Страница:
Я иду ей навстречу по аллее, которая была аллеей для лошадей во времена, когда овес был основным горючим. Маленькая Эстелла уже направляется ко мне. На плечах у нее наброшено пальто. Эта драповая штуковина с меховым воротником выглядит роскошно и элегантно. Эстелла — полная противоположность недавней малышки Гортензии. С такой одно удовольствие выйти в свет. Мужчины, завидев вас с подобной красавицей под руку, будут умирать от зависти.
— Вы одна в доме?
— Да, — отвечает она, — а почему вы спросили об этом?
— Мне кажется, вы забыли погасить свет, не так ли? Смотрите, как он сияет между деревьями… Она пожимает плечами.
— Это к моему возвращению. Я ужасно боюсь возвращаться в темноте…
Это так печально…
Я больше не расспрашиваю и веду ее к машине. Она садится. Когда я занимаю место за рулем, она мурлычет:
— Это ваша машина?
— Конечно…
— У вас хорошее положение в агентстве?
— Неплохое… Но этот автомобиль-наследство, доставшееся мне от моего прадеда.
У нее хватает вежливости посмеяться над этой шуткой. Затем, быстро посерьезнев, она замечает:
— Невозможно представить, что вашим патроном является такой жалкий тип…
— Не следует судить по внешности, дорогая Эстелла.
— В самом деле? Его контора занимается мелкими провинциальными делами без будущего…
Я спешу позолотить герб папаши Уктюпьежа.
— Вы ошибаетесь. Босс — старый чудаковатый холостяк, но его дело процветает вовсю. Он управляет восьмьюдесятью процентами домов Мэзон-Лаффита… У него громадное состояние.
Шикарный сюжет для разговора, ничего не скажешь, но я чувствую, что именно это продолжает тревожить очаровательную головку прекрасного дитя.
Я спрашиваю себя, не мое ли появление в ее замке вызвало у нее обеспокоенность и не для того ли она предприняла эту прогулку со мной, чтобы кое-что выведать. Она рассудительна и подозрительно спокойна, эта девушка. Когда ситуация для нее неясна, она, должно быть, не успокаивается, пока ее не прояснит.
— Давно ли вы покинули Швейцарию?
— Несколько лет назад…
— И так вот вы и отправились в Штаты, нянькой?
— Я была стюардессой… Америка мне нравилась. Домашняя обслуга там очень хорошо оплачивается, и я поняла, что, нанявшись нянькой, я заработаю в три раза больше, чем советуя людям пристегнуть ремни при взлете.
— Вы так любите деньги?
— А вы нет?
— Я думаю о них походя. По моему убеждению, главное заключается не в том, чтобы иметь их много, а в том, чтобы иметь их достаточно, понимаете?
Мы въезжаем в Париж. Я жму от площади Дефанс к площади Этуаль, ждущей нас там, вдали, в апофеозе света…
— Что вы предпочитаете? — спрашиваю я, снимая ногу с акселератора.
Я не могу помешать себе втихомолку посмеиваться, вспоминая жену младшего ефрейтора, которую я постыдно покинул в положении, мало совместимом с высокими обязанностями ее мужа…
— Полагаюсь на ваш вкус…
— Что бы вы сказали насчет какого-нибудь концерта? Затем ужин… Я знаю недалеко отсюда одно заведение, где можно попробовать блюда из морских продуктов, которые очаровали бы самого Нептуна.
— Как хотите…
Мы отправляемся в мюзик-холл. В «Олимпии» как раз выступают братья Карамазовы со своими двумя шлягерами «Возвратясь с перевала Серпа» и «Я от этого чокнулся», которые они исполняют в сопровождении своих телохранителей.
Вечер чудесный, спектакль высочайшего аристократического уровня.
Сначала аплодировали жонглеру, который пел, потом певцу, который жонглировал, затем какому-то дрессировщику микробов (вместо хлыста у него был стеклянный тюбик с аспирином), и в заключении первой части знаменитой эротико-возбуждающе-азиатской звезде, которая орала для того, чтобы никто не заснул.
Эстелла очарована вечером, я же очарован Эстеллой, и это еще самое малое, что можно сказать. Если бы я себя не сдерживал, я бы тут же залез ей в трусики, но я предпочитаю открывать огонь из моих батарей не раньше, чем они займут исходные позиции. Если после этого вы посчитаете, что у меня нет чувства юмора, значит, вы учились смеяться в какой-нибудь часовне, заставляя себя играть Генделя.
После окончания спектакля я увлекаю мою очаровательную швейцарскомэзон-лаффитскую зазнобу в «Труфиньяр бретон (На языке арго означает „бретонский задний проход“.)», модное заведение, в которое, как я уже говорил, морская стихия выбрасывает все, что есть в ее глубинах.
Ужин проходит при свечах под рыбацкими сетями и стилизованными стеклянными поплавками. Мы говорим о дожде и телефонном справочнике.
— Миссис Лавми, — лепечу я неожиданно таким невинным тоном, что мне без оговорок подали бы милостыню, — миссис Лавми часто забирает своего славного малыша?
— Иногда, — мурлычет куколка. — Когда ее охватывает приступ материнской нежности. Ее голос крови кричит немного громковато.
— И она увозит его к себе в отель, чтобы приласкать?
— У жен знаменитостей должны быть капризы, чтобы о них говорили.
Если бы о них не ходили слухи, они бы канули в забытье…
— Я прочитал в прессе, что она остановилась не в том отеле, в котором остановился ее муж. Это правда?
— Да, это так!
— Так что, в семье нелады?
Она отрицательно трясет головой:
— Думаю, что вы не знаете американской психологии, мой дорогой друг. Лавми составляют вполне нормальную супружескую пару, но у Фреда имеются.., э-э.., обязанности по отношению к своим поклонницам.
Обязанности, которые он должен исполнять вне присутствия своей жены.
При проживании в разных отелях честь миссис Лавми остается незапятнанной… Но я могу сделать вам конфиденциальное признание…
— Давайте!
— Фред Лавми почти каждую ночь проводит со своей женой…
— Забавно!
На десерт я заказываю профитроли и прошу официанта принести бутылку вина. Моя нянька, кажется, слегка опьянела. У нее блестят глаза, губы увлажнились, и румянец на щеках ничем не обязан косметике…
Я считаю, что могу начинать развернутую атаку. Я поглаживаю кончики ее пальцев на скатерти.
— Эстелла, — мурлычу я. — Эстелла, которая пообещала провести этот вечер со мной вдвоем…
— Да, случай всемогущ, не правда ли? Если бы хозяин виллы не забыл свои очки…
Уж не вложила ли она иронию в эту фразу? Я задаю себе этот вопрос, но лицо ее ничего не выражает, кроме нежного очарования. У нее холодные пальцы. Это хороший знак. Как правило, девушки с холодными конечностями очень горячи в центре.
— Вам не кажется, милая Эстелла, что Лавми не доведется спать спокойно этой ночью, если он придет к своей супруге…
— Почему?
— Из-за Джими. Этот мальчишка показался мне чертовски крикливым.
Его отец никогда не приезжает в Мэзон-Лаффит повидать своего сына?
— Как бы ему это удалось, при такой его жизни? Целый день он снимается, вечером отправляется в клуб, а утром спит.
Я закрываю эту тему. Не стоит забрасывать поплавок слишком далеко: он может запутаться в траве.
Мои часы утверждают, что уже два часа десять минут и какая-то мелочь вечности.
— Я должна вернуться! — лепечет девушка — О, пардон!
Вы видите, до какой степени я деградировал! Ведь это же я должен был сделать ей предложение подобного рода, и другим тоном. Она перегибает палку…
— Вы обещали мне эту ночь, Эстелла, — томно упрекаю я ее.
— Обманщик! — щебечет швейцарка. — Только вечер.
— Настоящие вечера заканчиваются лишь на рассвете…
— Нет-нет! — говорит она. — Это невозможно. Миссис Лавми безусловно позвонит мне до конца ночи и попросит приехать забрать ребенка, чтобы он, проснувшись, не помешал ей спать…
— Послушайте, зачем вам ехать в Мэзон-Лаффит, чтобы затем возвращаться в Париж? Знаете, что вы сейчас сделаете, моя нежная? Вы сейчас позвоните миссис Лавми, чтобы сообщить ей, что вы останетесь ночевать у подруги, и дадите ей номер телефона того места, где мы с вами будем находиться.
Юная дрянь трясет головой. Если бы я к себе прислушался, я бы ее отлупил. К счастью, бывают случаи, когда я становлюсь глух.
— Нет, мадам бы это не понравилось. Она не позволяет, чтобы я отсутствовала всю ночь. Я вас прошу, вернемся.
Я встаю, более разъяренный, чем пожарник, вернувшийся с погашенного им пожара и увидевший сгоревшим свой собственный дом.
Я понес большие расходы (которые невозможно отнести на счет служебных) впустую. Мюзик-холл, шикарный ресторан — и все это ради того, чтобы доставить себе удовольствие в третий раз совершить поездку в Мэзон-Лаффит! А! Клянусь вам, есть отчего надеть колпак дурака и выставить себя в витрине!
Я не люблю воображал. Когда девчонка принимает приглашение какого-нибудь мужика, она должна знать, если грамотная, чем заканчиваются подобные приглашения. Если она этого не знает, значит, ее мамаша никогда ей ничего не говорила. Ибо какой-нибудь искатель приключений тем более ничего ей не скажет!
— Идем! — сердито говорю я, галантно отодвигая столик. Что вы хотите, я представитель старой Франции: стоек в испытаниях, вежлив в быту.
— Вы одна в доме?
— Да, — отвечает она, — а почему вы спросили об этом?
— Мне кажется, вы забыли погасить свет, не так ли? Смотрите, как он сияет между деревьями… Она пожимает плечами.
— Это к моему возвращению. Я ужасно боюсь возвращаться в темноте…
Это так печально…
Я больше не расспрашиваю и веду ее к машине. Она садится. Когда я занимаю место за рулем, она мурлычет:
— Это ваша машина?
— Конечно…
— У вас хорошее положение в агентстве?
— Неплохое… Но этот автомобиль-наследство, доставшееся мне от моего прадеда.
У нее хватает вежливости посмеяться над этой шуткой. Затем, быстро посерьезнев, она замечает:
— Невозможно представить, что вашим патроном является такой жалкий тип…
— Не следует судить по внешности, дорогая Эстелла.
— В самом деле? Его контора занимается мелкими провинциальными делами без будущего…
Я спешу позолотить герб папаши Уктюпьежа.
— Вы ошибаетесь. Босс — старый чудаковатый холостяк, но его дело процветает вовсю. Он управляет восьмьюдесятью процентами домов Мэзон-Лаффита… У него громадное состояние.
Шикарный сюжет для разговора, ничего не скажешь, но я чувствую, что именно это продолжает тревожить очаровательную головку прекрасного дитя.
Я спрашиваю себя, не мое ли появление в ее замке вызвало у нее обеспокоенность и не для того ли она предприняла эту прогулку со мной, чтобы кое-что выведать. Она рассудительна и подозрительно спокойна, эта девушка. Когда ситуация для нее неясна, она, должно быть, не успокаивается, пока ее не прояснит.
— Давно ли вы покинули Швейцарию?
— Несколько лет назад…
— И так вот вы и отправились в Штаты, нянькой?
— Я была стюардессой… Америка мне нравилась. Домашняя обслуга там очень хорошо оплачивается, и я поняла, что, нанявшись нянькой, я заработаю в три раза больше, чем советуя людям пристегнуть ремни при взлете.
— Вы так любите деньги?
— А вы нет?
— Я думаю о них походя. По моему убеждению, главное заключается не в том, чтобы иметь их много, а в том, чтобы иметь их достаточно, понимаете?
Мы въезжаем в Париж. Я жму от площади Дефанс к площади Этуаль, ждущей нас там, вдали, в апофеозе света…
— Что вы предпочитаете? — спрашиваю я, снимая ногу с акселератора.
Я не могу помешать себе втихомолку посмеиваться, вспоминая жену младшего ефрейтора, которую я постыдно покинул в положении, мало совместимом с высокими обязанностями ее мужа…
— Полагаюсь на ваш вкус…
— Что бы вы сказали насчет какого-нибудь концерта? Затем ужин… Я знаю недалеко отсюда одно заведение, где можно попробовать блюда из морских продуктов, которые очаровали бы самого Нептуна.
— Как хотите…
Мы отправляемся в мюзик-холл. В «Олимпии» как раз выступают братья Карамазовы со своими двумя шлягерами «Возвратясь с перевала Серпа» и «Я от этого чокнулся», которые они исполняют в сопровождении своих телохранителей.
Вечер чудесный, спектакль высочайшего аристократического уровня.
Сначала аплодировали жонглеру, который пел, потом певцу, который жонглировал, затем какому-то дрессировщику микробов (вместо хлыста у него был стеклянный тюбик с аспирином), и в заключении первой части знаменитой эротико-возбуждающе-азиатской звезде, которая орала для того, чтобы никто не заснул.
Эстелла очарована вечером, я же очарован Эстеллой, и это еще самое малое, что можно сказать. Если бы я себя не сдерживал, я бы тут же залез ей в трусики, но я предпочитаю открывать огонь из моих батарей не раньше, чем они займут исходные позиции. Если после этого вы посчитаете, что у меня нет чувства юмора, значит, вы учились смеяться в какой-нибудь часовне, заставляя себя играть Генделя.
После окончания спектакля я увлекаю мою очаровательную швейцарскомэзон-лаффитскую зазнобу в «Труфиньяр бретон (На языке арго означает „бретонский задний проход“.)», модное заведение, в которое, как я уже говорил, морская стихия выбрасывает все, что есть в ее глубинах.
Ужин проходит при свечах под рыбацкими сетями и стилизованными стеклянными поплавками. Мы говорим о дожде и телефонном справочнике.
— Миссис Лавми, — лепечу я неожиданно таким невинным тоном, что мне без оговорок подали бы милостыню, — миссис Лавми часто забирает своего славного малыша?
— Иногда, — мурлычет куколка. — Когда ее охватывает приступ материнской нежности. Ее голос крови кричит немного громковато.
— И она увозит его к себе в отель, чтобы приласкать?
— У жен знаменитостей должны быть капризы, чтобы о них говорили.
Если бы о них не ходили слухи, они бы канули в забытье…
— Я прочитал в прессе, что она остановилась не в том отеле, в котором остановился ее муж. Это правда?
— Да, это так!
— Так что, в семье нелады?
Она отрицательно трясет головой:
— Думаю, что вы не знаете американской психологии, мой дорогой друг. Лавми составляют вполне нормальную супружескую пару, но у Фреда имеются.., э-э.., обязанности по отношению к своим поклонницам.
Обязанности, которые он должен исполнять вне присутствия своей жены.
При проживании в разных отелях честь миссис Лавми остается незапятнанной… Но я могу сделать вам конфиденциальное признание…
— Давайте!
— Фред Лавми почти каждую ночь проводит со своей женой…
— Забавно!
На десерт я заказываю профитроли и прошу официанта принести бутылку вина. Моя нянька, кажется, слегка опьянела. У нее блестят глаза, губы увлажнились, и румянец на щеках ничем не обязан косметике…
Я считаю, что могу начинать развернутую атаку. Я поглаживаю кончики ее пальцев на скатерти.
— Эстелла, — мурлычу я. — Эстелла, которая пообещала провести этот вечер со мной вдвоем…
— Да, случай всемогущ, не правда ли? Если бы хозяин виллы не забыл свои очки…
Уж не вложила ли она иронию в эту фразу? Я задаю себе этот вопрос, но лицо ее ничего не выражает, кроме нежного очарования. У нее холодные пальцы. Это хороший знак. Как правило, девушки с холодными конечностями очень горячи в центре.
— Вам не кажется, милая Эстелла, что Лавми не доведется спать спокойно этой ночью, если он придет к своей супруге…
— Почему?
— Из-за Джими. Этот мальчишка показался мне чертовски крикливым.
Его отец никогда не приезжает в Мэзон-Лаффит повидать своего сына?
— Как бы ему это удалось, при такой его жизни? Целый день он снимается, вечером отправляется в клуб, а утром спит.
Я закрываю эту тему. Не стоит забрасывать поплавок слишком далеко: он может запутаться в траве.
Мои часы утверждают, что уже два часа десять минут и какая-то мелочь вечности.
— Я должна вернуться! — лепечет девушка — О, пардон!
Вы видите, до какой степени я деградировал! Ведь это же я должен был сделать ей предложение подобного рода, и другим тоном. Она перегибает палку…
— Вы обещали мне эту ночь, Эстелла, — томно упрекаю я ее.
— Обманщик! — щебечет швейцарка. — Только вечер.
— Настоящие вечера заканчиваются лишь на рассвете…
— Нет-нет! — говорит она. — Это невозможно. Миссис Лавми безусловно позвонит мне до конца ночи и попросит приехать забрать ребенка, чтобы он, проснувшись, не помешал ей спать…
— Послушайте, зачем вам ехать в Мэзон-Лаффит, чтобы затем возвращаться в Париж? Знаете, что вы сейчас сделаете, моя нежная? Вы сейчас позвоните миссис Лавми, чтобы сообщить ей, что вы останетесь ночевать у подруги, и дадите ей номер телефона того места, где мы с вами будем находиться.
Юная дрянь трясет головой. Если бы я к себе прислушался, я бы ее отлупил. К счастью, бывают случаи, когда я становлюсь глух.
— Нет, мадам бы это не понравилось. Она не позволяет, чтобы я отсутствовала всю ночь. Я вас прошу, вернемся.
Я встаю, более разъяренный, чем пожарник, вернувшийся с погашенного им пожара и увидевший сгоревшим свой собственный дом.
Я понес большие расходы (которые невозможно отнести на счет служебных) впустую. Мюзик-холл, шикарный ресторан — и все это ради того, чтобы доставить себе удовольствие в третий раз совершить поездку в Мэзон-Лаффит! А! Клянусь вам, есть отчего надеть колпак дурака и выставить себя в витрине!
Я не люблю воображал. Когда девчонка принимает приглашение какого-нибудь мужика, она должна знать, если грамотная, чем заканчиваются подобные приглашения. Если она этого не знает, значит, ее мамаша никогда ей ничего не говорила. Ибо какой-нибудь искатель приключений тем более ничего ей не скажет!
— Идем! — сердито говорю я, галантно отодвигая столик. Что вы хотите, я представитель старой Франции: стоек в испытаниях, вежлив в быту.
Глава 12
Я держу путь прямо к дому графа де Вопакюи. Я начинаю привыкать к этой дороге. В течение всей поездки мы не роняем ни слова — сперва потому, что уже поздно, и Морфей начинает нам подмигивать, затем потому, что я, со своей стороны, посвящаю остаток бодрствующего сознания размышлениям Я по-прежнему не вижу связи между уведенной миссис Унтель и знаменитым Фредом Лавми, королем поцелуев взасос и пылких взглядов, кроме той, что они принадлежат к одной национальности. И по-прежнему в моей маленькой голове полицейского что-то выкристаллизовывается, и это что-то не что иное, как некая уверенность. Я уверен, мои дорогие, что не все гладко в семействе Лавми. В данный момент мне еще пока не удается установить связь между моими умозаключениями и побегом американской старухи. Нужно дать всему этому отстояться, дождаться, чтобы произошло осветление раствора. Затем вы берете эту микстуру, пропускаете ее через мелкое сито и подаете горячей с лимонной цедрой Я останавливаюсь перед заржавленными воротами, дышу осенью, любуюсь золотистой листвой в серебристом тумане, выхваченной из мрака лучами фар моего автомобиля.., и затем поворачиваюсь к малышке Эстелле Она хлопает ресницами, моя красавица. Она торопится забраться под простыню, да и я, кстати, тоже. Наступает иногда такой момент, когда говорит только усталость и когда самый пылкий мужчина ощущает, что все части его тела превратились в сырую резину.
— Вот вы и прибыли, красавица…
Она улыбается — Вы были душкой.
— Спасибо за справку, я знаю — Рассердились?
— Напротив…
В моем тоне таится язвительная насмешка. Так Наполеон проглядывал сквозь Бонапарта. Она догадывается о сарказме.
— Я хотела бы вам сказать… — начинает она. Я подавляю зевок. О нет!.. Уж не собирается ли она расплатиться за все про все речью!
Болтовня хороша в начале вечера, это создает дружескую атмосферу, но среди ночи это равносильно бормашине зубного врача — Я была бы рада увидеться с вами вновь, — утверждает это дитя миролюбивой нации гельветов.
Думаю, тут как раз уместно сказать, что она пытается дать мне понять, что Гельвеция — это фонарь, и даже красный Увидеться с ней для нового кутежа, чтобы затем услышать «Пристегнуть ремни!» и «Не заходите ко мне, дорогой, у меня нет света!» Это очень мало, госпожа баронесса! Поговорим лучше о песне младшего ефрейтора. Она приступает к делу раньше, чем вы успеваете снять брюки.
— Я тоже, — отвечаю я мрачно, словно участник конгресса сотрудников нотариальных контор, — я тоже буду безмерно рад вновь вас увидеть Про себя я добавлю: при условии, что вы будете находиться в выгребной яме, и при этом погруженной по самые губы Вы, наверное, подумаете, что у меня период мизогении (вы об этом подумаете, конечно, при условии, что вам известно значение этого слова), но я вам отвечу: опыт убивает романтизм. Чем дольше живешь, тем больше замечаешь, что слишком опасно переоценивать себя в отношениях с женским полом.
Неожиданно я теряю сознание. Это малышка хлороформирует меня на свой манер, то есть влепляет мне один из тех поцелуев, который способен выдержать только водолаз после многомесячных тренировок.
Не знаю, красавчик ли Фред давал ей частные уроки, но могу вас заверить, что она знает научную сторону вопроса. Когда смотришь на женский рот, с трудом представляешь, что он способен на подобную работу Мой продолговатый мозг начинает искриться, а спинной — Плавиться.
Ничего лучшего не придумаешь, чтобы разбудить дремлющего мужчину. Это слишком и этого мало! Я уже говорил вам, что передние сиденья моего автомобиля опрокидываются автоматически? Это потрясающе удобно для ночевки в Булонском лесу. Вы нажимаете на рычаг, и спинка подает вам пример, занимая горизонтальное положение Эстелла не имеет ничего против. Она доказывает мне, что я менее всего ей антипатичен. В туманной осенней ночи, колеблемый ветерком, слабо позванивает колокольчик виллы Вопакюи, говоря на своем языке, как мне кажется. «Первый заход!»
Я включаю свою тарахтелку. В момент отправления я замечаю, что свет, который сиял в доме, когда я приехал за малышкой, погашен. Может быть, просто перегорела лампочка. Даже батарейки марки «Мондер» выходят из строя, когда ими пользуются.
Остановившись перед дверью гаража, я замечаю, что в доме включен свет. Это лишь вызывает у меня беспокойство, потому что было бы естественно, если бы освещенной была только мамина комната, но дело в том, что сияет весь первый этаж.
Не хватало еще, чтобы заболела моя матушка! Я всегда, возвращаясь домой, более или менее побаиваюсь найти ее в плохом состоянии. Я хорошо знаю, что в тот день, когда она отправится в универсам Господа Бога за своим ореолом, для меня все изменится. С этого момента я останусь совершенно один в обширном мироздании, отягощенный моим бренным телом.
Я пересекаю наш садик, вопреки всему думая, что пришла пора сажать луковицы тюльпанов, которые моя милая старушка заказала в Голландии.
Придется предусмотреть на завтра сеанс копки. Это моя дань сельской жизни. О женщины! Если бы вы видели меня, когда я занимаюсь копкой — в старых джинсах, с торсом, который рельефно проступает сквозь плотно облегающий пуловер с закрытым воротом, с ногами, обутыми в бретонские сабо! Да если бы вы меня видели, вы бы убежали из ваших салонов Людовика Какого-то, чтобы рядом со мной выпалывать сорную траву…
Я влетаю в зал, являющийся одновременно столовой, словно порыв ветра. И кого же я вижу, поникшими в креслах, сонных и молчаливых?
Конечно, маму, со скрещенными на животе руками, со сбившейся набок прической, а затем окруживших ее с двух боков, подобно разбойникам, повешенным рядом с Господом нашим, Берюрье и Парикмахера.
Толстяк похож на глыбу плавящегося топленого свиного сала; его отросшая борода придает ему вид подпольщика.
Парикмахер, напротив, одет с изысканностью, стремление к которой, кстати, не увенчалось успехом. На нем костюм «принц Уэльский» в слишком крупную клетку, голубая рубашка, галстук супербордового цвета, замшевые туфли с золочеными застежками…
Мое появление заставляет их подскочить.
— Ну ладно, ладно! — вскрикиваю я. — Достаточно разыгрывать Рюи-Блаза.
Толстяк начинает рыдать, Парикмахер — шмыгать носом…
— Толстуха загнулась или в чем дело? — взрываюсь я.
— Нет!.. — жалобно мычит Берю. — Но она снова пропала, Сан-А.
Ну вот, они опять начинают свой цирк. И это в три часа утра!
Доставайте носовые платки! Можно подумать, что присутствуешь при скорбных похоронах — Что это снова за история? Закройщик висков бормочет — Речь идет — увы! — о печальной действительности, комиссар. Наша дорогая Берта испарилась!
Смелый образ, надо признать. Вы можете себе представить испаряющейся эту китиху, принадлежащую Берю? Даже на мысе Канаверал не смогли бы добиться ее исчезновения.
— Она навострила лыжи.
— Хочешь выпить чего-нибудь горячего? — обрывает меня Фелиция.
Я отвечаю ей, что только что принял кое-что очень горячее, а в сторону шепчу нежное имя Эстеллы. Однако добавляю, что охотно согласился бы на что-нибудь прохладное. Во рту у меня будто в хлеву, и глоток шампанского в такое время никогда не вредил ни одному полицейскому.
Слова «Лансон брют» мгновенно иссушают печаль Толстяка. Его зрачок становится золотистым, как пробка от шампанского.
— Рассказывай, — вздыхаю я, готовый ко всему.
— Ну вот…
Он расшнуровывает свой правый башмак и сбрасывает его, помогая левой ногой. Через дырявый носок высовывается ряд пальцев, подтверждающих, что Толстяк принадлежит к семейству копытных, и даже копытных в трауре.
— Ты позволишь? — мурлычет он. — Меня мучают мозоли.
— Однако это не лучший пример, который ты им подаешь, чтобы побудить их к…
— Оставь свои шутки, Тонио… Я полностью выпотрошен всей этой историей…
Он умолкает, приятно взволнованный появлением слегка запотевшей бутылки, которую приносит Фелиция.
— Ты можешь начать свое объяснение, когда захочешь, если не предпочтешь изложить его в письменной форме.
— Когда мы с тобой расстались сразу после полудня, не знаю, заметил ли ты, но Берта была в гневе!
— Да, это было так же заметно, как твой красный нос на том, что тебе служит лицом — Поскольку у нее не был приготовлен обед и так как она не хотела заниматься стряпней в это время, мы пошли в ресторан, — знаешь, этот, «Ля жуа», на соседней с нашей улице… Там фирменное блюдо-петух в вине…
Его лицо озаряется желудочными воспоминаниями, и он вздыхает — Его готовят с маленькими луковицами, кусочками сала и гренками, натертыми чесноком Чеснок — это самое главное в этом блюде Большинство поваров его не кладут — вроде бы он убивает вкус лука…
Мне просто смешно… (И в самом деде, он издает такой звук, который бы вы расслышали, находясь у себя дома, если бы поднапрягли свой слух.) Мне смешно, потому что чеснок — это как бы жена лука…
— Нет! — перебиваю я. — Он не может быть женой: у него лесбиянские наклонности (Шутка построена на жаргонном значении слова «дольки чеснока», что одновременно означает — «лесбиянка»).
Этот убогий каламбур возвращает его к реальности.
— Ладно, оставим это, — говорит он нехотя.
— Вот именно, оставим живописание меню, у мамы имеется поваренная книга с предисловием Курнонского (Известный французский специалист по вопросам национальной кухни, удостоившийся избрания во французскую Академию).
— Так вот, мы сидим в ресторане. И тут за десертом Берта поднимает скандал…
— Из-за чего? Что, в сливки подмешали горчицу?
— Нет, но в ее башку вернулись утренние события. Она стала мне говорить, что ты и я — две бездари, и просто трудно представить, что в наше время на несколько дней похищают порядочных женщин, а мерзавцы полицейские палец о палец не ударят для того, чтобы отыскать этих негодяев.
Он умолкает.
— Вот так. Переведи дух, Толстяк, а то из тебя выйдет плохой стеклодув.
— Вечно ты смеешься, даже в серьезных случаях!
Я наполняю фужеры, и мы принимаемся за их содержимое.
— За здоровье Берты! — говорю я.
Парикмахер хнычет в свое шампанское энного года выдержки.
Толстяк проглатывает свой бокал, как какой-нибудь стаканчик «Мюскаде» за стойкой.
— Она была так взбешена, что ушла, — говорит он. — Она все больше сатанела во время разговора, ты же ее знаешь. И вдруг — бах! — встает и сматывается, прежде чем я успел заплатить. Сказать тебе, она даже не стала доедать клубнику со сливками!.. Мне пришлось самому съесть ее порцию.
— И что дальше?
— Поначалу я не слишком обеспокоился. Я подумал, что она пошла поплакаться в жилетку моего присутствующего здесь друга Альфреда…
Альфред подхватывает: «И я ее не видел!»
— Представляешь? — причитает Берюрье. — Он ее не видел! Я целый день шатаюсь по нашему кварталу, заходя то к Полю, то к Пьеру. Под вечер возвращаюсь домой — никого! Я жду. Опять никого! В десять часов я выхожу из себя и иду будить моего присутствующего здесь друга Альфреда…
— А я ее так и не видел! — подтверждает массажист волосяного покрова черепов.
— Ты слышишь? — плачущим голосом спрашивает Здоровило. — Он ее не видел… Мы ходили от его дома к моему до полуночи. Нет Берты!
— Забрали б ее черти!..
Это уже говорю я. Говорю не ради рифмы — она была бы неудачной, — а потому что меня неожиданно охватывает беспокойство. Настоящее беспокойство…
— Ма, — говорю я, — у нас в аптечке должен быть «Макситон». Налей-ка нам всем троим по хорошей дозе. Похоже, нам придется не спать всю ночь!
Лицо моей славной Фелиции сереет от волнения. Через стол я кладу свою руку поверх ее руки.
— Не беспокойся! Я отосплюсь завтра… Ты же знаешь, как я люблю спать днем, пока ты убираешь в доме. Сквозь сон я чувствую, как ты ходишь по комнатам… Как бы ты ни старалась, мама, ходить на цыпочках и приподнимать двери за щеколды, чтобы они не скрипели, я все равно слышу тебя, и от этого мой сон становится еще слаще.
— Вот вы и прибыли, красавица…
Она улыбается — Вы были душкой.
— Спасибо за справку, я знаю — Рассердились?
— Напротив…
В моем тоне таится язвительная насмешка. Так Наполеон проглядывал сквозь Бонапарта. Она догадывается о сарказме.
— Я хотела бы вам сказать… — начинает она. Я подавляю зевок. О нет!.. Уж не собирается ли она расплатиться за все про все речью!
Болтовня хороша в начале вечера, это создает дружескую атмосферу, но среди ночи это равносильно бормашине зубного врача — Я была бы рада увидеться с вами вновь, — утверждает это дитя миролюбивой нации гельветов.
Думаю, тут как раз уместно сказать, что она пытается дать мне понять, что Гельвеция — это фонарь, и даже красный Увидеться с ней для нового кутежа, чтобы затем услышать «Пристегнуть ремни!» и «Не заходите ко мне, дорогой, у меня нет света!» Это очень мало, госпожа баронесса! Поговорим лучше о песне младшего ефрейтора. Она приступает к делу раньше, чем вы успеваете снять брюки.
— Я тоже, — отвечаю я мрачно, словно участник конгресса сотрудников нотариальных контор, — я тоже буду безмерно рад вновь вас увидеть Про себя я добавлю: при условии, что вы будете находиться в выгребной яме, и при этом погруженной по самые губы Вы, наверное, подумаете, что у меня период мизогении (вы об этом подумаете, конечно, при условии, что вам известно значение этого слова), но я вам отвечу: опыт убивает романтизм. Чем дольше живешь, тем больше замечаешь, что слишком опасно переоценивать себя в отношениях с женским полом.
Неожиданно я теряю сознание. Это малышка хлороформирует меня на свой манер, то есть влепляет мне один из тех поцелуев, который способен выдержать только водолаз после многомесячных тренировок.
Не знаю, красавчик ли Фред давал ей частные уроки, но могу вас заверить, что она знает научную сторону вопроса. Когда смотришь на женский рот, с трудом представляешь, что он способен на подобную работу Мой продолговатый мозг начинает искриться, а спинной — Плавиться.
Ничего лучшего не придумаешь, чтобы разбудить дремлющего мужчину. Это слишком и этого мало! Я уже говорил вам, что передние сиденья моего автомобиля опрокидываются автоматически? Это потрясающе удобно для ночевки в Булонском лесу. Вы нажимаете на рычаг, и спинка подает вам пример, занимая горизонтальное положение Эстелла не имеет ничего против. Она доказывает мне, что я менее всего ей антипатичен. В туманной осенней ночи, колеблемый ветерком, слабо позванивает колокольчик виллы Вопакюи, говоря на своем языке, как мне кажется. «Первый заход!»
* * *
Четверть часа спустя Эстелла опускает то, что я поднял, и поднимает то, что из ее одеяния спустил я. Она запечатлевает на моих устах последний поцелуй и открывает стонущие ворота. Я смотрю, как она растворяется в ночи Славное приключение. Я наконец успокоился. Она из страны ледников, но общего у нее с ними — лишь прозрачность ее взгляда. С академической точки зрения, холмистость ее тела более нежная и мягкая, чем Пюи де Дом (Департамент, расположенный в Центральной части Франции, для которой характерны сглаженность и округлость местности).Я включаю свою тарахтелку. В момент отправления я замечаю, что свет, который сиял в доме, когда я приехал за малышкой, погашен. Может быть, просто перегорела лампочка. Даже батарейки марки «Мондер» выходят из строя, когда ими пользуются.
* * *
Стоит ли вам говорить о том, что я с громадным удовольствием возвращаюсь домой? Моей милой Фелиции, должно быть, плохо спится, как и всякий раз, когда ее сынишка не ночует дома, гоняясь за негодяями или бегая в поисках приключений… Я уже представляю себя меж двух простыней с запахом альпийской лаванды. Фелиция кладет ее в маленьких пакетиках в ящики комода, и белье у нас всегда пахнет одинаково. Для других — это запах Альп, для меня же он стал запахом Фелиции.Остановившись перед дверью гаража, я замечаю, что в доме включен свет. Это лишь вызывает у меня беспокойство, потому что было бы естественно, если бы освещенной была только мамина комната, но дело в том, что сияет весь первый этаж.
Не хватало еще, чтобы заболела моя матушка! Я всегда, возвращаясь домой, более или менее побаиваюсь найти ее в плохом состоянии. Я хорошо знаю, что в тот день, когда она отправится в универсам Господа Бога за своим ореолом, для меня все изменится. С этого момента я останусь совершенно один в обширном мироздании, отягощенный моим бренным телом.
Я пересекаю наш садик, вопреки всему думая, что пришла пора сажать луковицы тюльпанов, которые моя милая старушка заказала в Голландии.
Придется предусмотреть на завтра сеанс копки. Это моя дань сельской жизни. О женщины! Если бы вы видели меня, когда я занимаюсь копкой — в старых джинсах, с торсом, который рельефно проступает сквозь плотно облегающий пуловер с закрытым воротом, с ногами, обутыми в бретонские сабо! Да если бы вы меня видели, вы бы убежали из ваших салонов Людовика Какого-то, чтобы рядом со мной выпалывать сорную траву…
Я влетаю в зал, являющийся одновременно столовой, словно порыв ветра. И кого же я вижу, поникшими в креслах, сонных и молчаливых?
Конечно, маму, со скрещенными на животе руками, со сбившейся набок прической, а затем окруживших ее с двух боков, подобно разбойникам, повешенным рядом с Господом нашим, Берюрье и Парикмахера.
Толстяк похож на глыбу плавящегося топленого свиного сала; его отросшая борода придает ему вид подпольщика.
Парикмахер, напротив, одет с изысканностью, стремление к которой, кстати, не увенчалось успехом. На нем костюм «принц Уэльский» в слишком крупную клетку, голубая рубашка, галстук супербордового цвета, замшевые туфли с золочеными застежками…
Мое появление заставляет их подскочить.
— Ну ладно, ладно! — вскрикиваю я. — Достаточно разыгрывать Рюи-Блаза.
Толстяк начинает рыдать, Парикмахер — шмыгать носом…
— Толстуха загнулась или в чем дело? — взрываюсь я.
— Нет!.. — жалобно мычит Берю. — Но она снова пропала, Сан-А.
Ну вот, они опять начинают свой цирк. И это в три часа утра!
Доставайте носовые платки! Можно подумать, что присутствуешь при скорбных похоронах — Что это снова за история? Закройщик висков бормочет — Речь идет — увы! — о печальной действительности, комиссар. Наша дорогая Берта испарилась!
Смелый образ, надо признать. Вы можете себе представить испаряющейся эту китиху, принадлежащую Берю? Даже на мысе Канаверал не смогли бы добиться ее исчезновения.
— Она навострила лыжи.
— Хочешь выпить чего-нибудь горячего? — обрывает меня Фелиция.
Я отвечаю ей, что только что принял кое-что очень горячее, а в сторону шепчу нежное имя Эстеллы. Однако добавляю, что охотно согласился бы на что-нибудь прохладное. Во рту у меня будто в хлеву, и глоток шампанского в такое время никогда не вредил ни одному полицейскому.
Слова «Лансон брют» мгновенно иссушают печаль Толстяка. Его зрачок становится золотистым, как пробка от шампанского.
— Рассказывай, — вздыхаю я, готовый ко всему.
— Ну вот…
Он расшнуровывает свой правый башмак и сбрасывает его, помогая левой ногой. Через дырявый носок высовывается ряд пальцев, подтверждающих, что Толстяк принадлежит к семейству копытных, и даже копытных в трауре.
— Ты позволишь? — мурлычет он. — Меня мучают мозоли.
— Однако это не лучший пример, который ты им подаешь, чтобы побудить их к…
— Оставь свои шутки, Тонио… Я полностью выпотрошен всей этой историей…
Он умолкает, приятно взволнованный появлением слегка запотевшей бутылки, которую приносит Фелиция.
— Ты можешь начать свое объяснение, когда захочешь, если не предпочтешь изложить его в письменной форме.
— Когда мы с тобой расстались сразу после полудня, не знаю, заметил ли ты, но Берта была в гневе!
— Да, это было так же заметно, как твой красный нос на том, что тебе служит лицом — Поскольку у нее не был приготовлен обед и так как она не хотела заниматься стряпней в это время, мы пошли в ресторан, — знаешь, этот, «Ля жуа», на соседней с нашей улице… Там фирменное блюдо-петух в вине…
Его лицо озаряется желудочными воспоминаниями, и он вздыхает — Его готовят с маленькими луковицами, кусочками сала и гренками, натертыми чесноком Чеснок — это самое главное в этом блюде Большинство поваров его не кладут — вроде бы он убивает вкус лука…
Мне просто смешно… (И в самом деде, он издает такой звук, который бы вы расслышали, находясь у себя дома, если бы поднапрягли свой слух.) Мне смешно, потому что чеснок — это как бы жена лука…
— Нет! — перебиваю я. — Он не может быть женой: у него лесбиянские наклонности (Шутка построена на жаргонном значении слова «дольки чеснока», что одновременно означает — «лесбиянка»).
Этот убогий каламбур возвращает его к реальности.
— Ладно, оставим это, — говорит он нехотя.
— Вот именно, оставим живописание меню, у мамы имеется поваренная книга с предисловием Курнонского (Известный французский специалист по вопросам национальной кухни, удостоившийся избрания во французскую Академию).
— Так вот, мы сидим в ресторане. И тут за десертом Берта поднимает скандал…
— Из-за чего? Что, в сливки подмешали горчицу?
— Нет, но в ее башку вернулись утренние события. Она стала мне говорить, что ты и я — две бездари, и просто трудно представить, что в наше время на несколько дней похищают порядочных женщин, а мерзавцы полицейские палец о палец не ударят для того, чтобы отыскать этих негодяев.
Он умолкает.
— Вот так. Переведи дух, Толстяк, а то из тебя выйдет плохой стеклодув.
— Вечно ты смеешься, даже в серьезных случаях!
Я наполняю фужеры, и мы принимаемся за их содержимое.
— За здоровье Берты! — говорю я.
Парикмахер хнычет в свое шампанское энного года выдержки.
Толстяк проглатывает свой бокал, как какой-нибудь стаканчик «Мюскаде» за стойкой.
— Она была так взбешена, что ушла, — говорит он. — Она все больше сатанела во время разговора, ты же ее знаешь. И вдруг — бах! — встает и сматывается, прежде чем я успел заплатить. Сказать тебе, она даже не стала доедать клубнику со сливками!.. Мне пришлось самому съесть ее порцию.
— И что дальше?
— Поначалу я не слишком обеспокоился. Я подумал, что она пошла поплакаться в жилетку моего присутствующего здесь друга Альфреда…
Альфред подхватывает: «И я ее не видел!»
— Представляешь? — причитает Берюрье. — Он ее не видел! Я целый день шатаюсь по нашему кварталу, заходя то к Полю, то к Пьеру. Под вечер возвращаюсь домой — никого! Я жду. Опять никого! В десять часов я выхожу из себя и иду будить моего присутствующего здесь друга Альфреда…
— А я ее так и не видел! — подтверждает массажист волосяного покрова черепов.
— Ты слышишь? — плачущим голосом спрашивает Здоровило. — Он ее не видел… Мы ходили от его дома к моему до полуночи. Нет Берты!
— Забрали б ее черти!..
Это уже говорю я. Говорю не ради рифмы — она была бы неудачной, — а потому что меня неожиданно охватывает беспокойство. Настоящее беспокойство…
— Ма, — говорю я, — у нас в аптечке должен быть «Макситон». Налей-ка нам всем троим по хорошей дозе. Похоже, нам придется не спать всю ночь!
Лицо моей славной Фелиции сереет от волнения. Через стол я кладу свою руку поверх ее руки.
— Не беспокойся! Я отосплюсь завтра… Ты же знаешь, как я люблю спать днем, пока ты убираешь в доме. Сквозь сон я чувствую, как ты ходишь по комнатам… Как бы ты ни старалась, мама, ходить на цыпочках и приподнимать двери за щеколды, чтобы они не скрипели, я все равно слышу тебя, и от этого мой сон становится еще слаще.
Глава 13
— Куда мы так несемся? — причитает доблестный Берю, подтверждая высказывание, согласно которому человек будто бы есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего общего; он скорее тянет на гигантский баобаб, но думает он много, особенно о жратве.
— Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, — отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.
— Опять!.. — мямлит Толстяк.
— Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.
— А зачем ты туда возвращаешься?
— Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом… Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями… Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.
Парикмахер жалобно хнычет:
— В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам…
— Согласен, — говорю я. — Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.
Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.
Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:
— Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?
— Возможно, да, в самом деле…
— Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!
— Умерь свое красноречие! — успокаиваю я его. — Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.
— Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом.
Эта малышка — само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.
— Я больше ничего не говорю, — сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.
— Не дуйся, Альфред, — советует ему Берю. — Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.
Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» — не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.
Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».
— Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, — отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.
— Опять!.. — мямлит Толстяк.
— Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.
— А зачем ты туда возвращаешься?
— Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом… Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями… Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.
Парикмахер жалобно хнычет:
— В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам…
— Согласен, — говорю я. — Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.
Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.
Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:
— Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?
— Возможно, да, в самом деле…
— Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!
— Умерь свое красноречие! — успокаиваю я его. — Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.
— Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом.
Эта малышка — само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.
— Я больше ничего не говорю, — сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.
— Не дуйся, Альфред, — советует ему Берю. — Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.
Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» — не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.
Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».