда я перехожу на «ты» с замками, вы можете заказывать соло на скрипке Брамса и слушать его, не боясь, что вам помешают.
Я вновь окунаюсь в чудесную туманную ночь, переливающуюся всеми цветами радуги, выбивающую вас из колеи и уносящую в неземные просторы.
Самое трудное — это вновь преодолеть ограду, что мне удается с помощью той же ветки дуба.
Приземлившись рядом с машиной, я вижу, как из-за опущенных стекол струится дым. Толстяк и его адъютант курят, чтобы разогнать сон.
— Где ты был? — осведомляется Берю.
— Производил незаметный обыск. Толстяк поворачивается к Альфреду.
— Что я тебе говорил? Я знаю привычки моего Сан-Антонио.
Он тихо спрашивает:
— Есть что-нибудь новое?
— Ни хрена!
— А вот у меня есть.
И он протягивает мне роговую расческу с одним сломанным зубком.
— Слушай, идя по аллее с девчонкой, я наступил вот на это, и я его поднял.
— Что это такое?
— Расческа моей Берты.
Я рассматриваю предмет. Он изначально состоял из трех зубков. В верхней его части имеется маленькая звездочка из бриллиантовой крошки.
— Ты в этом уверен?
— Еще как!
— Я тоже, — поспешно добавляет Альфред, — представьте, эта расческа из моего заведения.
— Во всяком случае, если ваша Толстуха сюда и приезжала, то ее здесь больше нет, — уверяю я. Берю начинает плакать.
— Может, ее уже убили и закопали в парке, — задыхается он от слез. — Ты не считаешь, что нам следовало бы сделать раскопки?
— Сейчас не время…
Я бросаю последний взгляд на расческу.
— Это слишком слабая улика. Таких расчесок, должно быть, имеется немало…
— С такой звездочкой! — протестует Альфред. — Это бы меня удивило, потому что у вас в руках эксклюзивная модель фирмы «Шиньон-Броссар». Я единственный обладатель такой расчески в нашем квартале.
Я вздыхаю. Меня покачивает: я до смерти устал и отдал бы что угодно, чтобы получить возможность поспать несколько часов.
— Послушайте, мои добрые господа, — проникновенно говорю я. — Давайте посмотрим реальности в глаза. Если Берта погребена, мы уже ничего не сможем для нее сделать, а вот завтрашний день еще не умер…
Сомнительная философия, согласен, но семена ее фатализма прорастают в страдающих сердцах моих одуревших от горя друзей.
— Отправимся подрьгхнуть пару часов у меня, — предлагаю я. — А там посмотрим. Ничего путного не сделаешь, когда валишься с ног.
— Ну, так как ты себе это представляешь, мой Тонио? — спрашивает Берю.
Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит… Без своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный пыл, словно ладан, окутывает меня.
— Я представляю себе это, как ты выражаешься, следующим образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься в дом на проспекте Мариво. Вы — полицейские. Ты предъявишь свое удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы, потому что самая последняя жаровня чище твоих карманов. Няня сделает вид, что она удивлена… Ты скажешь, что вам поручена охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто бы готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может стать наша великая международная кинозвезда…
— Почему «потенциальной»? — обеспокоено спрашивает Толстяк, который располагает словарным запасом продавца устриц.
— Альфред тебе объяснит… Ваша задача — отвлечь ее на некоторое время. Например, вы спросите у нее, исправна ли система запирания дверей, — одним словом, займете разговорами…
— И что она скажет, эта девка? — спрашивает почтенный Берю.
— Одно из двух: либо она замешана в этой истории и сделает вид, что верит вашим байкам, либо же она чиста, как отбеливающее средство, и в этом случае она посмотрит на вас косо, как говаривал один мой знакомый офтальмолог. Возможно, она будет недовольна. В этом случае это не имеет ни малейшего значения… Будьте очень сдержанны. Стиль поведения — серьезность и вежливость, понял?
— Не хватало еще, чтоб ты мне расставлял точки над "i", черт возьми! — ворчит недовольно Берю. — Мы уже столько знаем друг друга, мать твою, что тебе должно быть известно: касательно приличий мне нет равных!
Ухватившись за ручку дверцы, кстати, к моему великому беспокойству, так как все, к чему он прикасается, имеет тенденцию превращаться в предметы для мусорного ящика, Толстяк спрашивает:
— А ты, Сан-А, не идешь с нами?
— Ты же знаешь, что я уже приходил к ней под ложным предлогом. Она считает меня управляющим ее участка.
— Знаю, но как раз и подумай о филохолическом эффекте.
— Психоколическом, — поправляет с видом знатока Альфред, эрудиция которого патронируется фирмой, поставляющей бриллиантин.
Я нажимаю на медвежью лапу Толстяка, завершая таким образом открытие дверцы. Затем решительно выталкиваю его из машины.
— Слушай, человече, — твердо говорю я ему. — Я здесь — мозг, а ты член, и даже очень нижний член. Так что, не обременяй себя проблемами, ибо от них у тебя появится перхоть.
Ворча, он удаляется, сопровождаемый своим служивым товарищем (разве не служат они одной и той же бабе?).
Как только в полной тишине уснувшей природы раздается надтреснутый голос колокольчика Вопакюи (когда ты обладаешь культурой, ее следует разносить, об этом вам скажет любой почтальон (Игра слов, построенная на многозначности сочетания — «обладать культурой» и «разносить письма»)), я, в свою очередь выхожу из машины, снимаю туфли, связываю их шнурками и перебрасываю через плечо. После чего залезаю на крышу автомобиля, делаю прыжок, и мне удается ухватиться за ветку дуба, которая помогает мне перебраться через неудобную ограду. Я спрыгиваю к подножию дерева и обуваюсь, что, по правде говоря, является самым рациональным способом ношения обуви.
Наискосок, пересекая парк, я обхожу дом. Над крыльцом горит свет. Я вижу, как выходит малышка Эстелла в халатике, от которого перехватило бы дыхание у астматика. Она держит в руке электрический фонарик и направляется к воротам. Вы согласитесь со мной, — даже если вы ее никогда не видели, — что у этой девицы в жилах не минеральная водица.
Потому что, строго между нами и полюсом Эмиля Виктора (Исследователь Гренландии, руководитель французских полярных экспедиций.), не так уж и много найдется красоток, способных пересечь парк в четыре часа утра, когда вовсю ухают местные совы, стараясь перещеголять друг друга.
Как только девушка исчезает из поля моего зрения, я стремлюсь побыстрее проникнуть в дом.
Комнаты первого этажа я уже осмотрел накануне и, тем не менее, снова окидываю их беглым взглядом. Затем устремляюсь наверх, и как раз вовремя. Снаружи приближается шум разговора, в котором отчетливо слышится голос Толстяка, продающего хозяйке свою пригодную на все случаи лапшу на уши.
Комнаты второго этажа также пусты, Одна из них — спальня Эстеллы. В ней горит приглушенный розовый свет. Я вижу ее одежду на спинке стула, расстеленную кровать и уважительно кланяюсь этой волнующей каждого нормально сложенного мужчину панораме.
Наконец я обрабатываю третий этаж. Комнаты здесь также необитаемы.
Все более и более я восхищаюсь отвагой моей швейцар очки. Чтобы обладать смелостью жить одной в этой огромной затерянной вилле, нужно иметь нервы, и довольно крепкие нервы, которые прошли бы проверку на испытательном стенде.
Это ночное расследование, столь же безрезультатное, как и дневное, начинает становиться мне поперек горла. Я осторожно спускаюсь по лестнице на первый этаж. Теперь мне предстоит так же тайком покинуть дом. Для этого я должен подождать, пока нянька проводит моих товарищей по делу.
Спрятавшись в закоулке у трюмо, роспись рамы которого представляет собой фантазии на марокканские темы и зеркало которого является идеальным туалетом для мух, я прислушиваюсь.
Я слышу, как Толстяк несет околесицу, стараясь придать себе побольше важности и подыскивая витиеватые глагольные формы… Он их нагромождает, он сыплет ими, выдумывает новые… Он объясняет, что для такой молодой девушки неосторожно жить в таком пустынном доме, интересуется, имеются ли в особняке значительные ценности… И я чувствую, что он думает сейчас о Берте так же, как и об этих драгоценностях, которые могут подождать кучу лет. Одним словом, он упивается своей игрой. Вначале Эстелла, должно быть, была выбита из колеи, но вот она уже приходит в себя. Этот ночной визит начинает ей не нравиться, и она об этом горячо говорит. Лорель и Харди (Известные комические актеры, всегда выступавшие вместе.) общего предмета любви отступают под ее напором. Девушка шумно их выпроваживает. Я покидаю последний этаж. Хорошо было бы смыться во время ее краткого отсутствия. Но, поразмыслив, я предпочитаю еще немного подождать.
И правильно делаю! Вот моя малышка Эстелла запирает ворота на два оборота ключа, ставит задвижку, подходит к крыльцу и на какое-то время неподвижно застывает, как человек, чего-то ожидающий.
Ваш Сан-Антонио стоит теперь на четвереньках за банкеткой Людовика Какого-то. Эстелла приближается к лестнице решительным шагом, но решительным лишь на первый взгляд, потому что она вдруг останавливается, положив руку на перила. На какое-то мгновение я подумал, что она меня обнаружила, так как женщины обладают слухом, снабженным самонаводящимся приспособлением. Но нет. Она прислушивается всего лишь к голосу своей души…
Она направляется к телефону, снимает трубку и набирает номер.
Похоже, дело становится интересным. Я был прав, набравшись терпения и выждав…
Проходит какое-то время, прежде чем абонент Эстеллы снимает трубку.
Наверное, он пребывал в объятиях Морфея. Наконец слышится щелчок.
— Отель «Карлтон»? — спрашивает нянька. Ей подтверждают этот факт.
— Я хочу поговорить с миссис Лавми!
Ей, должно быть, возражают, что время не самое удобное для телефонных разговоров. И вправду, если в крайнем случае можно кому-нибудь позвонить в час ночи, то звонить в четыре утра — это дурной вкус.
— Это очень важно! — перебивает Эстелла властным тоном. Парень, который женится на ней, поступит правильно, если захватит с собой бутыль нейровитаминов, прежде чем отправиться в свадебное путешествие.
— Звонит мисс Эстелла!
Завороженная телефонистка отеля «Карлтон» быстро отыскивает номер законной половины «знаменитейшего в мире актера».
Обеих девиц соединяют, и вот они уже вовсю стрекочут по-американски, так что я не успеваю схватывать содержание их разговора.
Все, что мне удается уловить, так это слова «полиция», «бэби» и, наконец, «утро». Эстелла вешает трубку.
Она гасит свет в холле и поднимается на второй этаж, чтобы закончить в не остывшей еще постели беспокойную ночь. Счастливица!
Я выжидаю какое-то время, потом, полагая, что она не может меня услышать, выхожу из своего укрытия.
Здоровило и его Запасное колесо, должно быть, начали уже стареть в моей тачке-призраке. Пора к ним возвращаться.
Я бесшумно открываю дверь. Когда я перехожу на «ты» с замками, вы можете заказывать соло на скрипке Брамса и слушать его, не боясь, что вам помешают.
Я вновь окунаюсь в чудесную туманную ночь, переливающуюся всеми цветами радуги, выбивающую вас из колеи и уносящую в неземные просторы.
Самое трудное — это вновь преодолеть ограду, что мне удается с помощью той же ветки дуба.
Приземлившись рядом с машиной, я вижу, как из-за опущенных стекол струится дым. Толстяк и его адъютант курят, чтобы разогнать сон.
— Где ты был? — осведомляется Берю.
— Производил незаметный обыск. Толстяк поворачивается к Альфреду.
— Что я тебе говорил? Я знаю привычки моего Сан-Антонио.
Он тихо спрашивает:
— Есть что-нибудь новое?
— Ни хрена!
— А вот у меня есть.
И он протягивает мне роговую расческу с одним сломанным зубком.
— Слушай, идя по аллее с девчонкой, я наступил вот на это, и я его поднял.
— Что это такое?
— Расческа моей Берты.
Я рассматриваю предмет. Он изначально состоял из трех зубков. В верхней его части имеется маленькая звездочка из бриллиантовой крошки.
— Ты в этом уверен?
— Еще как!
— Я тоже, — поспешно добавляет Альфред, — представьте, эта расческа из моего заведения.
— Во всяком случае, если ваша Толстуха сюда и приезжала, то ее здесь больше нет, — уверяю я. Берю начинает плакать.
— Может, ее уже убили и закопали в парке, — задыхается он от слез. — Ты не считаешь, что нам следовало бы сделать раскопки?
— Сейчас не время…
Я бросаю последний взгляд на расческу.
— Это слишком слабая улика. Таких расчесок, должно быть, имеется немало…
— С такой звездочкой! — протестует Альфред. — Это бы меня удивило, потому что у вас в руках эксклюзивная модель фирмы «Шиньон-Броссар». Я единственный обладатель такой расчески в нашем квартале.
Я вздыхаю. Меня покачивает: я до смерти устал и отдал бы что угодно, чтобы получить возможность поспать несколько часов.
— Послушайте, мои добрые господа, — проникновенно говорю я. — Давайте посмотрим реальности в глаза. Если Берта погребена, мы уже ничего не сможем для нее сделать, а вот завтрашний день еще не умер…
Сомнительная философия, согласен, но семена ее фатализма прорастают в страдающих сердцах моих одуревших от горя друзей.
— Отправимся подрьгхнуть пару часов у меня, — предлагаю я. — А там посмотрим. Ничего путного не сделаешь, когда валишься с ног.
Глава 14
Я просыпаюсь, разбуженный троекратным звоном моих часов, с языком, так плотно прилипшим к небу, что понадобилось бы зубило, чтобы их разъединить.
Тем временем моя Фелиция, уже в полной боевой готовности, входит с подносом в руках. Она поставила на него все, что необходимо мужчине, легшему спать в пять часов утра, чтобы проснуться в семь, то есть чашку крепкого кофе и коктейль собственного приготовления. Этот коктейль состоит из: полстакана теплой воды, лимонного сока и полстоловой ложки питьевой соды.
Вы проглатываете его залпом, затем выпиваете чашку кофе и ждете десять минут… Вас охватывает непередаваемое блаженство, равно как и кипучая потребность деятельности.
— Ты уверен, что тебе так уж необходимо уходить? — вздыхает мама.
— Увы, — ворчу я. — Между нами говоря, я очень обеспокоен исчезновением матушки Берю. Эта бедная женщина-вамп попала в такое опасное осиное гнездо…
— В самом деле!
— А ты разбудила ее товарищей по постели?
— У меня на это не хватает мужества, — вздыхает Фелиция.
Она поднимает палец, чтобы призвать меня к тишине: «Послушай!»
Мне нет необходимости напрягать слух.
— Это что, по радио передают запись 24-часовой автогонки в Ле Мане?
— О нет, — вздыхает моя дорогая мама. — Я бы просто поостереглась его включать.
— В общем, ты права, — говорю я. — Пусть выспятся. Раз уж они так заснули, они будут дрыхнуть до полудня Я вскакиваю с постели и принимаю очень холодный душ. Это окончательно восстанавливает мои силы. Я натираюсь лосьоном фирмы «Балансьяга» и, поскольку мужчина должен защищать себя от непогоды и от женской похоти, надеваю спортивный костюм из английского твида, доставленный из Швеции голландским кораблем.
— Ты вернешься к обеду? — с надеждой спрашивает Фелиция.
— Не осмеливаюсь тебе обещать, мама, но я тебе звякну. Она провожает меня до самой машины по саду, усеянному капустными кочерыжками и розами в разгар стриптиза.
— Ты не знаешь, любят ли твои друзья соленую свиную грудинку? Я хотела приготовить ее к обеду.
— Они без ума от нее. Особенно Толстяк. Приготовь побольше. Он будет тебе клясться, что у него птичий аппетит, забыв упомянуть о том, что речь идет о хищной птице.
Фелиция качает головой, бесконечно довольная. Ее мечта — кормить все человечество. Это начинается с меня и заканчивается муравьями, для которых она раскладывает щепотки сахара-песка на подоконнике.
— Будь осторожен, мой малыш!
— Не беспокойся, мама. К тому же я иду на свидание к даме.
Выражение ее лица обозначает: «Тем более!» Я мчусь в тумане, который покрывает Париж сероватой пеленой.
Булонский лес усыпан рыжими пожухлыми листьями, которые несутся вскачь по асфальтированным аллеям. Я люблю осень, — кажется, я вам уже говорил об этом, хотя вам на мои признания наплевать так же, как на ваш первый дырявый зуб. В этом самоотречении угасающей природы (если вы считаете, что я перебарщиваю, примите аспирин) думается необычайно легко. Часто, и мне неоднократно приходилось это констатировать, появление новых идей находится в прямой зависимости от погоды.
Придерживаясь скорости шестьдесят километров, как предписывают дорожные указатели в Булонском лесу, столь дорогом поэтам и садистам (одно не мешает другому, даже наоборот), я меланхолически думаю о том, что Толстяк втянул меня в мерзкую историю… Согласитесь, что мне не везет. Я с трудом добиваюсь недельного отпуска, чтобы чуть-чуть прийти в себя, и тут, вместо того чтобы ничего не делать и профессионально бить баклуши, я вынужден проводить бессонные ночи в бегах за этой ужасной мамашей Берюрье!
На краю аллеи стоит утренняя проститутка, обутая в сапожки и закутанная в норковую шубу из натурального кроличьего меха; она улыбается мне, как будто я привез ей средство от обморожения. Я проезжаю метров десять и останавливаюсь. Мне только что пришла в голову настолько блестящая мысль, что снаружи ее можно принять за северное сияние.
Поверьте мне, ребята, для продуктивного размышления ничто не может сравниться с утром. Только в торжествующих лучах рассвета серые клетки работают наиболее эффективно. Попробуйте, и вы согласитесь…
— Ты берешь меня с собой, зайчик?
Это шлюха просовывает свою размалеванную рожу в проем дверцы. Она неправильно меня поняла, увидев, что я остановился неподалеку от нее; из этого она сделала вывод, что я любитель утреннего секса, и предлагает мне экстаз.
Я разъясняю ей ее ошибку. И тут она принимается характеризовать меня таким убедительным тоном, который меня буквально потрясает что я физиологически неполноценный тип, что мне надо поискать у других (преимущественно у греков) то, чего мне не хватает. Причем, уточняет она, это всего лишь временный выход, поскольку, согласно ее мнению, чисто интуитивному, мое настоящее призвание — это гнусные привычки, естественным следствием которых является самоудовлетворение, по сути дела, связанное с моей некредитоспособностью.
Затем, поощренная моим молчанием, она добавляет, что мое лицо явная манифестация моих наклонностей и что достаточно на меня взглянуть один раз, чтобы понять: если любовь меня и возбуждает, то разве что через замочную скважину.
Она бы еще долго продолжала меня отчитывать, если бы само провидение не внушило бы какому-то автомобилисту хорошую мысль остановиться перед моей тачкой и спросить у дамы, не согласится ли она прокатиться в его двухлошадной колымаге Безраздельно принадлежа по своему социальному статусу к пролетариату, она соглашается, и я слышу, как она спрашивает у этого двухлошадника, завершится ли прогулка в этом двухцилиндровом движителе объемом в 4125 см3 с полусферическими цилиндровыми головками (и, несмотря на это, все-таки вращающимися) в отеле…
Водитель отвечает отрицательно. Он не хочет тратиться, и бесполезно пытаться его наколоть. Он хочет заполучить ее тут же. Еще один женатый мужчина, который начинает день с того, чем ему следовало бы закончить вчерашний.
Одним словом, жизнь! Не всегда мужчина, любящий маринованную селедку, находит женщину, которая ее обожает, а женщина, которая без ума от господина Гетари, вступает в брак с мужчиной, обладающим полным набором его пластинок! Что труднее всего достигается в этом мире, так это гармония.
Вы, естественно, сочтете, что я отклоняюсь от темы и злоупотребляю вашим драгоценным временем, но, как говорила мне одна знакомая лицеистка, «иногда полезно дать прикоснуться, потрогать пальчиком изъяны бытия».
А тем временем, пока последовательница перипатетиков (Перипатетики — философская школа Аристотеля, в которой учащиеся обучались, прогуливаясь.) сначала приглашала меня, а потом осыпала ругательствами (что за стиль, поверьте, он даже может вызвать воспаление матки (Игра близких по звучанию слов: «мастерство», «владение стилем» и «воспаление матки».)), моя блестящая идея завершила процесс кристаллизации. И знаете, что я делаю? Вместо того чтобы отправиться в «Карлтон» к миссис Лавми, как я намеревался вначале, я поворачиваю налево и вновь выезжаю на дорогу, ведущую в Мэзон-Лаффит. Не смейтесь, это мое «Болеро» Равеля.
Восемь часов. Эстелла уже встала, если судить по той быстроте, с которой она откликается на мой звонок. На ней темно-синий халат, шелковая повязка на голове. Увидев меня, она хмурит брови.
— Вы! — удивленно говорит она, как в довоенных пьесах театра «Одеон».
— Я! — отвечаю я, как в тех же самых пьесах того же самого театра.
Она открывает ворота.
— Я вам не помешал?
— Э-э.., нет, но я очень спешу, так как я должна поехать забрать Джими… Миссис Лавми только что мне позвонила. Он проснулся и…
Я небрежно трогаю ее за бедро.
— Как я соскучился по тебе, Эстелла. Знаешь, у меня как будто произошло короткое замыкание!
— Дорогой, — сухо говорит она, как старая супруга, думающая о чем-то другом. И добавляет:
— Ну и ночь! Ты никогда не угадаешь, что произошло!
— Что-нибудь серьезное!
— В четыре часа утра явилась полиция. Два полицейских!
— Не может быть!
— Да. Они мне рассказали какую-то нелепую историю об ограблении, которое они хотели предотвратить. В какой-то момент я даже подумала, что это два гангстера. Но у них был такой идиотский вид, что это отметало всякие сомнения.
Я с трудом сдерживаю смех и закрываю рот носовым платком, сохраняя на лице лучащееся нежностью выражение.
— Ограбление?
— Какой-то осведомитель будто бы их предупредил, что готовится налет.
— Моя бедняжка, как ты, должно быть, испугалась.
— Я никогда ничего и никого не боюсь, — утверждает Эстелла.
Мы входим в дом. Дабы остаться верным своей привычке, я целую ее взасос.
— Хочешь, я поеду с тобой за малышом? — спрашиваю я у своей эгерии (Имя нимфы, которая будто бы была советчицей римского императора Нумо Помпилия).
— О нет! — отвечает она. — Возможно, его мать будет возвращаться со мной сюда. Это невозможно. И как бы мимоходом спрашивает:
— А ты что, сегодня не работаешь, дорогой?
— Знаешь, у меня много свободного времени, потому что агентством практически руковожу я.
Похоже, она действительно куда-то торопится. Без всякого стеснения она раздевается тут же передо мной, чтобы облечь себя в элегантную парижанку. Она надевает бежевый костюм с кожаной отделкой — просто чудо! — и причесывается.
— Интересно, как ты можешь жить одна с этим ужасным ребенком, — говорю я.
— О, это ведь временно. А потом, есть прислуга.
— Это старик Уктюпьеж предложил ее вам?
— Да… Ты этого не знал?
Я кусаю себя за язык.
— Да нет.., я не помню таких мелочей. Мы сегодня увидимся вечером, красавица?
— Попытаюсь. Если смогу освободиться, я позвоню тебе в агентство.
— Договорились.
Она садится за руль «шевроле» с откидным верхом.
— Подбросить тебя до ворот? — спрашивает она.
— О'кэй!
Она высаживает меня у ворот, подвергается еще одному массажу гландов и говорит мне «до скорого!»
Я направляюсь в агентство. Уктюпьеж-сын уже что-то делает в световом круге настольной лампы. Поскольку сейчас утро, он в домашней куртке из серой бумазеи с шотландскими отворотами и кашне, которое плохо скрывает его небритый со вчерашнего дня подбородок.
— Здравствуйте, — любезно говорит он мне, — уже на работе?
Над его плоским черепом в позолоченной раме продолжает бушевать битва при Мариньяне.
Экстрарасходящееся косоглазие, которое позволяет Уктюрьежу одновременно видеть то, что находится перед ним, и то, что находится за ним, никогда не было еще столь сильным.
Заметьте, что благодаря этому недостатку торговец газонами надежно защищен. На него невозможно напасть внезапно ни с какой стороны.
— Кажется, вы рекомендовали домработницу супругам Лав-ми, когда они поселились в Мэзон-Лаффите?
— Верно.
— Я хотел бы получить адрес этой женщины.
— Это легко сделать… Она итальянка, мадам Куштапьяна. Живет на Нижней улице.
— Это где?
— Внизу улицы Верхней. Номер… Погодите… Он листает клеенчатую средневековую тетрадь.
— Номер тринадцать, — сообщает он.
— Я вас благодарю. Указания остаются те же, господин Уктюпьеж. Если позвонят, предупредите меня!
Я пожимаю старый обломок, который служит ему рукой, и исчезаю в направлении Нижней улицы.
Въезжая в узкую улочку с односторонним движением, я замечаю на другом ее конце хромированный дилижанс моей Эстеллы. Я замедляю ход, чтобы дать ей возможность оторваться от меня, и, вместо того чтобы остановиться у рокового номера 13, начинаю на расстоянии преследовать черный «шевроле».
Эта церемония длится недолго. Вопреки тому, что мне сказала моя цюрихская красавица, она направляется не в Париж, а возвращается домой, на проспект Мариво. Может быть, она заезжала передать какие-нибудь указания синьоре Куштапьяна и там обнаружила, что что-то забыла? Но нет, она выходит из машины, открывает ворота, загоняет во двор свой болид и запирает ворота.
Что же делает малыш Сан-Антонио — любимец женского пола? Вы догадываетесь. Он поспешно возвращается к домработнице. Эта особа обитает в симпатичной квартире из одной комнаты вместе с мужем, старым дядей-калекой, свекром и свекровью, полоумной племянницей, своими семью детьми и тетушкой из Бургоса. Это сверхтучная матрона с усами, как у мамаши Берю, грудастая, пузатая и с акцентом, о котором самое малое что можно сказать, так это то, что он не напоминает акцент сибирских степей.
— Кто вы? — спрашивает она, недоверчиво глядя на меня. Я принимаю самое постное выражение лица в стиле убитого горем гробовщика:
— Мадам Куштапьяна?
— Да.
— Мадам, я пришел сообщить вам о большом несчастье… Все семейство уставилось на меня: муж, дневной сторож в ночном кабаре, собравшийся на работу с котомкой через плечо; дядя-калека, открывший рот; свекор и свекровь, закрывшие его, с ложками в руках; племянница-идиотка, разразившаяся смехом; шестеро ребятишек, уронивших штаны, стоя в очереди к треснутому горшку, на котором восседал седьмой.
— Что за несчастье? — вздыхает огромное создание.
— Произошел несчастный случай с малышом, у Лавми. Признаться, я не люблю подобные приемы, но мне необходимо быстро решить дела и избежать лишней болтовни.
В перенаселенной комнате поднимается вопль. Все, кто понимают по-французски, начинают рыдать. Мамаша Куштапьяна ломает окорока.
— Мой Джузеппе! Мой Джузеппе! — вопит она. — Скажите мне, он не умер?
— Нет, всего лишь набил огромную шишку на лбу. Она успокаивается.
Муж принимается выговаривать ей что-то прочувственное на языке д'Аннунцио. Я прекращаю эту учебную тревогу. Мое удостоверение действует в данном случае, как очень мощный тормоз.
— Что это? — повторяет дама с сиськами.
— Полиция! — это наконец разговорился дневной сторож.
Он говорит, жестикулирует, брызжет слюной, полагая, что так он быстрее выскажется. Он ругает меня. Он призывает в свидетели всех присутствующих, в том числе и меня. Он обращается к Господу Богу… Я вынужден кричать еще громче, чтобы призвать его к спокойствию. Короче, все удалось расставить на свои места. Но, честное слово, далось это нелегко.
Тем временем моя Фелиция, уже в полной боевой готовности, входит с подносом в руках. Она поставила на него все, что необходимо мужчине, легшему спать в пять часов утра, чтобы проснуться в семь, то есть чашку крепкого кофе и коктейль собственного приготовления. Этот коктейль состоит из: полстакана теплой воды, лимонного сока и полстоловой ложки питьевой соды.
Вы проглатываете его залпом, затем выпиваете чашку кофе и ждете десять минут… Вас охватывает непередаваемое блаженство, равно как и кипучая потребность деятельности.
— Ты уверен, что тебе так уж необходимо уходить? — вздыхает мама.
— Увы, — ворчу я. — Между нами говоря, я очень обеспокоен исчезновением матушки Берю. Эта бедная женщина-вамп попала в такое опасное осиное гнездо…
— В самом деле!
— А ты разбудила ее товарищей по постели?
— У меня на это не хватает мужества, — вздыхает Фелиция.
Она поднимает палец, чтобы призвать меня к тишине: «Послушай!»
Мне нет необходимости напрягать слух.
— Это что, по радио передают запись 24-часовой автогонки в Ле Мане?
— О нет, — вздыхает моя дорогая мама. — Я бы просто поостереглась его включать.
— В общем, ты права, — говорю я. — Пусть выспятся. Раз уж они так заснули, они будут дрыхнуть до полудня Я вскакиваю с постели и принимаю очень холодный душ. Это окончательно восстанавливает мои силы. Я натираюсь лосьоном фирмы «Балансьяга» и, поскольку мужчина должен защищать себя от непогоды и от женской похоти, надеваю спортивный костюм из английского твида, доставленный из Швеции голландским кораблем.
— Ты вернешься к обеду? — с надеждой спрашивает Фелиция.
— Не осмеливаюсь тебе обещать, мама, но я тебе звякну. Она провожает меня до самой машины по саду, усеянному капустными кочерыжками и розами в разгар стриптиза.
— Ты не знаешь, любят ли твои друзья соленую свиную грудинку? Я хотела приготовить ее к обеду.
— Они без ума от нее. Особенно Толстяк. Приготовь побольше. Он будет тебе клясться, что у него птичий аппетит, забыв упомянуть о том, что речь идет о хищной птице.
Фелиция качает головой, бесконечно довольная. Ее мечта — кормить все человечество. Это начинается с меня и заканчивается муравьями, для которых она раскладывает щепотки сахара-песка на подоконнике.
— Будь осторожен, мой малыш!
— Не беспокойся, мама. К тому же я иду на свидание к даме.
Выражение ее лица обозначает: «Тем более!» Я мчусь в тумане, который покрывает Париж сероватой пеленой.
Булонский лес усыпан рыжими пожухлыми листьями, которые несутся вскачь по асфальтированным аллеям. Я люблю осень, — кажется, я вам уже говорил об этом, хотя вам на мои признания наплевать так же, как на ваш первый дырявый зуб. В этом самоотречении угасающей природы (если вы считаете, что я перебарщиваю, примите аспирин) думается необычайно легко. Часто, и мне неоднократно приходилось это констатировать, появление новых идей находится в прямой зависимости от погоды.
Придерживаясь скорости шестьдесят километров, как предписывают дорожные указатели в Булонском лесу, столь дорогом поэтам и садистам (одно не мешает другому, даже наоборот), я меланхолически думаю о том, что Толстяк втянул меня в мерзкую историю… Согласитесь, что мне не везет. Я с трудом добиваюсь недельного отпуска, чтобы чуть-чуть прийти в себя, и тут, вместо того чтобы ничего не делать и профессионально бить баклуши, я вынужден проводить бессонные ночи в бегах за этой ужасной мамашей Берюрье!
На краю аллеи стоит утренняя проститутка, обутая в сапожки и закутанная в норковую шубу из натурального кроличьего меха; она улыбается мне, как будто я привез ей средство от обморожения. Я проезжаю метров десять и останавливаюсь. Мне только что пришла в голову настолько блестящая мысль, что снаружи ее можно принять за северное сияние.
Поверьте мне, ребята, для продуктивного размышления ничто не может сравниться с утром. Только в торжествующих лучах рассвета серые клетки работают наиболее эффективно. Попробуйте, и вы согласитесь…
— Ты берешь меня с собой, зайчик?
Это шлюха просовывает свою размалеванную рожу в проем дверцы. Она неправильно меня поняла, увидев, что я остановился неподалеку от нее; из этого она сделала вывод, что я любитель утреннего секса, и предлагает мне экстаз.
Я разъясняю ей ее ошибку. И тут она принимается характеризовать меня таким убедительным тоном, который меня буквально потрясает что я физиологически неполноценный тип, что мне надо поискать у других (преимущественно у греков) то, чего мне не хватает. Причем, уточняет она, это всего лишь временный выход, поскольку, согласно ее мнению, чисто интуитивному, мое настоящее призвание — это гнусные привычки, естественным следствием которых является самоудовлетворение, по сути дела, связанное с моей некредитоспособностью.
Затем, поощренная моим молчанием, она добавляет, что мое лицо явная манифестация моих наклонностей и что достаточно на меня взглянуть один раз, чтобы понять: если любовь меня и возбуждает, то разве что через замочную скважину.
Она бы еще долго продолжала меня отчитывать, если бы само провидение не внушило бы какому-то автомобилисту хорошую мысль остановиться перед моей тачкой и спросить у дамы, не согласится ли она прокатиться в его двухлошадной колымаге Безраздельно принадлежа по своему социальному статусу к пролетариату, она соглашается, и я слышу, как она спрашивает у этого двухлошадника, завершится ли прогулка в этом двухцилиндровом движителе объемом в 4125 см3 с полусферическими цилиндровыми головками (и, несмотря на это, все-таки вращающимися) в отеле…
Водитель отвечает отрицательно. Он не хочет тратиться, и бесполезно пытаться его наколоть. Он хочет заполучить ее тут же. Еще один женатый мужчина, который начинает день с того, чем ему следовало бы закончить вчерашний.
Одним словом, жизнь! Не всегда мужчина, любящий маринованную селедку, находит женщину, которая ее обожает, а женщина, которая без ума от господина Гетари, вступает в брак с мужчиной, обладающим полным набором его пластинок! Что труднее всего достигается в этом мире, так это гармония.
Вы, естественно, сочтете, что я отклоняюсь от темы и злоупотребляю вашим драгоценным временем, но, как говорила мне одна знакомая лицеистка, «иногда полезно дать прикоснуться, потрогать пальчиком изъяны бытия».
А тем временем, пока последовательница перипатетиков (Перипатетики — философская школа Аристотеля, в которой учащиеся обучались, прогуливаясь.) сначала приглашала меня, а потом осыпала ругательствами (что за стиль, поверьте, он даже может вызвать воспаление матки (Игра близких по звучанию слов: «мастерство», «владение стилем» и «воспаление матки».)), моя блестящая идея завершила процесс кристаллизации. И знаете, что я делаю? Вместо того чтобы отправиться в «Карлтон» к миссис Лавми, как я намеревался вначале, я поворачиваю налево и вновь выезжаю на дорогу, ведущую в Мэзон-Лаффит. Не смейтесь, это мое «Болеро» Равеля.
Восемь часов. Эстелла уже встала, если судить по той быстроте, с которой она откликается на мой звонок. На ней темно-синий халат, шелковая повязка на голове. Увидев меня, она хмурит брови.
— Вы! — удивленно говорит она, как в довоенных пьесах театра «Одеон».
— Я! — отвечаю я, как в тех же самых пьесах того же самого театра.
Она открывает ворота.
— Я вам не помешал?
— Э-э.., нет, но я очень спешу, так как я должна поехать забрать Джими… Миссис Лавми только что мне позвонила. Он проснулся и…
Я небрежно трогаю ее за бедро.
— Как я соскучился по тебе, Эстелла. Знаешь, у меня как будто произошло короткое замыкание!
— Дорогой, — сухо говорит она, как старая супруга, думающая о чем-то другом. И добавляет:
— Ну и ночь! Ты никогда не угадаешь, что произошло!
— Что-нибудь серьезное!
— В четыре часа утра явилась полиция. Два полицейских!
— Не может быть!
— Да. Они мне рассказали какую-то нелепую историю об ограблении, которое они хотели предотвратить. В какой-то момент я даже подумала, что это два гангстера. Но у них был такой идиотский вид, что это отметало всякие сомнения.
Я с трудом сдерживаю смех и закрываю рот носовым платком, сохраняя на лице лучащееся нежностью выражение.
— Ограбление?
— Какой-то осведомитель будто бы их предупредил, что готовится налет.
— Моя бедняжка, как ты, должно быть, испугалась.
— Я никогда ничего и никого не боюсь, — утверждает Эстелла.
Мы входим в дом. Дабы остаться верным своей привычке, я целую ее взасос.
— Хочешь, я поеду с тобой за малышом? — спрашиваю я у своей эгерии (Имя нимфы, которая будто бы была советчицей римского императора Нумо Помпилия).
— О нет! — отвечает она. — Возможно, его мать будет возвращаться со мной сюда. Это невозможно. И как бы мимоходом спрашивает:
— А ты что, сегодня не работаешь, дорогой?
— Знаешь, у меня много свободного времени, потому что агентством практически руковожу я.
Похоже, она действительно куда-то торопится. Без всякого стеснения она раздевается тут же передо мной, чтобы облечь себя в элегантную парижанку. Она надевает бежевый костюм с кожаной отделкой — просто чудо! — и причесывается.
— Интересно, как ты можешь жить одна с этим ужасным ребенком, — говорю я.
— О, это ведь временно. А потом, есть прислуга.
— Это старик Уктюпьеж предложил ее вам?
— Да… Ты этого не знал?
Я кусаю себя за язык.
— Да нет.., я не помню таких мелочей. Мы сегодня увидимся вечером, красавица?
— Попытаюсь. Если смогу освободиться, я позвоню тебе в агентство.
— Договорились.
Она садится за руль «шевроле» с откидным верхом.
— Подбросить тебя до ворот? — спрашивает она.
— О'кэй!
Она высаживает меня у ворот, подвергается еще одному массажу гландов и говорит мне «до скорого!»
Я направляюсь в агентство. Уктюпьеж-сын уже что-то делает в световом круге настольной лампы. Поскольку сейчас утро, он в домашней куртке из серой бумазеи с шотландскими отворотами и кашне, которое плохо скрывает его небритый со вчерашнего дня подбородок.
— Здравствуйте, — любезно говорит он мне, — уже на работе?
Над его плоским черепом в позолоченной раме продолжает бушевать битва при Мариньяне.
Экстрарасходящееся косоглазие, которое позволяет Уктюрьежу одновременно видеть то, что находится перед ним, и то, что находится за ним, никогда не было еще столь сильным.
Заметьте, что благодаря этому недостатку торговец газонами надежно защищен. На него невозможно напасть внезапно ни с какой стороны.
— Кажется, вы рекомендовали домработницу супругам Лав-ми, когда они поселились в Мэзон-Лаффите?
— Верно.
— Я хотел бы получить адрес этой женщины.
— Это легко сделать… Она итальянка, мадам Куштапьяна. Живет на Нижней улице.
— Это где?
— Внизу улицы Верхней. Номер… Погодите… Он листает клеенчатую средневековую тетрадь.
— Номер тринадцать, — сообщает он.
— Я вас благодарю. Указания остаются те же, господин Уктюпьеж. Если позвонят, предупредите меня!
Я пожимаю старый обломок, который служит ему рукой, и исчезаю в направлении Нижней улицы.
Въезжая в узкую улочку с односторонним движением, я замечаю на другом ее конце хромированный дилижанс моей Эстеллы. Я замедляю ход, чтобы дать ей возможность оторваться от меня, и, вместо того чтобы остановиться у рокового номера 13, начинаю на расстоянии преследовать черный «шевроле».
Эта церемония длится недолго. Вопреки тому, что мне сказала моя цюрихская красавица, она направляется не в Париж, а возвращается домой, на проспект Мариво. Может быть, она заезжала передать какие-нибудь указания синьоре Куштапьяна и там обнаружила, что что-то забыла? Но нет, она выходит из машины, открывает ворота, загоняет во двор свой болид и запирает ворота.
Что же делает малыш Сан-Антонио — любимец женского пола? Вы догадываетесь. Он поспешно возвращается к домработнице. Эта особа обитает в симпатичной квартире из одной комнаты вместе с мужем, старым дядей-калекой, свекром и свекровью, полоумной племянницей, своими семью детьми и тетушкой из Бургоса. Это сверхтучная матрона с усами, как у мамаши Берю, грудастая, пузатая и с акцентом, о котором самое малое что можно сказать, так это то, что он не напоминает акцент сибирских степей.
— Кто вы? — спрашивает она, недоверчиво глядя на меня. Я принимаю самое постное выражение лица в стиле убитого горем гробовщика:
— Мадам Куштапьяна?
— Да.
— Мадам, я пришел сообщить вам о большом несчастье… Все семейство уставилось на меня: муж, дневной сторож в ночном кабаре, собравшийся на работу с котомкой через плечо; дядя-калека, открывший рот; свекор и свекровь, закрывшие его, с ложками в руках; племянница-идиотка, разразившаяся смехом; шестеро ребятишек, уронивших штаны, стоя в очереди к треснутому горшку, на котором восседал седьмой.
— Что за несчастье? — вздыхает огромное создание.
— Произошел несчастный случай с малышом, у Лавми. Признаться, я не люблю подобные приемы, но мне необходимо быстро решить дела и избежать лишней болтовни.
В перенаселенной комнате поднимается вопль. Все, кто понимают по-французски, начинают рыдать. Мамаша Куштапьяна ломает окорока.
— Мой Джузеппе! Мой Джузеппе! — вопит она. — Скажите мне, он не умер?
— Нет, всего лишь набил огромную шишку на лбу. Она успокаивается.
Муж принимается выговаривать ей что-то прочувственное на языке д'Аннунцио. Я прекращаю эту учебную тревогу. Мое удостоверение действует в данном случае, как очень мощный тормоз.
— Что это? — повторяет дама с сиськами.
— Полиция! — это наконец разговорился дневной сторож.
Он говорит, жестикулирует, брызжет слюной, полагая, что так он быстрее выскажется. Он ругает меня. Он призывает в свидетели всех присутствующих, в том числе и меня. Он обращается к Господу Богу… Я вынужден кричать еще громче, чтобы призвать его к спокойствию. Короче, все удалось расставить на свои места. Но, честное слово, далось это нелегко.