Сатклифф Кэтрин. Одержимое сердце

   — Но он не порвал со своей невестой.
   — Произошел несчастный случай. Возле Уэзерби его лошадь провалилась под лед. Было перстом судьбы то, что поблизости оказался Джим и сумел вытащить Ника из ледяной воды.
   — И тогда началась его болезнь?
   — Когда Ник вернулся, то помнил только свое имя и членов семьи. Он не помнил даже, зачем отправился в Йорк.
   Адриенна, казалось, задумалась.
   — Я к тому времени уже замечала странности в поведении Ника, но думала, это из-за того, что мать требовала, чтобы он женился на Джейн. Они сильно повздорили. И с тех пор он начал все больше и больше времени проводить в таверне. Возможно, причиной его странностей был алкоголь. Да, он начал меняться уже тогда. А падение с лошади только усугубило его состояние.
   Подавшись вперед, я спросила:
   — Вы хотите сказать, что он начал терять память еще до падения с лошади?
   — Да, я припоминаю несколько случаев, когда он забыл о деловых встречах.
   Она наморщила лоб, припоминая:
   — Я тогда дразнила его из-за этого, подтрунивала над ним. Ведь у Ника всегда была прекрасная память.
   — А других изменений вы не заметили?
   — Ник часто жаловался на усталость. И у него начались головные боли.
   — Он пытался лечиться? — поинтересовалась я.
   — Напротив. Николас никогда не верил в лекарства. Например, никогда не верил в пользу кровопускания и дразнил Тревора, что если тот подойдет к нему со скальпелем, то он его изобьет.
   — Тогда скажите мне: с момента пожара и смерти его жены память милорда ухудшилась?
   — Безусловно.
   — Но у него бывают хорошие, счастливые дни?
   — Да, но, как ни странно, именно в эти более благоприятные дни он кажется особенно озабоченным, — после небольшой паузы сказала Адриенна.
   — Что значит «благоприятные»?
   — Ну, когда его ум достаточно остер.
   — Но ведь он ничего не помнит.
   — В том-то и дело, что память у него сохранилась, но в ней много пробелов. Однажды он объяснил это. Ник сказал, что это состояние похоже на то, как бывает, когда посмотришь прямо на солнце, а потом отведешь глаза. В течение нескольких секунд образ солнца остается перед глазами, потом исчезает. Когда его ум обостряется, приходят забытые образы, приходят и уходят, но они посещают его так ненадолго, что он не может удержать их в памяти.
   — Странно, — сказала я. — Скажите, а когда-нибудь в минуты просветления, хоть на мгновение, вспоминает ли он Мэгги?
   — Не могу сказать определенно, — пожала плечами Адриенна. — Он редко говорит долго с кем-либо из нас. И все глубже и глубже погружается в свой странный мир, в свою пучину.
   Молча я смотрела, как она поглаживает головку моего спящего сына, и страдала от зависти.
   — Отнести его в детскую? — спросила я.
   — Нет, я вызову Би…
   — Пожалуйста, разрешите мне.
   Я поднялась со стула и стояла рядом, протягивая руки:
   — Это доставит мне такую радость…
   Наши глаза встретились. Мы улыбнулись друг другу. И в эту минуту родилась наша дружба. Взяв на руки ребенка, я направилась к двери.
   — Ариэль?
   Я остановилась и посмотрела на нее.
   — Как Ник?
   — Не могу сказать. Я его не видела.
   — Ни разу? — удивилась Адриенна. — Неужели таково распоряжение Тревора?
   Когда я кивнула, она отвела глаза и посмотрела куда-то мимо меня.
   — Значит, началось, — сказала она так тихо, что я едва расслышала ее.
   — Что вы хотите этим сказать?
   — Хочу сказать, что его держат в заточении, конечно. Это то, чего я опасалась больше всего.
   — Но ведь вы этого хотели? Она покраснела.
   — Не совсем так. Я не питаю к нему ненависти. Неважно, что он сделал. Думаю, Ник никогда не хотел обидеть меня намеренно. Да, я в этом уверена. И, если бы было средство помочь ему, я бы пошла на что угодно.
   — Вы понимаете, что говорите?
   Адриенна вскочила на ноги с такой энергией, какой я прежде в ней не замечала.
   — В таком случае сделайте это, — сказала я ей. — Убедите Тревора разрешить мне присматривать за вашим братом.
   Минуты шли, минуты, которые казались мне вечностью. Она смотрела на меня, потом перевела взгляд на ребенка у меня на руках. И, когда ее острый взгляд снова остановился на моем лице, она кивнула.
   Адриенна сдержала слово.
   — Я хотела бы увидеть Николаса, — объявила она Тревору, стараясь перекричать ребенка, принесенного на прием матерью, щечки малыша пылали от жара.
   Я не вступала в их разговор, стараясь выглядеть настолько незаинтересованной, насколько возможно. И тогда я заметила мистера Дикса, сидящего на своем обычном месте возле книжного шкафа. Увидев меня, он улыбнулся.
   — Вижу, что кровопускание не помогло, — сказала я ему.
   — От него у меня пропал аппетит, — ответил старик.
   — Опять болит голова?
   — Нет, теперь живот. Дело всегда было в этом, и я не понимаю, как кровопускание могло помочь моему чертову брюху.
   Я приложила ладонь к его лбу и спросила как можно равнодушнее:
   — Вы видели мистера Брэббса?
   — …Он у Мэри Фрэнсис уже два дня, не выходит от нее. Она едва жива. Два дня назад погрузилась в спячку и еще не пришла в себя.
   Я приподняла его голову и заглянула ему в глаза:
   — А что с Мэри?
   — Она потеряла зрение, ноги у нее отнялись и, если вы поймете, что я имею в виду, все остальные органы уже отказывают.
   Порфирия . Я велела ему открыть рот и высунуть язык.
   — Вы говорите, она внезапно впала в забытье? Он попытался кивнуть.
   — Это необычно, — заметила я.
   — Как мой язык?
   Я с улыбкой покачала головой:
   — Ваш язык в отличном состоянии, мистер Дикс — Понизив голос, я добавила: — Но на вашем месте я бы поспешила уйти из этого дома как можно скорее, чтобы Уиндхэм не открыл следующего кувшина с пиявками.
   — А как насчет моего живота, девушка?
   — У вас глисты, мистер Дикс. Отправляйтесь домой и примите две дозы каломели : одну утром, другую вечером, и продолжайте принимать ее в течение пяти дней.
   Когда он соскользнул со своей табуретки, я спросила:
   — Док Уиндхэм навещал вашу приятельницу Мэри?
   — Да, навещал на прошлой неделе. Он приехал верхом, как только его вызвали.
   — Он навещал ее регулярно?
   Порфирия — заболевание, заключающееся во врожденном нарушении обмена веществ и связанное с патологическими изменениями нервной и мышечной ткани.
   Каломель — препарат ртути, широко использовавшийся в медицинских целях.
   — Да, обычно два раза в неделю.
   — Она страдала от болей?
   — О да, и он давал ей лауданум, чтобы снять боль. — Понизив голос, мистер Дикс добавил: — Может быть, он и не такой хороший врач, как док Брэббс, но у него доброе сердце, и он старается облегчить страдания пациентов.
   Отворив дверь, он обмотал шею шарфом, закрыв им уши, и вышел на солнечный свет. Я прошла немного вместе с ним и бросила взгляд на деревья, стоявшие по краю сада. В первый раз после инцидента на кладбище я подумала о той ночи, когда шла по следам в гущу этих деревьев. Слегка потрогав шишку на затылке, полученную при падении, я вернулась в дом.
   Ребенок все еще кричал и извивался на коленях матери, когда я подошла к Тревору и Адриенне, и услышала, как он сказал:
   — У меня нет времени спорить с тобой, Адриенна. Повторяю тебе ради твоего же блага — держись от него подальше. Встреча с ним только расстроит тебя.
   — Это расстроит меня не больше, чем я уже расстроена, — ответила Адриенна. Она бросила взгляд на меня, потом снова обратилась к Тревору: — Я все-таки хотела бы повидать его.
   — Тебе не следовало бы оставаться наедине с Ником, Адриенна. Он не отвечает за свои поступки.
   — Со мной будет Ариэль. — Она протянула к нему руку: — Пожалуйста, дай мне ключ.
   Больной ребенок испустил душераздирающий . Тревор поморщился, покопался в кармане жилета и извлек ключ.
   — Если ты заметишь в нем хоть какие-нибудь признаки того, что он становится буйным…
   — Тогда мы уйдем.
   Она взяла меня за руку, и мы вышли из кабинета. Однако, оказавшись в коридоре, а потом на лестнице, Адриенна уже не производила впечатления отважной и уверенной.
   — Боюсь, я не способна на это. Идите к нему одна.
   Я решительно протянула руку за ключом.
   — О, я этого не вынесу, — пробормотала она, закрывая лицо руками.
   — Вы можете остаться в коридоре. Дайте мне ключ, пожалуйста.
   — Но что, если он станет буйным?
   — Не станет.
   — Но…
   Я повернулась к ней.
   — Он не безумец. Я отказываюсь верить этому. Возможно, он запутался. Возможно, сердит. Может быть, напуган? Почти наверняка напуган. Но я не сомневаюсь в его здравом уме, как в своем собственном. Пожалуйста, дайте мне ключ. И покончим с этим.
   Адриенна вложила его мне в руку, с силой нажав на ладонь.
   Я подошла к его двери. Моя рука дрожала, не стану этого отрицать. Не стану отрицать и того что много часов я лежала в тишине своей комнаты вспоминая его лицо, когда он принял меня за Джейн. Какая ненависть засверкала в его глазах! Какое отвращение я услышала в его голосе! Человек, который сжимал руками мое горло, едва ли был тем же самым, что занимался со мной любовью, который был со мной так нежен два года назад.
   Я повернула ключ и в следующую минуту оказалась в комнате.
   Было около полудня, но в этой отрезанной от мира комнате было темно. Прежде чем шагнуть дальше, мне пришлось подождать, пока мои глаза привыкли к темноте. Это была огромная и пышная комната с высоченными потолками, бархатными драпировками и старинными гобеленами на стенах. Между двумя окнами помещалась резная кровать орехового дерева.
   Меня окружило странное безмолвие, тишина, полная ожидания. Кровать была пуста, как и стул перед огромным письменным столом. Только повернувшись, я увидела Николаса. Он сидел в тени на неудобном стуле с жесткой прямой спинкой и наблюдал за мной.
   Я вглядывалась в его лицо, ища признаки отчаяния или подавленности. Ничего подобного заметно не было. Поэтому я осторожно приблизилась к нему, стараясь разглядеть в тени его лицо.
   — Милорд, — прошептала я, — как вы себя чувствуете?
   Николас не ответил.
   — Он нас не узнает, — сказала за моей спиной Адриенна. — Он даже не слышит нас.
   Я заметила, как расширились его глаза при звуках голоса сестры.
   — Он нас слышит, — сказала я.
   — Не могу видеть его в столь плачевном состоянии. Что нам делать?
   — Лучше не говорить об этом в его присутствии. Вы окажете нам большую услугу, если оставите нас вдвоем.
   — Но это невозможно. Тревор сказал…
   — Я знаю, что сказал Тревор, — парировала я, поворачиваясь к ней. — Адриенна, ему нужно общество, а не одиночество.
   — Все-таки лучше и мне остаться.
   — Я предпочла бы, чтобы вы ушли.
   — Ладно. Очень хорошо.
   Она попятилась к двери, все еще глядя на брата.
   — Вы позовете меня, если вдруг понадобится? Я закрыла за ней дверь и заперла ее на ключ. Повернувшись лицом к милорду, я глубоко вздохнула, распрямила плечи и снова приблизилась к нему. В его остекленевшем взгляде, устремленном прямо перед собой, словно он пребывал в летаргическом сне, было что-то очень-очень знакомое.
   — Ну вот, — сказала я громко, — что проку сидеть взаперти, как какой-нибудь монах-цистерцианец!.
   Наклонившись к нему так, что мое лицо оказалось совсем близко, и опираясь на гнутые подлокотники его стула, я спросила:
   — Вы слышите меня? Да, я знаю, что слышите. Можете вы встать?
   Я потянула его за отвороты халата, пока наконец он не оказался нетвердо стоящим на ногах передо мной. Заставив его обнять меня за плечи, я принялась водить его по комнате. Наконец, придвинув стул к окну, я посадила Ника на стул, раздвинула тяжелые драпировки и впустила в комнату ослепительный дневной свет.
   Николас тотчас же поднял руки к лицу, чтобы защитить глаза от света.
   — Вот что получается, когда живешь в пещере, — сказала я.
   Потом открыла окно, и холодный ветер ударил ему прямо в лицо.
   — Это приведет вас в чувство, — обратилась я к нему.
   Я открыла все окна, и в комнате стало так холодно, что я забралась в его постель и завернулась в одеяло, закутавшись до самой шеи.
   Я заметила, что он несколько раз посмотрел на меня, и сказала:
   Цистерцианцы — члены католического монашеского ордена.
   — Если вам холодно, милорд, встаньте и закройте окно. Если свет раздражает ваши глаза, задерните шторы.
   Но Николас продолжал сидеть на стуле, хотя тело его сотрясалось от дрожи, а губы посинели.
   Тем временем я продолжала говорить. Я долго распространялась об обязанностях врача, главным образом потому, что эта тема всегда меня интересовала. Я сказала ему, что однажды работала в больнице — разумеется, я не стала упоминать Оукс, а также почему я попала в это проклятое место, — я рассказала о том, что мне разрешали помогать в работе самым влиятельным и известным докторам, в том числе и из Лондона. Потом с глуповатой улыбкой я похвасталась, что, вне всякого сомнения, могла бы кое-чему научить Брэббса.
   Потом заговорила об Уолтхэмстоу, потому что знала, что мы оба любили это место.
   — Я люблю эти темные окна и пруды, в которых отражается серое зимнее небо. Я люблю грачей и галок, гнездящихся в соломенных крышах деревенских домов. Я люблю каждую овечку и каждого ягненка, пасущегося на здешних лугах. И, — добавила я совсем тихо, — я люблю вас.
   Меня охватила тоска при виде того, как он вздрагивает и смотрит в окно. Выбравшись из кровати, я села на широкий подоконник и подтянула ноги к груди, и так сидела, опираясь подбородком о колени. Воздух был холодным. Солнечный свет отражался от снега, покрывавшего деревья, сверка, в капельках талой воды, падающей с кровли дома.
   Сквозь безлиственные ветви дальнего леса о могла видеть Малхэм. А еще ближе я разглядеда Джима с собаками, пробиравшегося под аркой ворот. Потом заметила Полли, спешившую из курят ника с передником, полным свежих яиц. Я снова перевела взгляд на Николаса. Он смотрел на меня.
   Не могу описать, что я почувствовала в эту минуту, став объектом его столь пристального изучения, — этот взгляд был нежным, полным желания, взглядом любовника. От него по моему телу распространилось тепло, во мне зародилась боль, столь же сладостная, сколь мучительная, и я с трудом удержалась от слез, изо всех сил прикусив губу. Этот взгляд показал мне, что я не была для него незнакомкой. Право же, не была.
   — Лорд Малхэм, — обратилась я к нему и заметила, что мой голос дрожит, — вы чувствуете себя лучше?
   Он смотрел на меня, не отводя глаз. Наконец, слегка проведя языком по пересохшим губам, ответил:
   — Мне чертовски холодно, дорогая.
   Я спрыгнула с подоконника, сорвала покрывало с постели и укутала его колени. Потом, встав на колени рядом с ним, спросила:
   — Как вы себя чувствуете?
   — Усталым. Долго я спал?
   — А вы помните, как уснули?
   — Я помню, что пытался проснуться.
   — И не могли?
   Он покачал головой, и черная прядь упала ему лоб. Я отвела ее со лба Николаса кончиками пальцев.
   — Что было последним, что вам запомнилось, милорд?
   — Я писал портрет… но что-то не выходило.
   Лицо было не таким, как надо. Совсем не получалось. Я был в смятении…
   Он закрыл глаза и откинул голову на спинку стула.
   — Николас, что вы видели в своих снах.
   — Это были кошмары.
   — О чем?
   В его глазах мелькнула боль.
   — Мне снилось, что я снова вижу свою жену. Мне снилось, что я пошел за ней на кладбище и разрыл ее могилу.
   — Было что-нибудь еще?
   — Кто-то стоял над моей постелью. Голос его стал хриплым и напряженным.
   — …И?
   — Колокола.
   Следующий вопрос тут же сорвался у меня с языка:
   — Вы слышали колокольный звон?
   — Да, очень тихий, очень-очень тихий. О боже, как болит голова…
   Николас потер висок и, повернувшись к окну, попросил:
   — Задерните эти чертовы шторы. От света у меня резь в глазах.
   Я охотно подчинилась, потом снова повернулась к нему.
   — Я замерзаю, — сказал он.
   Я заметалась по комнате, захлопывая окна изадергивая шторы. Потом поспешила к камину и начала раздувать огонь, пока не послышался веселый треск горящих дров и благотворное тепло не распространилось по комнате.
   Когда я вернулась к нему, глаза его были закрыты, а на губах блуждала улыбка.
   — Представьте себе, — послышался его спокойный сонный голос. — Представьте, что я просыпаюсь после всех этих кошмаров и нахожу вас, сидящей на моем подоконнике, как маленький дрожащий воробышек.
   — Представляю, — прошептала я, — очень хорошо представляю.

Глава 11

   Я оставалась с Николасом весь день. Я сидела и смотрела, как он тревожно, урывками, спал в своем кресле. Иногда он пробуждался, открывал глаза, выпрямлялся и оглядывал комнату. Все минуты, когда он был в сознании, длились недолго, и он снова откидывал голову на спинку кресла и уплывал в сны. Такое состояние я не раз наблюдала в Оуксе. Я вспоминала, как врачи говорили родственникам:
   — Сон — это единственный способ для организма избежать новых стрессов.
   И часто так оно и было: я испытала это на себе. Однако причиной такого состояния бывала не одна только депрессия.
   Я задремала, а когда проснулась, почувствовала, что холод пронизывает меня до костей. Огонь в камине догорел. Протирая глаза, я вздрогнула: стук в дверь, нарушивший тишину комнаты, показался мне очень громким. Я тотчас же вскочила с постели, вытащила из кармана ключ и открыла дверь.
   Тревор прошел в комнату мимо меня с подносом, нагруженным едой и графином шерри.
   — Зажгите какой-нибудь свет в этой чертовой усыпальнице, — сказал он.
   Я поспешила зажечь свечи и услышала его вопрос:
   — Как он? Надеюсь, ведет себя прилично.
   — Конечно, — ответила я.
   — Теперь вы можете уйти.
   — Я бы предпочла остаться.
   Тревор бросил на меня мимолетный взгляд, потом осторожно поставил поднос на стол возле кресла Ника.
   — Вы, должно быть, проголодались, мисс Рашдон. У Матильды готов прекрасный пирог с почками. Она только что вынула его из духовки.
   И глядя на тушеное мясо на блюде, покрытое хрустящей корочкой, я почувствовала, как желудок мой напоминает о себе болезненными спазмами.
   Придвинув стул к креслу брата, Тревор опустился на него и снова посмотрел на меня.
   — Идите подкрепитесь, Ариэль. Вы и так слишком худы.
   Видя мою нерешительность, он улыбнулся:
   — Ну хорошо, тогда идите сюда. Я поспешила приблизиться.
   — Мой брат просыпался?
   — Да, вскоре после полудня.
   — Неужели? Ну, это можно считать прогрессом. Скажите мне, каким он вам показался?
   — Отстраненным, далеким.
   — Что вы имеете в виду? Он узнал вас?
   С минуту я размышляла, прежде чем ответить:
   — Ну, сначала мне показалось, что узнал, но позже я не была уверена.
   — Но он что-то говорил? — допытывался Тревор.
   — Да, вне всякого сомнения.
   В этот момент Николас открыл глаза и посмотрел на брата.
   Тревор откинулся на спинку стула.
   — Приветствую среди живых, милорд. Ты не устал ото сна?
   — Я не спал, — ответил он.
   — Не спал? Синие глаза Тревора блеснули. Он бросил на меня недоуменный взгляд и улыбнулся.
   — В таком случае скажи, что ты делал все это время?
   — Размышлял.
   — А теперь, братец, скажу тебе, что размышдять для тебя крайне опасно. Ты будешь кушать?
   — Умираю от голода.
   — Я принес тебе твои любимые блюда: пирог с почками с хрустящей корочкой, которую умеет выпекать только Тилли.
   Ник сбросил с колен покрывало и попытался встать.
   — Ну же, ну, потише, — обратился к нему Тревор. — Что ты собираешься сделать?
   — Встать.
   — Сядь и позволь мне накормить тебя.
   — Нет.
   Он пошатнулся и ухватился за спинку кресла. Я занервничала, но не позволила себе броситься к нему на помощь, но Тревор не был склонен проявлять терпение.
   — Ради Бога, Ник, сядь, пока ты не ушибся или не свалил на пол поднос.
   — Я не инвалид, черт возьми! Пока еще не инвалид. Оставь меня в покое.
   Тревор потянулся за ложкой, но успел только поднять ее с подноса, когда Николас сделал резкое Движение рукой и вышиб ее из пальцев брата.
   Прежде чем мы с Тревором успели оправиться от изумления, Ник стремительно повернулся, поддал ногой столик, на котором стоял поднос с пищей, и опрокинул на пол.
   — Не хочу твоей чертовой еды! Я хочу выбраться из этой «усыпальницы», как ты справедливо окрестил ее. Я хочу выйти отсюда сейчас же!
   Тревор медленно поднялся на ноги.
   — Это невозможно, — сказал он.
   — Почему?
   — Ты не в себе.
   — То есть?
   — Ты представляешь угрозу не только для себя, но и для других.
   — И кому я навредил?
   Гораздо тише, чем прежде, Тревор сказал:
   — Сейчас, мне кажется, ты пытаешься нанести ущерб мне. Разве не так?
   — Да, разумеется, и очень серьезный. Но ведь я этого не сделал, верно?
   — Спокойнее!
   — Дай мне ключ.
   — Дверь не заперта.
   Николас повернулся к двери, и, хотя я сделала шаг вперед и открыла рот, чтобы воспрепятствовать ему, Тревор поднял руку, жестом заставляя меня промолчать. Всем своим видом он говорил: пусть идет.
   И Ник вышел в темноту коридора.
   — Почему, — спросила я Тревора, — вы позволили ему уйти? Очевидно, что нервы его напряжены до предела.
   — Не будем предъявлять к нему чрезмерных требований, Ариэль. Не будем пытаться остановить его. Это может оказаться опасным.
   — Так вы и впрямь считаете его опасным?
   — Вы же видели сами, как он себя ведет.
   — В таком случае зачем вы позволили ему уйти, если считаете, что он способен нанести ущерб себе или другим? Неужели вы хотели бы, чтобы окружающие считали его таким?
   Тревор бросил на меня предостерегающий взгляд, и я поняла, что зашла слишком далеко. Но он только отмахнулся от меня и моей бестактности пренебрежительным жестом.
   — Мы все расстроены. Видеть моего брата в подобном состоянии — это огорчает меня гораздо сильнее, чем вы полагаете.
   — А вы консультировались с доктором Брэббсом насчет лорда Малхэма? — спросила я.
   — Конечно. И неоднократно. Он согласен с моим прогнозом и считает, что Ника следует отослать в лечебницу.
   Мне очень не понравилось это слово «отослать». В нем таился намек на то, что Николас лишен человеческих чувств, что он теперь не более чем животное. Однако на сей раз я удержала свое мнение при себе. Тревор, по-видимому, простил мне мою недавнюю ошибку. Однако в следующий раз мог оказаться значительно менее великодушным.
   В этот момент в комнату вошла Адриенна.
   Нервно комкая кружевной платочек, она смотрела то на брата, то на меня.
   — Полли сказала, что видела Ника…
   — Да, — перебил Тревор, — он ушел. Пнув поднос, валявшийся у его ног, Тревор направился к двери.
   — Что ты собираешься делать? — спросила его сестра.
   Ничего не ответив, он вышел из комнаты.
   Часом позже я стояла у камина в доме Брэббса, грея руки у огня. Я разбудила его, оторвав от дневного сна, и теперь он склонился над тазиком с холодной водой и плескал себе на лицо, пытаясь стряхнуть с себя сонливость.
   — Мне пришлось долго бодрствовать, — объяснил он, потянувшись за полотенцем, которое я держала наготове. — Мэри Френсис обрела мир. Да упокой Господи ее душу!
   — Она умерла от порфирии?
   Он бросил на меня изумленный взгляд.
   — Что ты знаешь о порфирии, девочка?
   — В Оуксе были случаи этого заболевания. Первый симптом касается внешнего вида, дальше идут нарушения двигательного аппарата и затрудненность в движениях, потом невозможность контролировать деятельность мочевого пузыря. Это мучительная болезнь, ведущая к медленной и тяжелой смерти. Жертвы этого заболевания находились в Оуксе, потому что очень скоро становились бременем для своих семей и, конечно, осложняли их жизнь. Я подняла бровь, чтобы подчеркнуть важность этого замечания.
   — Ты пришла сюда, чтобы обсуждать болезнь Мэри Френсис, Мэгги, или чтобы я сильнее почувствовал свою вину?
   — Ни то, ни другое. Я пришла поговорить о Николасе.
   Его лицо помрачнело.
   — А-а! Вот в чем дело…
   — Я так понимаю, что вы считаете целесообразным поместить его в лечебницу.
   — Разве?
   Он бросил полотенце на спинку стула и отвернулся.
   — А разве нет?
   — Я не наблюдал за развитием его болезни Он не мой пациент.
   — Но у вас, конечно, есть собственное мнение. Не помню случая, чтобы его у вас не было.
   — Расспросы привели меня к заключению,что в его поведении наблюдаются некоторые изменения.
   Он сгорбился над огнем и теперь ворошил кочергой угли.
   — Тут вам нечего возразить, сэр. Да, конечно,наблюдаются. Четыре дня тому назад его застали ночью на кладбище: он пытался эксгумировать тело своей покойной жены. Потом у него произошел коллапс, и последние три дня он проспал, изредка бодрствуя короткие отрезки времени. Сегодня в полдень он немного поговорил со мной.
   Отвернувшись от камина, Брэббс устроился на стуле и скрестил ноги.
   — Вы, кажется, не удивились, — сказала я.
   И в самом деле, он выглядел погруженным в свои мысли.
   Наконец доктор поднял голову и взглянул на меня: