Щёголев Александр. Как закалялась жесть

   Балакирев поверил на слово.
   — Что с Еленой? — гаркнул он.
   — А что с ней? Все в елочку. В шоколадной глазури. Чтоб мне так жить, как твоя Елена. Отдыхает она, мон шер, я ее временно в подвале пристроил. Дверь заперта, но ключи, извини, пока не отдам. Ключей, чтоб ты понял ситуацию, при мне нет, я их хорошо спрятал, и если ты меня сдуру замочишь, в подвал нескоро попадешь. Хотя, возможно, они и со мной, ни в чем нельзя быть уверенным. Вот со Стрептоцидом — скверно. Совсем худо с твоим корешом, подыхает он.
   — А как же этот, как его…
   — Ваш гуманист из подвала?
   — Не понял.
   — Гуманист — это тот, кто любит людей. В копченом или тушеном виде. Я позаботился о нем, сгори он в своей печи.
   — Понятненько… А это кто?
   — Гламурный тенятник, ваш клиент. Он тоже любил людей.
   — И чего теперь? — спросил Вадим.
   — Давай не будем сориться. Спокойно опустим «пушки», лады? На счет «три». Раз, два, три… Вот так, замечательно. Видишь ли, как ни хотелось мне уйти от вас, нужда заставила задержаться. За шиворот себя удержал. Не все дела сделаны, мон шер, так что сейчас я поползу на второй этаж. Но сначала ты уступишь мне дорогу и спустишься к подвалу. Дождешься, когда я крикну сверху «Вира!», только тогда потащишь своего Стрептоцида в палату. Или, если совсем дурной, можешь тратить время на поиски ключей. Начни с камина, поройся в золе, подними решетку…
   — Сам ты дурной!
   — Это точно. Смотри, расклад простой. Твой кореш серьезно ранен, счет идет на минуты. Чем скорее я отсюда уйду, тем скорее ты выпустишь Ленку. И тем скорее она окажет Стрептоциду первую помощь. Ему нужна интенсивная терапия, а также тот, кто умеет ее делать. Твоя ласточка — умеет. Где спрятаны ключи от подвала, я крикну из прихожей, когда буду уходить. Или, если они при мне, брошу их в холл. Годится?
   Вадим размышлял недолго.
   — А что потом?
   — Жить будем… «медвежонок». Я ужасно хочу жить. А ты?
   — Уболтал, дядя. Спускаюсь…
   Не выпуская пистолет и не снимая оружие с боевого взвода — орудуя единственной рукой, — Саврасов выдернул нож из спины лежащего перед ним человека (тот задергался с новой силой), обтер лезвие о его замшевую задницу и сунул потрудившийся инструмент во внутренний карман пиджака.
   — Вы все психи! — прорыдал гламурный Копытьев, ощупывая лицо трясущимися пальцами. — ВЫ! ВСЕ! ПСИХИ!

86.

   Какой силой я вскарабкался наверх? На морально-волевых, как говорят спортсмены. Кончилась череда поединков — и кончился адреналин, превращавший мое тело в боевой механизм. Опять поташнивало, вернулись приступы головокружения. Отвратительный вкус носков этого их Ширяя буквально преследовал меня.
   Однако путь был еще не пройден!
   И какие поединки ждали меня впереди — Бог весть…
   — Вира! — крикнул я Балакиреву. Пусть юноша занимается Стрептоцидом, пусть выполняет программу, мною составленную. Это надежнее, чем если бы он просто ждал внизу моего возвращения, неизвестно что вынашивая в больной башке.
   Палата была пуста. Быстро же они растратили весь материал! Разоренные постели никто не застилал. Кровать, на которой лежала Эвглена, стояла, как островок, окруженный застывшим кровавым озерцом; вообще, кровь была повсюду: в палате, в коридоре, в операционной, — не нашлось у деток времени прибраться за собой. Особенно мило смотрелись следы тапок. Цепочки следов сплетались в затейливые узоры…
   Коридор в будуар был перегорожен каталкой, на которой, стянутый ремнями, смиренно ждал своей участи Долби-Дэн, — голый и тощий, как ощипанная цыплячья шея.
   — Я смотрю, тебя на убой приготовили, — сказал я ему. — Уже и одежки лишили.
   — Вы! — страшно обрадовался он.
   Я разрезал ремни:
   — Слезай и догоняй меня. Халат в потрошильне возьми.
   Он соскочил с каталки и вдруг упал. Ноги не держали.
   — Разотри, — посоветовал я, обогнул препятствие и двинулся дальше, к будуару.
   — Я знал, что это не может вот так взять и кончиться!!! — хлынуло из него. — Хотя, когда их бугай поволок меня в кухоньку с зайчиками, у меня чуть крыша не слетела! Это была жесть! Я вдруг засомневался! А устояла ли, думаю, ваша крыша в этом урагане? А потом я услышал сладкие звуки баталии, и как же мне стало хорошо! Это в самом деле хорошо, когда крыша устойчива — во всех смыслах…
   — Заткнись, брателло, — попросил я, добравшись до торца коридора.
   Музыкант мгновенно умолк. Не в себе парень, я понимаю. Он уже встал, опираясь остатками кистей о каталку, и заковылял в операционную — все уверенней и уверенней.
   — Так закалялась жесть, — пробормотал он.
   Спальня Эвглены…
   Начальный пункт моего кошмара — и одновременно конечный — мало изменился, разве что вырос в размерах. Или это я уменьшился? Сложные чувства одолели меня, несмотря на эмоциональное опустошение. Вспомнилось, каким я вошел сюда, точнее сказать, впорхнул — влюбленным, молодым, самоуверенным красавцем. Жуир обосравшийся… Полноте, да я ли это был? Вот он я, в зеркале, — убийца-психопат с разорванной личностью, гниющий огрызок, недотело…
   Плевать на все! Время не ждет!
   Сейф, как выяснилось, и открывать было не надо. Сейф был уже открыт. Ну да, правильно, деткам третий шпалер понадобился: облегчили инвалиду жизнь. Но благодарить их что-то не хотелось.
   — Простите за очередное беспокойство, как объявляют у нас в электричках бродячие торговцы, — сказал Долби-Дэн, появившись из-за портьеры. — Можно мне с вами? А то я боюсь, что… Я вас умоляю… — голос его упал до нуля.
   — Ты что, не москвич?
   — Из Алабышево. Это сразу за Зеленоградом. Улица Колхозная, дом сто восемьдесят один. Живу-то я в общаге, но…
   — Не заметил, там Балакирев появился?
   — Он жив? — испугался студент.
   — Еще бы. Вооружен и очень опасен. Как и я… Ладно, Алабышево, иди сюда, поможешь. Выгреби все из сейфа, а то, вишь, у меня рука занята. И высоковато мне.
   Он просиял.
   На пол полетели пластиковые файлы, заполненные какой-то бухгалтерией, отдельные бумажки, пачки денег… Деньги я рассовал по карманам. Так, что у нас еще имеется?
   Корочки.
   Не просто корочки — паспорта!
   С фотографий на меня печально взглянули Сергей Лю, Тамара Крамская (в миру тетя Тома), Степан Крамской… а вот и я сам, единственный живой в этой галерее… В карман!
   А это, это что? Свидетельство о браке — моем с Эвгленой… Не сразу я врубился ЧТО означает сия находка. Даже бросил поначалу обратно в общую кучу. Только через полминуты до меня дошло… С помощью Долби-Дэна я торопливо перебрал папки и нашел, что искал, — документы на особняк.
   Ты ненормальный, остановил я себя. Зачем тебе это.
   Не знаю! Чутье подсказывает — хватай…
   Я взял и свидетельство о браке, и найденные документы. Кроме того, среди корочек завалялось служебное удостоверение капитана Тугашева: красная книжица с двуглавым орлом, — прихватил и ее тоже. Недоеденный мент, висевший на крюке в холодильнике, взывал: не дай сгинуть без вести, сообщи товарищам! В конце концов, последнее его желание было, чтоб я позвонил какому-то там «драматургу», — по фамилии Дыров, как сказал Неживой. Позвонить не обещаю, но…
   Все пригодицца.
   Дело сделано, можно уходить.
   — Оденься в нормальное, — я показал музыканту на сложенные стопкой вещи. Там были брюки, рубашка, носки, галстук, — гардероб от покойного Бориса Борисовича.
   Через пару минут он стал похож на пугало. Но всяко лучше, чем халат на голое тело.
   — Мачо, — похвалил я его. — А теперь попробуй, возьми меня на руки. Силенок хватит?
   — Обижаете, — сказал он. — Я грузовики с цементом разгружал.
   И правда, разгружал. Мне даже пришлось прикрикнуть:
   — Эй, аккуратнее! Здесь тебе не мешок!
   — Куда идем? — деловито спросил он.
   — Через задний проход, — честно ответил я.

* * *

   «Черный ход», которым Эвглена приводила к себе загипнотизированных приматов, представлял собой деревянную лестницу, спускавшуюся из будуара в боковой коридор, как раз к двери на улицу. В отличие от парадной, лестница была узкой и витой. Долби-Дэн шел медленно и бережно, боясь оступиться. Он держал меня руками под задницей, лицом к себе; я обнимал его за шею. Идиллия.
   Он говорил без умолку:
   — В предыдущий разговор я забыл попросить вас кое о чем… хотел одну фразу в просьбу вставить… о, как эротично выразился… а то даже порнографично… но сразу не осмелился…
   — Что ты все трещишь?
   — Не знаю… Зуд какой-то… Хотел пригласить вас в гости.
   — В общагу?
   — Нет, туда я не вернусь… Какой из меня теперь, к чертям собачьим, музыкант…
   — Вот только про собак не надо. Тем более, про их чертей.
   — Извините… К маме поеду.
   — Лучше помолчи, береги дыхание.
   — Если у тебя есть фонтан, дай отдохнуть и фонтану… Приедете к нам?
   — Само собой. Если ничего не случится.
   — Да-да, вы правы, пикник на обочине — не самый актуальный сюжет… Я тоже предпочитаю удачные попытки к бегству…
   Добрались до самого низу — тут-то нас и обломали. С лестницы в коридор было не выйти: дверь закрыли, причем, не на ключ — если б на ключ! Примитивно подперли. Похоже, стульями. При ударе — характерно громыхало. Дверь приоткрывалась на крохотную щелочку и застревала.
   — Я так и знал, что ты сюда двинешь, — долетел с той стороны голос Балакирева.
   Скотина! Небось, натащил в коридор все стулья, какие были в гостиной, — для надежности. Вот, значит, почему он не поднимался на второй этаж, умник. Бросил своего дружка, не поддался на мои подсказки. Придумал собственную программу действий…
   — Кинуть меня хотел? — Балакирев ликовал. — Нет, пидор гнойный, не сбежишь! Я поднимаюсь!
   Я сказал ему, форсируя громкость:
   — Нет, это я спускаюсь! Жди в гостиной!
   И Долби-Дэн попер меня обратно, сражаясь с двойной силой тяжести. Сам бы я по этой лестнице карабкался, как на пик Коммунизма, с ночевками, привалами и глюками от кислородного голодания.
   — Я от мамочки ушел, я от Леночки ушел, а от тебя, пидор гнойный, и подавно… — бормотал мой славный носильщик, шумно дыша мне в ухо.
   — Молчи, Даня, молчи, — заклинал я. — Скорей надо.
   — Балакирев… Какую фамилию испоганил…
   — У Петра Первого был шут с такой фамилией. Считай, что это его потомок.
   — Я понимаю…
   Опять будуар.
   — …Поставь меня, отдышись.
   — Вы говорили — скорей.
   — Да, хорошо бы. Он мог новых дружков позвать. И вообще, вдруг еще кто заявится?
   — Тогда в Зеленограде отдышусь.
   — Тебе сколько лет?
   — Ах, много, сударь, восемнадцать…

* * *

   …Балакирев ждал наверху, в палате: все-таки поднялся, параноик!
   — Повернись, — велел я студенту. — Иди боком, чтоб я его на мушке держал.
   Балакирев увидел Долби-Дэна и ошалел. Его квадратную витрину перекосило:
   — Стой! А этот чего?
   — Этот — со мной.
   — Оборзели, бля… Так. Этот никуда не идет.
   — А то что? Пристрелишь?
   — Его — пристрелю!
   — Я мог бы запретить тебе и пальцем его трогать, но мне на этого парня начхать. Он никто, он мои ноги. Я и так могу уйти, без ног. А вот как тебе потом невесту вызволять — не знаю, не знаю…
   — Ты все равно не отдашь ключ, сука!
   — А ты рискни, сука, вдруг отдам.
   — Почему ты, сука, через тот ход пошел?
   — Там было ближе, сука.
   Он мучительно задумался. Я решил ему помочь:
   — У тебя что, Вадик, есть выбор?
   — Ладно, валите, — решил он.
   — Ты — перед нами.
   Так и вышли на лестницу: первым — Плохой, Хороший — вторым, а Злого несли на руках. Вестерн, сгори он в печи… Долби-Дэн дышал, как загнанная лошадь, но терпел, терпел. Так и спустились вниз.
   — Освободи дорогу, — сказал я Вадику. — Отойди в тот конец гостиной и подожди.
   — Давай ключ от подвала! — истерично выкрикнул он и вдруг вскинул пистолет.
   Мой ответ был симметричным. Опять мы стояли, два психопата, ствол к стволу, мерялись нервами; а время тикало, и таяли шансы спокойно исчезнуть отсюда, потому что не могло мне везти бесконечно…
   А ведь ключ он и вправду искал, если судить по разгрому! Золу из камина выгреб, дурень, — как я советовал. Ковер скатал, стол перевернул. Стульев осталось мало, но и их, надо думать, не миновал пристальный досмотр, — включая те, которыми он подпер дверь.
   — Рука сильно болит? — спросил я.
   — Не твое дело!
   — Извини, я не со зла тебе сделал больно. Просто злых дураков не люблю. А кожа прирастет, куда денется.
   — Ты о чем? — сказал он, сбитый с толку.
   — О том, чтобы ты о себе подумал, о своей будущей жизни. О том, как ее сохранить… Я верну тебе Елену, когда дойду до прихожей, как договаривались. У меня ведь тоже нет выбора. Подумай.
   Он сник…
   И наконец-то путь к свободе был открыт!
   На полу тихо страдало существо, полагавшее себя сверхчеловеком, — это придавало мне сил. Тенятник Копытьев беседовал сам с собой:
   — …Нет, таким примитивным способом меня не уничтожить… Это вы умеете — уничтожать, давить все новое, все перспективное… Нож в спину грядущему… Стану «гипером» — всех умою… Эх, папа, папа. Ищи мочалку, кровь подтирать… Что с глазами?.. Ничего не вижу…
   Я громко сказал, когда Долби-Дэн огибал тело:
   — У тебя на глазах повязка, лопух, с головы сползла. Слышишь, золотые шарики звонят? По тебе звонят.
   — «Дозу» дайте, скоты, вам же запл очено, — взмолился он. — Ворье, хамы…
   В холл мы вышли без сюрпризов. Разве что Долби-Дэн внезапно вскрикнул: «Ай! Что там?» — оказалось, всего лишь задел ногой чью-то голову. Это была оттаявшая голова Руслана; она откатилась в сторону прихожей, оставляя на паркете неопрятные мазки.
   В этот момент дверь в прихожую и открылась…
   Я чуть не выстрелил. Напряжение было страшным. Кого там еще принесло, каких хищников, алчущих моей плоти?! «Неужели — всё?» — мелькнула паническая мысль. Последний ведь шаг… неужели опоздал, профукал свой фарт… черт меня дернул возвращаться, сдался мне этот паспорт!
   — Простите, у вас там открыто, а на звонок никто не ответил, — хорошо поставленным начальским баском известил гость.
   — Скинь меня, быстро!!! — прошипел я Долби-Дэну.
   Пистолет успел спрятать во внутренний карман.
   Это был мужчина с ослепительно-белой собачкой на поводке, почти по Чехову. Респектабельный, как манекен в витрине ГУМа. Морда знакомая, где-то я его уже видал… Елена говорила про некоего Алексея Алексеевича, который тоже должен прийти за заказом… Вспомнил! В телевизоре его видал. Один из прогрессивных деятелей, громче всех кричащих о том, что народ в рабских цепях, дети и мужья брошены, счастье захвачено всесильными чиновниками, кругом абстиненция и мастурбация, а болты стонут от закручиваемых гаек… Клиент Купчихи, короче.
   Алексей Алексеевич оцепенел, обнаружив человечью голову прямо по курсу, и отпустил поводок. Его собачка не растерялась, бросилась к этой «игрушке» — и ну ее трепать.
   — Это у вас болоночка? — светски вопросил я и пошел им обоим навстречу. — Обожаю таких малюток.
   — Мальтезе, девочка. Мальтийская болонка, — откликнулся он на автомате.
   — Сколько ей?
   — Уже почти десять. После ваших даров — как будто молодость к ней вернулась, опять неугомонная, шаловливая… Спасибо вам… Подождите, это что, муляж?
   Рот его скривился от отвращения. Он смотрел, не в силах отвести взгляд, как его любимица, урча и сердясь, возит импровизированный мячик по полу; и в глазах быстро вызревала паника: все-таки менеджера Руслана он не мог раньше не видеть.
   — Ты моя прелесть! — сказал я болонке, схватил эту дрянь прямо за шерсть и влепил об стену. — Людей любишь, да?
   Шерсть у нее была невероятной длины — ног не видно, — а внутри скрывалось крохотное хрупкое тельце. Baby face, идеальный экстерьер, элитные родители, не вызывает аллергию, не требует выгула… тьфу!
   — Какая часть меня тебе больше понравилась?
   Она успела только коротко вякнуть в ответ и не издала больше ни звука. Я мгновенно потерял над собой контроль: шарахнул ею об пол, тут же — снова об стену, и снова об пол; и мужчина грузно бросился вперед, оглашая холл жалобным воплем:
   — Мальвина!!!
   Поймать его за ногу, опрокинуть — раз и два. Выполнить добивание — три. Неподвижный меховой ком я бросил ему на лицо.
   НЕ-НА-ВИ-ЖУ!
   — Стоять! — рявкнул я Балакиреву, вымахнувшему в гостиную. Пистолет в моей руке трясся. — Даня, двери открывай!
   Пятясь, вышел в прихожую. Спину обдало холодом — это Долби-Дэн распахнул дверь на улицу.
   — Ты ж обещал, сука! — выплеснул Балакирев.
   — Ключи в портьере, в левом окне, в складке держателя.
   Он не двинулся с места, люто глядя на меня.
   — Только пискни про нас, — неожиданно спокойно сказал он. — Пискнешь — вернем сюда.
   — Ты подожди, может, я и сам вернусь, — ответил я. — Решетки на окнах усиль.
   Поговорили. Даня сзади держал дверь и горячо шептал: «Друг, вперед! Друг, вперед!»
   И правда, друг…
   Вперед в моем случае было назад. Задом я и выполз на крыльцо. Интересно, как это смотрелось со стороны? Я вспомнил давешний бред с участием Неживого. Никакая машина у входа нас не ждала: ни с полковником внутре, ни с кем-либо еще. Сны не всегда пересекаются с реальностью, хоть это утешало. Дверь плавно закрылась; музыкант подхватил меня под мышки, перехватил поудобнее, — и мы побежали, полетели, все дальше и дальше от этого морока, не замечая, какими глазами смотрят на нас люди, едва не теряя сознание от пьянящего, настоящего воздуха улицы…

* * *

   …Когда мой конек-горбунок в третий раз споткнулся, мы остановились. На ногах у него были тапки-шлепанцы: не подумали про обувь. Вдобавок, карманы мои распирала всякая хрень, о которой тоже следовало подумать.
   — Отдохни, — сказал я. — Дорога дальняя.
   Он поставил меня на асфальт. Я тут же сел, прислонившись спиной к стене какого-то дома. Силы кончились.
   — Куда едем? — спросил он.
   — На проспект Вернадского, в Никулино. Ко мне домой.
   — Зд О рово. А в милицию когда?
   — Не торопись. Милицейские чины, я думаю, тоже своих четвероногих друзей любят и нежат, так что не все просто. Боюсь, в этом городе господами людоедами все схвачено… если не в этой стране… Вот что, малыш. Не стоит нам шляться с пистолетом и ножом. Сходи, купи пару пакетов. Вот тебе десятка, а вон магазин…
   Через несколько минут Даня вернулся. Я выждал, пока тротуар очистится от прохожих, туго обвернул ампутационный нож одним пакетом и положил во второй, чтобы дно не прорезал. Туда же сунул пистолет. Уже в пакете вытащил обойму и выщелкнул из ствола патрон.
   — Иди на пруды, выбери момент и брось все это в воду. Я здесь подожду… посплю…
   — Я быстро.
   — Не надо быстро, надо, чтоб никто не видел. И еще… Возьми деньги. На, прячь в карман.
   — Зачем столько?
   — Бери, я сказал! Все бери!
   — Я не понимаю…
   — Плохо мне, малыш. Мало ли что со мной случится? Пусть у тебя побудут, так вернее.
   — Вы мне это прекратите! — сердито воскликнул он. — Ничего с вами больше не случится, понятно? Кстати, я до сих пор не знаю, как к вам обращаться. Скрипач? Или, может, по фамилии?
   — Не заморачивайся, — сказал я. — Какой я, в жопу, Скрипач?
   И назвал ему свое имя.
   А потом я закрыл глаза…

87.

   Когда мимо проезжала машина патрульно-постовой службы, человек уже уплыл из реальности. Менты остановились, лениво вышли из УАЗа, разминая руки.
   — Ау, служивый, — дружелюбно обратились они к калеке. — Работаешь? А налоги заплачены?
   Тот смотрел на гигантских серых крыс, стоящих возле него на задних лапах; силился проснуться — и не мог.
   — Чего молчишь? Глухонемой?
   Ответа не было.
   — Может, контуженный?
   — Не, контуженные в кроватках лежат. Ну, ты! Кто позволил портить, это, как его… облик города-героя?
   — А пиджачок стильный.
   — Придуривается.
   — Берем, старшой?
   — Бери.
   И человек наконец очнулся.
   — Эй, эй, чего творишь! «Афганец», ё… Ё-о-о!
   — Ну ты, грязь!
   — А-а-а!..
   Когда в воздухе замелькали резиновые палки, он успел подумать: хорошо, что Даню отослал.
   Как это хорошо…

Книга вторая Путь домой

   Писатель сошелся с сорокапятилетней женщиной и начал писать страшные рассказы.
    А. П. Чехов

Повесть о милиции…

   Никогда еще ни один из особняков на Чистопрудном бульваре — из тех, что в районе Архангельского переулка, — не привлекал к себе такого внимания. Впрочем, миг его оглушительной славы длился всего лишь час, не больше, и началось действие в одиннадцать утра.
   Нынешнего утра.
   Сначала на вышеупомянутый дом обрушилась милиция, вернее сказать, московский ЗООП, — Зональное объединение по борьбе с организованной преступностью. Из автобуса рассыпались СОБРовцы, оцепили подходы к объекту. Под охраной нескольких бойцов в здание вошла оперативно-следственная группа: следователь из городской прокуратуры, следователь простой, оперативники, эксперты. К ним присоединился еще один человек, тоже в штатском, державшийся словно бы в стороне. Этот последний сам ни во что не вмешивался, однако его постоянно дергали: мол, товарищ полковник, вы только взгляните, мол, а как вам это, Андрей Робертович?
   Человек, поименованный Андреем Робертовичем, исполнял обязанности «точеного», что на причудливом милицейском языке означало не просто главный, не просто руководитель операции, а тот, кто является инициатором всего действа. Так что личное его присутствие было совершенно не обязательным, хватило бы и «подсидельника»… однако ж — примчался вместе со своей стаей.
   Внешностью товарищ полковник обладал незаурядной, учитывая его должность. Ему бы в кунсткамере под стеклом стоять или в кино играть обиженных жизнью. Большая грушевидная голова, посаженная хвостиком вниз, хлипкое тело, короткие ножки, — все вместе делали его похожим на гриб. И если по молодости гриб был крепеньким, ладненьким, то сейчас слегка потрухлявел, перекосился и, вероятно, зачервивел… Впрочем, никто из коллег и подчиненных не позволял себе сомнительные шутки или усмешки в кулак. Во-первых, Андрей Робертович Дыров служил не в московском ЗООПе, а в Главке (ГООПе), где возглавлял отдел по особо опасным преступлениям. А еще он был известен, как завзятый театрал и высокой пробы интеллигент. Например, подставив кого-нибудь из товарищей, а потом добившись, чтобы того не увольняли по статье за профнепригодность (и получив за это уверения в вечной благодарности), он изрекал что-нибудь вроде:
   — Еще Антон Палыч подметил: кто не может взять лаской, тот не возьмет и строгостью.
   Или, опустив очередного фигуранта на шхеры, он цитировал того же автора:
   — Говорят, что в конце концов правда восторжествует. Но это неправда…
   Любил товарищ полковник Чехова. И то ли за любовь к цитатам, то ли за драматические постановки в коридорах своей конторы — с участием ничего не подозревающих сослуживцев, — он заработал погоняло Драматург…

* * *

   …Спустя каких-то десять минут полковник Дыров выбрался наружу, на свежий воздух, махнув рукой: дальше сами, мужики, сами!
   Его покачивало. От увиденного глаза были на лбу. Богатейший опыт по части всяких мерзостей неожиданно дал сбой, ибо то, что обнаружилось внутри особняка, выходило за разумные пределы.
   Черт, подумал Дыров, всем служба хороша, но только не такими выездами… Самодельный крематорий в подвале, а также этот их жуткий холодильник, стеллажи с банками, мешки с расчлененкой… не скоро такое забудется. А еще — залитый кровью госпиталь на втором этаже, рождающий массу чудовищных предположений…
   Ладно, если все-таки забыть все это — что мы имеем? Казалось бы, ничего такого уж особенного. Ну, трупы. Несколько раненых. Несколько единиц огнестрельного оружия. Следы перестрелки. Группа странных молодых людей, сильно подвинутых умом — то ли со страху, то ли еще на какой почве… Все перечисленное легко могло быть вытеснено на периферию сознания — кроме одного обстоятельства.
   Замороженный труп Ромки. В таком виде, что… нет, вот об этом лучше не думать. Профессиональный цинизм в данном случае отказывает совершенно.
   Рома Тугашев, племянник. Не то чтобы любимый, какие «любимые» при такой должности, но ведь сын сестры. Родственник. Да еще и коллега. Более того, один из своих людей в МУРе, сотрудник аналитического отдела, всегда готовый поделиться информацией… Жалко. Сестру тоже жалко…
   Полковник ЗООП Дыров Андрей Робертович залез в автомобиль и закурил.
   Привычка брала свое. Увиденное в особняке быстро отпускало разум; все эти тошнотворные находки более не казались ему чем-то из ряда вон выходящим. Всколыхнувшаяся муть послушно оседала на дне граненой ментовской души.
   Итак, пропавший племянник найден, пусть и в несколько попорченном виде…

* * *

   …Именно на фамилию «Тугашев» клюнул полковник Дыров — потому и приехал сюда лично. Двое суток от Ромы не было известий. Мобильник выключен. Сестра в истерике. И вот — из Басманной управы сообщают: некий попрошайка, задержанный рано поутру патрульно-постовой службой, твердит о каком-то убитом капитане милиции, требует встречи с Дыровым по прозвищу Драматург; а среди вещей этого чмо обнаружено служебное удостоверение Романа Тугашева…
   К счастью, в Москве знали Драматурга, пусть он и питерский выскочка. Нашлись люди в отделе милиции, позвонили. Дыров примчался в район, не позавтракав. И доброхоты не обманули (не забыть их отблагодарить!), сведения были точны. Калека-попрошайка со звучной фамилией Саврасов, правда, оказался малость не в себе. При задержании дрался с милиционерами (в машину, говорят, его втроем запихивали). Когда же драчуна посадили в одну из клеток «обезьянника» — вообще случилось ЧП. Завсегдатаи попытались поставить новенького на место, а у него была намотана на пузо хитрая штуковина, похожая на кистень, — всех ею в клетке положил. Менты вмешались, ворвались с дубинками, так он и им устроил танцы, пока не огреб по темечку… Короче, поговорил Дыров с этим юродивым. Слова из бедолаги лились, как из незакрытого крана, мало в них было смысла, но главное полковник понял: пришло время гнать волну, не теряя ни минуты.