Страница:
— А ты бывал когда-нибудь в тех местах, которые находили Слушатели?
— Дважды, мисс. Я совершил два путешествия.
— А за пределами пространства и времени бывал?
— Один раз.
— А ты не мог бы мне рассказать, на что это похоже?
— Не могу, мисс. Невозможно рассказать. Просто — другое место. Совсем не так, как здесь.
— Дважды, мисс. Я совершил два путешествия.
— А за пределами пространства и времени бывал?
— Один раз.
— А ты не мог бы мне рассказать, на что это похоже?
— Не могу, мисс. Невозможно рассказать. Просто — другое место. Совсем не так, как здесь.
Глава 18
Теннисону снился математический мир. На этот раз одно из уравнений показалось ему знакомым. Да нет, не одно, а больше…
Первое, как ему почудилось, было Экайером. График и внешне неуловимо напоминал Экайера, и уравнение, которое он изображал, несло в себе что-то экайеровское, но что именно — он понять не мог. Может быть, дело в цвете — в графике преобладали серый и розовый цвета, а именно они почему-то ассоциировались с Экайером.
«Нет, цвета тут ни при чем, — думал Теннисон во сне. — Скорее всего, дело именно в тех компонентах, в тех символах, которые слагают уравнения, в зримых очертаниях графиков».
Теннисон мучился, тяжело дышал, покрывался потом, напрягался изо всех сил, пытаясь решить уравнения, но это оказалось не под силу, — ведь он не знал ни условий, ни значения знаков и символов.
Он неохотно, с трудом отошёл от того уравнения, что показалось ему Экайером. «Нужно посмотреть с другого места, — решил он. — Отвести взгляд и посмотреть снова — вдруг тогда все станет ясно?»
Ему обязательно, во что бы то ни стало надо узнать, Экайер ли это.
Окружающее виделось Теннисону в дымке, очертания графиков расплывались, воздух — если это был воздух — колебался, дрожал.
«Если хоть что-нибудь тут стояло на месте, я бы смог все как следует разглядеть», — страдал Теннисон. Вся беда была в том, что вроде бы и не менялось ничего, но во всем ощущалась такая зыбкость, такая изменчивость — того гляди, все растает.
Он исполнил своё намерение — отвёл взгляд в сторону и снова взглянул на то же самое место, в надежде, что застанет график врасплох.
«Экайер» исчез! Пропали серый и розовый цвета. Теперь на этом месте возникли совершенно другой график и другая цепочка уравнений. Они горели ярко-лиловым и золотым цветами.
Глядя на этот график, Теннисон окаменел. Мурашки побежали по спине. В ужасе он закричал:
— Мэри! Мэри! Мэри!
Пытаясь стряхнуть оцепенение, мучительно, напрягая последние силы, он попытался вырваться оттуда, где находился. Но бежать было некуда, и какая-то неведомая, невидимая сила держала его, не давая уйти.
— Нет! Нет! Нет! — кричал он, а кто-то шептал ему:
— Ну-ну-ну… — и ласковые руки гладили его…
Открыв глаза, он обнаружил, что кругом темно, — и это было странно, ведь глаза его были открыты.
Знакомый голос произнёс:
— Нет-нет, Губерт, все в порядке. Просто ему снился страшный сон.
— Джилл… — слабым голосом выговорил Теннисон.
— Да, милый. Все хорошо. Я с тобой. Ты вернулся…
Он лежал на кровати. Над ним склонилась Джилл, а в дверном проёме застыл Губерт.
— Я сегодня задержалась допоздна, — объяснила Джилл. — Думала, ты уже спишь, но на всякий случай постучала, и Губерт впустил меня. Я хотела повидаться с тобой. Мне так много нужно сказать тебе, Джейсон.
— Я был в математическом мире, — сказал Теннисон. — Опять он мне приснился. Джилл, я видел Экайера — он был серо-розовый, а когда я на секунду отвёл взгляд…
— Ты кричал что-то про Мэри. Там была Мэри? Райская Мэри?
Он кивнул и попытался сесть, все ещё не в силах окончательно прогнать кошмарное видение.
— Мэри была лиловая и золотая, — сказал Джейсон. — И это было ужасно!
Первое, как ему почудилось, было Экайером. График и внешне неуловимо напоминал Экайера, и уравнение, которое он изображал, несло в себе что-то экайеровское, но что именно — он понять не мог. Может быть, дело в цвете — в графике преобладали серый и розовый цвета, а именно они почему-то ассоциировались с Экайером.
«Нет, цвета тут ни при чем, — думал Теннисон во сне. — Скорее всего, дело именно в тех компонентах, в тех символах, которые слагают уравнения, в зримых очертаниях графиков».
Теннисон мучился, тяжело дышал, покрывался потом, напрягался изо всех сил, пытаясь решить уравнения, но это оказалось не под силу, — ведь он не знал ни условий, ни значения знаков и символов.
Он неохотно, с трудом отошёл от того уравнения, что показалось ему Экайером. «Нужно посмотреть с другого места, — решил он. — Отвести взгляд и посмотреть снова — вдруг тогда все станет ясно?»
Ему обязательно, во что бы то ни стало надо узнать, Экайер ли это.
Окружающее виделось Теннисону в дымке, очертания графиков расплывались, воздух — если это был воздух — колебался, дрожал.
«Если хоть что-нибудь тут стояло на месте, я бы смог все как следует разглядеть», — страдал Теннисон. Вся беда была в том, что вроде бы и не менялось ничего, но во всем ощущалась такая зыбкость, такая изменчивость — того гляди, все растает.
Он исполнил своё намерение — отвёл взгляд в сторону и снова взглянул на то же самое место, в надежде, что застанет график врасплох.
«Экайер» исчез! Пропали серый и розовый цвета. Теперь на этом месте возникли совершенно другой график и другая цепочка уравнений. Они горели ярко-лиловым и золотым цветами.
Глядя на этот график, Теннисон окаменел. Мурашки побежали по спине. В ужасе он закричал:
— Мэри! Мэри! Мэри!
Пытаясь стряхнуть оцепенение, мучительно, напрягая последние силы, он попытался вырваться оттуда, где находился. Но бежать было некуда, и какая-то неведомая, невидимая сила держала его, не давая уйти.
— Нет! Нет! Нет! — кричал он, а кто-то шептал ему:
— Ну-ну-ну… — и ласковые руки гладили его…
Открыв глаза, он обнаружил, что кругом темно, — и это было странно, ведь глаза его были открыты.
Знакомый голос произнёс:
— Нет-нет, Губерт, все в порядке. Просто ему снился страшный сон.
— Джилл… — слабым голосом выговорил Теннисон.
— Да, милый. Все хорошо. Я с тобой. Ты вернулся…
Он лежал на кровати. Над ним склонилась Джилл, а в дверном проёме застыл Губерт.
— Я сегодня задержалась допоздна, — объяснила Джилл. — Думала, ты уже спишь, но на всякий случай постучала, и Губерт впустил меня. Я хотела повидаться с тобой. Мне так много нужно сказать тебе, Джейсон.
— Я был в математическом мире, — сказал Теннисон. — Опять он мне приснился. Джилл, я видел Экайера — он был серо-розовый, а когда я на секунду отвёл взгляд…
— Ты кричал что-то про Мэри. Там была Мэри? Райская Мэри?
Он кивнул и попытался сесть, все ещё не в силах окончательно прогнать кошмарное видение.
— Мэри была лиловая и золотая, — сказал Джейсон. — И это было ужасно!
Глава 19
Двенадцать лет Декер не возвращался к катеру — да, двенадцать лет назад он ушёл отсюда насовсем, а катер остался лежать в небольшом, заросшем густой травой ущелье между отвесными скалами. За годы все вокруг сильно заросло, но не настолько, чтобы катера совсем не стало видно. По всей вероятности, не только Декер, но и никто сюда не наведывался все эти годы, потому что катер лежал так, как запомнил Декер. Он сам удивился, что легко удалось разыскать катер, не заблудиться в бесчисленных отрогах и выйти куда нужно.
— Ты здесь, Шептун? — спросил Декер.
Можно было и не спрашивать, но все-таки…
— Да, Декер, я здесь. И глухоман здесь. Он много дней подряд наблюдал за нами.
— На что мы ему сдались?
— А он просто любопытный. Интересно ему. Ты интересен и вообще люди. И мне ты интересен. Зачем ты вернулся к своему началу?
— Это не моё начало, — ответил Декер. — Начало моё не здесь, оно было далеко отсюда.
— Ну, тогда… к своему началу на этой планете.
— Скажем так. Знаешь, что это такое там лежит?
— Ты мне говорил. Спасательный катер. Устройство, которое пронесло тебя в целости и сохранности через пространство, пока не отыскало планету, на которой ты был бы в безопасности, где ты мог бы выжить. А больше ты мне никогда ничего не рассказывал. Мне, самому близкому другу…
— Ты — мой самый близкий друг?
— Если не я, назови другого.
— Увы, ты прав, — признался Декер. — Ну, слушай. Выйдя из анабиоза, я даже не представлял, куда меня занесло. Поначалу мне показалось, что это необитаемая, девственная планета, что здесь нет никакой, даже самой примитивной цивилизации. Я начал её познавать, исследовать. За временем я не следил, но, наверное, многие недели бродил по округе и не видел ничего, кроме дикой природы, и должен тебе сказать, что это мне было по душе. Я решил, что я один-одинёшенек на всей планете. Но как-то раз, на много дней отойдя от катера, я вышел на высокий горный гребень и увидел Ватикан — белоснежные, строгие здания вдали. И я понял, что не одинок, что здесь живут разумные существа, хотя тогда я даже не догадывался, кто они такие.
— Но ты не побежал туда сломя голову?
— Откуда ты знаешь, Шептун?
— Я догадываюсь, потому что я знаю тебя, Декер. Я знаю, что ты за человек — сам по себе, замкнутый, никто тебе не нужен, никому не желаешь ничего про себя рассказывать. Отшельник. Одиночка.
— Все-то ты знаешь, — вздохнул Декер. — Несносное создание.
— От такого слышу, — сказал Шептун. — А ещё гордый очень. Ох и гордый… А почему ты такой гордый, Декер?
— Если бы я знал. По-моему, я всегда такой был.
А глухоман притаился в зарослях на взгорье, на самом краю усеянного валунами плато, и смотрел на них сверху вниз. Только сейчас Декер отчётливо ощутил его присутствие. Догадываться о том, что глухоман неподалёку, он стал ещё до того, как об этом объявил Шептун.
— А глухоман-то все не уходит, — сказал он Шептуну.
— Не обращай внимания, — посоветовал Шептун. — Он просто хочет смотреть на нас — и смотрит. Думает, мы не знаем, что он здесь.
Декер пожал плечами и задумался. Он вспомнил о том дне, когда впервые увидел Харизму и Ватикан, увидел и понял, что он не один на необитаемой планете. В тот день он вернулся к катеру, собрал кое-какие пожитки — инструменты, посуду — все самое необходимое — и отправился в сторону посёлка, только раз остановившись, чтобы бросить взгляд на катер, лежавший в травянистом ущелье — последний, прощальный взгляд.
Добравшись до посёлка, он выбрал место на окраине и, никому ничего не говоря, принялся за постройку хижины. Валил деревья нужного размера, сдирал кору, прикатывал бревна на место постройки. Набрал камней, чтобы сложить печку и очаг, сходил в город и купил в небольшой лавчонке стекла для окон. Законопатил щели между брёвнами мхом и глиной. Набрал дров про запас и хвороста, сложил поленницу. Вскопал и разрыхлил землю под сад и огород и ещё раз наведался в посёлок, чтобы купить семян и саженцев. Посадил деревья, засеял огород. Все время потом он жил тем, что давал ему собственный клочок земли. Правда, иногда он охотился, — но только чтобы прокормиться. Пока в саду и огороде ничего не созрело, он разыскивал в лесу дикие растения и пересаживал на грядки. Ловил рыбу в ближайшем ручье.
Поначалу его навещали любопытствующие обитатели посёлка; казалось, вопросы так и вертятся у них на языке. Как-то заглянул монах из Ватикана — робот в коричневом балахоне, самый симпатичный из всех роботов, которых Декеру когда-либо доводилось встречать. Но почему-то Декеру показалось, что он не простой монах. Все, кто навещал Декера в первые дни, считали своим долгом наболтать ему как можно больше про Харизму и надавать советов. Декер наматывал на ус все, что ему рассказывали, а советы большей частью пропускал мимо ушей. Выболтав последние новости и не преминув дать самые полезные рекомендации, всякий норовил узнать побольше о хозяине. Декер не грубил, а попросту отмалчивался — делал вид, что не слышит вопросов, — и посетители уходили несолоно хлебавши. Кое-кто отваживался навестить его ещё раз, но результат был тот же. В конце концов все махнули на него рукой.
Что, собственно, было совсем неплохо. Ему только того и надо было, чтобы все оставили его в покое. Порой, правда, он испытывал угрызения совести оттого, что так обходился со своими соседями, но всякий раз он приходил к выводу, что иначе нельзя и это — лучший выход из положения. Лучше ничего не говорить, пусть думают что хотят, нечего давать пищу для размышлений и рассказывать свою историю. Они могли сплетничать в своё удовольствие много лет.
«Почему ты вернулся к своему началу? — спросил его Шептун. — Почему вернулся к своему началу на этой планете?»
«А на самом деле, почему? » — теперь он спрашивал себя. На этот вопрос у него не было ответа. Просто потянуло сюда, и все.
«Эх, Декер, Декер, — пожурил он себя мысленно, — совсем ты из ума выжил, если уж сам про себя ничего не знаешь…»
— Декер, — прервал Шептун его раздумья, — знаешь, а этот Теннисон мне понравился.
— Да, он симпатяга.
— Он ведь увидел меня, — сообщил Шептун. — Уверен, он меня увидел. А таких, кто меня может видеть, мало. Это, знаешь, надо способности иметь, чтобы меня увидеть.
— Он тебя увидел? А откуда ты знаешь? А мне почему не сказал ничего?
— Я молчал, потому что сам не был уверен. Но я долго думал и вот теперь знаю точно. Он меня увидел и сначала не поверил свои глазам. Протирал глаза, думал, что с ними что-то не то. Ты что, не помнишь? Ты же сам спросил у него, не попало ли ему что-то в глаз. А он сказал, что, наверное, пыль. А ты ещё раз спросил, может, нужно глаз промыть, а он сказал, что не надо, что все в порядке. Ну, вспомнил?
— Да, теперь вспомнил, когда ты рассказал.
— Ну вот. Я и сам кое-что увидел. Но только мельком. Пока точно не знаю что.
— Ты не говорил с ним? Не пытался заговорить?
— Нет, говорить не пытался. Но знаешь, он человек непростой, необычный. Это точно.
— Ну ладно, — сказал Декер. — Мы с ним ещё увидимся. Вот и разглядишь получше, что это в нем такое необычное.
Глухоман ушёл. Он больше не прятался в зарослях среди валунов. Декер перестал ощущать его присутствие.
— Давай-ка спустимся пониже, — предложил Декер Шептуну. — Поглядим, как там катер.
— Ты здесь, Шептун? — спросил Декер.
Можно было и не спрашивать, но все-таки…
— Да, Декер, я здесь. И глухоман здесь. Он много дней подряд наблюдал за нами.
— На что мы ему сдались?
— А он просто любопытный. Интересно ему. Ты интересен и вообще люди. И мне ты интересен. Зачем ты вернулся к своему началу?
— Это не моё начало, — ответил Декер. — Начало моё не здесь, оно было далеко отсюда.
— Ну, тогда… к своему началу на этой планете.
— Скажем так. Знаешь, что это такое там лежит?
— Ты мне говорил. Спасательный катер. Устройство, которое пронесло тебя в целости и сохранности через пространство, пока не отыскало планету, на которой ты был бы в безопасности, где ты мог бы выжить. А больше ты мне никогда ничего не рассказывал. Мне, самому близкому другу…
— Ты — мой самый близкий друг?
— Если не я, назови другого.
— Увы, ты прав, — признался Декер. — Ну, слушай. Выйдя из анабиоза, я даже не представлял, куда меня занесло. Поначалу мне показалось, что это необитаемая, девственная планета, что здесь нет никакой, даже самой примитивной цивилизации. Я начал её познавать, исследовать. За временем я не следил, но, наверное, многие недели бродил по округе и не видел ничего, кроме дикой природы, и должен тебе сказать, что это мне было по душе. Я решил, что я один-одинёшенек на всей планете. Но как-то раз, на много дней отойдя от катера, я вышел на высокий горный гребень и увидел Ватикан — белоснежные, строгие здания вдали. И я понял, что не одинок, что здесь живут разумные существа, хотя тогда я даже не догадывался, кто они такие.
— Но ты не побежал туда сломя голову?
— Откуда ты знаешь, Шептун?
— Я догадываюсь, потому что я знаю тебя, Декер. Я знаю, что ты за человек — сам по себе, замкнутый, никто тебе не нужен, никому не желаешь ничего про себя рассказывать. Отшельник. Одиночка.
— Все-то ты знаешь, — вздохнул Декер. — Несносное создание.
— От такого слышу, — сказал Шептун. — А ещё гордый очень. Ох и гордый… А почему ты такой гордый, Декер?
— Если бы я знал. По-моему, я всегда такой был.
А глухоман притаился в зарослях на взгорье, на самом краю усеянного валунами плато, и смотрел на них сверху вниз. Только сейчас Декер отчётливо ощутил его присутствие. Догадываться о том, что глухоман неподалёку, он стал ещё до того, как об этом объявил Шептун.
— А глухоман-то все не уходит, — сказал он Шептуну.
— Не обращай внимания, — посоветовал Шептун. — Он просто хочет смотреть на нас — и смотрит. Думает, мы не знаем, что он здесь.
Декер пожал плечами и задумался. Он вспомнил о том дне, когда впервые увидел Харизму и Ватикан, увидел и понял, что он не один на необитаемой планете. В тот день он вернулся к катеру, собрал кое-какие пожитки — инструменты, посуду — все самое необходимое — и отправился в сторону посёлка, только раз остановившись, чтобы бросить взгляд на катер, лежавший в травянистом ущелье — последний, прощальный взгляд.
Добравшись до посёлка, он выбрал место на окраине и, никому ничего не говоря, принялся за постройку хижины. Валил деревья нужного размера, сдирал кору, прикатывал бревна на место постройки. Набрал камней, чтобы сложить печку и очаг, сходил в город и купил в небольшой лавчонке стекла для окон. Законопатил щели между брёвнами мхом и глиной. Набрал дров про запас и хвороста, сложил поленницу. Вскопал и разрыхлил землю под сад и огород и ещё раз наведался в посёлок, чтобы купить семян и саженцев. Посадил деревья, засеял огород. Все время потом он жил тем, что давал ему собственный клочок земли. Правда, иногда он охотился, — но только чтобы прокормиться. Пока в саду и огороде ничего не созрело, он разыскивал в лесу дикие растения и пересаживал на грядки. Ловил рыбу в ближайшем ручье.
Поначалу его навещали любопытствующие обитатели посёлка; казалось, вопросы так и вертятся у них на языке. Как-то заглянул монах из Ватикана — робот в коричневом балахоне, самый симпатичный из всех роботов, которых Декеру когда-либо доводилось встречать. Но почему-то Декеру показалось, что он не простой монах. Все, кто навещал Декера в первые дни, считали своим долгом наболтать ему как можно больше про Харизму и надавать советов. Декер наматывал на ус все, что ему рассказывали, а советы большей частью пропускал мимо ушей. Выболтав последние новости и не преминув дать самые полезные рекомендации, всякий норовил узнать побольше о хозяине. Декер не грубил, а попросту отмалчивался — делал вид, что не слышит вопросов, — и посетители уходили несолоно хлебавши. Кое-кто отваживался навестить его ещё раз, но результат был тот же. В конце концов все махнули на него рукой.
Что, собственно, было совсем неплохо. Ему только того и надо было, чтобы все оставили его в покое. Порой, правда, он испытывал угрызения совести оттого, что так обходился со своими соседями, но всякий раз он приходил к выводу, что иначе нельзя и это — лучший выход из положения. Лучше ничего не говорить, пусть думают что хотят, нечего давать пищу для размышлений и рассказывать свою историю. Они могли сплетничать в своё удовольствие много лет.
«Почему ты вернулся к своему началу? — спросил его Шептун. — Почему вернулся к своему началу на этой планете?»
«А на самом деле, почему? » — теперь он спрашивал себя. На этот вопрос у него не было ответа. Просто потянуло сюда, и все.
«Эх, Декер, Декер, — пожурил он себя мысленно, — совсем ты из ума выжил, если уж сам про себя ничего не знаешь…»
— Декер, — прервал Шептун его раздумья, — знаешь, а этот Теннисон мне понравился.
— Да, он симпатяга.
— Он ведь увидел меня, — сообщил Шептун. — Уверен, он меня увидел. А таких, кто меня может видеть, мало. Это, знаешь, надо способности иметь, чтобы меня увидеть.
— Он тебя увидел? А откуда ты знаешь? А мне почему не сказал ничего?
— Я молчал, потому что сам не был уверен. Но я долго думал и вот теперь знаю точно. Он меня увидел и сначала не поверил свои глазам. Протирал глаза, думал, что с ними что-то не то. Ты что, не помнишь? Ты же сам спросил у него, не попало ли ему что-то в глаз. А он сказал, что, наверное, пыль. А ты ещё раз спросил, может, нужно глаз промыть, а он сказал, что не надо, что все в порядке. Ну, вспомнил?
— Да, теперь вспомнил, когда ты рассказал.
— Ну вот. Я и сам кое-что увидел. Но только мельком. Пока точно не знаю что.
— Ты не говорил с ним? Не пытался заговорить?
— Нет, говорить не пытался. Но знаешь, он человек непростой, необычный. Это точно.
— Ну ладно, — сказал Декер. — Мы с ним ещё увидимся. Вот и разглядишь получше, что это в нем такое необычное.
Глухоман ушёл. Он больше не прятался в зарослях среди валунов. Декер перестал ощущать его присутствие.
— Давай-ка спустимся пониже, — предложил Декер Шептуну. — Поглядим, как там катер.
Глава 20
Через полчаса после того как Джилл ушла в библиотеку, явился Экайер. Губерт впустил его, и, явно недовольный, удалился в кухню, где сердито гремел посудой. По всей вероятности Губерта раздражало, что люди так долго просиживают за столом.
— Что-то ты рано сегодня, — отметил Теннисон. — Присаживайся, выпей чашечку кофе.
— Кофе выпью, — согласился Экайер, — но, имей в виду, рассиживаться нам с тобой особо некогда.
— Ну у меня-то времени много, — возразил Теннисон. — В клинику ещё рано…
— Не так уж много, как ты думаешь. Нас с тобой удостоили великой чести. Нас благословили.
Теннисон удивлённо взглянул на Экайера.
— Благословили на аудиенцию с Его Святейшеством.
— Ого!
— И это все, что ты можешь сказать?
— А что я, по-твоему, должен сделать? Упасть замертво? Встать по стойке «смирно»? Пасть на колени в священном трепете?
— Ну, не знаю… Мог бы, по крайней мере, выказать хоть какое-то уважение, — хмыкнул Экайер. — Это, знаешь ли, не шутки — удостоиться такой аудиенции.
— Прошу прощения. А я так сразу не догадался. А в чем дело?
— Точно не знаю. Но предполагаю, что это из-за случая с Мэри. Ну, из-за Рая. Феодосий и Робертс пойдут с нами.
— Это кардиналы, что ли?
— Да, кардиналы.
— Страшно, — пожал плечами Теннисон. — Ну, почему Папа желает видеть тебя — это мне, скажем, более или менее понятно. Если речь действительно пойдёт о Рае, то ты в этом, как говорится, по уши. А я-то тут при чем?
— Мэри — твоя пациентка. Может быть, он хочет узнать какие-то медицинские подробности. А может, дело вовсе и не в Рае. Может, ему просто хочется с тобой познакомиться. Человек ты новый, а обычно новый член Ватикана всегда бывает представлен Папе. Вполне естественно, что он желает взглянуть на нового ватиканского врача. Наверняка это давно планировалось, просто время сейчас такое, напряжённое.
— Подозреваю, что тут всегда время напряжённое.
— В общем, да. Но иногда бывает напряжённее обычного.
Пол и Джейсон пили кофе. Губерт продолжал греметь посудой изо всех сил. Наконец Экайер не выдержал и крикнул:
— Губерт!
— Да, сэр? — отозвался робот.
— Прекрати там греметь. Имеем мы право спокойно посидеть, кофе попить? Ты что, в самом деле?
— Ну, конечно, сэр, — сказал Губерт. Шум затих.
— Совсем разболтался, — пробурчал Экайер. — И ведь я сам его избаловал на свою голову. Просто не знаю, что делать.
— Пол, я хотел спросить тебя кое о чем.
— Спрашивай, только быстро.
— Видел я кристалл один — такой… математический — уравнения там, графики… Я вроде бы тебе говорил. Ты сам-то его смотрел?
— Ну… да, как будто смотрел. Только давно. Он ведь был записан несколько лет назад.
— Ты говорил, что этот Слушатель возвращался туда несколько раз, но так ничего особенного не узнал.
— Да, к сожалению, — подтвердил Экайер. — А что, ты этим увлёкся?
Теннисон кивнул и поставил на столик пустую чашку.
— Что-то в этом есть. А ухватить никак не удаётся. Только подумаешь вот вроде бы начал что-то понимать — ан нет, все пропадает. Может быть, если бы я умел лучше манипулировать своим сознанием, — а так… просто полным идиотом себя чувствую.
— Что — так-таки ни малейшей идеи, что бы это могло быть такое?
— Никакой. Чертовщина просто. Нет, это не бессмыслица, говорю же, что-то есть, — но что? Я пытался себе представить, что только мог, но это ни с чем не ассоциируется, ничего не напоминает.
— Ты только не волнуйся, — посоветовал Экайер. — Я тебе мог бы кое-что и позанятней показать. Что ты, ей-богу, зациклился на этом кристалле? Все хранилище к твоим услугам, в любое время, когда пожелаешь.
— У меня, честно говоря, других дел хватало. Но вообще, положа руку на сердце, я стал побаиваться собственных впечатлений. И так — видишь, математический мир мне уже сниться начал. А осеннюю страну я просто забыть не могу. Тоскую по ней, тянет ещё раз посмотреть. Но что-то меня удерживает — сам не знаю почему…
Экайер решительно допил кофе.
— Пора, — сказал он. — Пошли, навестим Папу.
— Что-то ты рано сегодня, — отметил Теннисон. — Присаживайся, выпей чашечку кофе.
— Кофе выпью, — согласился Экайер, — но, имей в виду, рассиживаться нам с тобой особо некогда.
— Ну у меня-то времени много, — возразил Теннисон. — В клинику ещё рано…
— Не так уж много, как ты думаешь. Нас с тобой удостоили великой чести. Нас благословили.
Теннисон удивлённо взглянул на Экайера.
— Благословили на аудиенцию с Его Святейшеством.
— Ого!
— И это все, что ты можешь сказать?
— А что я, по-твоему, должен сделать? Упасть замертво? Встать по стойке «смирно»? Пасть на колени в священном трепете?
— Ну, не знаю… Мог бы, по крайней мере, выказать хоть какое-то уважение, — хмыкнул Экайер. — Это, знаешь ли, не шутки — удостоиться такой аудиенции.
— Прошу прощения. А я так сразу не догадался. А в чем дело?
— Точно не знаю. Но предполагаю, что это из-за случая с Мэри. Ну, из-за Рая. Феодосий и Робертс пойдут с нами.
— Это кардиналы, что ли?
— Да, кардиналы.
— Страшно, — пожал плечами Теннисон. — Ну, почему Папа желает видеть тебя — это мне, скажем, более или менее понятно. Если речь действительно пойдёт о Рае, то ты в этом, как говорится, по уши. А я-то тут при чем?
— Мэри — твоя пациентка. Может быть, он хочет узнать какие-то медицинские подробности. А может, дело вовсе и не в Рае. Может, ему просто хочется с тобой познакомиться. Человек ты новый, а обычно новый член Ватикана всегда бывает представлен Папе. Вполне естественно, что он желает взглянуть на нового ватиканского врача. Наверняка это давно планировалось, просто время сейчас такое, напряжённое.
— Подозреваю, что тут всегда время напряжённое.
— В общем, да. Но иногда бывает напряжённее обычного.
Пол и Джейсон пили кофе. Губерт продолжал греметь посудой изо всех сил. Наконец Экайер не выдержал и крикнул:
— Губерт!
— Да, сэр? — отозвался робот.
— Прекрати там греметь. Имеем мы право спокойно посидеть, кофе попить? Ты что, в самом деле?
— Ну, конечно, сэр, — сказал Губерт. Шум затих.
— Совсем разболтался, — пробурчал Экайер. — И ведь я сам его избаловал на свою голову. Просто не знаю, что делать.
— Пол, я хотел спросить тебя кое о чем.
— Спрашивай, только быстро.
— Видел я кристалл один — такой… математический — уравнения там, графики… Я вроде бы тебе говорил. Ты сам-то его смотрел?
— Ну… да, как будто смотрел. Только давно. Он ведь был записан несколько лет назад.
— Ты говорил, что этот Слушатель возвращался туда несколько раз, но так ничего особенного не узнал.
— Да, к сожалению, — подтвердил Экайер. — А что, ты этим увлёкся?
Теннисон кивнул и поставил на столик пустую чашку.
— Что-то в этом есть. А ухватить никак не удаётся. Только подумаешь вот вроде бы начал что-то понимать — ан нет, все пропадает. Может быть, если бы я умел лучше манипулировать своим сознанием, — а так… просто полным идиотом себя чувствую.
— Что — так-таки ни малейшей идеи, что бы это могло быть такое?
— Никакой. Чертовщина просто. Нет, это не бессмыслица, говорю же, что-то есть, — но что? Я пытался себе представить, что только мог, но это ни с чем не ассоциируется, ничего не напоминает.
— Ты только не волнуйся, — посоветовал Экайер. — Я тебе мог бы кое-что и позанятней показать. Что ты, ей-богу, зациклился на этом кристалле? Все хранилище к твоим услугам, в любое время, когда пожелаешь.
— У меня, честно говоря, других дел хватало. Но вообще, положа руку на сердце, я стал побаиваться собственных впечатлений. И так — видишь, математический мир мне уже сниться начал. А осеннюю страну я просто забыть не могу. Тоскую по ней, тянет ещё раз посмотреть. Но что-то меня удерживает — сам не знаю почему…
Экайер решительно допил кофе.
— Пора, — сказал он. — Пошли, навестим Папу.
Глава 21
Папа оказался всего-навсего грубо выполненным портретом — человеческим лицом, нарисованным на металлической пластине, укреплённой на голой каменной стене. Теннисону это лицо показалось похожим на фотографию человека из девятнадцатого столетия — давным-давно он видел её в книге, найденной в библиотеке. А ещё, как ни странно, резкие, угловатые линии, которыми был выполнен набросок, наводили на мысль о головоломке, которую складывают из отдельных кусочков. Лицо не производило впечатления живости, цельности, все время приходилось ловить себя на том, что рассматриваешь отдельные части, а лица целиком не видишь. Да, это был небрежный набросок, самый примитивный рисунок; символичность, приблизительность его ничем не была прикрыта — видимо, ему и не пытались придать никакого величия, могущественности. А может быть, наоборот — за счёт внешней простоты пытались сообщить лицу большую выразительность?
Маленькая приёмная, в которой они сидели, тоже была весьма скромной это была всего-навсего ниша, вытесанная в скальной породе, из которой сложен горный кряж — основание Ватикана. Четыре голые каменные стены, а посередине одной из них — металлическая пластина, знак Папы. Чтобы попасть сюда, Теннисон и его спутники спустились по множеству лестниц и галерей, выбитых в твёрдом граните. Не было никаких сомнений — Папа-компьютер упрятан в самом сердце горы.
«Не исключено, — подумал Теннисон, — что существуют и другие приёмные и там тоже выставлены такие лики Папы, а может быть, есть помещения и побольше и лики побольше, — ведь наверняка бывают случаи, когда вся ватиканская община должна собираться вместе и представать перед Его Святейшеством. Мульти-Папа, — думал Теннисон, — многоликий и вездесущий».
Папа заговорил. Голос у него был негромкий, одновременно мягкий и холодный. Абсолютно непохожий на голос человека, но и на голос робота тоже. Роботы никогда не разговаривали с человеческими интонациями, но порой в их речи проскальзывали слова, которые они произносили, вкладывая в них что-то смутно напоминающее человеческую теплоту. Этот же голос был начисто лишён каких бы то ни было эмоций, никакого тепла в нем не было и в помине. Ни человек, ни робот… но все-таки не такой механический голос, которого можно было ожидать от машины. Он произносил слова с поразительной чёткостью, и мысль, стоявшая за словами, была такая же чёткая и безупречная — машинная, компьютерная, электронная мысль.
— Доктор Теннисон, — сказал Папа. — Расскажите мне о Слушательнице Мэри. Каково, по вашему мнению, её психическое состояние?
— Я тут мало чем могу быть полезен, Ваше Святейшество, — ответил Теннисон. — О её физическом состоянии — пожалуйста, могу рассказать. Я не психиатр.
— Тогда какой от вас толк? — сказал Папа. — Был бы у нас врач-робот, о чем мы неоднократно говорили, он бы разобрался в состоянии её психики.
— Тогда, — сказал Теннисон, — создайте такого врача.
— Вам известно, Ваше Святейшество, — вступил в беседу кардинал Феодосий, — что люди в Ватикане не стали бы доверять врачу-роботу. Как вы справедливо отметили, мы уже не раз обсуждали этот вопрос…
— Это не имеет отношения к делу, — возразил Папа. — Вы придираетесь к моему замечанию, чтобы уйти от поставленного вопроса. Вы что скажете, Экайер? Вы как-то исследовали её психику?
— Нет, Ваше Святейшество, — ответил Экайер. — Её психику мы не исследовали. Я, Ваше Святейшество, тем более не имею опыта в исследовании человеческой психики. Все, что я могу, — это описать поведение Слушательницы Мэри. До сих пор все то время, что она у нас работала, она отличалась мягким, добрым характером, была предана работе. Но с тех пор как она нашла Рай или думает, что нашла его, она сильно переменилась. Она страшно заважничала, возгордилась, и с ней стало трудно общаться.
— И вас это нисколько не удивляет? Поразительно. Мне это представляется совершенно немыслимым, абсолютно нелогичным. Если она действительно нашла Рай, как утверждает, то было бы гораздо логичнее, если бы после такого события в её жизни она стала ещё более преданной и смиренной. Гордыня, о которой вы тут рассказываете, не к лицу истинной христианке. Надеюсь, вам это известно.
— Ваше Святейшество, что касается меня, — ответил Экайер, — то я сам не вправе называть себя истинным христианином. Вы мне льстите.
— А Слушательница Мэри? Она христианка?
— Ваше Святейшество, я в этом не уверен. Как бы то ни было, вы должны понимать, что Поисковая Программа не имеет ничего общего с вопросами богословия.
— Странно. А зря. Стоило бы вам уделять этому побольше внимания.
— Ваше Святейшество, — вмешался кардинал Феодосий. — Вы сегодня настроены предвзято. Позволю себе заметить, что такое отношение не делает вам чести. Вы недооцениваете деятельность руководителя Поисковой Программы, нашего друга и соратника. Многие годы он оказывал нам неоценимую помощь.
— Преосвященный, — забеспокоился кардинал Робертс. — Не кажется ли вам, что вы много себе позволяете?
— Нет, не кажется, — упрямо проговорит Феодосий. — Совещание у нас неофициальное, и нужно с уважением выслушивать мнение каждого. Все вопросы следует обсуждать откровенно и спокойно.
— До сих пор никто из присутствующих, — сказал Папа, — и не пытался обсудить никаких вопросов. Обнаружение Рая или предполагаемое его обнаружение создало ситуацию, которая выходит из-под контроля. Известно ли кому-нибудь из присутствующих, что в общине все сильнее распространяется стремление канонизировать Слушательницу Мэри, провозгласить её святой? До сих пор мы ещё никого не канонизировали, а если бы и собирались это сделать, должны были бы дождаться, пока кандидат на канонизацию спокойно отойдёт в мир иной.
— Ваше Святейшество, — вмешался кардинал Робертс. — Мы все прекрасно знаем то, о чем вы говорите. Все мы осознаем всю серьёзность создавшейся ситуации, всю таящуюся в ней опасность. Идея канонизации, на первый взгляд, представляется совершенно невозможной, но на данном этапе было бы неразумным открыто вмешаться и выступить против настроения масс. Мы не можем обойти стороной тот факт, что многие, пожалуй, — большинство молодёжи, младшей братии Ватикана, несмотря на то что минуло столько лет, все ещё увлечены той простотой, той великой надеждой, которую обещает христианская вера.
— О чем вы, кардинал? О каком обещании, о какой надежде? — вопросил Папа. — Это полная бессмыслица. Ни один робот, каким бы верующим ни был, безусловно, не может питать никаких надежд на загробную жизнь. Зачем ему такие надежды? У него не может возникнуть такой потребности, если только он будет как следует о себе заботиться и содержать себя в исправности.
— Пожалуй, это наша вина, — вмешался Феодосий. — Многие из наших послушников — фермеры, садовники, лесозаготовители, рабочие, даже многие из монахов — исключительно простодушны. Для них главная идея христианства, пусть даже в несколько извращённом виде, являет собой могущественный стимул. Они многого в христианстве не понимают, это правда, но на Земле, много веков назад, массы людей, утверждавших, что они — христиане, понимали ещё меньше. Наши люди и роботы не знают того, что знаем мы, более посвящённые, но мы никогда и никому не пытались ничего объяснить. Нам известно, что жизнь и разум могут существовать в самых разнообразных формах, — как в биологических, так и в небиологических; самые непостижимые виды разума обнаруживаем мы за пределами пространства и времени. Мы знаем, что существует другая вселенная, а может быть, и третья, и четвёртая, хотя пока не можем утверждать этого. Мы только догадываемся о том, что существует некий универсальный Принцип, гораздо более сложный, чем тот, что правит в пространственно-временной Вселенной. Следовательно, мы вправе предположить, что, если Рай и существует, это ни в коем случае не символический христианский Рай, не «Земля избранных», не «Остров счастливой охоты» — как бы это ни называлось в других вероисповеданиях. Не может это быть настолько упрощённо и материально, как широкая золотая лестница и гордо парящие ангелы…
— Все это верно, — сказал Робертс, — но проблему посвящения в эти знания нашей братии мы не раз обсуждали и всякий раз сходились на том, что всего целиком сообщать им не стоит. Просто страшно себе представить, какие кривотолки, какие безумные интерпретации повлекло бы за собой раскрытие им даже отдельных фрагментов того, что нам известно! Да, мы создали элиту внутри Ватикана, узкий круг посвящённых. И только эта элита имеет доступ к знанию во всей его полноте. Может быть, это и ошибка, заблуждение, но я думаю, что такая тактика оправдана опасностью раскрытия всех фактов. Раскрой мы карты полностью — и мы неизбежно столкнёмся с уймой ересей. Просто невозможно будет продолжать работу, если каждый робот будет убеждён, что именно он и никто другой все уяснил правильно, и будет считать своей священной обязанностью убедить в этой правоте заблудших собратьев. Начнутся распри, раскол, которые окончательно разъединят нашу братию. Было бы разумнее — к этому выводу мы приходили всякий раз — оставить все как есть. Пусть остальные пребывают в относительном неведении, исповедуют приблизительное христианство.
— Болтовня! — резюмировал Папа ледяным, холодящим душу голосом. — Что это, как не досужая болтовня? И самое отвратительное, что вы развязали языки в присутствии двоих людей, которым совершенно необязательно слушать все это.
— Что касается меня, Ваше Святейшество, — возразил Экайер, — то многое из сказанного мне давно знакомо. И у меня на этот счёт были и есть собственные сомнения и предположения. Что же до моего друга, доктора Теннисона…
Да, — прервал его Папа, не дав закончить фразу, — вы что скажете, доктор Теннисон?
— За меня можете не беспокоиться, Ваше Святейшество, — ответил Теннисон. — Если вас волнует, не брошусь ли я сломя голову в единоличный крестовый поход, чтобы донести правду до остальных членов Ватикана, то могу вас заверить, что не испытываю ни малейшего желания. Я намерен остаться в стороне и не без интереса наблюдать за всем происходящим, не вмешиваясь.
— Насчёт другой вселенной, — проговорил Робертс, обращаясь к Папе, нет нужды опасаться, что слух об этом смогут распространить двое людей, которые недавно присоединились к нам. Они не улетят отсюда.
Маленькая приёмная, в которой они сидели, тоже была весьма скромной это была всего-навсего ниша, вытесанная в скальной породе, из которой сложен горный кряж — основание Ватикана. Четыре голые каменные стены, а посередине одной из них — металлическая пластина, знак Папы. Чтобы попасть сюда, Теннисон и его спутники спустились по множеству лестниц и галерей, выбитых в твёрдом граните. Не было никаких сомнений — Папа-компьютер упрятан в самом сердце горы.
«Не исключено, — подумал Теннисон, — что существуют и другие приёмные и там тоже выставлены такие лики Папы, а может быть, есть помещения и побольше и лики побольше, — ведь наверняка бывают случаи, когда вся ватиканская община должна собираться вместе и представать перед Его Святейшеством. Мульти-Папа, — думал Теннисон, — многоликий и вездесущий».
Папа заговорил. Голос у него был негромкий, одновременно мягкий и холодный. Абсолютно непохожий на голос человека, но и на голос робота тоже. Роботы никогда не разговаривали с человеческими интонациями, но порой в их речи проскальзывали слова, которые они произносили, вкладывая в них что-то смутно напоминающее человеческую теплоту. Этот же голос был начисто лишён каких бы то ни было эмоций, никакого тепла в нем не было и в помине. Ни человек, ни робот… но все-таки не такой механический голос, которого можно было ожидать от машины. Он произносил слова с поразительной чёткостью, и мысль, стоявшая за словами, была такая же чёткая и безупречная — машинная, компьютерная, электронная мысль.
— Доктор Теннисон, — сказал Папа. — Расскажите мне о Слушательнице Мэри. Каково, по вашему мнению, её психическое состояние?
— Я тут мало чем могу быть полезен, Ваше Святейшество, — ответил Теннисон. — О её физическом состоянии — пожалуйста, могу рассказать. Я не психиатр.
— Тогда какой от вас толк? — сказал Папа. — Был бы у нас врач-робот, о чем мы неоднократно говорили, он бы разобрался в состоянии её психики.
— Тогда, — сказал Теннисон, — создайте такого врача.
— Вам известно, Ваше Святейшество, — вступил в беседу кардинал Феодосий, — что люди в Ватикане не стали бы доверять врачу-роботу. Как вы справедливо отметили, мы уже не раз обсуждали этот вопрос…
— Это не имеет отношения к делу, — возразил Папа. — Вы придираетесь к моему замечанию, чтобы уйти от поставленного вопроса. Вы что скажете, Экайер? Вы как-то исследовали её психику?
— Нет, Ваше Святейшество, — ответил Экайер. — Её психику мы не исследовали. Я, Ваше Святейшество, тем более не имею опыта в исследовании человеческой психики. Все, что я могу, — это описать поведение Слушательницы Мэри. До сих пор все то время, что она у нас работала, она отличалась мягким, добрым характером, была предана работе. Но с тех пор как она нашла Рай или думает, что нашла его, она сильно переменилась. Она страшно заважничала, возгордилась, и с ней стало трудно общаться.
— И вас это нисколько не удивляет? Поразительно. Мне это представляется совершенно немыслимым, абсолютно нелогичным. Если она действительно нашла Рай, как утверждает, то было бы гораздо логичнее, если бы после такого события в её жизни она стала ещё более преданной и смиренной. Гордыня, о которой вы тут рассказываете, не к лицу истинной христианке. Надеюсь, вам это известно.
— Ваше Святейшество, что касается меня, — ответил Экайер, — то я сам не вправе называть себя истинным христианином. Вы мне льстите.
— А Слушательница Мэри? Она христианка?
— Ваше Святейшество, я в этом не уверен. Как бы то ни было, вы должны понимать, что Поисковая Программа не имеет ничего общего с вопросами богословия.
— Странно. А зря. Стоило бы вам уделять этому побольше внимания.
— Ваше Святейшество, — вмешался кардинал Феодосий. — Вы сегодня настроены предвзято. Позволю себе заметить, что такое отношение не делает вам чести. Вы недооцениваете деятельность руководителя Поисковой Программы, нашего друга и соратника. Многие годы он оказывал нам неоценимую помощь.
— Преосвященный, — забеспокоился кардинал Робертс. — Не кажется ли вам, что вы много себе позволяете?
— Нет, не кажется, — упрямо проговорит Феодосий. — Совещание у нас неофициальное, и нужно с уважением выслушивать мнение каждого. Все вопросы следует обсуждать откровенно и спокойно.
— До сих пор никто из присутствующих, — сказал Папа, — и не пытался обсудить никаких вопросов. Обнаружение Рая или предполагаемое его обнаружение создало ситуацию, которая выходит из-под контроля. Известно ли кому-нибудь из присутствующих, что в общине все сильнее распространяется стремление канонизировать Слушательницу Мэри, провозгласить её святой? До сих пор мы ещё никого не канонизировали, а если бы и собирались это сделать, должны были бы дождаться, пока кандидат на канонизацию спокойно отойдёт в мир иной.
— Ваше Святейшество, — вмешался кардинал Робертс. — Мы все прекрасно знаем то, о чем вы говорите. Все мы осознаем всю серьёзность создавшейся ситуации, всю таящуюся в ней опасность. Идея канонизации, на первый взгляд, представляется совершенно невозможной, но на данном этапе было бы неразумным открыто вмешаться и выступить против настроения масс. Мы не можем обойти стороной тот факт, что многие, пожалуй, — большинство молодёжи, младшей братии Ватикана, несмотря на то что минуло столько лет, все ещё увлечены той простотой, той великой надеждой, которую обещает христианская вера.
— О чем вы, кардинал? О каком обещании, о какой надежде? — вопросил Папа. — Это полная бессмыслица. Ни один робот, каким бы верующим ни был, безусловно, не может питать никаких надежд на загробную жизнь. Зачем ему такие надежды? У него не может возникнуть такой потребности, если только он будет как следует о себе заботиться и содержать себя в исправности.
— Пожалуй, это наша вина, — вмешался Феодосий. — Многие из наших послушников — фермеры, садовники, лесозаготовители, рабочие, даже многие из монахов — исключительно простодушны. Для них главная идея христианства, пусть даже в несколько извращённом виде, являет собой могущественный стимул. Они многого в христианстве не понимают, это правда, но на Земле, много веков назад, массы людей, утверждавших, что они — христиане, понимали ещё меньше. Наши люди и роботы не знают того, что знаем мы, более посвящённые, но мы никогда и никому не пытались ничего объяснить. Нам известно, что жизнь и разум могут существовать в самых разнообразных формах, — как в биологических, так и в небиологических; самые непостижимые виды разума обнаруживаем мы за пределами пространства и времени. Мы знаем, что существует другая вселенная, а может быть, и третья, и четвёртая, хотя пока не можем утверждать этого. Мы только догадываемся о том, что существует некий универсальный Принцип, гораздо более сложный, чем тот, что правит в пространственно-временной Вселенной. Следовательно, мы вправе предположить, что, если Рай и существует, это ни в коем случае не символический христианский Рай, не «Земля избранных», не «Остров счастливой охоты» — как бы это ни называлось в других вероисповеданиях. Не может это быть настолько упрощённо и материально, как широкая золотая лестница и гордо парящие ангелы…
— Все это верно, — сказал Робертс, — но проблему посвящения в эти знания нашей братии мы не раз обсуждали и всякий раз сходились на том, что всего целиком сообщать им не стоит. Просто страшно себе представить, какие кривотолки, какие безумные интерпретации повлекло бы за собой раскрытие им даже отдельных фрагментов того, что нам известно! Да, мы создали элиту внутри Ватикана, узкий круг посвящённых. И только эта элита имеет доступ к знанию во всей его полноте. Может быть, это и ошибка, заблуждение, но я думаю, что такая тактика оправдана опасностью раскрытия всех фактов. Раскрой мы карты полностью — и мы неизбежно столкнёмся с уймой ересей. Просто невозможно будет продолжать работу, если каждый робот будет убеждён, что именно он и никто другой все уяснил правильно, и будет считать своей священной обязанностью убедить в этой правоте заблудших собратьев. Начнутся распри, раскол, которые окончательно разъединят нашу братию. Было бы разумнее — к этому выводу мы приходили всякий раз — оставить все как есть. Пусть остальные пребывают в относительном неведении, исповедуют приблизительное христианство.
— Болтовня! — резюмировал Папа ледяным, холодящим душу голосом. — Что это, как не досужая болтовня? И самое отвратительное, что вы развязали языки в присутствии двоих людей, которым совершенно необязательно слушать все это.
— Что касается меня, Ваше Святейшество, — возразил Экайер, — то многое из сказанного мне давно знакомо. И у меня на этот счёт были и есть собственные сомнения и предположения. Что же до моего друга, доктора Теннисона…
Да, — прервал его Папа, не дав закончить фразу, — вы что скажете, доктор Теннисон?
— За меня можете не беспокоиться, Ваше Святейшество, — ответил Теннисон. — Если вас волнует, не брошусь ли я сломя голову в единоличный крестовый поход, чтобы донести правду до остальных членов Ватикана, то могу вас заверить, что не испытываю ни малейшего желания. Я намерен остаться в стороне и не без интереса наблюдать за всем происходящим, не вмешиваясь.
— Насчёт другой вселенной, — проговорил Робертс, обращаясь к Папе, нет нужды опасаться, что слух об этом смогут распространить двое людей, которые недавно присоединились к нам. Они не улетят отсюда.