Щёголев Александр. Как закалялась жесть

   Балакирев помогает мне: ему больно, он в шоке, а эта штука впивается все глубже и глубже. Убрать, убрать ее!!!
   Он сам распутывает «струну», сбрасывает ее с руки.
   Блестяще!
   Я раскручиваю уже не «восьмерку», а большой круг. Враг изумленно смотрит на свою изуродованную конечность, нежно прижимает к себе — и вдруг бредет куда-то вдоль стены, качаясь, как «ванька-встанька»…
   Вбегает Елена:
   — Вадька! Вадичка!
   Без топора.
   — Отойди, — спокойно говорю я ей.
   Обезумело глянув на меня, она бежит к Балакиреву.
   — Подожди! Зажгутовать надо!
   Наконец-то путь по-настоящему свободен…
   Выхожу на лестницу.
   Сколько же месяцев я здесь не был? Или не месяцев, а веков?
   — Эй, друг! — зовет Долби-Дэн.
   Смотрю назад. Музыкант приподымает голову.
   — Я буду терпеливо ждать вас. И держать за вас палец. Что это значит, я не знаю, да и держать мне нечего, но такое выражение бытует среди россиян.
   Он машет мне обоими своими обрубками.
   Вперед!

65.

   — Что-то они там разыгрались, детки, — сказал Руслан Илье. — Пойди, посмотри.
   Илья поморщился, но собачиться не стал. Татарин в последнее время командира из себя лепит: решил, видно, что хозяйка на него «запала». Кретин! Не понимает, что в этом милом девичнике фаворитов нет и быть не может, а есть только верные рабы. Так что, когда ситуация утрясется, мы еще посмотрим, на ком остановится хозяйский глаз. И кто здесь в конце концов будет старшим по званию…
   Он вышел из прихожей, пересек холл, — и встал столбом.
   Лестничную площадочку между первым и вторым этажами преодолевало странное существо, каких менеджер в жизни не видел. (Просто потому, что ему не довелось бывать во фронтовых госпиталях.)
   — Вы кто? — спросил Илья.
   — Скрипач, — ответило существо звучным баритоном.
   Сверху через перила свесилась Ленка, хозяйская дочь, и закричала не своим голосом:
   — Задержи его!
   Илья промедлил, не понимая, что от него требуется. Полуреальный карлик, между тем, заторопился — и на первой же ступеньке то ли потерял равновесие, то ли нарочно повалился: безногое тело, удивительным образом сгруппировавшись, покатилось вниз. Убьется! — похолодело в груди у менеджера. Он рефлекторно шагнул к лестнице, чтобы поймать калеку, — и нарвался на подсечку, выполненную суковатой, непропорционально большой рукой.
   Илья грохнулся на паркет.
   Встали соперники одновременно. Ленка где-то наверху надрывалась:
   — Не дай ему уйти!
   « …Если он уйдет, это навсегда, так что просто не дай ему уйти».
   Смешно…
   — Клади его!
   Как такого класть? Даже стыдно как-то. Не пушку же доставать?
   — Пропусти, — властно сказал незнакомец, назвавшийся Скрипачом. Он раскручивал в руке грузик на проволоке. Проволока со свистом рассекала воздух. Ясно было, что обращаться с этой штукой он умеет: так просто не подойдешь, не возьмешь… да и рука у него была более чем примечательна — поистине огромна. Промышленный манипулятор.
   Бить кулаком? Несподручно, слишком велика разница в росте. Илья ударил ногой сбоку: метил в корпус, со стороны, где у калеки вместо руки культя. Однако, вот неожиданность, тот был готов — в один миг захлестнул опорную ногу бьющего. Кик, хоть и достиг цели, потерял силу и точность. Опять упали оба. Илья — с воплем. Похоже, ахилл поврежден. Карлик не отлетел к камину, как ожидалось, — проволока не дала; он словно бы прилепился к поверженному бойцу, так и не выпустив свое оружие. Быстро и ловко залез он на матерящегося менеджера, схватил его рукой промеж ног — и…
   И все.
   Илья вытаращил глаза. Открыл рот, словно хотел что-то сказать… затем попытался махнуть кулаком… и тогда жуткий карл сжал пальцы по-настоящему.
   Закричать Илья не смог.
   Ослепительная вспышка боли, родившись в промежности, выплеснулась за пределы Галактики. Большой Взрыв…
   Человек мгновенно вспотел.
   Гидравлический пресс — и тот был бы милосерднее.
   — Если ты ниже соперника — это твое преимущество, — пошутил калека, не выпуская хватки.
   Странные, пугающие ощущения распространялись из области паха, лишая воли и разума. Боль сжалась до размера теннисного мяча, но при чем здесь, вообще, боль? Мошонка раздавлена, потерянно думал Илья. Все раздавлено… гад… убить мало…
   — Когда сможешь встать, уходи, — сказал ему монстр. И молодой человек послушно закивал, с ужасом глядя на сидящее на нем существо: уйду, уйду…
   — Что за шум, а драки нет? — с наигранной веселостью возгласил Руслан, являясь из прихожей.
   Некоторое время он оценивал ситуацию, меняясь в лице. Муж Эвглены Теодоровны, это убогое ничтожество, слез с тела Ильи и пополз ему навстречу. Руслан уже видел это существо. Хозяйка не знала, что любопытный менеджер однажды (в ее отсутствие) нашел повод побывать на Втором этаже; она вообще не подозревала о степени осведомленности своего сотрудника… впрочем, опустим это.
   На лестнице застыла Ленка, словно боясь спускаться дальше. Когда убогий был уже метрах в трех, менеджер спохватился:
   — Эй, стоять!
   А потом полез за пистолетом.

66.

   Он дает мне секунду. И право на одну-единственную попытку.
   Тремя энергичными махами разгоняю «струну» до максимальной скорости и только тогда бью. В полную силу, на уничтожение, — иначе бесполезно. Против пистолета — какой гуманизм?
   Попадаю!
   Хлыстовый удар в лоб — мой коронный. Пробивает лобную кость, если вложить душу. Скорость грузика на конце «струны» сумасшедшая, так что одного раза достаточно… Характерный хруст — награда за точность. Голова горе-вояки словно подпрыгивает, а сам он валится, оседает на пороге выхода из холла. Увы, он успел снять свой шпалер с предохранителя, даже дослать патрон успел, и теперь его палец непроизвольно жмет на спуск… БАЦ! БАЦ! БАЦ!.. Пули пролетают надо мной — в опасной близости.
   Он в меня стрелял!
   В меня!
   За что?
   Два прыжка, и я рядом. Эта скотина еще жива — вот так подарок! Если до сих пор я вольно или невольно щадил палачей, делая скидку на их молодость, то сейчас… сейчас… как же я вас ненавижу…
   Темное бешенство отключает разум.

* * *

   …Последнее, что вспомнил Руслан, прежде чем мир заволокло красным, были почему-то слова Эвглены Теодоровны, прозвучавшие давеча в машине. Нам с тобой рано еще на тот свет, сказала ему хозяйка, прося не отвлекаться от дороги.
   Рано, подумал он. Рано. Рано…

* * *

   …Кладу руку ему на шею. Гортань мелко трепыхается, острый кадык упирается в ладонь. Сжимаю пальцы — большой с указательным. Ногти рвут кожу, мелкие хрящи, сосуды. Когда пальцы соединяются, я вырываю это дело на хрен. В кулаке — кровавая мякоть…
   И только тогда я прихожу в себя.
   Гнев сменяется отвращением. Что я натворил? Боже, что я натворил… Меня трясет.
   Тело врага агонизирует.
   Ты стреляешь в инвалидов, герой? — думаю я. Знай, что инвалидам есть чем ответить.
   Для рефлексий — не время и не место. Вытираю руку о его пиджачок. Подбираю «струну», эту лучшую из своих подруг; подбираю также пистолет (стандартный «ИЖ-71»), затем, со стволом наизготовку, вползаю в прихожую.
   Ну, есть тут кто еще?
   Никого. Выход из дома сияет, как дверь в рай: это на улице горят фонари. Сзади кто-то топает, шумно бежит по холлу; нет, не успеете, малыши, не остановите меня… Оборачиваюсь.
   Балакирев! Правая рука изувечена, а в левой — стальная кастрюля, которую они называют контейнером… И что-то происходит. Что-то с грохотом взрывается — вспыхивает ярче тысячи солнц…
   Ага!
   Это просто я успеваю выстрелить.
   Я успеваю.
   Успеваю…
   Мерзкая тварь, так похожая на человека, валится передо мной на колени, держась за живот, но я не смотрю, не смакую это зрелище, я уже развернулся, я отбросил ненужный более пистолет и взялся за дверную ручку.
   Дергаю стеклянную дверь на себя…

* * *

   Реальность расфокусирована. Вечерняя Москва плывет, уходит из-под ног. Единственное, за что цепляется мой взгляд — большой черный автомобиль, припаркованный к особняку.
   Еще одно препятствие? Последний редут, который нужно взять?
   Передняя дверца машины раскрывается, едва я появляюсь на крыльце. Из салона высовывается… Неживой Виктор Антонович. Широко улыбается и приглашающе машет мне: сюда давай, приятель, без церемоний!
   Подает руку, чтобы я мог забраться на сиденье… Неужели ждал? Неужели предвидел, что именно сегодня и именно сейчас я вырвусь на волю?
   Неважно.
   Я — внутри. Неживой располагается на месте водителя — а на заднем сиденье… Я обмираю. Думал, ничто меня уже не сможет потрясти или, тем паче, удивить… Сзади, в полумраке, сидит мой брат.
   Неживой кивает на него и заговорщически подмигивает: да-да, мол, это он — собственной персоной.
   Как?! Какими силами моего боцмана принесло сюда аж из Роттердама?!
   — Самолетом, — объясняет Неживой. — Я послал ему на сухогруз радиограмму. О том, что ты нашелся.
   Брат смотрит на меня и плачет, не скрываясь. Я — тоже. Оба плачем и молчим. О чем тут говорить — вдобавок, при посторонних?
   — Я ему все рассказал, — добавляет Виктор Антонович.
   — Все? — спрашиваю я.
   — Все.
   — И про то, что меня пустили на корм для собак?
   — Абсолютно точно.
   — Не могу поверить, что это правда.
   Неживой усмехается.
   — А ты думал, происходит что-то запредельное? Дикие ритуалы, жертвоприношения, тайные капища? Коптящие факелы и багрово-красные лица? Это — кино. В жизни все проще. Самое ужасное, что есть в мире, оно очень буднично и обыденно, и совсем не так красиво, как вам бы, людям, хотелось. И творится оно при солнечном свете. Любой желающий может посмотреть и поучаствовать.
   — А смысл? — не сдаюсь я. — В чем смысл?
   — Ты как дитя, Саврасов. Твой брат, например, сразу понял… Что отличает боссов от простых смертных?
   — Каких конкретно боссов? От политики, от бизнеса?
   — Боссов — как существ. Как подвид.
   — Ну… Любовь к деньгам, жажда власти…
   — Сверхразвитое жизнелюбие. Все остальное — производные. Они любят свою жизнь. Они хотят ее длить и длить, а также захватывать в свою долгую жизнь тех, без кого им скучно. Не друзей и не возлюбленных, которых у них нет и быть не может. «Друзей». В кавычках. Тех, кто создает им иллюзию близости и душевного тепла. И эта их любовь — любовь к жизни, — поистине ужасна.
   — Друзья в кавычках, любовь в кавычках… — Я то ли смеюсь, то ли все еще плачу. — Куски людей, господин полковник, свеженарезанные такие кусочки, они тут не в кавычки заключают, а во вполне практичные кастрюли!
   — Дело не в том, господин Саврасов, что некоторые граждане помимо своей воли оказались звеном совершенно новой пищевой цепочки. Это, в конце концов, частность. Просто чья-то любовь к жизни всегда оплачивается чужими смертями. Всегда. «Великий Закон Равновесия», — назвал бы это обстоятельство какой-нибудь модный беллетрист, провозгласивший относительность добра и зла и выжимающий из этого немудреного тезиса хорошие «бабки»…
   Странно как-то Неживой разговаривает. Недобрые ухмылки — его, а слова — будто золотом в воздухе пропечатаны. Хотя, за две предыдущие наши встречи он не показал себя таким уж оратором… Имеет ли это значение? Никакого!
   — Тоже мне, великий закон, — ворчу я. — Можно сказать и короче — свинство.
   — Пусть свинство. Главное, что великое… Знаете что, господа? Беседовать с вами очень мило, да и вам друг с другом о многом нужно поговорить, но не пора ли отсюда двигать?
   Он трогает машину с места…

67.

   Дальнейшее — как в сказке.
   Неживой перевозит нас в Питер — в загородный дом, приобретенный на сбережения брата. Там меня ждет женщина, специально нанятая ухаживать за мной. Надежная, сговорчивая женщина, подобранная лично Виктором Антоновичем, в чьи обязанности входит держать язык за зубами и выполнять любые мои желания, — в рамках разумного, конечно.
   За что мне такая честь? Зачем полковнику Неживому возиться со мной? Ответ прост: ему нужен живой свидетель, позволяющий держать обеих Эвглен под контролем, — чтобы они не зарывались. Впрочем, после «дворцового переворота» (делится с нами полковник новостями) ситуация радикально поменялась. Девчонка производит впечатление очень разумной особы, даже более разумной, чем ее мать… однако свидетель все равно не помешает.
   Если и есть на свете счастье — вот оно. Мы живем с братом вместе, в собственном доме. Я сделал себе протезы — две ноги плюс вторая рука! Протезы — лучшие, какие есть в мире: пальцы и суставы двигаются. Я могу ходить. И я хожу — с тростью в единственной нормальной руке.
   Но главное: мы с братом организовали дело… Нет, не так — Дело. Бизнес. Брат приводит женщин, а я их режу. Контейнеры, заполненные «игрушками», расходятся в Питере «на ура». Режем мы женщин и только женщин. Ничего личного, но делаю я это собственноручно.
   А рука моя тверда. Ни пальцы, ни совесть не дрожат. Жизнь отныне крепко схвачена — никто не в силах отнять у меня законную добычу…

* * *

   — …Не выпускает, огрызок чертов! — раздается чей-то голос. — Блин… спазм какой-то…
   И это последнее, что я слышу, прежде чем радужные картинки затягивает черная бархатная штора.

68.

   — Спазм какой-то, — произнесла Елена. — Ладно, оставим, как есть.
   — Отпилить корягу, с-суке, — с ненавистью предложил Вадим. — По самую шею.
   Они пытались изъять у Саврасова ту дрянь, которая была намотана ему на руку поверх рукава, но так и не смогли разжать его жуткие пальцы. Причем, вдвоем разжимали! Пистолет-то уродец выпустил сам, когда получил контейнером по темечку, — и тут же сжал кисть в кулак. Рефлексы, черт их дери.
   Ну и оружие у него! К одному концу гитарной струны привязана статуэтка, к другому — чайная ложка вместо рукоятки… как же нелепо оно все выглядит теперь! И как страшно было видеть это в действии…
   — Чуть не шмальнул, — добавил Балакирев. — Я еле успел. Так. Несу пилу?
   — Некогда, медвежонок, — сказала Елена. — Работы наверху — на всю ночь. А нам еще твоей раной заниматься.
   «Медвежонок», скривившись, посмотрел на свою переднюю конечность, наскоро перебинтованную.
   — Не кошерно, — согласился он.
   — И кровища в зале… в паркет впитается…
   — Ковры постелить.
   — Все равно убирать надо… Слушай, Вадька. Я знаю, у тебя есть своя бригада.
   — Какая бригада?
   — Друзья. Не один же Стрептоцид?
   — Гонишь байду, ласточка.
   — Сам ты байда… Зови. Прямо сейчас.
   — Кого?
   — Кому полностью доверяешь, батхед. Двоих-троих.
   — Зачем?
   — Заменить Руслана с Ильей, зачем!
   — О’кей, о’кей, понял…
   Выглянули в холл.
   Илья уже прекратил выть. Расстегнув брюки и спустив трусы, он с ужасом разглядывал свое мужское хозяйство. Встать не мог: лопнуло ахиллово сухожилие.
   — Эй, гений! — позвала Елена Стрептоцида (тот как раз спускался по лестнице). — Помоги человеку!
   — Уже, уже, — откликнулся вампирчик и движением фокусника вынул из-за спины шприц.
   — Что это? — забеспокоился Илья.
   — Спокойно, мужчина, просто обезболивающее.
   Сделали укол.
   — Что это? — повторил менеджер через минуту — вяло, заторможено. Голос его не слушался.
   — Это как уснешь, — радостно сказал Стрептоцид.
   — Песок с подогревом… — пробормотал Илья. — Покрышки подложи… Стой, не закапывай… — он отключился.
   — Мы рождены кошмары сделать былью, — прокомментировал Стрептоцид.
   — Хватит болтать. Падаль — наверх, — Елена показала на труп Руслана.
   — В потрошильню?
   — Да, сразу на стол.
   — Разумно. Все на продажу.
   — Потом оттащим Илью в Борькину комнату. Я покажу.
   — А с твоим отчимом?
   — Этого? На Нулевой этаж.
   — Куда?
   — В подвал! Пусть он там развлечется.
   — Кто развлечется, отчим? — не понял Балакирев.
   Елена засмеялась:
   — Ну что ты! Есть там один, которому скучно… хотя, этому огрызку тоже, наверное, интересно будет. Перед тем, как сдохнет.
   — Так. А что с кистенем? — Балакирев подергал «струну». — Пальцы я могу откусить, это быстро. Кусачками.
   — Это не быстро, — возразила Елена. — Оставь, в подвале ему ничего не поможет.
   Молодые люди в четыре руки подняли Саврасова с пола.
   — Смотри под ноги, отличник, — сказал Балакирев, осторожно переступая через Руслана. — Скользко. Куда нести, ласточка?
   Стойкий чугунный солдатик громко волочился по полу — вслед за своим одноруким генералом.
   Веселая ночь только начиналась.

Вчера ночью

   Как можно жить среди людей и не знать, каковы они на вкус…

69.

   Наконец ее перевезли из операционной обратно в палату. Развязали, прицепив руку браслетами к спинке кровати. Сделали инъекцию седуксена. Сколько времени прошло с момента окончания допроса, она не знала; время после всех этих чудовищных уколов перестало существовать. Сначала — «фармакологическое связывание», потом новокаин и наркотические анестетики, теперь — «сыворотка правды»… Я становлюсь растением, подумала она. Жизни больше нет… Подумала — и не испытала по этому поводу ничего.
   Подступала слабость — неостановимо, как морской прилив. Слабость и безразличие. Ощущать это после пожара, совсем недавно бушевавшего в ее организме, было как-то странно.
   Когда ее выкатывали из операционной, она успела заметить, что в коридоре лежит чье-то тело. Надо полагать, труп, поскольку Елена суетилась, готовя срочный «аккорд». Детки кого-то опять превратили в «материал». Кого? Ответ на этот вопрос ничуть не интересовал Эвглену Теодоровну, однако, похоже, дела у спятившей наследницы неслись вскачь… что, впрочем, тоже не вызывало у бывшей хозяйки дома никаких эмоций.
   Мать не желала дочери зла, но и добра при этом не желала.
   Нервное истощение, поняла она. Я полностью истощена. Может, я умру? Засну и не проснусь? Как это было бы хорошо…
   — Саврасов, — позвала она.
   Никто не откликнулся.
   — Не хочешь разговаривать?
   Нет реакции. Она повернула голову: соседняя койка была пуста.
   — Или ты в туалете, супруг мой возлюбленный?
   — Ответь, не молчи, а то страшн О твое молчанье! — негромко пропел Долби-Дэн.
   — Мальчик, милый… Что там у Ленки происходит? Я слышала крики…
   — Ваша птичка выпорхнула из клетки, мадам. Карлсон улетел и не обещал вернуться.
   Он засмеялся. Он смеялся долго, не мог остановиться. Эвглена Теодоровна ждала, изнуренно прикрыв глаза, потом спросила:
   — Что означают твои слова?
   — То, что ваш супруг убежал. Покромсал упырей на ремни — и тю-тю. По-моему, даже замочил кого-то. Это было супер!
   «Убежал…» — эхом откликнулись ее мысли. Нашел щелочку, червяк…
   Червяк ли? С собой-то к чему лукавить: в твоей жизни был настоящий мужчина, которого ты, оказывается, любишь. А теперь его нет.
   — Я осталась одна, — прошептала Эвглена Теодоровна.
   Свинцовый груз давил на мозг. Открывать глаза и продолжать расспросы — казалось абсурдом. Тяжесть наваливалась, и не было ни сил, ни желания с ней бороться.
   Спустя несколько секунд женщина спала.

70.

   Из трясины грез меня выдергивает холод. Струя родниковой воды падает мне на лицо. Кто-то рявкает:
   — Господа офицеры! Па-адъем!
   И я вдруг понимаю, что все это были только грезы. Счастливое освобождение, встреча с братом, долгая счастливая жизнь… все привиделось. Протезы… Тоже мираж! И от этого становится так тошно, что рвать хочется.
   Вселенского размаха облом.
   Рвотный позыв вполне материален: результат удара по голове. Сотрясение мозга. Надеюсь, не тяжелое, потому что — на что еще мне надеяться? И вообще, осталась ли надежда в моей изрезанной душе?
   Родниковая вода — такой же мираж, как и все прочее. На самом деле не вода это, а вино, и льет его на меня здоровенный бородач в грязном фартуке. Прямо из бутылки. Льет и заливисто хохочет, как ребенок. Пахнет кислым: от этого запаха — снова тошнит. Я закрываюсь рукой, пытаюсь увернуться…
   И насилие тут же прекращено.
   — Сухое, — говорит мужик. — Красное. Пьешь красное?
   Фартук его повязан на голое тело.
   Переворачиваюсь на живот, встаю. Я в подвале, никаких сомнений: помещение без окон, без обоев. Бетонный пол, оштукатуренные в потеках стены, потолок, сложенный из ячеистых плит…
   — Куда смотришь?
   Я смотрю на дверь, которая буквально в двух шагах.
   — Хочешь на волю? Так нету воли, парень. Ты подергай, подергай.
   Я дергаю. Стальной лист даже не шелохнется. Мужик ухмыляется:
   — Они снаружи закрывают. Не верят мне, за психа держат.
   В нижней части двери, у самого пола, устроена вторая дверца, маленькая, — как форточка. Тоже наглухо заперта, дергай, не дергай.
   — Точно, сюда тебя и просунули, — хозяин подвала показывает на «форточку». Пальцы у него — как сардельки; рука — размером с мою.
   Это Нулевой этаж, врубаюсь я наконец.
   Попал…
   — На, глотни. Я пью только красное, потому как остальное — потрава.
   Протягивает бутылку. Молдавское: «Слеза младенца».
   — Эй, чего молчишь? — он беспокоится. — Язык отрезан?
   Я вспоминаю Борьку, Ленкиного гувернера, вспоминаю его «пароль»:
   — Приятного аппетита, — говорю. — Поклон вам от Витюши со всем решпектом.
   — О! — радуется он. — Витюша! Как же, помню. Виктор Антоныч, опер ссученный. Садист и врун, между нами. Хотя, кабы не он… Ну, добро. Поклон от Витюши, милсдарь, дорогого стоит.
   Он выходит под тусклую лампу, прикладываясь на ходу к бутылке и заодно давая мне возможность себя рассмотреть.
   Серьезный человек, этот их любитель красного. С виду — мужик как мужик. Маленькие цепкие глаза. Крайне неопрятная, неухоженная борода с изрядной проседью. Волосатый, кряжистый, почти без шеи, с крупными грубыми ладонями, даже с жирком, — но жирок его ох как обманчив… Встречал я таких. Это не какой-нибудь вам «качок», в котором ничего кроме наглости нет. Зачем «качаться», если есть в тебе природная сила — настоящая, животная, — чтоб бревна ворочать, грузовики из грязи выталкивать…
   — Ты кто? — спрашивает.
   — Саврасов.
   — А я — Крамской. Ты у нее какой по счету?
   — Она сказала — седьмой. Если не наврала.
   — Зачем Эвглене врать? — Он что-то мысленно подсчитывает, загибая пальцы. — Все правильно, седьмой.
   — А вы — первый, — говорю я ему.
   — Было дело, — соглашается он. — Что у тебя за дрянь в руке?
   — Струна от гитары.
   — Выкинь, здесь нет музыкальных инструментов. Ну, пошли, седьмой, чего в сенях топтаться.
   Уходит, сверкая сине-белыми ягодицами. На ногах его — сильно разношенные ботинки без шнурков и со стоптанными задниками…

* * *

   …Подвал разделен перегородками на секции. Дверей между секциями нет. Та, которую поименовали «сенями», тесная и плохо освещенная, зато следующая — настоящий зал с лампами дневного света и разнообразной утварью. Светлица, блин. Горница… Я застреваю на пороге.
   Вид его жилища пугает меня едва ли не больше, чем сам голый хозяин. Кровать, кухонный стол, плита, шкаф, телевизор с плеером, — это понятно. Вот только обычных предметов быта кому-то показалось недостаточно для создания уюта. Буквально повсюду висят гирлянды, собранные из бутылочных пробок и канцелярских скрепок. Неопрятные стены украшены мозаикой из пивных и винных пробок, а также композициями, собранными из этикеток, тщательно подобранных по цвету.
   Бутылки аккуратными рядами выстроились вдоль стен — пустые отдельно, непочатые отдельно, — невообразимое количество.
   Центральную часть занимает широченный стол на низких ножках — с макетом средневекового замка, сделанного из спичек и вписанного в зеленый ландшафт. Великолепно смастерено, просто роскошно.
   Отчетливо несет мертвечиной, тленом и разложением, — несмотря даже на то, что работает принудительная вентиляция.
   А еще на стене висят картины — в количестве трех, — наподобие тех, что наверху у Эвглены.
   Еще одна «студия».
   Еще один микст, составленный из кусков чужого бреда…
   — Здесь и живу, — произносит хозяин с гордостью.
   В противоположном конце зала есть проход в следующую секцию, но нам пока не туда. Стоим возле макета.
   Тошнота усилилась; болит и кружится голова. Я держусь за стул.
   — Нравится? ( Это он про макет.)
   — Очень, — отвечаю я искренне.
   — Это место, где я хотел бы состариться и умереть. Моя Утопия. Средневековье моей мечты.
   — Классно…
   И правда, симпатичный мирок он себе приготовил, пусть даже всего лишь из спичек. Замок — нечто среднее между Новгородским кремлем и деревянной крепостью в Мангазее. Крепостная стена окружена рвом с водой (вода — это оргстекло, «задутое» снизу черной краской). На спичечных стенах — пластмассовые фигурки воинов. Вокруг — пейзаж с леском и деревенькой. Деревца — из веточек; листва и трава — из вареного пенопласта, покрашенного зеленым. Деревня — это домики, заборчики, колодцы, игрушечные коровки, собачки, люди…
   — …Дом князя, — показывает мне мастер. — А здесь хозпостройки. Пекарня, отдельный дом для челяди, торговые палаты, конюшня, кузня.
   — А это что за руины?
   — Я те дам — руины! Церковь это. Не достроена, в плане пока. Никак не закончить, проклятую… душа не лежит, рука не строит… ладно, хрен с ней, сюда смотри. Вот тут у меня лобное место. Знаешь, зачем?