Сазанович Елена Ивановна. Перевёрнутый мир

   Вечеринка была устроена в каком-то крутом клубе по случаю дня рождения режиссера Горлеева, или, как я его успел окрестить, Подлеева. Не знаю, зачем я ляпнул это, но столь обидное прозвище с моей легкой руки и грязного языка Лютика мгновенно разнеслось по всем киношным углам. И к вечеру, когда я там появился, доброжелатели мне уже радостно шептали на ухо:
   — Ну как, явился праздновать рождение Подлеева? И зачем Подлеевым вообще рождаться на белый свет?
   Похоже, у этого парня было много «друзей», и я входил в их многочисленный круг, поскольку когда-то мой двойник Ростик подставил ему подножку. Я же вообще не знал этого парня, даже в глаза не видел, но меня мучила совесть, что я вновь, вслед за Ростиком, приложил руку к его уничтожению.
   Атмосфера была гнетущей. Мрачной. Недружелюбной, как подобает в таких эстетских кругах. Но более всего меня поразило, что они все приползли на день рождения с подарками, стихами и поздравлениями, ненавидя именинника от всей души. И не забывая об этом сообщать. В эту душную атмосферу немалую толику злобы внес и мой друг Лютик. Хотя ему-то вообще не стоило переступать порог этого заведения. Но остальные… Как я успел узнать из местных сплетен, Горлеева когда-то жалели, даже уважали, поскольку благодаря моему двойнику Ростику он долго не мог снимать. Теперь же у этого парня дела пошли на лад. Вот этого ему простить не могли. Поэтому ненависть зависла над клубом бомбой замедленного действия. И я с опаской смотрел на двухметровую люстру.
   Я задыхался в прямом смысле слова. Здесь не просто пахло водкой и лютиками, как говорила Рита. Здесь вообще не было ни одного живого растения. И я, как человек-амфибия, чувствовал себя на краю гибели, словно загнанный в бочку. И поэтому мне ничего не оставалось, как решительно подойти к этому парню, пожать ему руку и во всеуслышание заявить:
   — Я не просто поздравляю тебя, но еще и приношу свои извинения. Я был тысячу раз не прав. Нельзя делать подлости. Я ее сделал. И не расплатился. Я теперь знаменит. Но искренне желаю, чтобы твоя слава затмила мою. Я в это верю.
   Наступило гробовое молчание. Именно гробовое, поскольку от меня ждали такого подвоха, который способен загнать Горлеева в могилу. Им и в голову не пришло, что все гораздо проще — я искупаю грехи Ростика.
   Горлеев замялся и вяло пожал мою руку.
   — Я вообще-то думал, что мы — квиты. Ведь я живу с твоей женщиной.
   Я вообще поражался умению Любаши представить все так, словно она была всегда чьей-то женщиной. Более того, самой дорогой и желанной.
   Я подсел к столику, за которым сидели более-менее знакомые ребята. Лютик даром времени не терял и уже горячо обнимался с какой-то актрисочкой, обещая ей не менее горячую роль.
   — А ты умница, Ростя! — Он небрежно похлопал меня по плечу. — Нужно вовремя подойти, чтобы потом не отшили. Я всегда поражался твоему таланту приспосабливаться. Поверь, это твой главный дар. Ты-то, по большому счету, кто? Твое место в массовке!
   Я был никто, во всяком случае, в кино, и мне возразить было нечего.
   — Но ты, парень, каким-то звериным чутьем просекаешь ситуацию. Вот как теперь с Подлеевым. Считай, он твой должник на всю жизнь, смотри, еще захочет тебя увести у меня.
   — От тебя не уведешь, — мрачно пошутил я.
   — А вот это ты верно заметил. От меня никуда нельзя спрятаться. Разве что скатиться в пропасть. Помнишь, ты уже был на ее краю.
   Я не помнил. Это помнил Ростик. Возможно, там он и оказался.
   — Так что советую со мной дружить. — Лютик уже успел отрезветь и, похоже, собирался наверстать упущенное. — А вот эта девочка с зелеными, как изумруд, глазками и чистенькой, как утренняя заря, душой и вправду хочет стать кинологом?
   — Правда, Лютик, правда, — я невольно сжал кулаки.
   — Прекрасная профессия. Ки-но-лог! Мы все, Ростя, кинологи. В некотором роде. Только вместо собак приручаем и дрессируем артистов. А насчет Подлеева и думать забудь. Эта сволочь не иначе как на «Оскара» претендует. И представляешь, этой дрянной душонке везет! Он такой сценарий откопал у какого-то зачуханного студентишки с Урала! Уметь надо! Но ничего… У нас будет не хуже, нет, черт побери, у нас будет в тысячу раз лучше! Студентишки — они народ пока чистенький. Подобострастный. Потому что будущего у них еще нет. Я, знаешь, Ростя, уже понял, что для искусства нужно искать людишек только с юношеским прошлым. Как твоя дамочка с собачкой. Тогда выигрыш обеспечен. Люди с созревшим настоящим — они гнилые. А если им еще светит будущее! Тогда конец фильму, усек?
   — У нас уже есть сценарий, — мрачно выдавил я, глотая второй бокал «мартини». — Чего еще надо?
   — В том-то и дело, что ничего, и этого сценария тоже! Мы отказываемся от него во имя будущего, и во имя памятника на могиле Подлеева. У подножья которого мы положим цветы.
   — Зачем? — Я пожал плечами. — Сценарий довольно прочный, уважаемого человека…
   — Уважаемые — все с прошлым, Ростя, мы же будем искать людей с будущим. Которые еще смеют думать, что будущее прекрасно! И пусть думают! Дадим им осознание этого счастья бесплатно. А сами снимем прекрасный фильм, усек? Ни одно дело не проходит напрасно, поверь. А эти юные неопытные души проживут прекрасную, юную, неопытную жизнь. Так подарим им счастье!
   Я не понимал, о чем говорит Лютик. Мне кажется, я порядком надрался. Я вглядывался в эти лица, и они все казались удивительно похожими. Правда, можно было разбить их по группам и типам. Словно маленькие фан-клубы. Здесь было много смазливых рекламных Эдиков, толстых красномордых режиссеров Лютиков, легкомысленных пушистых и теплых Любаш, готовых отдать любовь первому встречному, много продюсеров с их молодыми женами, стреляющих глазками направо и налево. И конечно, уйма широкоплечих суперменов Ростиков. А я — один из них. И меня словно не было. Они маячили перед моими глазами, словно персонажи самого дешевого сериала, в котором вместо любви бушуют слезливые страсти. Вместо дружбы заключают сделку. Вместо правды — поток грязной лжи. Они были моим сегодняшним днем, от которого совсем недавно меня пыталась спасти Рита. А я отказался от этого спасения. Что, впрочем, еще не означало, что я собирался отказаться от себя. Хотя, по-моему, уже начинал забывать свое имя. Боже, как же меня звали когда-то? Старое, редкое, по-моему, очень сильное имя, данное мне родителями с любовью.
   — Даник, — прошептал я пересохшими губами. — Даник, прости меня…
   Я услышал хихикающий тоненький голосок Лютика.
   — Еще перед кем-то согрешил. Кто этот Даник? Нужно запомнить…
   И я провалился в пропасть. Там, в низине, шумел густой темный лес. Я всегда думал, что лес растет наверху, ближе к солнцу. Неужели я ошибался? В яме возвышались сосны, пахнущие терпкой смолой, иголки которых кололись, как острые копья. Приглушенно пели лесные птицы. А наверху, над моей головой, у края стоял настоящий Ростик. Он смеялся. И я протянул к нему руку.
   — Вытащи меня отсюда.
   — Зачем? — он пожал плечами.
   — Я не должен расплачиваться за тебя или за тебя жить. Я даже любить за тебя не могу.
   — А кто тебе сказал, что не можешь? И разве тебе плохо?
   Я огляделся. Леса уже не было. В низине стояли столики, на них бронзовые подсвечники. Я взял со столика бокал вина и залпом выпил.
   — Разве тебе плохо? — спросил сверху Ростик.
   — А тебе было плохо? — ответил я вопросом на вопрос.
   — Ты лучше знаешь, — пожал плечами Неглинов.
   — Что с тобой происходит? Где ты? — вдруг спросил я.
   — Не знаю. Это можешь знать только ты.
   — Странно, уже совсем не пахнет лесом. И птицами не пахнет. Все ушло, Ростик? — я жадно вдохнул воздух. В воздухе приторно запахло лютиками.
   — Наверно.
   Вдруг я увидел, что наверху стоит не Ростик, а я. И закричал. И стал бить кулаками по песочной стене.
   — Ты не имеешь права! Ты не имеешь права быть там! И почему? Там должен быть я! Там я! И там мое место!
   — Нет, ты — здесь. По собственному желанию. И не все ли равно?
   — Пожалуйста, отпусти меня, вернись! Я не хочу здесь жить! Я хочу туда! Где жил и где жить имею все права. Ты же ничего не имеешь!
   Мой двойник смотрел на меня сверху глубокими задумчивыми глазами, взметнув густые брови, его лицо было покрыто щетиной, его руки были мозолисты, а тело покрыто коричневым деревенским загаром. Где-то вдали стояли его родители. А вокруг шумели многовековые сосны, пели соловьи, и на могиле костюмерши расцветала сирень.
   Я сидел на полу посреди ночного клуба, где дымились сигареты, лилось вино, пьяно хохотал Лютик, развязно обнимая очередную подругу. Слышался звон бокалов. А за столиками все шептали на ухо друг другу, что настоящая фамилия режиссера не Горлеев, а Подлеев.
   — Здравствуй, Ростик, — крикнул он мне сверху. — Тебе протянуть руку?
   — Нет, — хрипло ответил я. — Уже все кончено. Или все начинается, я еще не знаю…
 
   Я больно ударился головой о стол и наконец-то очнулся. Мой мимолетный сон ушел с облаками сигаретного дыма. Среди облаков стояла Лида. Я долго, мучительно вглядывался в ее красивое лицо, чтобы понять, правда ли это. Она ли это. И почему она так вдруг, непрошено, явилась из прошлого. Я ошибся. Она была всего лишь настоящим. Это ее я так беззаветно, так преданно любил тысячу лет назад в Сосновке. Это ради нее я предал свой дом, своих друзей и свою собаку. И все же она была из настоящего.
   — Вам плохо? — встревожено спросила она.
   Видок, похоже, у меня был еще тот. Бледен, как мел, безумный взгляд, дрожащие руки. Спрашивать, плохо мне или нет, было излишне.
   — Да, спрашивать, похоже, излишне. — Она слегка прикоснулась к моей дрожащей руке. — Я вижу, что плохо.
   Черт побери, она по-прежнему умела озвучивать мои мысли.
   Она молча помогла мне подняться и, взяв под руку, повела к выходу.
   — Ее зовут Лида! — кричал мне вслед пьяный Лютик. — Ей не очень везет в кино. Но с поклонниками у нее все в порядке!
   Лида вывела меня на улицу. Осенний промозглый ветер с дождем вскружил голову, ударил в нос так, что я захлебнулся. И опьянел еще больше. Мне стало совсем худо. Лида открыла дверцу серебристого автомобиля, кое-как меня усадила и даже участливо прикрыла ноги пледом.
   «Господи, неужели она меня узнала?» — вертелась в моей голове единственная трезвая мысль. Неужели? Ну конечно, иначе зачем бы она пыталась меня спасти от этого угарного дыма, от этих лживых насквозь людей. Она меня узнала. Ну и хорошо. Ну и слава богу. Наконец-то кончится этот кошмар. Лучше уж угодить в тюрьму за присвоение чужого имени, чем жить безымянным. И разве сейчас я не в тюрьме? Просто нет железной решетки, а, впрочем, разве ее нет, и разве меня не бьют железными прутьями? Бьют так, что я теряю собственное имя, свою настоящую биографию, себя самого, в конце концов. Господи, как хорошо, что кончился этот кошмар. И как хорошо, что она меня узнала.
   — А я вас узнала, — подтвердила, как всегда, мои мысли Лида, когда автомобиль плавно сдвинулся с места и легко поплыл по влажному асфальту, как гондола.
   — Я очень рад, — пролепетал я.
   — Хотя у вас видок еще тот. — Она рассмеялась, продемонстрировав ровные, безупречные зубы. — Пожалуй, не сразу можно догадаться.
   — Да, раньше я был совсем другим. — Я старался говорить внятно. — Тогда все было другим. И мне было лучше.
   — Еще бы. Трезвому всегда лучше. Хотя пьяные так не думают. Но вы, похоже, уже трезвеете. Так что…
   — Так что, несмотря ни на что, я очень рад нашей встрече! — Я даже попытался изобразить галантный поклон, но не рассчитал и ударился башкой о панель приборной доски.
   Лида рассмеялась. Она была прежней Лидой. Слегка высокомерной и смешливой. Которая когда-то хотела открыть для меня новый мир. И похоже, теперь попытается спасти меня от этого нового мира. Я был неслыханно за это благодарен. И я ей простил сразу все. Даже свой утерянный дом.
   — Я тоже очень рада нашей встрече. — Она слегка повернулась и погладила меня по плечу. — Хотя хотелось, чтобы все произошло по-другому. Но раз так… Не все в нашей власти.
   — Зато в нашей власти сегодняшний вечер. — Я, похоже, постепенно уже приходил в себя. — И в нашей власти говорить друг другу «ты». Мы имеем на это право.
   Лида слегка повернула ко мне голову. Эта нежная кожа, эти лучистые зеленые глаза. Она казалась мне похожей на всех моделей. И она была единственной.
   — Я знала, что ты другой. Что ты совсем, совсем другой. Если бы ты знал, что мне за это время пришлось пережить, сколько унижений и сколько предательств! — Ее голос дрогнул. — Но я знала, чувствовала, нет была уверена на все сто, что мы с тобой встретимся, иначе и быть не могло. Эти вечные Эдики, окружающие меня…
   Я не выдержал и рассмеялся, насколько позволяло мое состояние.
   — А еще есть Лютики и Бины, и много-много других…
 
   — Ты о чем? Впрочем, я понимаю. Они есть. И все они бессмысленны, как эта мокрая после дождя дорога. Проезжаешь в одну секунду — и ничего не остается. Но ты… Ты другой. И я это поняла. И мне для этого столько пришлось пережить.
   — Мне тоже.
   Я вспомнил побег из Сосновки, роковую встречу с Ростиком, свою собаку, которая меня не простила, и сирень, совсем молоденькую, полыхающую маленькими фиолетовыми огонечками на могиле Марианны, моей костюмерши и бабушки Лиды. А еще скрипучую калитку, колыхающуюся от ветра, и ее заунывный плаксивый скрип в ожидании Лиды. Мне так хотелось ей все рассказать! Что пережил, и зачем все это переживал. Мне так хотелось, чтобы она наконец-то меня поняла. Она поймет, иначе и быть не может. Потому что она уже давно все поняла. С тех пор как осталась без меня. И не нужно будет ей ничего объяснять. Хотя у нас впереди целый вечер и целая ночь, и как знать, сколько у нас еще впереди.
   — Лида. — Я прикоснулся ладонью к ее шее, длинной, теплой. И она встрепенулась. Она любила меня точно так же, как тогда, в Сосновке. Поэтому она единственная смогла меня узнать.
   — Ты — лучше их всех! — Лида оторвала одну руку от руля и протянула ее к моему лицу. И нежно погладила.
   — Нет, я не лучше. Я просто несчастнее.
   — Я это знала. И поэтому поняла, что наша встреча не случайна. Потому что ты должен быть и лучше, и счастливее. Ты имеешь на это право.
   Машина казалась наэлектризованной. Температура воздуха в салоне автомобиля, казалось, зашкаливала за все всевозможные пределы. Меня колотило. Теперь я увезу Лиду от этого бессмысленного, пустого мира. Туда, где мы были так счастливы. И возможно, на старом погибшем дубе, где мы встречались, уже расцветают молоденькие листочки.
   — Лида, — прошептал я пересохшими губами, — Лида…
   Она не выдержала, на секунду оторвала руки от руля, чтобы ответить на мой мимолетный поцелуй. И прошептала, горячо, страстно, беззаветно, так умела шептать только она:
   — Ростик…
   Машина, оставшись на секунду без управления, подпрыгнула на кочке. Лида судорожно вцепилась в руль. И мы едва успели увернуться от грозно надвигающегося самосвала, съехав на обочину. Я опять ударился головой о лобовое стекло. Все же Лида вовремя смогла взять ситуацию — вместе с рулем — в свои руки. Она вовремя опомнилась. Опомнился и я. И полностью отрезвел. Голова моя гудела. И на лбу выступили капли крови.
   — Боже, Ростик! — Лида выскочила из автомобиля, уселась на колени и стала промакивать мою ссадину салфеткой с йодом. — Господи, Ростик. Мы чуть не погибли.
   — Но не погибли же, — пробубнил я.
   Она даже не заметила, что мой тон из приторно-ласкового тут же превратился в ледяной. Она списала это на шок.
   — И слава богу! — Она без конца взывала к Богу. Словно Бог просто обязан был выполнять ее прихоти. Хотя, похоже, он выполнял.
   — Ростик, миленький, я совсем сошла с ума из-за тебя. Я даже не помню, как все случилось. Ты только прикоснулся, милый. Ко мне еще никто так не прикасался. И ничего подобного я не чувствовала.
   Она откинулась на заднее сиденье и не к месту расхохоталась. Похоже, она тоже пережила шок. Но в отличие от меня, иной. Чисто физический.
   — А знаешь, теперь наша любовь окроплена кровью. Как бы мелодраматично это ни звучало.
   Мой лоб по-прежнему кровоточил. Лида осторожно прикоснулась к ране губами.
   — Мог бы получиться прекрасный финал для фильма про любовь. Правда, Ростик?
   Я смотрел на Лиду и молчал. Даника вновь не существовало. А я-то думал, что меня еще кто-то помнит в этом мире, что я кому-нибудь еще нужен. Какая наивность. Это ведь прежняя Лида. Она ни капли не изменилась. И ничего не пережила. Она просто вновь влюбилась. Правда, ее амбиции пошли дальше. Она уже не хотела любить смазливого Эдика из рекламных клипов, не хотела эксцентричной любви к леснику Дане. Это все в прошлом. И все для нее стало гораздо проще. Она повзрослела. У нее появился шанс сочинить роман с преуспевающим актером. Только она не учла одного. Преуспевающий модный актер этого не желал. И все же он помнил, что впереди ночь. И наверно, на что-то еще смел надеяться. Вдруг этой ночью к ней вернется Даня? Вдруг она его вспомнит? И вдруг вновь полюбит?
   Эта ночь не вернула Даника. Лида страстно повторяла имя модного актера Ростика и всеми богами, которые были придуманы и еще нет, клялась, что любит его навеки. А Даня старался, чтобы его вспомнили. Ведь это его давным-давно так любили в Сосновке. Но чуда не произошло. Даже у женщины, которая с ним когда-то провела не одну ночь и которая, наверное, любила его, ни разу не возникла мысль, что это не Ростик. Она любила этой ночью только Ростика. И никто для нее не существовал на белом свете.
   Не скажу, что с моей стороны это было местью. Меня оправдывало, что я тоже любил или хотя бы пытался реанимировать нашу любовь. И не моя вина, что ничего из этого не вышло. Любовь была другой. Я не был Даней. Только Лида осталась прежней.
   Утром я долго смотрел на нее, еще спящую. Одеяло отброшено в сторону, лучи осеннего солнца освещают ее золотистый загар. Она была прежней. Той же тысячной топ-моделью, которую я по ошибке когда-то полюбил. Потому что в Сосновке подобного не встречалось. И этой ночью я навсегда уничтожил любовь, убил, раздавил, в моем сердце не осталось даже капли жалости. И даже мой вечный оппонент — совесть — мудро и тактично молчала.
   Я торопливо оделся. Я был похож на тысячу супергероев, сбегающих по утрам от восторженных девиц, чтобы не видеть слез и не слушать мольбы. Я становился истинным Ростиком, и меня это уже не столь угнетало.
   Лида проснулась от шорохов, сладко потянулась, потерла кулачками сонные глазки. Широко их распахнула. Она играла во влюбленную девочку. Казалось, что вот-вот она попросит подобную роль. Разве плохо она ее сегодня отрепетировала?
   — Ты куда-то уходишь, Ростик? — В глазках неподдельный испуг.
   — Сама понимаешь, милая, я артист нарасхват. Сплошные съемки. Как они меня достали! — сказал я тоном уставшей знаменитости.
   — И когда ты придешь?
   — Я? — Мой тон был удачно выстроен под легкое непонимание. Словно спросили у меня какую-то несусветную глупость. — А зачем, милая, и разве нам так было плохо, чтобы пытаться что-то исправить?
   И Лида расплакалась. Наверное, искренне. Супергерой ускользал из-под носа. Ее не любили. А впереди маячили лишь одни Эдики. Мне вдруг стало ее искренне жалко. К тому же когда-то я ее искренне любил. Я пригладил ее светлые волосы и потрепал по румяной после сна щечке, на которой еще виднелся след от подушки.
   — Ну же, девочка, не нужно плакать. У меня и впрямь много дел. А ты такая хорошенькая.
   — Правда? — Она подняла на меня умоляющий взгляд, пытаясь зацепиться за последнюю фразу. Она была похожа на всех хорошеньких девушек. Но считала, что хорошенькие дорого стоят. Вдруг и на сей раз повезет.
   Мне больно было смотреть на этот умоляющий взгляд. И я решил воспользоваться последним шансом.
   — Ты к тому же такая оригинальная, знаешь, я как-то сразу понял, что ты довольно необычна.
   Она воспрянула от моих слов. И даже приподнялась на кровати, демонстрируя, как на подиуме, свою безупречную фигуру.
   — К тому же я уверен, что ты способна на неординарные поступки, — продолжал провоцировать я.
   Она беспомощно оглянулась. Она не знала, как доказать свою эксцентричность. И ее взгляд упал на старинное хрустальное блюдо. Это в мои планы не входило.
   — Ну же, пока есть чуточку времени, расскажи, ты ведь была влюблена?
   Лида замотала головой.
   — Так, как в тебя? Это невозможно.
   Еще бы она сказала другое, когда я был рядом.
   — Ну хорошо, но не так. Но я чувствую, всем сердцем чувствую, что ты настолько оригинальна, что в твоей жизни случился какой-нибудь экзотический персонаж. По-моему, даже что-то прослышал о твоей любви, которая всех шокировала.
   Лида сморщила узенький лобик. Она не понимала. Более того, она вспоминала. Неужели она напрочь забыла лесного бога?
   — Экзотический? — робко переспросила она, словно пыталась вспомнить какую-то гориллу, вдруг возникшую у нее на пути.
   — Ну же, я по твоим глазкам вижу, чистым и невинным.
   Она вновь растерянно похлопала глазками, демонстрируя чистый и невинный взгляд.
   — Ах да, — она запнулась. Даже попыталась покраснеть. Но я помнил, что Лида, в отличие от Риты и Вальки, никогда не краснела. — Ах да, даже стыдно вспомнить. Лесник какой-то. Такой большой, заросший, с длиннющими руками. На гориллу похожий. Это я назло Эдику закрутила и с ним интрижку. Ну, на спор, что ли. Он не верил, что я, из такой хорошей, порядочной семьи…
   — Из среды «золотой молодежи», — поддержал ее я.
   Эта поддержка возымела действие. Лида даже гордо встряхнула головой и повела своими покатыми белыми плечами. И поправила золотой перстень на тоненьком пальчике. Ведь она была из «золотых».
   — Да, именно. Я решилась на этот скандал! И он удался. Та горилла влюбилась в меня без памяти! А я его даже не запомнила.
   — Трудно не запомнить гориллу. Хотя… Если она всего лишь издалека бросала к твоим ногам полевые цветы… И любовь гориллы закончилась этим…
   Лида тщательно стала тереть от неловкости щеку. Щека зарделась. Кто краснеть не умеет, добивается этого другим путем. Лида всего добивалась.
   — Конечно, не только этим. Но стыдно вспомнить. И отвратительно. Я иногда по ночам просыпаюсь от стыда. А когда встречаю своих друзей. Ну, настоящих мужчин. Эдика, например…
   — Лютика, — продолжил я за нее.
   — Ну, не помню. То вообще от стыда сгораю.
   Лида принялась усердно тереть вторую щеку, демонстрируя стыд. Но тут же вновь гордо вскинула голову.
   — Я считаю, в жизни настоящего творческого человека должны быть не только взлеты. И падения тоже.
   Горилла, то есть я, был, похоже, падением в жизни девушки, которую так беззаветно любил. Мне вдруг стало ее жаль. И я даже поцеловал ее в оголенное плечико. Так в детстве целуют кукол.
   — Не переживай, милая. Все мы произошли из горилл. Вдруг твоя — не самая худшая?
   Лида потерлась лицом о мой пиджак. О горилле она забыла начисто.
   — Ростик! — Она подняла на меня умоляющий взгляд. — А ты кого-нибудь любишь?
   Мой взгляд упал на фотографию в золотой рамке. На ней было запечатлено очень молодое, очень красивое и ни на кого не похожее лицо… Лицо моей костюмерши. И несмотря на давность снимка, ее я узнал с первого взгляда.
   — Знаешь, я бы мог влюбиться только в такую, — я кивнул на фото.
   Лида бросила мимолетный взгляд и поморщилась.
   — Ты опоздал. Это моя бабушка, она умерла. К тому же в бабушек не влюбляются.
   — Значит, я обречен на вечное одиночество. И все же мне хотелось положить на могилу этой прекрасной женщины цветы.
   Лида пожала плечами.
   — Она похоронена очень далеко. В какой-то деревне. То ли Дубровка, то ли Еловка, не помню. Там еще заповедник, занесенный в Красную книгу. И пансионат для киношников. Так себе местечко.
   Я внимательно смотрел на Лиду. Она откровенно лгала. Она ревновала меня даже к умершим. И назвала, почти назвала место моей родины. Даже вспомнила, как я утверждал когда-то, где именно похоронена костюмерша. Ну что ж. Хотя бы это. Хотя бы это до нее дошло. Это уже шаг, маленький, лживый, но шаг.
   — Ты ко мне вернешься? — Лида вскочила с кровати и со всей силы обвила мою шею руками.
   Мне так хотелось сказать, что гориллы не возвращаются, что они ушли в прошлое вместе с эпохой. Но я мудро промолчал. А затем ляпнул нечто еще более мудрое.
   — Я ведь женат. Ты не знала? И очень люблю свою жену. Ее зовут Вика. У нас было много проблем, но думаю, вскоре все образуется.
   Лида отпрянула от меня. Попыталась заплакать, но вдруг раздумала. И вполне осмысленным взглядом посмотрела на меня, словно лихорадочно соображая. Я уже уходил вместе с гориллами в прошлое. Лиде нужно было жить дальше.
   — Скажи, Ростик, а вот этот… Его фамилия, кажется, Горлеев, какой-то негодяй от зависти дал ему даже кличку Подлеев… Он режиссер, и кажется, ему дали очень перспективную постановку… Там, возле него крутится какая-то дурочка, то ли Любаша, то ли Дуняша. Но так, дешевка. Ты его хорошо знаешь?
   — Да так, вроде бы…
   — Ты бы не мог… Ну, в память о нашей ночи… Согласись, мы же любили друг друга и совсем не притворялись. Ты бы не мог в память о нашей ночи… Ну, напомнить ему обо мне?
   — Я подумаю, Лида.
   Плотно захлопнув дверь, я выскочил на улицу. Как ни странно, на душе не было ни грязно, ни слизко, ни мерзко. Моя душа уже привыкала ко всему. Моя душа забывала Даню. А душе Ростика любое море по колено. Во всяком случае, за Лиду я был спокоен. Она не отравится и не повесится из-за меня. А ведь так любила! Я вспомнил ночь любви и расхохотался во весь голос. На меня в недоумении оглядывались прохожие. Как она меня любила, и в Сосновке тоже. А теперь… Что ж, теперь пришла очередь Горлеева. Его будут любить не меньше. В этом я ничуть не сомневался.