– Добрый вечер, профессор!
Он резко остановился. И оглянулся. И удивленно взметнул брови, словно не ожидая нас здесь увидеть.
– Да, да, добрый вечер, молодые люди. Извините, я вас не заметил. Прошу прощения, – растерянно пробормотал он.
– Не очень-то приятно гулять в такую погодку, – невзначай продолжал мой товарищ. И кивнул за окно, за которым по-прежнему хлестал дождь.
– М-да, – глухо ответил Заманский. – Решил прогуляться к морю, да забыл зонт. А возвращаться не хотелось.
– Да уж. Возвращаться – дурная примета, – не унимался Вано. – Мы ожидали вас увидеть на похоронах. Хотя вы и не были близко знакомы с убитым. Но, сами понимаете, городок маленький. Свои обычаи, правила. Им не понравилось.
– Да, да. Я опоздал на похороны, сами понимаете, работа… Но тут неожиданно стало плохо Угрюмому. А никого не оказалось на месте. Так что пришлось выбирать между мертвым и живым. Я выбрал второе, чтобы он не оказался на месте первого, – как-то уж слишком торопливо стал оправдываться профессор.
– Ну, насколько я знаю, рак неизлечим, – заметил я.
– Но это не означает, что больному не надо оказывать помощь, – хмуро ответил Заманский.
– Надеюсь, вы придете на поминки, – я взглянул на часы. – Через полчаса собираются друзья адвоката.
– Да, да, безусловно, – профессор с готовностью кивнул головой. – Непременно. Только переоденусь.
И не сказав больше ни слова, он пошагал вверх по лестнице. Некоторое время мы молча смотрели ему вслед, пока за ним не захлопнулась дверь.
– Похоже, опять был на кладбище, – предположил Вано.
– Похоже. Главное, чтобы ему не стукнуло вновь исчезнуть. Во время нашей трапезы. Он вполне может это сделать через черный ход. Придется мне там подежурить. А ты встречай гостей. И не забудь указать Гоге его почетное место.
У черного входа мне пришлось дежурить с полчаса. Но профессор по-видимому не собирался никуда выходить. И все же было небезопасно оставлять свой пост. Я продрог до посинения. И когда Вано позвал меня, казалось за моей спиной выросли крылья, на которых я и влетел в гостиницу.
Там уже царил полумрак. Подсвечники освещали холл. Их мягкий растерянный свет придавал всему загадочность. Похоже, все гости были уже в сборе. Они сидели за круглым, богато сервированным столом. В центре его высилась высокая ваза из старинного червленого серебра, в которой стояли четыре желтые розы. Царило гробовое молчание.
Мой приход все восприняли довольно сдержанно, даже учитывая тот шум, с которым я ввалился, оставляя после себя грязные следы. Сам же я облегченно вздохнул, заметив сидящего за столом Заманского, по обе стороны от которого виднелись Гога Савнидзе и Вано. Заманский был в строгом темно-синем костюме в черную полоску и голубой рубашке. И в мерцании свечей его лицо казалось моложе, красивее и благороднее.
Я примостился на свободном стуле напротив профессора. Он посмотрел на меня, слегка приподняв подбородок. И мне показалось, что в его взгляде был вызов.
На сей раз слово держал Модест Демьянович, который был в таком же черном костюме. Похоже мэру города на сей раз решили не давать слово, зная, что он на нем каждый раз спотыкается. А поминки, похоже, намечалось провести в строгости и почете к умершему.
– Я сожалею, что мы собрались в этот вечер по столь печальному поводу, – торжественно и грустно начал Модест Демьянович. – Я сожалею, что в этот вечер нет с нами нашего друга. Хотя вроде бы все по-прежнему. Такой же вечер. Так же зажжены свечи. Те же знакомы лица. Но я думаю каждый из нас уже почувствовал утрату. Ощутил, что уход одного человека способен перевернуть душу, вызвать в ней всплеск горечи и отчаяния. Впрочем… Впрочем, я думаю, наше отчаяние бы не пришлось по сердцу адвоката. Он был сдержанным и утонченным человеком. И главное – очень мудрым. И он наверняка говорит нам с небес: жизнь продолжается! И мой уход не должен на нее повлиять. Напротив, мой уход должен еще раз дать всем нам почувствовать, насколько все непредсказуемо в этом мире. И насколько велико зло. Но добро гораздо сильнее. И чтобы на свете было больше добра, необходимо самим стать добрее. Ведь каждый из нас в ответе за беды и трагедии. И каждый из нас в состоянии улучшить мир своим поведением. Своей нравственностью, своей душевной гармонией. Которая безусловно рождается из веры в справедливость, из веры в добро. Просто из веры…
И я верю, мои дорогие друзья. Нет, гораздо больше – мои дорогие ученики. Я верю что каждый из вас так же прекрасен и мудр, каким был покойный. И я верю, что где-то на небе сегодня зажглась еще одна звезда. И мы должны к ней присмотреться, прислушаться. Возможно, она и подскажет нам, как жить дальше…
Вы знаете что я категорический противник выпивки, как и покойный. Но обычаи народа… Их не перечеркнешь. Поэтому сегодня исключительный день. И, думаю, не грех, а напротив – истинный жест памяти будет, если мы поднимем бокалы…
И Модест Демьянович высоко поднял налитый до краев бокал красного вина. Женщины вытирали слезы платком. Мужчины сосредоточено смотрели в тарелки, чтобы не расплакаться. Наконец, выдержав минуту молчания, все вслед за Модестом подняли свои бокалы и выпили.
Первая минута траура – самая тяжелая. Но после нее вновь ощущается дыхание жизни. Которая состоит из бытовых мелочей. И эти бытовые мелочи в трагичные минуты как-то особенно украшают жизнь.
Раздалось постукивание вилок, звон тарелок. Причмокивание и глотание. Правда, слов еще не было произнесено. Слова были еще некстати.
После второй рюмки, которую уже поднял мэр, как всегда заикаясь и спотыкаясь на каждом слове, трапеза пошла более оживленно. Уже можно было похвалить великолепную жареную индюшку в черносливовом соусе и непревзойденные кулинарные способности Ли-Ли. После третьей рюмашки Диана уже влюблено смотрела на Сенечку Горелова. Ее дочь Полина одновременно стала метать на них гневные взгляды. А мэр, блаженно развалившись на стуле, стал слащаво пожирать глазами пампушку Галку.
После четвертой начали раздаваться уже откровенные смешки. А Ки-Ки и доктор Ступаков в нетерпении принялись подливать. Чувствовалось, что все потихоньку стали забывать, по какому поводу здесь собрались. И поминки грозили превратиться в праздник. Единственный, кто сидел молча, не поднимая глаз, был профессор Заманский. Создавалось даже впечатление, что он единственный на этом балагане, кто искренне жалел адвоката. Переглянувшись с Вано, мы поняли, что пришло время нашего выхода.
Я привстал, разлил вино по бокалам и откашлялся, дабы прервать оживленную беседу. Мой кашель возымел действие, и все разом утихли. И уставились на меня.
– Здесь было сказано много красивых слов о покойном, – начал я так же торжественно и грустно как и Модест. – Вряд ли я выскажусь красивее и мудрее. Учитывая к тому же, что я здесь человек новый, можно сказать – случайный. И с убитым не был близко знаком. И тем не менее я думаю, что имею право на слово. Хотя бы потому, что свершилось зло. И убит человек. И не важно насколько близко я его знал. Важно другое. Важно то, что этот человек мог еще жить. И виновник его преждевременной смерти не найден. А я, как и мой товарищ Вано, являюсь человеком не всеми любимой профессии. Но профессии, которая, невзирая ни на близость или дальность знакомства, прежде всего позволяет увидеть перед собой человека. Пострадавшего человека. И попытаться вскрыть причины, приведшие его к смерти. Поэтому, мне кажется, что достойным жестом памяти о покойном будет то, если сегодня мы с моим другом попытаемся окончательно вычислить: кто же был убийцей. Думаю, мы тем самым не оскорбим память адвоката. Более того, думаю, он будет нам благодарен. Вы согласны со с мной, Лариса Андреевна?
И я повернулся к вдове. Она молча кивнула. Раздался шум. Но скорее это был шум одобрения. Послышались выкрики, что давно пора кончать с этим делом. И надо наконец наказать убийцу. И все в таком же духе.
– Насколько я понял, вы готовы указать на убийцу? – спросил, покручивая пушистые усы, Гога Савнидзе.
– Не будем забегать вперед, шеф, – пробубнил в ответ Вано. И поднял свою огромную лапу.
– Прошу тишины! – прогудел он басом. – Надеюсь вы уже насытились? Поскольку неудобно было бы перед покойным решать такие вопросы с набитым ртом.
Все как по команде отложили вилки. В том числе и Заманский, который по-прежнему сидел, уткнувшись взглядом в пустую тарелку. Только его лицо стало бледнее обычного.
– Начинай, Никита. У тебя лучшие ораторские способности, – предложил мне Вано.
– Ну что ж, попробуем начать издалека.
– А не проще бы сразу указать на убийцу, – пропищала пампушка Галка.
– Я не являюсь представителем местной власти. Нас попросили расследовать это дело. И мы на добровольных началах взялись за это. Поэтому мы не имеем права категорично указывать на преступника. За нас это вполне может сделать ваш шеф милиции. Мы же только попробуем последовательно изложить все факты. И, как я уже говорил, начнем издалека…
Мне действительно пришлось начать издалека. Но в другом смысле. Поскольку при моих последних словах дверь гостиницы широко распахнулась. И в холл вместе с дождем и ветром ворвалась Белка. Я шумно перевел дух. Меньше всего мне хотелось, чтобы она присутствовала при этом разговоре. Мое откровение могло ей прийтись не совсем по вкусу. И неизвестно, какую бурю вызвало бы в ее взбалмошном сердечке.
Белка тем временем подскочила к столу. И ее милое личико перекосила злость. Гости взволнованно зашумели, кто-то выкрикивал, что это порядочное место и она не смеет здесь появляться. Кто-то говорил, что она порочит память покойного. Кто-то – попроще – чтобы она убиралась ко всем чертям.
Белка заткнула уши. И когда все потихоньку угомонились, опустила руки. И, гордо встряхнув рыжей шевелюрой, заявила.
– Вы не имеете права обсуждать дело без меня. Потому что оно касается моего отца. И я обязана знать всю правду.
– Расследование ведется в строгой секретности. И я имею права вышвырнуть тебя за дверь, девочка! – зарычал Гога Савнидзе.
– Секретность! – расхохоталась во весь голос Белка. И в ее смехе послышались металлические нотки. – Столько зевак – и секретность! По секрету всему свету! К тому же, насколько я знаю, Никита это дело расследует в частном порядке. И у него нет никаких полномочий выгонять меня. Поэтому я остаюсь. А если вы посмеете применить силу, я заявлю в суд! За насилие над личностью!
Сенечка Горелов неловко откашлялся и заметил.
– А Белка… Думаю, она где-то права. Почему она не имеет права знать имя убийцы, если это вскоре будут знать все?
– Вот именно! – громко выкрикнула пампушка Галка и ее румяное круглое лицо стало еще краснее. – Может, Белка и не образец нравственности, но я ее понимаю! Если бы, не дай бог… С моим дядей… Да она в первую очередь должна все знать!
– А я протестую! – прогудел Гога. – Именно потому, что она дочь подозреваемого! Если она узнает имя убийцы… Это грозит скандалом!
Белка в ярости затопала ногами. И, похоже, готова была с кулаками броситься на Гогу.
М-да, похоже, Гога где-то прав. Поминки, не превратившись в праздник, постепенно превращаются в скандал. Это было некстати. Да и времени было мало, и заварухой запросто мог воспользоваться преступник. И хотя появление Белки разрушало наш план, мне пришлось замолвить за нее слово. Из двух зол я выбрал меньшее.
Я поднял руку. И строгим тоном, не терпящим возражений, голосом заявил.
– Не трогайте девушку. Пусть остается. Это дело действительно ее касается больше, чем кого-либо.
– А у вас тут не дурно, – с вызовом сказала Белка, оглядев стол. – С каких это пор жемчужане занимаются коллективным пьянством. Может по программе потом предполагается что-нибудь более интересное и пикантное.
Я приблизился к ней, и с трудом сдерживая себя, ответил сквозь зубы.
– Запомни, девочка, если ты еще раз посмеешь произнести хоть слово без моего ведома, я лично сам вышвырну тебя отсюда. И можешь потом подавать во все суды мира вместе взятые. Усекла?
Она правильно поняла мой тон. И покорно уселась на стул. Хотя в ее черных глазках по-прежнему светилась вызывающая непокорность.
– Продолжай, Никита, – хмуро кивнул мне Вано, с ненавистью покосившись на Белку. Давая тем самым понять, что чуть что – он ее сумеет приструнить должным образом.
Я поудобней уселся на место, забросив ногу за ногу. И начал.
– Поскольку сегодняшнее собрание достаточно исключительное и необычное для вас, надеюсь, никто не будет против, если я закурю.
Я демонстративно вытащил сигарету, прикурил. И глубоко вдохнул ее едкий запах. Все как по команде поморщились. Скорее всего от зависти, потому что многие из них наверняка втайне тоже баловались табаком. Но все они промолчали. А я вообще в этот вечер был на коне. И представлял себя не меньше, чем полководцем, при команде которого солдаты готовы сделать все, что угодно.
Это напоминало спектакль, в котором я играл главную роль. И, имея за своей спиной долгие годы работы в этой области искусства, мне данная обстановка была привычной. Создавая благоприятную почву для работы. Полумрак. Дрожание огня в бронзовых подсвечниках. Завывание ветра за окном. Устремленные на меня лица зрителей.
– Это случилось давно, – таинственно начал я, как добрая няня, рассказывающая малышам сказку. И «малыши» с первых же слов жадно стали прислушиваться к моему монологу.
– Это случилось давно, когда еще совсем юные Угрюмый и адвокат учились в одном классе у Модеста Демьяновча и были влюблены в одну очень красивую девушку Веру.
Лариса Андреевна попыталась сделать какой-то протестующий жест. Но я тут же пресек его. И уже тоном полководца, а не доброй няни, произнес.
– Я хочу сразу предупредить всех присутствующих. Если вы хотите выслушать историю до конца, оставьте все свои прошлые обиды и амбиции. И будьте предельно терпеливы. Даже если что-то вам придется не по вкусу. А я постараюсь быть кратким, чтобы не испытывать вашего терпения.
Так вот, они были влюблены в одну прекрасную девушку, взбалмошную и веселую. Но по своему весьма неординарному характеру она предпочитала Угрюмого, не отличающегося красотой, но обладающего всеми качествами настоящего мужчины. Адвокат казался для нее слишком мягким, нерешительным и амбициозным. Девушка всеми силами мечтала вырваться из этой гнетущей среды, где люди частенько напоминали марионеток. Где каждый вынужден был лгать, скрывая свои пороки и недостатки. Вера была прямолинейна и мечтала о жизни, где не надо ходить по струнке, с оглядкой. Где можно жить полноценной жизнью, не боясь ошибаться.
Недовольный ропот прошел по гостиной. Но я не стал обращать на него внимания, разве что слегка повысил голос.
– Я не смею судить были ли она права, мечтая о столице. Где зачастую так называемая правда оборачивается грязными сплетнями. Где открытый образ жизни зачастую перерастает в бессмысленный разгул. Где талант и искренность порождают зависть и злобу. Там, как ни в каком другом месте, годы летят молниеносно и почти всегда бессмысленно, проваливаясь в пустоту. Оставляя позади себя шлейф из неприятных воспоминаний.
На это поэтическом месте я словил на себе веселый взгляд Вано, который говорил мне, что, пожалуй, пора мне занимать место Модеста Демьяновича или читать лекции за адвоката. Но я проигнорировал его взгляд. Мне не так часто приходилось выступать в роли оратора. И из этого положения я пытался выжать все.
– Девушка увлекла за собой в столицу своего любимого парня – Угрюмого. Он был смышленый малый, увлекался биологией и без проблем поступил в медицинский.
– Неужели? – воскликнул удивленный Ступаков. – Надо же, никто и не подозревал, что Угрюмый мой несостоявшийся коллега.
Я наблюдал за профессором, который так и не поднял свой взгляд от тарелки.
– Вера никуда не поступила. Ей не хватило ни терпения, ни умения. Но она вместе с Угрюмым поселилась в общежитии. И вскоре пригодилась этому институту. У нее был прекрасный голос, она в Жемчужном закончила музыкальную школу. И стала петь в студенческой группе института. Одновременно подрабатывая репетитором по музыке. Впрочем, это не столь важно. Это детали, которые могут пригодится, а могут и нет.
В этом же институте на одном курсе с Угрюмым учился парень, подающий блестящие надежды. И по внешности выгодно отличающийся от Угрюмого. Высокий красавец и немножко ловелас, родившийся, как говорят англичане, с серебряной ложкой во рту. Ему все давалось легко в этой жизни. Учитывая ко всему прочему, что родился он в известной профессорской семье. Ради справедливости замечу, что от природы этот парень был необычайно талантлив. Впрочем, как и Угрюмый. Возможно, поэтому они и подружились. И, возможно, поэтому они естественно не могли не влюбиться в одну и ту же девушку. С обнадеживающим именем – Вера… Но, пожалуй, больше всего на тот период их объединяла работа.
– Ну, про Угрюмого мы уже поняли, – перебил меня мэр города. – А этот второй, его благополучный дружок, какое отношение имеет к вашему рассказу?
– Самое непосредственное. Потому что это ни кто иной, как профессор Заманский.
– Заманский?!
– Не может быть!
– Угрюмый дружил с самим профессором?!
Мои «малыши» наперебой загалдели. И дружно уставились на профессора. Он по-прежнему не поднимал взгляд. И на его лбу отчетливо выступили три глубокие морщины. Словно он о чем-то сосредоточенно думал, не обращая внимания на удивленные вопли.
– Все было именно так, – невозмутимо продолжал я. – Их связывало общее увлечение. Очень сильное, почти фантастическое как тогда казалось. Отец Заманского был серьезно болен – раком. И они в те студенческие годы поклялись во что бы то ни стало избавить человечество от этой страшной болезни. В институтском архиве сохранились даже бумаги с заседаний студенческого общества, где есть и их клятва, в которой, правда, всего две подписи. И уже потом, в интервью, в статьях, посвященных этой проблеме, упоминалось только одно имя – Заманский. Имя же его друга исчезло, словно он и не имел никакого отношения к этому. Хотя по рассказам их сокурсников наиболее удачные идеи принадлежали именно Угрюмому. Впрочем, то что Угрюмого не связывали с этими разработками, закономерно вытекало из всех последующих событий. Он угодил в тюрьму и, естественно, автоматически был исключен из института.
– И с какой стати этого юного гения упекли за решетку, – с профессиональным любопытством спросил Гога Савнидзе.
– За драку, последствия которой были весьма печальны. Он избил одного аспиранта, который присвоил себе научные труды, принадлежавшие уже умершему к тому времени отцу Заманского. Этот парень, которому бесконечно доверял Заманский-старший, уничтожил черновики, предварительно переписав их своей рукой. И единственным способом наказать подлеца по мнению Угрюмого, всегда довольно прямолинейного по своему характеру, – было применение силы. По-видимому, свою силу он и не рассчитал. В результате этот прохвост стал инвалидом. Единственный положительный момент в этой истории тот, что у него начисто отпала охота работать с материалами Заманского-старшего.
– И все-таки это странно, – неожиданно подала голос Диана, встряхнув своими пышными волосами. – Очень странно. Ведь логичней было бы, чтобы Заманский отомстил сам за своего отца.
– Хоть вы и женщина, с логикой у вас все в порядке, – улыбнулся я ей. – Действительно, в начале по делу проходил и младший Заманский. Но впоследствии его фигура отошла на второй план, а потом и вовсе исчезла. Не знаю по какой причине, но Угрюмый взял всю вину на себя. Может быть, нам профессор Заманский сам расскажет, почему так произошло?
Заманский, услышав свою фамилию, вздрогнул. И медленно поднял голову. И растерянно оглядел всех присутствующих, словно не понимал, что они тут делают. Наконец его взгляд остановился на моей скромной персоне.
– Я вас внимательно слушаю, – глухо выдавил он.
Похоже, он пребывал в шоке. И ждать от него более-менее вразумительного ответа было пока бессмысленно.
– Что ж, это дело давнее. Профессор по причине занятности вполне мог забыть его детали. Поэтому я попытаюсь предположить, почему все-таки Угрюмый взял на себя всю вину. Я считаю, что это был не просто благородный жест. Здесь скрывалось гораздо большее. Угрюмый понимал свое положение. Без родни, без гроша, без крыши над головой он фактически ничего не стоил в этой жизни. Цена же Заманского была несравненно выше. И главное – он имел возможность продолжать эксперименты над проблемой раковых заболеваний. У него для этого было все. И лаборатория отца, и деньги, и связи в науке. Угрюмый прекрасно понимал, что если они вдвоем окажутся за решеткой, то труды их бессонных ночей, их первые положительные результаты полетят ко всем чертям. И он спас Заманского от тюрьмы. Он все взял на себя. А еще… Еще, я думаю, причиной была Вера.
– Неувязочка получается, – усмехнулся Сенечка Горелов, делая пометки в своем блокноте. – Никита, разве такое возможно? Получается, что Угрюмый добровольно отдал Заманскому свою женщину? Преподнес на блюдечке, так? Мол, на тебе и работу, и результаты нашего совместного труда, и мою любимую в придачу!
– Не торопись, Сеня! – я остановил его. – Во-первых, он верил Вере. Смешное сочетание слов. Но так оно и было. Не думаю, чтобы он когда-либо вообще разговаривал со своим другом на эту тему. Он был настолько увлечен работой и настолько любил Веру, что на подозрения у него не было ни времени, ни сил. К тому же Угрюмый – это большое дитя. И во много вел себя именно так – как большое, но неразумное дитя. Поэтому… Он прекрасно знал, что не сможет помочь Вере. И, думаю, попросил об этом Заманского. Надо сказать, что тот сдержал слово. Девушка не пропала в столице. Девушка ни в чем не нуждалась. Хотя ей пришлось очень нелегко. Потому что примерно спустя девять месяцев после того, как Угрюмого арестовали, у нее родился ребенок. Да, следует добавить, что к этому времени Вера была уже законной женой Угрюмого. Я видел фотографию их свадьбы у Белки. И мне показалось, что запечатленный на заднем плане жест некоей расплывчатой фигуры – это жест адвоката. Но я ошибся. На заднем плане был никто иной как профессор. И недавно, при встрече с ним, я это окончательно понял. Когда вновь увидел этот жест. Жест нетерпения и раздражения.
Я посмотрел на Белку. Она не отводила от меня взгляда. И ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она была удивительно спокойна. Если бы не сжатые кулачки, никто со стороны не догадался бы о той буре, которая бушует в ее душе.
– Белка, может быть ты все-таки уйдешь? Я бы не хотел продолжать при тебе.
– Продолжай, Никита, – тихо и спокойно ответила она. – Продолжай. Мне не страшно. И главное – прошу: скажи правду. Всю правду, какой бы она ни была.
Я кивнул и продолжал.
– Через девять месяцев у Веры родилась девочка. И наверное, с этого начинается история, которая и привела адвоката к гибели. Пожалуй, ответить на вопрос, чья это была дочь смогла бы только Вера. Но ее уже нет. И, думаю, это к лучшему. Белка любит своего отца, который ни под каким предлогом не отказался от нее. Хотя она фактически воспитывалась без него, потому что Угрюмому дали на полную катушку – пятнадцать лет. Заманский же все это время думал, что Белка – его дочь. Но, смею полагать, он даже не пытался расторгнуть брак Веры и Угрюмого и сделать ей предложение. Ему подвернулась более блестящая партия. Женщина из очень богатой семьи. В то время семья Заманского после смерти отца была на мели (впрочем, об этом не знал Угрюмый). И младший Заманский, фанат своего дела, решил поступиться совестью. И выбрать работу. Для продолжения которой он нуждался в деньгах. И их ему дала жена… Я не могу не отдать должного профессору. Он полностью, и даже более того, обеспечил Веру и ее дочь. Они ни в чем не нуждались. Белка закончила самый престижный колледж столицы. С золотой медалью…
Последние мои слова имели эффект взорвавшейся бомбы. Эта безграмотная дикарка, невежа и грубиянка – медалистка престижного столичного колледжа. Не может быть!
– Так оно и было. Зачем она играла роль беспутной необразованной девицы?… Как знать. Скорее, это был юношеский максималистский протест окружающему миру. С возрастом это пройдет, – я повернулся к Белке. – Ты хотела услышать всю правду, девочка, какой бы она ни была.
Но Белка на меня уже не смотрела. Она повернулась к Заманскому. И пожирала его глазами. И в ее взгляде было столько отчаяния, ненависти, злобы, что мне показалось – она сейчас раздерет профессора на части. И я не ошибся.
Она резко сорвалась с места. И с кулаками бросилась на профессора. И вцепилась в него с такой силой, что даже богатырь Вано оторвал ее не с первого раза. Усадив ее на место, он слегка похлопал Белку по щекам, приводя в чувство. Но даже когда она наконец-то пришла в себя, ее взгляд по-прежнему был полон ненависти к профессору. И ее губы не переставали шептать.
– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Мне пришлось еще раз напомнить, что если Белка все-таки не в состоянии спокойно реагировать на ситуацию, то мы ее попросим удалиться. В ином случае применим силу. Она тут же заверила, что уже успокоилась. И больше не проронит ни слова. Однако до конца разговора в ее глазах так и не исчезла откровенная злоба и ненависть к профессору.