Некоторые читаю, другие просматриваю, а на другие только смотрю, поставляя
излишним искать в них хорошего содержания. До сих пор Вестник Европы, скажу
искренно, был моим любимым русским журналом: что будет вперед, не знаю:
помоги Бог нашему общему приятелю.
Русские - говорю только о тех, которые не знают иностранных языков и
следственно должны ограничить себя одною отечественною литературою, - любят
читать; но если судить по выбору чтения и тем книгам, которые,
предпочтительно пред другими, печатаются в наших типографиях, читают
единственно для рассеяния; подумаешь, что книгою обороняются от нападений
скуки. Раскройте Московские Ведомости! о чем гремят книгопродавцы в
витийственных своих прокламациях? О романах ужасных, забавных,
чувствительных, сатирических, моральных, и прочее и прочее. Что покупают
охотнее посетители Никольской улицы в Москве? Романы. В чем состоит
достоинство этих прославленных романов? Всегда почти в одном великолепном
названии, которым обманывают любопытство.
Какая от них польза? Решительно никакой: занятие без внимания, пустая
пища для ума, несколько минут, проведенных в забвении самого себя, без скуки
и деятельности, совершенно потерянных для будущего. То ли называется,
государи мои, чтением? Нет, такая привычка занимать рассудок пустыми
безделками более мешает, нежели способствует образованию - и удивительно ли,
что романы в такой у нас моде? Покуда чтение будет казаться одним
посторонним делом, которое позволено пренебрегать; пока не будем уверены,
что оно принадлежит к одним из важнейших и самых привлекательных
обязанностей образованного человека, по тех пор не можем ожидать от него
никакой существенной пользы, и романы - самые нелепые - будут стоять на
первой полке в библиотеке русского читателя. Пускай воспитание переменит
понятия о чтении; пускай оно скажет просвещенному юноше: обращение с книгою
приготовляет к обращению с людьми - и то и другое равно необходимы; в
обществе мертвых друзей становишься достойнее живых- то и другое требует
строгого выбора. Каждый день несколько часов посвяти уединенной беседе с
книгою и самим собою; читать не есть забываться, не есть избавлять себя от
тяжкого времени, но в тишине и на свободе пользоваться благороднейшею частию
существа своего - мыслию; в сии торжественные минуты уединения и умственной
деятельности ты возвышаешься духом, рассудок твой озаряется, сердце
приобретает свободу, благородство и смелость; самые горести в нем утихают.
Читать с такою целию - действовать в уединении с самим собою для того, чтобы
научить себя действовать в обществе с другими, есть совершенствоваться,
стремиться к тому высокому предмету, который назначен для тебя творцом, час
от часу более привязываться ко всему доброму и прекрасному. О, друзья мои,
как далеко от такой благородной деятельности духа сие ничтожное,
унизительное рассеяние, которое обыкновенно мы называем чтением книг. "..."
1808 г.
^TРАЗНОСЧИК КНИГ И СОЧИНИТЕЛЬ^U
- Какие, братец, у тебя книги.
- Всякие есть; каких угодно?
- А например?
- Романы, истории, драмы, комедии, оперы, журналы - да всех названий и
не перескажешь; одним словом, сударь: всякой дряни довольно.
- Как же ты свой товар, который тебе хвалить должно, называешь дрянью?
- Да что, сударь, я ведь по неволе этими дрязгами занимаюсь.
- Почему?
- Да батюшка выучил меня сначала сапожному ремеслу - и я было зачал
шить сапоги, башмаки, туфли...
- А кто твой отец?
- Торопецкой мещанин. Да вдруг какой-то книжник сбил отца с толку;
втемяшил ему в голову, что сапоги шить стыдно: гораздо-де будет важнее, если
сын твой станет обращаться в книжном торгу; он тут научится из книг разным
вымыслам. Да взглянь-ко! - сказал он отцу моему, какой у меня огромный
домино! Теперь и я, сударь, служа у него два года, вижу, что у кого много
денег, тому везде хорошо жить.
- Ты, мой друг, в большом заблуждении. Этот книгопродавец, сколько я
могу понять из твоих слов, должен быть человек неглупый. Из ничего нажить
много значит быть умным человеком. Я и сам женился чрезвычайно выгодно на
богатой девице. Хочешь знать, как это сделалось? Изволь, я откровенен,
скажу: когда блестящие комедии мои появились на театре, когда начал я
составлять великолепный план моего журнала, тогда у многих девиц в городе
зашевелились сердца; все они удивлялись моему уму, моим способностям, не
давали мне проходу; а я - я смотрел на них равнодушно и, наконец, из
сожаления бросил взгляд на ту, которую называю теперь моею женою, а она, из
благодарности, принесла мне двадцать тысяч доходу. О, мой друг! просвещение
есть редкая черта нравственного мира!
- (Разносчик книг в сторону). Барин-то, видно, не в полном уме.
- Какие же у тебя, мой друг, журналы?
- Да разные есть; и больше всех надоел мне какой-то... (Показывает).
- А! У тебя есть этот журнал?
- Как же, сударь; чтобы его провал взял! Ношу, ношу - с рук нейдет!
- Молчи! Не смей осуждать такие творения, которые делают честь даже
всей нации. В нем все прекрасно, неоцененно! А особливо суждения мои о
театре. О! они показывают, до какой степени совершенства достиг я в этом
предмете. Лишь появилась первая пиэса моя на театре, и бедный, жалкий
Фонвизин - убит; а прочие и не суйся! Правда, что невежи, тебе подобные,
бранили меня в одном журнале, да это ничего! Эти господчики все хвастают,
что они учились в университетах, там, сям: а я нигде и ничему не учился, но
природа, мать Гениев, так сказать, сделала из меня осьмое чудо. Пишу обо
всех предметах - и все прекрасно, превосходно, неподражаемо!!! Послушай,
братец, я тебя прощаю за твое невежество. Что я говорю? Этого мало, ты
будешь моим приятелем, другом! Ты будешь всем... Вот тебе деньги, только
послушай. Старайся везде и всячески хвалить мой журнал, и нет ли у тебя
комедий моих? Ведь ты теперь мою знаешь?
- (Разносчик, почесывая голову). Есть, сударь.
- Хвали их (дает еще денег). Вот тебе и за них. То уж, нечего,
прекрасные. Ну, вот видишь ли?.. И так мало-помалу ты образуешься и
сделаешься тем же, чем и я.
- (Разносчик в сторону). Упаси Господи!
- Прощай, мой друг, прощай.
- Прощайте, сударь. (Разносчик один). Ну не мудрено, что у моего
хозяина огромный дом; видно, ему много таких умников попадалось.
- Календари, барин, новые!
- Объявления - газеты...
- А что, чай, нового в твоем календаре, кроме заглавного листочка на
1817 год!
- Сам посмотри, родной; я не грамотница.
- Постой, дай очки надеть! ба, да что это! Уж не из Брюсова ли
календаря выхвачено?
Разносчица календарей и журналов
- А что такое, родной? Прочти, пожалуйста, вслух. Про этого Брюсова
говорят: великий-де чернокнижник и угадник!
- Изволь, матушка. Гм!.. гм!..
"В полночь на 1-е генваря, за один миг перед тем, как часовой колокол
пробьет 12-ть, дряхлой 1816 год по двенадцатимесячном царствовании вдруг
обомрет и ринется в бездну вечности, к своим предкам, которых там не одна
тысяча. Единочадный сын его, 1817 год, по праву наследства, мгновенно
вступит на престол. От развозимых и принимаемых поздравлений с новым годом
вскружатся головы жителей просвещенных держав. Застучат модники по улицам
всеми своими достоинствами на четырех колесах, а хорошего тона особы обоего
пола, нарядив своих камердинеров и горничных девушек, посадят вместо себя в
кареты и велят развозить имена свои, чисто и ясно отпечатанные на
разнокалиберных бумажках. Никто не найдется думать о чем-либо ином, кроме
нового года; никому и в голову не войдет, что с кончиною старого уносится в
вечность часть собственной жизни каждого!.."
- Экой чернокнижник! Вот так и метит не в бровь, а в глаз!
- "Новый царь, как законный наследник имения покойного 1816 года,
обратит тотчас все свое внимание на сию часть. - Но увы! покойный не
зарывал, опричь людей, ничего в землю. Все его имение рассеяно или
растрачено по судебным местам, модным магазинам, откупам и... и... и..."
Экая беда! печать-то мелка, не скоро разберешь... а это что еще у тебя?
- Инвалид, мой родной, да Сын Отечества.
- Знакомые люди! что-то они поговаривают? Взять было домой прочесть.
Разносчица календарей и журналов
- Что, батюшка, говорят, будто наши идут в Туречину.
- Пустяки!
- То-то, родной. Вот уж три года нет от моего грамотки.
- А где твой муж?
- Погонщиком в Могилеве.
- Присылает ли от себя что?
- Малое дело, батюшка. Да и где взять солдатушке? Спасибо, что с меня
не требует. Кажись, и сыт, и одет! А вот я, родной, ношу календари да
газеты; еще кой-какой мелочью перебиваюсь. АН слава те господи! На хлеб
все-таки достану.
- Что ж тебе дать за листочек?
- Что пожалуешь, родной; только не обидь.
- Вот те полтина серебра. Твой товар все-таки стоит денег. Бывает и то
в мире, что иным дают сами сочинители деньги, только возьми-де да прочитай
их сочинение... Куда, голубушка! Вот как от чумы бегут. Придется и кому
самому у себя раскупать свои книги... Ну, да тебе до этого дела нет. Ступай
себе с богом!
1817 г.
^TП. Л. ЯКОВЛЕВ - КНИЖНАЯ ЛАВКА^U
Книжная лавка! Посидим в ней часа два - нигде нельзя лучше провести
время; сюда заходят любители чтения, сюда заходят... авторы! Войдем. Выберем
какую-нибудь книжку - почитаем и послушаем! Вхожу. Лавка наполнена народом;
хозяин ласковый, учтивый, с улыбкой показывает требуемые книги, кланяется и
спешит удовлетворить других покупателей. Дошла очередь и до меня. "Что,
сударь, вам угодно?" - "Прочесть последний Э Вестника Европы".
В минуту получаю его и сажусь. Прочие посетители были: гувернер-француз
с двумя детьми какого-то графа; маленький собиратель русских древностей;
толстый смуглый мужчина; старая напудренная фигурка с голубым платком на шее
и в серой шинели. Эта фигурка, вооружась очками, перебирала все старые
русские романы и выписывала из каждой страницы по две и по три строки в
белую книгу, на которой я заметил надпись: Драмма.
Собиратель древностей бегло просматривал какую-то историю и
беспрестанно относился к смуглому, говоря: "Вот еще ошибка! вот еще ошибка!
Можно ли писать так историю? В одном томе 904 ошибки!"
Смуглый разговаривал между тем с каким-то мужиком и что-то записывал в
особенной тетрадке. Гувернер читал, кажется, Journal des debats, а мальчики
выбирали нужные им книги.
Я держал перед собою Вестник и посматривал на посетителей.
Дети набрали для себя книг, гувернер со вздохом оставил свое чтение,
расплатился и ушел. Тотчас по выходе их смуглый кончил свои записки, положил
тетрадку в карман и подошел к собирателю древностей. - "Я нашел чудо!" -
сказал смуглый. - "Какое?" - спросил собиратель. - "Видишь ли этого мужичка?
Знаешь ли, кто он?" - "Нет". - "Это, мой миленький, музыкант-самоучка.
Вообрази, он в совершенстве играет на всех инструментах; знает генерал-бас;
но тебе известно, как одобряются у нас русские таланты! Про него никто даже
не знает!.. Надобно его сделать известным, и я сегодня же напишу его историю
и напечатаю!.." - "Да где ты его нашел?" - "В табачной лавке, миленький! Иду
мимо и слышу звуки гитары, подхожу и вижу этого мужичка, который разыгрывает
вариации Цихры. Это поразило меня. Я начал с ним говорить, узнаю, что он
нигде не учился; не более десяти лет в Петербурге; все жил на Волге. Каковы
наши русские!.." - "Зайди ко мне, миленький! Вот тебе мой адрес. Прости,
прости!"
Брадатый виртуоз ушел, а смуглый его покровитель опять начал писать
что-то в своей тетрадке. - "Пойдем, - сказал собиратель древностей, закрывая
книгу, пойдем!" - "Сейчас, миленький, дай только записать, что я нашел этого
виртуоза в музыкальном магазине..." - "Как? а не в табачной лавке?" -
"Нехорошо, миленький; надобно немного прикрасить. Я напишу, что нашел этого
виртуоза в магазине Пеца; что он покупал при мне концерты Фильдовы для
фортепиан и Родевы для скрыпки... Вот я и кончил! Пойдем..."
Они ушли. Осталась одна напудренная фигурка. Этот куриоз все еще
продолжал выписку из старых романов; с невероятною скоростию перевертывал
листок за листком - и в то же время нюхал табак, вздыхал, писал. Наконец
бросает перо, закрывает книги, берет свою тетрадь, дружески кланяется
книгопродавцу и уходит.
"..." Вот направо книжные лавки... Опять книжные лавки!.. Я в
нерешительности, идти ли туда или продолжать мой путь далее. - Нет, не пойду
- надобно сворачивать с проспекта; а я не могу в одно и то же время идти по
двум дорогам.
Но не знаю, какое-то невольное любопытство влечет меня к этим лавкам.
Нет, не пойду - сяду на лавочке и буду издали смотреть на эти золотые
вывески: книжные лавки, книжные магазины!.. Как жаль, что теперь нет со мною
описания Петербурга; мне бы хотелось выписать оттуда статью о книжных
лавках: с которого года проявились они в Петербурге, как распространялась
книжная торговля и пр... Но отчего эта торговля не распространяется более и
более? Например, почему у нас нет такого расхода на книги, как в Германии и
Франции? Не потому ли, что мы выписываем оттуда книги, а они не выписывают
наших?.. Так, но и от того, что и у нас, в самой России еще не тысячи
любителей чтения... Говорят, будто в провинциях еще только дочитывают книжки
Новиковой типографии - а в столицах, я сам знаю, на книги расход не велик.
Богатые и обязавшиеся иметь библиотеки - их не много - а гг. сочинители,
журналисты, переводчики не разоряются на покупку книг. Бедные, бедные
книгопродавцы!.. Но будет время - как патриот желаю, чтоб оно скорее пришло
- будет время - и у нас книжная торговля распространится. Книгопродавцы и
сочинители разбогатеют: народы Азии, смежные с пространной Российской
империей, узнав все выгоды связи с Россиею, почувствовав необходимость
знания русского языка, мало-помалу начнут учиться ему. Вкус к чтению русских
книг усилится между ними, и полные короба русских книг полетят в Хиву, в
Киргизскую степь, в Бухарию, в Афганистан, оттуда далее... далее, далее.
Сверх того, у нас откроется новый класс людей: учители, подобные французским
учителям, и мадамы того же достоинства поскачут просвещать варваров; за ними
модные торговки, актеры...
Боже мой! Какое прелестное будущее!.. Я уверен, что все это исполнится
прежде, нежели наши книгопродавцы выучатся русской грамоте.
Но я забыл, что тороплюсь домой... Идем далее... - Библиотека!.. За нею
театр... Если б только я не торопился домой! Но всякий путешественник бывал
и в библиотеке и в театре! Правда, но всякий петербургский житель также
бывал в обоих, и я, под защитой этого оправдания, иду ужинать... к одному
доброму приятелю... Аничков мост близехонько.
Пусть буду автором. Мне дешево достается это название!., стоит только
отобедать в кругу литераторов... чего же лучше? Итак, я прочту свое
путешествие, прослыву автором... Плавильщиков поместит меня в каталог
русских писателей - и я бессмертен! В ожидании обеда и... бессмертия
возвращаюсь на Невский проспект. ":.."
^TЖИЗНЬ К. А. ХАБАРОВА, ПИСАННАЯ ИМ САМИМ^U
...Что тебе надобно, дружок? А? - спросил меня красноносый старичок в
затрапезном халате... А? Что тебе надобно? - Хозяина типографии, сударь. -
Ну, я хозяин типографии, что ж тебе надобно? - Я ищу место, сударь: не
примете ли вы меня? - Да на какую потребу? А? - Я могу быть наборщиком. - А
в какой типографии ты был прежде, дружок? - Я ни в какой еще не был... - Так
стало ты ничего не знаешь, а мне таких не надо. - Я, сударь, скоро выучусь,
могу быть и корректором... - Да кто ты? - Вот извольте посмотреть!"
Он принял мой аттестат... - Хорошо! корректора мне нужно, да ты молод,
дружок!.. - Постарею, сударь. - Где ты живешь? - Нигде, сударь!
О! как мне стало горько! Первый человек, которому предложил я свои
услуги, немилосердно дал мне почувствовать мое ничтожество-жестокий, грубый
человек! Видя, что я бедняк бесприютный, он холодно сказал мне еще раз: мне
тебя не нужно, дружок! ступай с богом! - Он знал, варвар, что я из одного
хлеба решусь служить у него. "Прощайте!" - сказал я и пошел, но он воротил
меня. Мне тебя жаль - останься у меня - я принимаю тебя к себе: ты мне
понравился, дружок! Ступай же теперь за своими пожитками и перевозись. - За
какими пожитками? Кого перевозить? - спросил я, смотря на содержателя
типографии. - Ну, свое имение. Оно все со мною, - сказал я. - Как? у тебя
ничего нет. - Все, что я имею, со мною! - сказал я и не постигал, чего еще
надобно, когда я одет?
Я поселился в типографии. Стал набирать, печатать, читать корректуру -
и в год выучился всему типографскому делу. Работа трудная - зато здоровая.
Всем, потерявшим аппетит, всем расслабленным от удовольствий, я бы советовал
только один месяц поработать в типографии в должности тередорщика. Уверен,
что они выздоровеют совершенно.
В этой типографии я пробыл два года; работал, как лошадь, не получая
жалования; довольствовался самою простою пищею и, сверх своей должности,
отправлял разные домашние работы, как то: караулил сад, считал кур, ходил на
рынок за провизией, носил на почту письма и посылки, и пр... Однажды я
попросил жалованье - и мне указали двери, сказав: с богом! - Я поклонился,
поблагодарил за все милости и перешел в другую типографию. Наконец, в 22
года, постоянно занимаясь при разных типографиях, я кое-как накопил от
остатков жалования пять тысяч рублей и приобрел обширное знакомство. Все
московские ученые, поэты, переводчики, библиоманы, книгопродавцы,
компиляторы, разносчики книг, бумажные фабриканты - все любили меня и
старались помогать в моих нуждах. Многие советовали мне завести свою
типографию - но я предпочел книжную торговлю и сделался продавцом
произведений российских писателей и переводчиков. Конечно, иметь типографию
выгоднее - но в 22 года мне так надоел скрип станов, глухой звук литер, что
я и теперь обхожу те улицы, на которых есть типографии. Сверх того, я очень
недоволен нашими типографиями: так много надобно и времени и трудов, чтоб
довести их до возможного совершенства! Русская азбука, форма литер также
требует больших преобразований! Всякий раз, набирая какую-нибудь книгу, я
думал об улучшении литер азбуки: вместо отдыха, после работы, чертил формы
букв и задумывался над бестолковой азбукой нашей! Сделавшись книгопродавцем
и имея много свободного времени, я стал записывать свои мысли и
предположения о литерах и азбуке - вышло небольшое сочинение, которое и
назначаю издать в свет через 25 лет после моей смерти...
Кочевая жизнь книгопродавца, ездящего по ярмонкам, мне очень
нравилась... Чуждый всем людям, не стесненный в воле своей, я прокочевал бы
всю жизнь - но в прошедшем году, возвращаясь из Ростова, я простудился,
закашлял - и благодарю Ивана Давыдовича, моего лекаря, - теперь едва дышу. В
утешение мое он объявил мне, что у меня изнурительная чахотка. Итак, в
ожидании верного спутника ее, смерти, спокойно смотрю на жизнь свою,
безбурную, бесцветную - и утешаюсь мыслью, что прожил и живу как добрый
человек! Не страшусь смерти и суда божия! Я был типографщиком, но
зарабатывал свое жалование трудами тяжелыми, изнурительными. Я был
книгопродавцем, но авторы и переводчики любили меня: я не ругался над их
бедностию, не скупал за бесценок их сочинений, не брал по 20 и 25 процентов"
за комиссию, как мои товарищи, а довольствовался 5-ю процентами!
Я был знаком со всеми типографщиками, но ни с одним не имел тайных
сношений: не покупал от них за пятую часть цены сочинений, отпечатанных
тайно от хозяина книги - и называемых дефектами! Я переходил из типографии в
типографию потому, что не мог равнодушно видеть плутни авторов,
припечатывающих в свою пользу по 500 и 600 экземпляров чужого сочинения...
Я не перепечатывал старинных книг и не подделывал старинных букв.
Желаю, чтоб все типографщики и книгопродавцы думали и поступали так, как я,
тогда книжная торговля наша распространится, потому что будет основана на
взаимном доверии, на честности. Еще надо бы прибавить,
Что хотел прибавить Клементий Акимович, остается неразрешимою загадкою,
потому что, написав: еще надобно прибавить, он опрокинулся на спинку
стула... перо выпало из рук его, и смерть убавила его из числа живых.
1828 г.
^TА.С. ПУШКИН - РОМАН В ПИСЬМАХ^U
Письмо твое меня чрезвычайно утешило - оно так живо напомнило мне
Петербург. Мне казалось, я тебя слышу! "..."
Я познакомилась с семейством ***. Отец балагур и хлебосол; мать
толстая, веселая баба, большая охотница до виста; дочка стройная
меланхолическая девушка лет семнадцати, воспитанная на романах и на чистом
воздухе. Она целый день в саду или в поле с книгой в руках, окружена
дворными собаками, говорит о погоде нараспев и с чувством потчует варением.
У нее нашла я целый шкап, наполненный старинными романами. Я намерена все
это прочесть и начала Ричардсоном. Надобно жить в деревне, чтоб иметь
возможность прочитать хваленую Клариссу. Я, благословясь, начала с
предисловия переводчика и, увидя в нем уверение, что хотя первые 6 частей
скучненьки, зато последние 6 в полной мере вознаградят терпение читателя,
храбро принялась за дело. Читаю том, другой, третий, наконец добралась до
шестого - скучно, мочи нет. Ну, думала я, теперь буду я награждена за труд.
Что же? Читаю смерть Клариссы, смерть Ловласа, и конец. Каждый том заключал
в себе две части, и я не заметила перехода от шести скучных к шести
занимательным.
Чтение Ричардсона дало мне повод к размышлениям. Какая ужасная разница
между идеалами бабушек и внучек. Что есть общего между Ловласом и Адольфом?
между тем роль женщин не изменяется. Кларисса, за исключением церемонных
приседаний, все же походит на героиню новейших романов. Потому ли, что
способы нравиться в мужчине зависят от моды, от минутного мнения... а в
женщинах - они основаны на чувстве и природе, которые вечны. "..."
... Я короче познакомилась с Машенькой*** и полюбила ее; у ней много
хорошего, много оригинального. "..." Маша хорошо знает русскую литературу -
вообще здесь более занимаются словесностию, чем в Петербурге. Здесь получают
журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим
сторонам, сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я
понимаю, за что Вяземский и Пушкин так любят уездных барышень. Они их
истинная публика. Я было заглянула в журналы и принялась за критики
"Вестника Европы", но их плоскость и лакейство показались мне отвратительны
- смешно видеть, как семинарист важно упрекает в безнравственности и
неблагопристойности сочинения, которые прочли мы все, мы -
Санкт-петербургские недотроги!.. "..."
1829 г.
^TРОСЛАВЛЕВ^U
Полина чрезвычайно много читала и без всякого разбора. Ключ от
библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из
сочинений писателей XVIII века. Французская словесность от Монтескье до
романов Кребильона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке
не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина
никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую
печать, и, вероятно, ничего по-русски не читала, не исключая и стишков,
поднесенных ей московскими стихотворцами.
Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет
тридцать, как бранят нас, бедных, за то, что мы по-русски не читаем и не
умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке. (NB: Автору "Юрия
Милославского" грех повторять пошлые обвинения. Мы все прочли его и,
кажется, одной из нас обязан он и переводом своего романа на французский
язык.) Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша,
кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограниченна. Она, конечно,
представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей
требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только "Историю
Карамзина"; первые два или три романа появились два или три года назад,
между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее
следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то
воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для
наших литераторов. Мы принуждены все, известия и понятия, черпать из книг
иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней
мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В
этом признавались мне самые известные наши литераторы. Вечные жалобы наших
писателей на пренебрежение, в коем оставляем мы русские книги, похожи на
жалобы русских торговок, негодующих на то, что мы шляпки наши покупаем у
Сихлера и не довольствуемся произведениями костромских модисток. "..."
Звание литератора всегда казалось для меня самым завидным. Родители
мои, люди почтенные, но простые и воспитанные по-старинному, никогда ничего
не читывали, и во всем доме, кроме Азбуки, купленной для меня, календарей и
Новейшего письмовника, никаких книг не находилось. Чтение Письмовника долго
было любимым моим упражнением. Я знал его наизусть и, несмотря на то, каждый
день находил в нем новые незамеченные красоты. После генерала Племянникова,
излишним искать в них хорошего содержания. До сих пор Вестник Европы, скажу
искренно, был моим любимым русским журналом: что будет вперед, не знаю:
помоги Бог нашему общему приятелю.
Русские - говорю только о тех, которые не знают иностранных языков и
следственно должны ограничить себя одною отечественною литературою, - любят
читать; но если судить по выбору чтения и тем книгам, которые,
предпочтительно пред другими, печатаются в наших типографиях, читают
единственно для рассеяния; подумаешь, что книгою обороняются от нападений
скуки. Раскройте Московские Ведомости! о чем гремят книгопродавцы в
витийственных своих прокламациях? О романах ужасных, забавных,
чувствительных, сатирических, моральных, и прочее и прочее. Что покупают
охотнее посетители Никольской улицы в Москве? Романы. В чем состоит
достоинство этих прославленных романов? Всегда почти в одном великолепном
названии, которым обманывают любопытство.
Какая от них польза? Решительно никакой: занятие без внимания, пустая
пища для ума, несколько минут, проведенных в забвении самого себя, без скуки
и деятельности, совершенно потерянных для будущего. То ли называется,
государи мои, чтением? Нет, такая привычка занимать рассудок пустыми
безделками более мешает, нежели способствует образованию - и удивительно ли,
что романы в такой у нас моде? Покуда чтение будет казаться одним
посторонним делом, которое позволено пренебрегать; пока не будем уверены,
что оно принадлежит к одним из важнейших и самых привлекательных
обязанностей образованного человека, по тех пор не можем ожидать от него
никакой существенной пользы, и романы - самые нелепые - будут стоять на
первой полке в библиотеке русского читателя. Пускай воспитание переменит
понятия о чтении; пускай оно скажет просвещенному юноше: обращение с книгою
приготовляет к обращению с людьми - и то и другое равно необходимы; в
обществе мертвых друзей становишься достойнее живых- то и другое требует
строгого выбора. Каждый день несколько часов посвяти уединенной беседе с
книгою и самим собою; читать не есть забываться, не есть избавлять себя от
тяжкого времени, но в тишине и на свободе пользоваться благороднейшею частию
существа своего - мыслию; в сии торжественные минуты уединения и умственной
деятельности ты возвышаешься духом, рассудок твой озаряется, сердце
приобретает свободу, благородство и смелость; самые горести в нем утихают.
Читать с такою целию - действовать в уединении с самим собою для того, чтобы
научить себя действовать в обществе с другими, есть совершенствоваться,
стремиться к тому высокому предмету, который назначен для тебя творцом, час
от часу более привязываться ко всему доброму и прекрасному. О, друзья мои,
как далеко от такой благородной деятельности духа сие ничтожное,
унизительное рассеяние, которое обыкновенно мы называем чтением книг. "..."
1808 г.
^TРАЗНОСЧИК КНИГ И СОЧИНИТЕЛЬ^U
- Какие, братец, у тебя книги.
- Всякие есть; каких угодно?
- А например?
- Романы, истории, драмы, комедии, оперы, журналы - да всех названий и
не перескажешь; одним словом, сударь: всякой дряни довольно.
- Как же ты свой товар, который тебе хвалить должно, называешь дрянью?
- Да что, сударь, я ведь по неволе этими дрязгами занимаюсь.
- Почему?
- Да батюшка выучил меня сначала сапожному ремеслу - и я было зачал
шить сапоги, башмаки, туфли...
- А кто твой отец?
- Торопецкой мещанин. Да вдруг какой-то книжник сбил отца с толку;
втемяшил ему в голову, что сапоги шить стыдно: гораздо-де будет важнее, если
сын твой станет обращаться в книжном торгу; он тут научится из книг разным
вымыслам. Да взглянь-ко! - сказал он отцу моему, какой у меня огромный
домино! Теперь и я, сударь, служа у него два года, вижу, что у кого много
денег, тому везде хорошо жить.
- Ты, мой друг, в большом заблуждении. Этот книгопродавец, сколько я
могу понять из твоих слов, должен быть человек неглупый. Из ничего нажить
много значит быть умным человеком. Я и сам женился чрезвычайно выгодно на
богатой девице. Хочешь знать, как это сделалось? Изволь, я откровенен,
скажу: когда блестящие комедии мои появились на театре, когда начал я
составлять великолепный план моего журнала, тогда у многих девиц в городе
зашевелились сердца; все они удивлялись моему уму, моим способностям, не
давали мне проходу; а я - я смотрел на них равнодушно и, наконец, из
сожаления бросил взгляд на ту, которую называю теперь моею женою, а она, из
благодарности, принесла мне двадцать тысяч доходу. О, мой друг! просвещение
есть редкая черта нравственного мира!
- (Разносчик книг в сторону). Барин-то, видно, не в полном уме.
- Какие же у тебя, мой друг, журналы?
- Да разные есть; и больше всех надоел мне какой-то... (Показывает).
- А! У тебя есть этот журнал?
- Как же, сударь; чтобы его провал взял! Ношу, ношу - с рук нейдет!
- Молчи! Не смей осуждать такие творения, которые делают честь даже
всей нации. В нем все прекрасно, неоцененно! А особливо суждения мои о
театре. О! они показывают, до какой степени совершенства достиг я в этом
предмете. Лишь появилась первая пиэса моя на театре, и бедный, жалкий
Фонвизин - убит; а прочие и не суйся! Правда, что невежи, тебе подобные,
бранили меня в одном журнале, да это ничего! Эти господчики все хвастают,
что они учились в университетах, там, сям: а я нигде и ничему не учился, но
природа, мать Гениев, так сказать, сделала из меня осьмое чудо. Пишу обо
всех предметах - и все прекрасно, превосходно, неподражаемо!!! Послушай,
братец, я тебя прощаю за твое невежество. Что я говорю? Этого мало, ты
будешь моим приятелем, другом! Ты будешь всем... Вот тебе деньги, только
послушай. Старайся везде и всячески хвалить мой журнал, и нет ли у тебя
комедий моих? Ведь ты теперь мою знаешь?
- (Разносчик, почесывая голову). Есть, сударь.
- Хвали их (дает еще денег). Вот тебе и за них. То уж, нечего,
прекрасные. Ну, вот видишь ли?.. И так мало-помалу ты образуешься и
сделаешься тем же, чем и я.
- (Разносчик в сторону). Упаси Господи!
- Прощай, мой друг, прощай.
- Прощайте, сударь. (Разносчик один). Ну не мудрено, что у моего
хозяина огромный дом; видно, ему много таких умников попадалось.
- Календари, барин, новые!
- Объявления - газеты...
- А что, чай, нового в твоем календаре, кроме заглавного листочка на
1817 год!
- Сам посмотри, родной; я не грамотница.
- Постой, дай очки надеть! ба, да что это! Уж не из Брюсова ли
календаря выхвачено?
Разносчица календарей и журналов
- А что такое, родной? Прочти, пожалуйста, вслух. Про этого Брюсова
говорят: великий-де чернокнижник и угадник!
- Изволь, матушка. Гм!.. гм!..
"В полночь на 1-е генваря, за один миг перед тем, как часовой колокол
пробьет 12-ть, дряхлой 1816 год по двенадцатимесячном царствовании вдруг
обомрет и ринется в бездну вечности, к своим предкам, которых там не одна
тысяча. Единочадный сын его, 1817 год, по праву наследства, мгновенно
вступит на престол. От развозимых и принимаемых поздравлений с новым годом
вскружатся головы жителей просвещенных держав. Застучат модники по улицам
всеми своими достоинствами на четырех колесах, а хорошего тона особы обоего
пола, нарядив своих камердинеров и горничных девушек, посадят вместо себя в
кареты и велят развозить имена свои, чисто и ясно отпечатанные на
разнокалиберных бумажках. Никто не найдется думать о чем-либо ином, кроме
нового года; никому и в голову не войдет, что с кончиною старого уносится в
вечность часть собственной жизни каждого!.."
- Экой чернокнижник! Вот так и метит не в бровь, а в глаз!
- "Новый царь, как законный наследник имения покойного 1816 года,
обратит тотчас все свое внимание на сию часть. - Но увы! покойный не
зарывал, опричь людей, ничего в землю. Все его имение рассеяно или
растрачено по судебным местам, модным магазинам, откупам и... и... и..."
Экая беда! печать-то мелка, не скоро разберешь... а это что еще у тебя?
- Инвалид, мой родной, да Сын Отечества.
- Знакомые люди! что-то они поговаривают? Взять было домой прочесть.
Разносчица календарей и журналов
- Что, батюшка, говорят, будто наши идут в Туречину.
- Пустяки!
- То-то, родной. Вот уж три года нет от моего грамотки.
- А где твой муж?
- Погонщиком в Могилеве.
- Присылает ли от себя что?
- Малое дело, батюшка. Да и где взять солдатушке? Спасибо, что с меня
не требует. Кажись, и сыт, и одет! А вот я, родной, ношу календари да
газеты; еще кой-какой мелочью перебиваюсь. АН слава те господи! На хлеб
все-таки достану.
- Что ж тебе дать за листочек?
- Что пожалуешь, родной; только не обидь.
- Вот те полтина серебра. Твой товар все-таки стоит денег. Бывает и то
в мире, что иным дают сами сочинители деньги, только возьми-де да прочитай
их сочинение... Куда, голубушка! Вот как от чумы бегут. Придется и кому
самому у себя раскупать свои книги... Ну, да тебе до этого дела нет. Ступай
себе с богом!
1817 г.
^TП. Л. ЯКОВЛЕВ - КНИЖНАЯ ЛАВКА^U
Книжная лавка! Посидим в ней часа два - нигде нельзя лучше провести
время; сюда заходят любители чтения, сюда заходят... авторы! Войдем. Выберем
какую-нибудь книжку - почитаем и послушаем! Вхожу. Лавка наполнена народом;
хозяин ласковый, учтивый, с улыбкой показывает требуемые книги, кланяется и
спешит удовлетворить других покупателей. Дошла очередь и до меня. "Что,
сударь, вам угодно?" - "Прочесть последний Э Вестника Европы".
В минуту получаю его и сажусь. Прочие посетители были: гувернер-француз
с двумя детьми какого-то графа; маленький собиратель русских древностей;
толстый смуглый мужчина; старая напудренная фигурка с голубым платком на шее
и в серой шинели. Эта фигурка, вооружась очками, перебирала все старые
русские романы и выписывала из каждой страницы по две и по три строки в
белую книгу, на которой я заметил надпись: Драмма.
Собиратель древностей бегло просматривал какую-то историю и
беспрестанно относился к смуглому, говоря: "Вот еще ошибка! вот еще ошибка!
Можно ли писать так историю? В одном томе 904 ошибки!"
Смуглый разговаривал между тем с каким-то мужиком и что-то записывал в
особенной тетрадке. Гувернер читал, кажется, Journal des debats, а мальчики
выбирали нужные им книги.
Я держал перед собою Вестник и посматривал на посетителей.
Дети набрали для себя книг, гувернер со вздохом оставил свое чтение,
расплатился и ушел. Тотчас по выходе их смуглый кончил свои записки, положил
тетрадку в карман и подошел к собирателю древностей. - "Я нашел чудо!" -
сказал смуглый. - "Какое?" - спросил собиратель. - "Видишь ли этого мужичка?
Знаешь ли, кто он?" - "Нет". - "Это, мой миленький, музыкант-самоучка.
Вообрази, он в совершенстве играет на всех инструментах; знает генерал-бас;
но тебе известно, как одобряются у нас русские таланты! Про него никто даже
не знает!.. Надобно его сделать известным, и я сегодня же напишу его историю
и напечатаю!.." - "Да где ты его нашел?" - "В табачной лавке, миленький! Иду
мимо и слышу звуки гитары, подхожу и вижу этого мужичка, который разыгрывает
вариации Цихры. Это поразило меня. Я начал с ним говорить, узнаю, что он
нигде не учился; не более десяти лет в Петербурге; все жил на Волге. Каковы
наши русские!.." - "Зайди ко мне, миленький! Вот тебе мой адрес. Прости,
прости!"
Брадатый виртуоз ушел, а смуглый его покровитель опять начал писать
что-то в своей тетрадке. - "Пойдем, - сказал собиратель древностей, закрывая
книгу, пойдем!" - "Сейчас, миленький, дай только записать, что я нашел этого
виртуоза в музыкальном магазине..." - "Как? а не в табачной лавке?" -
"Нехорошо, миленький; надобно немного прикрасить. Я напишу, что нашел этого
виртуоза в магазине Пеца; что он покупал при мне концерты Фильдовы для
фортепиан и Родевы для скрыпки... Вот я и кончил! Пойдем..."
Они ушли. Осталась одна напудренная фигурка. Этот куриоз все еще
продолжал выписку из старых романов; с невероятною скоростию перевертывал
листок за листком - и в то же время нюхал табак, вздыхал, писал. Наконец
бросает перо, закрывает книги, берет свою тетрадь, дружески кланяется
книгопродавцу и уходит.
"..." Вот направо книжные лавки... Опять книжные лавки!.. Я в
нерешительности, идти ли туда или продолжать мой путь далее. - Нет, не пойду
- надобно сворачивать с проспекта; а я не могу в одно и то же время идти по
двум дорогам.
Но не знаю, какое-то невольное любопытство влечет меня к этим лавкам.
Нет, не пойду - сяду на лавочке и буду издали смотреть на эти золотые
вывески: книжные лавки, книжные магазины!.. Как жаль, что теперь нет со мною
описания Петербурга; мне бы хотелось выписать оттуда статью о книжных
лавках: с которого года проявились они в Петербурге, как распространялась
книжная торговля и пр... Но отчего эта торговля не распространяется более и
более? Например, почему у нас нет такого расхода на книги, как в Германии и
Франции? Не потому ли, что мы выписываем оттуда книги, а они не выписывают
наших?.. Так, но и от того, что и у нас, в самой России еще не тысячи
любителей чтения... Говорят, будто в провинциях еще только дочитывают книжки
Новиковой типографии - а в столицах, я сам знаю, на книги расход не велик.
Богатые и обязавшиеся иметь библиотеки - их не много - а гг. сочинители,
журналисты, переводчики не разоряются на покупку книг. Бедные, бедные
книгопродавцы!.. Но будет время - как патриот желаю, чтоб оно скорее пришло
- будет время - и у нас книжная торговля распространится. Книгопродавцы и
сочинители разбогатеют: народы Азии, смежные с пространной Российской
империей, узнав все выгоды связи с Россиею, почувствовав необходимость
знания русского языка, мало-помалу начнут учиться ему. Вкус к чтению русских
книг усилится между ними, и полные короба русских книг полетят в Хиву, в
Киргизскую степь, в Бухарию, в Афганистан, оттуда далее... далее, далее.
Сверх того, у нас откроется новый класс людей: учители, подобные французским
учителям, и мадамы того же достоинства поскачут просвещать варваров; за ними
модные торговки, актеры...
Боже мой! Какое прелестное будущее!.. Я уверен, что все это исполнится
прежде, нежели наши книгопродавцы выучатся русской грамоте.
Но я забыл, что тороплюсь домой... Идем далее... - Библиотека!.. За нею
театр... Если б только я не торопился домой! Но всякий путешественник бывал
и в библиотеке и в театре! Правда, но всякий петербургский житель также
бывал в обоих, и я, под защитой этого оправдания, иду ужинать... к одному
доброму приятелю... Аничков мост близехонько.
Пусть буду автором. Мне дешево достается это название!., стоит только
отобедать в кругу литераторов... чего же лучше? Итак, я прочту свое
путешествие, прослыву автором... Плавильщиков поместит меня в каталог
русских писателей - и я бессмертен! В ожидании обеда и... бессмертия
возвращаюсь на Невский проспект. ":.."
^TЖИЗНЬ К. А. ХАБАРОВА, ПИСАННАЯ ИМ САМИМ^U
...Что тебе надобно, дружок? А? - спросил меня красноносый старичок в
затрапезном халате... А? Что тебе надобно? - Хозяина типографии, сударь. -
Ну, я хозяин типографии, что ж тебе надобно? - Я ищу место, сударь: не
примете ли вы меня? - Да на какую потребу? А? - Я могу быть наборщиком. - А
в какой типографии ты был прежде, дружок? - Я ни в какой еще не был... - Так
стало ты ничего не знаешь, а мне таких не надо. - Я, сударь, скоро выучусь,
могу быть и корректором... - Да кто ты? - Вот извольте посмотреть!"
Он принял мой аттестат... - Хорошо! корректора мне нужно, да ты молод,
дружок!.. - Постарею, сударь. - Где ты живешь? - Нигде, сударь!
О! как мне стало горько! Первый человек, которому предложил я свои
услуги, немилосердно дал мне почувствовать мое ничтожество-жестокий, грубый
человек! Видя, что я бедняк бесприютный, он холодно сказал мне еще раз: мне
тебя не нужно, дружок! ступай с богом! - Он знал, варвар, что я из одного
хлеба решусь служить у него. "Прощайте!" - сказал я и пошел, но он воротил
меня. Мне тебя жаль - останься у меня - я принимаю тебя к себе: ты мне
понравился, дружок! Ступай же теперь за своими пожитками и перевозись. - За
какими пожитками? Кого перевозить? - спросил я, смотря на содержателя
типографии. - Ну, свое имение. Оно все со мною, - сказал я. - Как? у тебя
ничего нет. - Все, что я имею, со мною! - сказал я и не постигал, чего еще
надобно, когда я одет?
Я поселился в типографии. Стал набирать, печатать, читать корректуру -
и в год выучился всему типографскому делу. Работа трудная - зато здоровая.
Всем, потерявшим аппетит, всем расслабленным от удовольствий, я бы советовал
только один месяц поработать в типографии в должности тередорщика. Уверен,
что они выздоровеют совершенно.
В этой типографии я пробыл два года; работал, как лошадь, не получая
жалования; довольствовался самою простою пищею и, сверх своей должности,
отправлял разные домашние работы, как то: караулил сад, считал кур, ходил на
рынок за провизией, носил на почту письма и посылки, и пр... Однажды я
попросил жалованье - и мне указали двери, сказав: с богом! - Я поклонился,
поблагодарил за все милости и перешел в другую типографию. Наконец, в 22
года, постоянно занимаясь при разных типографиях, я кое-как накопил от
остатков жалования пять тысяч рублей и приобрел обширное знакомство. Все
московские ученые, поэты, переводчики, библиоманы, книгопродавцы,
компиляторы, разносчики книг, бумажные фабриканты - все любили меня и
старались помогать в моих нуждах. Многие советовали мне завести свою
типографию - но я предпочел книжную торговлю и сделался продавцом
произведений российских писателей и переводчиков. Конечно, иметь типографию
выгоднее - но в 22 года мне так надоел скрип станов, глухой звук литер, что
я и теперь обхожу те улицы, на которых есть типографии. Сверх того, я очень
недоволен нашими типографиями: так много надобно и времени и трудов, чтоб
довести их до возможного совершенства! Русская азбука, форма литер также
требует больших преобразований! Всякий раз, набирая какую-нибудь книгу, я
думал об улучшении литер азбуки: вместо отдыха, после работы, чертил формы
букв и задумывался над бестолковой азбукой нашей! Сделавшись книгопродавцем
и имея много свободного времени, я стал записывать свои мысли и
предположения о литерах и азбуке - вышло небольшое сочинение, которое и
назначаю издать в свет через 25 лет после моей смерти...
Кочевая жизнь книгопродавца, ездящего по ярмонкам, мне очень
нравилась... Чуждый всем людям, не стесненный в воле своей, я прокочевал бы
всю жизнь - но в прошедшем году, возвращаясь из Ростова, я простудился,
закашлял - и благодарю Ивана Давыдовича, моего лекаря, - теперь едва дышу. В
утешение мое он объявил мне, что у меня изнурительная чахотка. Итак, в
ожидании верного спутника ее, смерти, спокойно смотрю на жизнь свою,
безбурную, бесцветную - и утешаюсь мыслью, что прожил и живу как добрый
человек! Не страшусь смерти и суда божия! Я был типографщиком, но
зарабатывал свое жалование трудами тяжелыми, изнурительными. Я был
книгопродавцем, но авторы и переводчики любили меня: я не ругался над их
бедностию, не скупал за бесценок их сочинений, не брал по 20 и 25 процентов"
за комиссию, как мои товарищи, а довольствовался 5-ю процентами!
Я был знаком со всеми типографщиками, но ни с одним не имел тайных
сношений: не покупал от них за пятую часть цены сочинений, отпечатанных
тайно от хозяина книги - и называемых дефектами! Я переходил из типографии в
типографию потому, что не мог равнодушно видеть плутни авторов,
припечатывающих в свою пользу по 500 и 600 экземпляров чужого сочинения...
Я не перепечатывал старинных книг и не подделывал старинных букв.
Желаю, чтоб все типографщики и книгопродавцы думали и поступали так, как я,
тогда книжная торговля наша распространится, потому что будет основана на
взаимном доверии, на честности. Еще надо бы прибавить,
Что хотел прибавить Клементий Акимович, остается неразрешимою загадкою,
потому что, написав: еще надобно прибавить, он опрокинулся на спинку
стула... перо выпало из рук его, и смерть убавила его из числа живых.
1828 г.
^TА.С. ПУШКИН - РОМАН В ПИСЬМАХ^U
Письмо твое меня чрезвычайно утешило - оно так живо напомнило мне
Петербург. Мне казалось, я тебя слышу! "..."
Я познакомилась с семейством ***. Отец балагур и хлебосол; мать
толстая, веселая баба, большая охотница до виста; дочка стройная
меланхолическая девушка лет семнадцати, воспитанная на романах и на чистом
воздухе. Она целый день в саду или в поле с книгой в руках, окружена
дворными собаками, говорит о погоде нараспев и с чувством потчует варением.
У нее нашла я целый шкап, наполненный старинными романами. Я намерена все
это прочесть и начала Ричардсоном. Надобно жить в деревне, чтоб иметь
возможность прочитать хваленую Клариссу. Я, благословясь, начала с
предисловия переводчика и, увидя в нем уверение, что хотя первые 6 частей
скучненьки, зато последние 6 в полной мере вознаградят терпение читателя,
храбро принялась за дело. Читаю том, другой, третий, наконец добралась до
шестого - скучно, мочи нет. Ну, думала я, теперь буду я награждена за труд.
Что же? Читаю смерть Клариссы, смерть Ловласа, и конец. Каждый том заключал
в себе две части, и я не заметила перехода от шести скучных к шести
занимательным.
Чтение Ричардсона дало мне повод к размышлениям. Какая ужасная разница
между идеалами бабушек и внучек. Что есть общего между Ловласом и Адольфом?
между тем роль женщин не изменяется. Кларисса, за исключением церемонных
приседаний, все же походит на героиню новейших романов. Потому ли, что
способы нравиться в мужчине зависят от моды, от минутного мнения... а в
женщинах - они основаны на чувстве и природе, которые вечны. "..."
... Я короче познакомилась с Машенькой*** и полюбила ее; у ней много
хорошего, много оригинального. "..." Маша хорошо знает русскую литературу -
вообще здесь более занимаются словесностию, чем в Петербурге. Здесь получают
журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим
сторонам, сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я
понимаю, за что Вяземский и Пушкин так любят уездных барышень. Они их
истинная публика. Я было заглянула в журналы и принялась за критики
"Вестника Европы", но их плоскость и лакейство показались мне отвратительны
- смешно видеть, как семинарист важно упрекает в безнравственности и
неблагопристойности сочинения, которые прочли мы все, мы -
Санкт-петербургские недотроги!.. "..."
1829 г.
^TРОСЛАВЛЕВ^U
Полина чрезвычайно много читала и без всякого разбора. Ключ от
библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из
сочинений писателей XVIII века. Французская словесность от Монтескье до
романов Кребильона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке
не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина
никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую
печать, и, вероятно, ничего по-русски не читала, не исключая и стишков,
поднесенных ей московскими стихотворцами.
Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет
тридцать, как бранят нас, бедных, за то, что мы по-русски не читаем и не
умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке. (NB: Автору "Юрия
Милославского" грех повторять пошлые обвинения. Мы все прочли его и,
кажется, одной из нас обязан он и переводом своего романа на французский
язык.) Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша,
кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограниченна. Она, конечно,
представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей
требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только "Историю
Карамзина"; первые два или три романа появились два или три года назад,
между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее
следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то
воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для
наших литераторов. Мы принуждены все, известия и понятия, черпать из книг
иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней
мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В
этом признавались мне самые известные наши литераторы. Вечные жалобы наших
писателей на пренебрежение, в коем оставляем мы русские книги, похожи на
жалобы русских торговок, негодующих на то, что мы шляпки наши покупаем у
Сихлера и не довольствуемся произведениями костромских модисток. "..."
Звание литератора всегда казалось для меня самым завидным. Родители
мои, люди почтенные, но простые и воспитанные по-старинному, никогда ничего
не читывали, и во всем доме, кроме Азбуки, купленной для меня, календарей и
Новейшего письмовника, никаких книг не находилось. Чтение Письмовника долго
было любимым моим упражнением. Я знал его наизусть и, несмотря на то, каждый
день находил в нем новые незамеченные красоты. После генерала Племянникова,