Страница:
– Да. Минут двадцать – полчаса...
– Какие вы стихи ему читали?
– Где?
– Ну, когда увиделись вечером... Он же пригласил вас, чтобы вы почитали ему стихи...
– Я ему прочел поэму «Цветы, растущие в землю».
– А еще что вы ему читали?
– Несколько стихов из последнего цикла...
– Во что он был одет?
– Он? Как во что?
– Он был в пиджаке или нет? Если в рубашке, то какого цвета?..
– Вот этого я не помню.
– Не может быть, господин Шевц, не может быть. Всему верил, а этому поверить не могу... Поэт, который не помнит такой пустяковой подробности... Давайте я буду вам помогать... На нем был черный костюм?
– Не-ет... Тогда ведь было жарко...
– Он был без пиджака, в белой рубашке?
– Нет... Кажется, в какой-то цветной...
– Сейчас, минуту... – Берг отошел к сейфу, достал показания Урсулы и прочитал то место, где она описывала, во что был одет Кочев: «Легкий серый костюм, который переливается на солнце, и в белой рубашке с дырочками».
– Но пиджак на нем был?
– Нет. Нет, он был без пиджака, в цветной рубашке...
– Вы готовы подтвердить это под присягой?
– Я лучше скажу, что я не помню, во что он был одет.
– Хорошо. Откуда он доставал деньги?
– Деньги? Из заднего кармана брюк.
– А брюки какого цвета?
– Не помню. Кажется, темные... Ночью все кажется темным...
– А сколько стихов из вашего последнего цикла вы прочитали Кочеву?
– Там всего восемь стихов.
– Сколько это страниц?
– Двенадцать...
– Как, по-вашему, он разбирается в поэзии?
– Да. Что да, то да. Он понимает поэзию.
– Он разбирал ваши стихи?
– Да. И делал это интересно. Очень интересно. Поэтому я и развесил уши. Поэтому я и стал заглядывать ему в глаза, до той минуты, пока он не начал меня вербовать...
– Хорошо. Спасибо. У меня остался к вам последний вопрос, Иоганн Шевц...
– Пожалуйста, господин прокурор...
– Вы состоите членом какой-либо партии?
– Я?! А что? Нет, не состою.
– Какой партии вы симпатизируете?
– Партии поэтов...
– Прекрасный ответ. Ну а теперь ответьте мне: зачем вы лжете?
– Кто? Я? Я вам не лгу.
– Все, что вы мне сказали, правда?
– Да. Все это правда.
– Тогда я сейчас включу магнитофон, и вы мне прочитаете вашу поэму, а потом последний цикл, а после этого я их разберу... Страница – это две минуты времени, Шевц... Итого вы читали Кочеву ваши стихи в течение сорока четырех минут. И он, как вы говорили, неплохо разбирал вашу поэзию... Тоже минут двадцать. Потом он вас «вербовал» в течение десяти минут, как минимум... Итого вы с ним провели час двадцать четыре минуты. А от метро до кабачка «Кругдорф» десять минут езды или тридцать минут ходу. Значит, если вы встретились у метро в одиннадцать часов и вы настаиваете на том, что это было именно в одиннадцать, то как Кочев мог оказаться в «Кругдорфе» в одиннадцать тридцать, причем добирался он туда пешком?
...Наблюдение, пущенное за Иоганном Шевцом, принесло то, что и ожидал Берг: сначала поэт ринулся на квартиру местного руководителя НДП, а после позвонил по телефону к человеку, который встретился с ним на Сименштадте, а оттуда, после беседы с поэтом, поехал к Айсману.
...Человек этот был Вальтер, связник Айсмана по НДП.
4
СХВАТКА
1
2
– Какие вы стихи ему читали?
– Где?
– Ну, когда увиделись вечером... Он же пригласил вас, чтобы вы почитали ему стихи...
– Я ему прочел поэму «Цветы, растущие в землю».
– А еще что вы ему читали?
– Несколько стихов из последнего цикла...
– Во что он был одет?
– Он? Как во что?
– Он был в пиджаке или нет? Если в рубашке, то какого цвета?..
– Вот этого я не помню.
– Не может быть, господин Шевц, не может быть. Всему верил, а этому поверить не могу... Поэт, который не помнит такой пустяковой подробности... Давайте я буду вам помогать... На нем был черный костюм?
– Не-ет... Тогда ведь было жарко...
– Он был без пиджака, в белой рубашке?
– Нет... Кажется, в какой-то цветной...
– Сейчас, минуту... – Берг отошел к сейфу, достал показания Урсулы и прочитал то место, где она описывала, во что был одет Кочев: «Легкий серый костюм, который переливается на солнце, и в белой рубашке с дырочками».
– Но пиджак на нем был?
– Нет. Нет, он был без пиджака, в цветной рубашке...
– Вы готовы подтвердить это под присягой?
– Я лучше скажу, что я не помню, во что он был одет.
– Хорошо. Откуда он доставал деньги?
– Деньги? Из заднего кармана брюк.
– А брюки какого цвета?
– Не помню. Кажется, темные... Ночью все кажется темным...
– А сколько стихов из вашего последнего цикла вы прочитали Кочеву?
– Там всего восемь стихов.
– Сколько это страниц?
– Двенадцать...
– Как, по-вашему, он разбирается в поэзии?
– Да. Что да, то да. Он понимает поэзию.
– Он разбирал ваши стихи?
– Да. И делал это интересно. Очень интересно. Поэтому я и развесил уши. Поэтому я и стал заглядывать ему в глаза, до той минуты, пока он не начал меня вербовать...
– Хорошо. Спасибо. У меня остался к вам последний вопрос, Иоганн Шевц...
– Пожалуйста, господин прокурор...
– Вы состоите членом какой-либо партии?
– Я?! А что? Нет, не состою.
– Какой партии вы симпатизируете?
– Партии поэтов...
– Прекрасный ответ. Ну а теперь ответьте мне: зачем вы лжете?
– Кто? Я? Я вам не лгу.
– Все, что вы мне сказали, правда?
– Да. Все это правда.
– Тогда я сейчас включу магнитофон, и вы мне прочитаете вашу поэму, а потом последний цикл, а после этого я их разберу... Страница – это две минуты времени, Шевц... Итого вы читали Кочеву ваши стихи в течение сорока четырех минут. И он, как вы говорили, неплохо разбирал вашу поэзию... Тоже минут двадцать. Потом он вас «вербовал» в течение десяти минут, как минимум... Итого вы с ним провели час двадцать четыре минуты. А от метро до кабачка «Кругдорф» десять минут езды или тридцать минут ходу. Значит, если вы встретились у метро в одиннадцать часов и вы настаиваете на том, что это было именно в одиннадцать, то как Кочев мог оказаться в «Кругдорфе» в одиннадцать тридцать, причем добирался он туда пешком?
...Наблюдение, пущенное за Иоганном Шевцом, принесло то, что и ожидал Берг: сначала поэт ринулся на квартиру местного руководителя НДП, а после позвонил по телефону к человеку, который встретился с ним на Сименштадте, а оттуда, после беседы с поэтом, поехал к Айсману.
...Человек этот был Вальтер, связник Айсмана по НДП.
4
– Господин Ауфборн, вы утверждаете, что находились в кабинете редактора Ленца, когда к нему пришел помощник Люса и передал пленку?
– Да.
– Как представился посланец Люса?
– Он просто сказал: «Редактор Ленц, мой босс хочет предложить вам сенсационный материал, а мне за то, что я его принес, следует к уплате тысяча марок». – «Что за материал?» – «О том болгарине, который дал деру». – «Пойдемте в наш кинозал...» – сказал Ленц.
– Вы не видели, как Ленц платил человеку Люса деньги?
– Нет.
– Как его звали?
– Он не назвался. Просто сказал: «Я от Люса».
– Вы говорили, он представился помощником Люса?
– Нет, это неверно. Это я так понял его... Вообще-то, он сказал: «Я от Люса».
– Опишите его.
– Очень неприметная внешность. Я еще удивился, что в кино существуют такие неприметные люди. Шатен, небольшого роста, в коричневом костюме...
– В какое это было время?
– Часов в двенадцать или около этого.
– То есть во время обеденного перерыва?
– В редакции не очень-то соблюдается обеденный перерыв. Все время горячка.
– Вот я тоже не соблюдал обеденных перерывов и нажил себе язву двенадцатиперстной кишки...
– У меня была язва до фронта... На фронте все зарубцевалось.
– Вы на каком фронте воевали?
– Я был все время на севере. Помогали финнам, потом был в Норвегии.
– Вы проходили денацификацию?
– Да. У англичан. Сразу после войны меня сунули в лагерь только за то, что наша часть была приписана к СС. А я и в глаза-то не видел этих палачей... Неужели я виноват в том, что на горнолыжников напяливали черную форму?
– Сколько времени вы провели в лагере?
– Семь месяцев.
– К суду вас потом привлекали?
– Тогда всех привлекали к суду.
– Я понимаю... Всех привлекали, почти всех... Но вас, именно вас, привлекали?
– Да.
– Вы были осуждены?
– Осужден?! Я был оклеветан!
– На сколько лет вас оклеветали?
– На пять лет.
– За что?
– Они, видите ли, обвинили нас в том, что мы сожгли какую-то партизанскую деревню в Норвегии. А мы не сжигали никакой деревни. Там убили трех наших ребят и вели по нас стрельбу с крыш. Мы, естественно, отвечали тем же...
– Как давно вы работаете у Ленца?
– С тысяча девятьсот сорок седьмого года.
– То есть сразу же после освобождения из тюрьмы?
– Да.
– Вы сидели в одной камере с Ленцем?
– Да.
– И сразу же начали вести отдел спортивных новостей?
– Да. К черту политику! Только секунды и минуты... Я даже перестал заниматься предсказанием чемпионов, хватит! Все наши беды оттого, что мы не знаем, на кого и когда ставить...
– Ставьте на... – Берг осекся и вздохнул. – Ладно... Бог с ними, с предсказаниями. Кто еще был в кабинете Ленца, когда пришел помощник Люса?
– Нет, не помощник Люса, а человек от Люса.
– Да, да, я понял и записал это ваше уточнение. Когда в кабинет Ленца вошел Диль?
– Кажется, к концу нашей беседы.
– Что он мог слышать из разговора?
– Наверное, лишь заключительную часть...
– Господин Диль, что вам известно о посещении редактора Ленца человеком от Люса?
– Почти ничего, господин прокурор. Редактор Ленц, одеваясь, сказал Ауфборну, что он надеется через час вернуться. «Мы быстро посмотрим этот материал, – сказал он, – и вернемся. Игра стоит свеч».
– В каких частях вы служили, господин Диль?
– Я не воевал. Я работал в тылу.
– После войны вы привлекались к ответственности?
– Вы меня вызвали в качестве свидетеля по делу Люса. Какое отношение ваш вопрос имеет к этому делу?
– Словом, вам бы не хотелось отвечать на этот вопрос – я верно вас понял?
– Да.
– Благодарю вас, у меня к вам больше ничего нет. Одно только уточнение: человек Люса был невзрачен собою, шатен, в коричневом костюме? – откровенно посмеиваясь, спросил Берг. – Вас, видимо, удивила его внешность: человек из кино, а такой ординарный... Не так ли?
– Вы правы, господин прокурор, в его внешности не было ничего приметного.
– Да уж конечно, если б там было что-нибудь заметное, вы бы не могли этого не отметить для себя: все-таки восемь лет работы в полиции у нацистов – это большой срок...
– Я протестую, господин прокурор! Я работал не в полиции нацистов, а в полиции Германии. Вы тоже работали, пользуясь вашей терминологией, в органах юстиции у гитлеровцев.
– Между прочим, вы совершенно правы. Да, господин Диль, я действительно работал в органах юстиции при гитлеровцах, и даже то, что вы карали, а я пытался защищать, – даже это не успокаивает мою совесть: ведь я работал у гитлеровцев, господин Диль.
– Редактор Ленц, я допросил ваших свидетелей. Они дали вполне убедительные показания. Прежде чем мы приступим к следственному эксперименту, я бы хотел вернуться к вопросу о публикации в вашей газете интервью с болгарином.
– Теперь, когда, кажется, все становится на свои места и все поняли, что я пал жертвой провокации, я вам отвечу. После того как помощник Люса прокрутил мне материал и я уплатил ему деньги, он передал мне интервью с болгарином.
– И фотографию Кочева он тоже передал вам?
– Да.
– Как вы объясните тот факт, что он вам дал фотографию не из отснятого Люсом материала, а с паспорта Кочева?
– Вы убеждены, что мы напечатали фото Кочева с его паспорта?
– Так утверждают болгары.
– Я не могу, конечно, опротестовывать заявление болгар... Они это официально утверждают?
– Вполне.
– Естественно, я не могу их опротестовывать... Вероятно, вызвав на допрос помощника Люса, вы сможете задать ему этот вопрос и потребовать мотивированного ответа.
– Вы правы. Прошу вас ответить мне: согласны ли вы встретиться с помощником Люса?
– Конечно.
– Тогда я попрошу вас пройти в соседний кабинет.
Они перешли в большой зал, где была собрана вся группа Люса: ассистенты, помощники, звукооператор со своей командой, помощники продюсера, шоферы, обслуживавшие «лихтвагены» и «тонвагены», привлеченные статисты. Сам Люс сидел поодаль, на отдельном стуле, а за ним стоял полицейский.
– Пожалуйста, укажите мне, господин Ленц, человека, передавшего вам за тысячу марок материал, отснятый Люсом.
Ленц попросил:
– Включите, если можно, верхний свет, тут довольно темно.
Берг неторопливо подошел к двери и повернул выключатель. Дрогнув голубым, беззащитным поначалу светом, мертвенно засветились большие плафоны.
«Почему этот покойницкий свет называют дневным? – подумал Берг. – Какая глупость! Это все реклама...»
– Так лучше? – спросил он Ленца.
– Да, благодарю вас.
Ленц дважды очень внимательно оглядел собравшихся здесь людей и сказал:
– Простите, господин прокурор, но здесь того человека нет.
– Продюсер Шварцман, – обратился прокурор к маленькому человеку, то и дело утиравшему со лба пот, – кто из вашей группы не явился?
– Здесь все наши люди. Все, без исключения. Даже те, кого мы привлекали на суточные договоры.
Прокурор обернулся к Ленцу и вопросительно посмотрел на него.
– Нет, – повторил Ленц, – здесь нет человека, назвавшего себя помощником режиссера Люса.
– Вы не звонили Люсу после того, как его помощник продал вам материал?
– Зачем?
– Ну, для проверки, страховки, что ли...
– Страховкой занимаются банки, господин прокурор, мое дело – газета.
– А если, как это сейчас выясняется, у вас был проходимец, провокатор?
– Я могу только сожалеть об этом... Я хочу принести свои извинения режиссеру Люсу и посоветовать его продюсеру тщательнее хранить отснятый материал... Мы, газетчики, умеем хранить наши тайны.
– Продюсер Шварцман, кто у вас имеет доступ к отснятому материалу?
– Я хочу ответить редактору Ленцу, – сказал продюсер, – мы тоже умеем хранить наши тайны. Вы воспользовались краденым товаром, Ленц... Вы поступили как перекупщик краденого... Отснятый материал хранится в нашем сейфе, и доступ к этому материалу имеем только я и режиссер Люс. – Он достал из кармана ключ и показал его прокурору. – Вот этот ключ, и еще один такой сделан для Люса. И все. Больше никто не мог получить материал, кроме нас! Никакой мифический помощник не мог получить этого материала.
– Значит, вы хотите сказать, – спросил Берг, – что лишь вы и Люс могли продать материал Ленцу?
– Да. Пусть он обвинит в этом нас, а не мифического помощника. Пусть он обвинит в этом меня. Я посмотрю, что из этого получится!
– Я должен защитить редактора Ленца, – откровенно зевнув, сказал Берг, – извините, господа, я сегодня почти не спал. Мы проводили экспертизу в ателье... Вот заключение экспертов, – он протянул листки бумаги Шварцману, – здесь акт обследования вашего сейфа. Он был вскрыт, ваш сейф. Он был вскрыт дважды. Один раз, вероятно, когда брали материал Люса для копировки, а второй раз, когда этот материал положили обратно. К сожалению, нам не удалось узнать, когда это случилось. Экспертиза, которую я проверил с пленкой, дала мне, правда, несколько иные данные... Но сейчас не время об этом...
– Какие-то провокаторы, – воскликнул Ленц, – хотят сталкивать лбами немцев, придерживающихся разных политических взглядов! Мой дорогой Люс, я прошу у вас прощения! Я готов понести ответственность за излишнюю доверчивость! Это для меня хороший урок на будущее... Страшно, конечно, в каждом видеть провокатора или врага, но если нас...
– Хорошо, – перебил его Берг, – это все для прессы, господин Ленц. Вы свободны.
Через два часа после того как Берг закончил эту комедию, он получил сообщение: Кочев запросил политическое убежище в Южно-Африканской Республике. В пространной статье, опубликованной в Иоганнесбурге, он писал: «Моя мать поймет меня и простит. Мои друзья, которые ведут в Софии, Праге, Будапеште, Белграде и Москве неравный, но благородный бой с тиранией, простят меня и поймут. Я знал, что КГБ повсюду имеет свою агентуру и они легко могли похитить меня из Западного Берлина, – именно поэтому я запросил убежища здесь, в ЮАР. Я не буду вести никакой борьбы против режима. Пока что я буду отдыхать и думать, как мне найти самого себя в свободном мире. О том, к какому решению я приду, я сообщу через печать».
– Да.
– Как представился посланец Люса?
– Он просто сказал: «Редактор Ленц, мой босс хочет предложить вам сенсационный материал, а мне за то, что я его принес, следует к уплате тысяча марок». – «Что за материал?» – «О том болгарине, который дал деру». – «Пойдемте в наш кинозал...» – сказал Ленц.
– Вы не видели, как Ленц платил человеку Люса деньги?
– Нет.
– Как его звали?
– Он не назвался. Просто сказал: «Я от Люса».
– Вы говорили, он представился помощником Люса?
– Нет, это неверно. Это я так понял его... Вообще-то, он сказал: «Я от Люса».
– Опишите его.
– Очень неприметная внешность. Я еще удивился, что в кино существуют такие неприметные люди. Шатен, небольшого роста, в коричневом костюме...
– В какое это было время?
– Часов в двенадцать или около этого.
– То есть во время обеденного перерыва?
– В редакции не очень-то соблюдается обеденный перерыв. Все время горячка.
– Вот я тоже не соблюдал обеденных перерывов и нажил себе язву двенадцатиперстной кишки...
– У меня была язва до фронта... На фронте все зарубцевалось.
– Вы на каком фронте воевали?
– Я был все время на севере. Помогали финнам, потом был в Норвегии.
– Вы проходили денацификацию?
– Да. У англичан. Сразу после войны меня сунули в лагерь только за то, что наша часть была приписана к СС. А я и в глаза-то не видел этих палачей... Неужели я виноват в том, что на горнолыжников напяливали черную форму?
– Сколько времени вы провели в лагере?
– Семь месяцев.
– К суду вас потом привлекали?
– Тогда всех привлекали к суду.
– Я понимаю... Всех привлекали, почти всех... Но вас, именно вас, привлекали?
– Да.
– Вы были осуждены?
– Осужден?! Я был оклеветан!
– На сколько лет вас оклеветали?
– На пять лет.
– За что?
– Они, видите ли, обвинили нас в том, что мы сожгли какую-то партизанскую деревню в Норвегии. А мы не сжигали никакой деревни. Там убили трех наших ребят и вели по нас стрельбу с крыш. Мы, естественно, отвечали тем же...
– Как давно вы работаете у Ленца?
– С тысяча девятьсот сорок седьмого года.
– То есть сразу же после освобождения из тюрьмы?
– Да.
– Вы сидели в одной камере с Ленцем?
– Да.
– И сразу же начали вести отдел спортивных новостей?
– Да. К черту политику! Только секунды и минуты... Я даже перестал заниматься предсказанием чемпионов, хватит! Все наши беды оттого, что мы не знаем, на кого и когда ставить...
– Ставьте на... – Берг осекся и вздохнул. – Ладно... Бог с ними, с предсказаниями. Кто еще был в кабинете Ленца, когда пришел помощник Люса?
– Нет, не помощник Люса, а человек от Люса.
– Да, да, я понял и записал это ваше уточнение. Когда в кабинет Ленца вошел Диль?
– Кажется, к концу нашей беседы.
– Что он мог слышать из разговора?
– Наверное, лишь заключительную часть...
– Господин Диль, что вам известно о посещении редактора Ленца человеком от Люса?
– Почти ничего, господин прокурор. Редактор Ленц, одеваясь, сказал Ауфборну, что он надеется через час вернуться. «Мы быстро посмотрим этот материал, – сказал он, – и вернемся. Игра стоит свеч».
– В каких частях вы служили, господин Диль?
– Я не воевал. Я работал в тылу.
– После войны вы привлекались к ответственности?
– Вы меня вызвали в качестве свидетеля по делу Люса. Какое отношение ваш вопрос имеет к этому делу?
– Словом, вам бы не хотелось отвечать на этот вопрос – я верно вас понял?
– Да.
– Благодарю вас, у меня к вам больше ничего нет. Одно только уточнение: человек Люса был невзрачен собою, шатен, в коричневом костюме? – откровенно посмеиваясь, спросил Берг. – Вас, видимо, удивила его внешность: человек из кино, а такой ординарный... Не так ли?
– Вы правы, господин прокурор, в его внешности не было ничего приметного.
– Да уж конечно, если б там было что-нибудь заметное, вы бы не могли этого не отметить для себя: все-таки восемь лет работы в полиции у нацистов – это большой срок...
– Я протестую, господин прокурор! Я работал не в полиции нацистов, а в полиции Германии. Вы тоже работали, пользуясь вашей терминологией, в органах юстиции у гитлеровцев.
– Между прочим, вы совершенно правы. Да, господин Диль, я действительно работал в органах юстиции при гитлеровцах, и даже то, что вы карали, а я пытался защищать, – даже это не успокаивает мою совесть: ведь я работал у гитлеровцев, господин Диль.
– Редактор Ленц, я допросил ваших свидетелей. Они дали вполне убедительные показания. Прежде чем мы приступим к следственному эксперименту, я бы хотел вернуться к вопросу о публикации в вашей газете интервью с болгарином.
– Теперь, когда, кажется, все становится на свои места и все поняли, что я пал жертвой провокации, я вам отвечу. После того как помощник Люса прокрутил мне материал и я уплатил ему деньги, он передал мне интервью с болгарином.
– И фотографию Кочева он тоже передал вам?
– Да.
– Как вы объясните тот факт, что он вам дал фотографию не из отснятого Люсом материала, а с паспорта Кочева?
– Вы убеждены, что мы напечатали фото Кочева с его паспорта?
– Так утверждают болгары.
– Я не могу, конечно, опротестовывать заявление болгар... Они это официально утверждают?
– Вполне.
– Естественно, я не могу их опротестовывать... Вероятно, вызвав на допрос помощника Люса, вы сможете задать ему этот вопрос и потребовать мотивированного ответа.
– Вы правы. Прошу вас ответить мне: согласны ли вы встретиться с помощником Люса?
– Конечно.
– Тогда я попрошу вас пройти в соседний кабинет.
Они перешли в большой зал, где была собрана вся группа Люса: ассистенты, помощники, звукооператор со своей командой, помощники продюсера, шоферы, обслуживавшие «лихтвагены» и «тонвагены», привлеченные статисты. Сам Люс сидел поодаль, на отдельном стуле, а за ним стоял полицейский.
– Пожалуйста, укажите мне, господин Ленц, человека, передавшего вам за тысячу марок материал, отснятый Люсом.
Ленц попросил:
– Включите, если можно, верхний свет, тут довольно темно.
Берг неторопливо подошел к двери и повернул выключатель. Дрогнув голубым, беззащитным поначалу светом, мертвенно засветились большие плафоны.
«Почему этот покойницкий свет называют дневным? – подумал Берг. – Какая глупость! Это все реклама...»
– Так лучше? – спросил он Ленца.
– Да, благодарю вас.
Ленц дважды очень внимательно оглядел собравшихся здесь людей и сказал:
– Простите, господин прокурор, но здесь того человека нет.
– Продюсер Шварцман, – обратился прокурор к маленькому человеку, то и дело утиравшему со лба пот, – кто из вашей группы не явился?
– Здесь все наши люди. Все, без исключения. Даже те, кого мы привлекали на суточные договоры.
Прокурор обернулся к Ленцу и вопросительно посмотрел на него.
– Нет, – повторил Ленц, – здесь нет человека, назвавшего себя помощником режиссера Люса.
– Вы не звонили Люсу после того, как его помощник продал вам материал?
– Зачем?
– Ну, для проверки, страховки, что ли...
– Страховкой занимаются банки, господин прокурор, мое дело – газета.
– А если, как это сейчас выясняется, у вас был проходимец, провокатор?
– Я могу только сожалеть об этом... Я хочу принести свои извинения режиссеру Люсу и посоветовать его продюсеру тщательнее хранить отснятый материал... Мы, газетчики, умеем хранить наши тайны.
– Продюсер Шварцман, кто у вас имеет доступ к отснятому материалу?
– Я хочу ответить редактору Ленцу, – сказал продюсер, – мы тоже умеем хранить наши тайны. Вы воспользовались краденым товаром, Ленц... Вы поступили как перекупщик краденого... Отснятый материал хранится в нашем сейфе, и доступ к этому материалу имеем только я и режиссер Люс. – Он достал из кармана ключ и показал его прокурору. – Вот этот ключ, и еще один такой сделан для Люса. И все. Больше никто не мог получить материал, кроме нас! Никакой мифический помощник не мог получить этого материала.
– Значит, вы хотите сказать, – спросил Берг, – что лишь вы и Люс могли продать материал Ленцу?
– Да. Пусть он обвинит в этом нас, а не мифического помощника. Пусть он обвинит в этом меня. Я посмотрю, что из этого получится!
– Я должен защитить редактора Ленца, – откровенно зевнув, сказал Берг, – извините, господа, я сегодня почти не спал. Мы проводили экспертизу в ателье... Вот заключение экспертов, – он протянул листки бумаги Шварцману, – здесь акт обследования вашего сейфа. Он был вскрыт, ваш сейф. Он был вскрыт дважды. Один раз, вероятно, когда брали материал Люса для копировки, а второй раз, когда этот материал положили обратно. К сожалению, нам не удалось узнать, когда это случилось. Экспертиза, которую я проверил с пленкой, дала мне, правда, несколько иные данные... Но сейчас не время об этом...
– Какие-то провокаторы, – воскликнул Ленц, – хотят сталкивать лбами немцев, придерживающихся разных политических взглядов! Мой дорогой Люс, я прошу у вас прощения! Я готов понести ответственность за излишнюю доверчивость! Это для меня хороший урок на будущее... Страшно, конечно, в каждом видеть провокатора или врага, но если нас...
– Хорошо, – перебил его Берг, – это все для прессы, господин Ленц. Вы свободны.
Через два часа после того как Берг закончил эту комедию, он получил сообщение: Кочев запросил политическое убежище в Южно-Африканской Республике. В пространной статье, опубликованной в Иоганнесбурге, он писал: «Моя мать поймет меня и простит. Мои друзья, которые ведут в Софии, Праге, Будапеште, Белграде и Москве неравный, но благородный бой с тиранией, простят меня и поймут. Я знал, что КГБ повсюду имеет свою агентуру и они легко могли похитить меня из Западного Берлина, – именно поэтому я запросил убежища здесь, в ЮАР. Я не буду вести никакой борьбы против режима. Пока что я буду отдыхать и думать, как мне найти самого себя в свободном мире. О том, к какому решению я приду, я сообщу через печать».
СХВАТКА
1
Кройцман прибыл в Гамбург поздним вечером. Сразу же с вокзала он поехал в дом к адвокату Енеке, который обычно по пятницам собирал у себя близких друзей на «сеансы продления молодости». Приезжали выпускники Боннского университета: «студенты» располагались в баре, а жены студентов, одна из которых, фрау Никельбаум, уже успела стать бабушкой в свои сорок лет, болтали наверху, в холле, где им были приготовлены кофе и мороженое.
Кройцман приехал к своему университетскому приятелю именно сегодня отнюдь не потому, что тот приглашал его к себе уже два года кряду.
– Зазнался, бурш, – говорил Енеке своим низким рокочущим басом по телефону, – это поразительно, как меняются люди, став членами кабинета министров! Кройцман, я презираю тебя! Более того, я тебя ненавижу! Если ты не приедешь ко мне на уик-энд, я обвиню тебя через прессу в высокомерии и зазнайстве!
– Хорошо, – ответил Кройцман, – я буду у тебя вечером. Краузе сегодня у тебя?
– Конечно! Даже если он засидится в газете, попозже он обязательно придет. Он тебе нужен?
– Нет. Мне нужны просто друзья, потому что я здорово устал со здешними стариками. А Блюменталь?
– Этот черт громит нас каждый вечер за то, что мы пассивны в борьбе с большевизмом и Тадденом. Конечно, придет. Жду. Имей в виду, я предупрежу Лорхен, и если ты не придешь...
– Не пугай меня, бурш. Я и так запуган до смерти.
Выпив с однокашниками грушевой водки, рассказав десяток историй о глупости боннской администрации – чем выше рангом руководитель, тем он более беспощаден в оценке ситуации и лидеров, – Кройцман поднялся наверх, поздравил фрау Никельбаум с рождением внука, поболтал с Лорхен и посетовал на занятость Гретты в институте косметики, где она проводит дни и ночи в своей лаборатории. «Хотя, быть может, это и верно, дети ценят работающих матерей... Не то чтобы работающих, а, скорее, отсутствующих в доме – кто спорит, что работа дома самая изнурительная! У тебя есть прислуга?» – «Бог мой, о чем ты говоришь?! Это невозможно. Я была вынуждена сама научиться водить машину – у Енеке идиосинкразия, а шофер просит пятьсот марок в месяц, это ведь невозможно! Раз в неделю ко мне приходит жена консьержа, а все остальное приходится вести самой – и сдачу белья, и прием покупок из бакалеи, и заказ на мойку окон, и вызов реставратора мебели – все сама!» – «А дети?» – «Остальное время – дети... Енеке со своим басом и идиосинкразией; приемы, бакалейщики, которые дерутся у моих дверей за право продавать телятину, и дети». – «Мне очень тебя жаль, Лорхен».
Потом Кройцман спустился вниз и, взяв кружку с пивом, подошел к Георгу Краузе, только что приехавшему из своей газеты.
– Георг, у меня к тебе дело...
– Я примерно догадываюсь, о чем ты говоришь...
– Шпрингер уже просил тебя вмешаться?
– У меня есть своя точка зрения на события.
– И ты ее никак не увязываешь с мнением шефа?
– Зачем? У нас есть курс – Германия, ее интересы, этому курсу я следую, а уж детали – это моя прерогатива. Разве ты находишься в ином положении, сидя в министерском кресле?
– Почти министерском, – улыбнулся Кройцман, – как правило, ни один из заместителей не становится министром. Выигрывает темная лошадь со стороны, но обязательно со своей новой программой, противоположной той, которой я должен был следовать, замещая моего министра.
– Ну, не надо со мной так говорить, Юрген... Не надо, а то я перестану тебе верить. Я ведь знаю, что ты член Наблюдательного совета у Дорнброка.
– По-моему, этих данных в прессе не было. Откуда тебе известно об этом?
– А зачем мне платят деньги? – спросил Краузе, пожав плечами.
Они закурили, молча рассматривая друг друга, будто впервые встретились... Наконец Кройцман спросил:
– Ты не помнишь, хотя бы в общих чертах, что вы даете о Берге?
Краузе достал из внутреннего кармана мятые гранки и сказал:
– Енеке предупредил, что ты интересовался, буду ли я сегодня. Пройди в другую комнату, там и почитаешь этот... фельетон о падении нравов в нашем мире.
Кройцман улыбнулся и вышел в соседнюю комнату – там был рабочий кабинет, а еще дальше – библиотека. Здесь, оставшись один, Кройцман разгладил мятые, еще влажные, пахнущие непередаваемым, прекрасным, единственным, типографским запахом гранки.
«Кому это на руку? – так начинался редакционный комментарий. – Когда с безответственными речами выступает кто-то из министерства здравоохранения, обещая победить рак в течение ближайших же месяцев, или министр Розенград клянется, что он повысит пенсию старикам старше семидесяти лет, мы не очень-то реагируем на это, потому что привыкли относиться к высказываниям наших „веселых“ министров с известной долей скептицизма. Однако мы с обостренным вниманием следим за всем, что касается основы основ нормальной жизнедеятельности демократического государства, – за соблюдением закона. Естественно, судья и прокурор, призванные охранять конституцию, это такие люди, к которым со снисхождением не отнесешься, – каждый человек так или иначе соприкасается с законом: и в счастье рождения, и в горечи смерти. Прокурор Берг известен общественному мнению как убежденный радикал: его позиция всегда отличалась аскетизмом, который кое-кто расценивал как проявление здоровой оппозиции практике наших судов и правовых институтов. Это личное дело прокурора Берга. Однако когда на пресс-конференции он повторяет пропагандистские утверждения, сфабрикованные на Востоке, – мы имеем в виду дело болгарского интеллектуала Кочева, попросившего право убежища у правительства ЮАР, – тогда следует всерьез задуматься над тем, чьи интересы отстаивает прокурор Берг в Федеративной Республике. Фридрих Дорнброк ждет официального подтверждения трагедии, а Берг посыпает солью раны отца, до сих пор отказываясь сказать, что произошло той ночью – самоубийство или же убийство его сына? Правосудие – это всегда кара и милосердие. Отсутствие одного из этих компонентов приводят к тоталитаризму. Прокурор Берг, с кем вы?!»
Кройцман быстро поднялся, глянул в бар и поманил Краузе пальцем.
– Этого печатать нельзя, – сказал он, когда они вернулись в библиотеку, – ни в коем случае!
Краузе посмотрел на часы:
– Через час мы начнем отправлять тираж по адресатам. А с чем ты не согласен? Почему?
– Возмутительный тон. Просто, я бы сказал, недопустимый. Ты же знаешь старика. После появления такой статьи ты развяжешь ему руки. Такие люди, как Берг, умеют звереть. Ты привык к нему как к доброму, покладистому старику, который мямлит, не торопится, многое знает, многое умеет, – многое, Георг, многое: он звезда первой величины... Но он умеет быть зверем. Иногда тихим, а иногда громким и всегда хитрым... Он был добр к нам – своим студентам, но он будет беспощаден к нам – своим врагам...
– Что ты предлагаешь?
– Сними этот материал.
– Этого я сделать не могу. У нас нет цензуры, чтобы сослаться на пустое место в газете.
– Какой-нибудь запасной материал есть?
– Я же не могу поставить на место комментария фотографию Сурейи в мыльной пене... Читатель привык: на этом месте мы всегда бьем кого-либо. Я не совсем понимаю, почему ты так печешься о Берге. Если смягчить удар по нему, тогда вся тяжесть падет на тебя...
– Верно. Но уж если вы решили ударить, то сделайте это тактично, уважительно по отношению к старику. Если хочешь, я помогу тебе накидать план твоего варианта комментария...
Георг снова посмотрел на часы, снял телефонную трубку, набрал номер и сказал:
– Зигфрид, это я... Попроси задержать на полчаса выпуск номера... Нет, нет, задержи вторую полосу, а все остальное пойдет без изменений.
– Он обернулся к Кройцману и сказал:
– Диктуй!
– Ну что ты, Георг... Я не могу тебе ничего диктовать... Я позволю себе пофантазировать – всего лишь...
– Юрген, нельзя так... Нельзя никому не верить. Если мы играем одну партию, то нельзя же обставлять свое возможное алиби, как в бульварном романе начала века. Союз сил предполагает откровенность. Я ведь прекрасно понимаю, ты приехал совсем не ради того, чтобы тискать Лорхен, а чтобы сделать то, что тебе важно сделать...
– Нам, – поправил его Кройцман. – Нам, Георг. Хорошо. Итак, я фантазирую... Ну не сердись. Я принял твои условия.
Краузе достал блокнот и приготовил ручку. Кройцман, расхаживая по кабинету, диктовал:
– «Первое поражение великого Берга». Начало пойдет? «Все мы восхищались якобинской страстностью прокурора Берга, когда он проводил свои известные процессы и всегда доказывал правду, выступая против зла. Однако дело Кочева, когда Берг арестовал людей, которых ему пришлось затем выпустить с извинениями, – симптом, и симптом очевидный. Мы не смеем ставить под сомнение высокую гражданскую порядочность Берга и его высокий профессионализм. Речь идет о другом. Больной человек, далеко перешагнувший пенсионный возраст, он идет на разных курсах с современностью, которая рождена новым временем, отличается новыми особенностями и входит в неразрешимое противоречие с тем временным периодом, когда сформировалось мировоззрение Берга. Да, старые киты уходят, и это тревожный симптом. Но кто придет на смену? Кто сможет карать зло и охранять добро так, как это умел делать тот же Берг всего десять лет тому назад? Увы, мы не можем сказать: „Назад, к прежнему Бергу!“ Мы вынуждены сказать: „Г-н министр юстиции! Где новые кадры? Где те люди, кому предстоит править страной, выполняя волю нации?“» Нет, «нацию» убери. Вместо «нации» поставь «народ». «Где молодая волна? Г-н министр юстиции, мы ни в чем не обвиняем вас, мы лишь задаем вам этот вопрос».
Краузе кончил записывать, задумчиво посмотрел на Кройцмана и сказал:
– Ты сейчас был великолепен, Юрген. Тебе следует поговорить со Шпрингером. Это будет удобно. Мы поедем к нему за город... Я это устрою...
Кройцман приехал к своему университетскому приятелю именно сегодня отнюдь не потому, что тот приглашал его к себе уже два года кряду.
– Зазнался, бурш, – говорил Енеке своим низким рокочущим басом по телефону, – это поразительно, как меняются люди, став членами кабинета министров! Кройцман, я презираю тебя! Более того, я тебя ненавижу! Если ты не приедешь ко мне на уик-энд, я обвиню тебя через прессу в высокомерии и зазнайстве!
– Хорошо, – ответил Кройцман, – я буду у тебя вечером. Краузе сегодня у тебя?
– Конечно! Даже если он засидится в газете, попозже он обязательно придет. Он тебе нужен?
– Нет. Мне нужны просто друзья, потому что я здорово устал со здешними стариками. А Блюменталь?
– Этот черт громит нас каждый вечер за то, что мы пассивны в борьбе с большевизмом и Тадденом. Конечно, придет. Жду. Имей в виду, я предупрежу Лорхен, и если ты не придешь...
– Не пугай меня, бурш. Я и так запуган до смерти.
Выпив с однокашниками грушевой водки, рассказав десяток историй о глупости боннской администрации – чем выше рангом руководитель, тем он более беспощаден в оценке ситуации и лидеров, – Кройцман поднялся наверх, поздравил фрау Никельбаум с рождением внука, поболтал с Лорхен и посетовал на занятость Гретты в институте косметики, где она проводит дни и ночи в своей лаборатории. «Хотя, быть может, это и верно, дети ценят работающих матерей... Не то чтобы работающих, а, скорее, отсутствующих в доме – кто спорит, что работа дома самая изнурительная! У тебя есть прислуга?» – «Бог мой, о чем ты говоришь?! Это невозможно. Я была вынуждена сама научиться водить машину – у Енеке идиосинкразия, а шофер просит пятьсот марок в месяц, это ведь невозможно! Раз в неделю ко мне приходит жена консьержа, а все остальное приходится вести самой – и сдачу белья, и прием покупок из бакалеи, и заказ на мойку окон, и вызов реставратора мебели – все сама!» – «А дети?» – «Остальное время – дети... Енеке со своим басом и идиосинкразией; приемы, бакалейщики, которые дерутся у моих дверей за право продавать телятину, и дети». – «Мне очень тебя жаль, Лорхен».
Потом Кройцман спустился вниз и, взяв кружку с пивом, подошел к Георгу Краузе, только что приехавшему из своей газеты.
– Георг, у меня к тебе дело...
– Я примерно догадываюсь, о чем ты говоришь...
– Шпрингер уже просил тебя вмешаться?
– У меня есть своя точка зрения на события.
– И ты ее никак не увязываешь с мнением шефа?
– Зачем? У нас есть курс – Германия, ее интересы, этому курсу я следую, а уж детали – это моя прерогатива. Разве ты находишься в ином положении, сидя в министерском кресле?
– Почти министерском, – улыбнулся Кройцман, – как правило, ни один из заместителей не становится министром. Выигрывает темная лошадь со стороны, но обязательно со своей новой программой, противоположной той, которой я должен был следовать, замещая моего министра.
– Ну, не надо со мной так говорить, Юрген... Не надо, а то я перестану тебе верить. Я ведь знаю, что ты член Наблюдательного совета у Дорнброка.
– По-моему, этих данных в прессе не было. Откуда тебе известно об этом?
– А зачем мне платят деньги? – спросил Краузе, пожав плечами.
Они закурили, молча рассматривая друг друга, будто впервые встретились... Наконец Кройцман спросил:
– Ты не помнишь, хотя бы в общих чертах, что вы даете о Берге?
Краузе достал из внутреннего кармана мятые гранки и сказал:
– Енеке предупредил, что ты интересовался, буду ли я сегодня. Пройди в другую комнату, там и почитаешь этот... фельетон о падении нравов в нашем мире.
Кройцман улыбнулся и вышел в соседнюю комнату – там был рабочий кабинет, а еще дальше – библиотека. Здесь, оставшись один, Кройцман разгладил мятые, еще влажные, пахнущие непередаваемым, прекрасным, единственным, типографским запахом гранки.
«Кому это на руку? – так начинался редакционный комментарий. – Когда с безответственными речами выступает кто-то из министерства здравоохранения, обещая победить рак в течение ближайших же месяцев, или министр Розенград клянется, что он повысит пенсию старикам старше семидесяти лет, мы не очень-то реагируем на это, потому что привыкли относиться к высказываниям наших „веселых“ министров с известной долей скептицизма. Однако мы с обостренным вниманием следим за всем, что касается основы основ нормальной жизнедеятельности демократического государства, – за соблюдением закона. Естественно, судья и прокурор, призванные охранять конституцию, это такие люди, к которым со снисхождением не отнесешься, – каждый человек так или иначе соприкасается с законом: и в счастье рождения, и в горечи смерти. Прокурор Берг известен общественному мнению как убежденный радикал: его позиция всегда отличалась аскетизмом, который кое-кто расценивал как проявление здоровой оппозиции практике наших судов и правовых институтов. Это личное дело прокурора Берга. Однако когда на пресс-конференции он повторяет пропагандистские утверждения, сфабрикованные на Востоке, – мы имеем в виду дело болгарского интеллектуала Кочева, попросившего право убежища у правительства ЮАР, – тогда следует всерьез задуматься над тем, чьи интересы отстаивает прокурор Берг в Федеративной Республике. Фридрих Дорнброк ждет официального подтверждения трагедии, а Берг посыпает солью раны отца, до сих пор отказываясь сказать, что произошло той ночью – самоубийство или же убийство его сына? Правосудие – это всегда кара и милосердие. Отсутствие одного из этих компонентов приводят к тоталитаризму. Прокурор Берг, с кем вы?!»
Кройцман быстро поднялся, глянул в бар и поманил Краузе пальцем.
– Этого печатать нельзя, – сказал он, когда они вернулись в библиотеку, – ни в коем случае!
Краузе посмотрел на часы:
– Через час мы начнем отправлять тираж по адресатам. А с чем ты не согласен? Почему?
– Возмутительный тон. Просто, я бы сказал, недопустимый. Ты же знаешь старика. После появления такой статьи ты развяжешь ему руки. Такие люди, как Берг, умеют звереть. Ты привык к нему как к доброму, покладистому старику, который мямлит, не торопится, многое знает, многое умеет, – многое, Георг, многое: он звезда первой величины... Но он умеет быть зверем. Иногда тихим, а иногда громким и всегда хитрым... Он был добр к нам – своим студентам, но он будет беспощаден к нам – своим врагам...
– Что ты предлагаешь?
– Сними этот материал.
– Этого я сделать не могу. У нас нет цензуры, чтобы сослаться на пустое место в газете.
– Какой-нибудь запасной материал есть?
– Я же не могу поставить на место комментария фотографию Сурейи в мыльной пене... Читатель привык: на этом месте мы всегда бьем кого-либо. Я не совсем понимаю, почему ты так печешься о Берге. Если смягчить удар по нему, тогда вся тяжесть падет на тебя...
– Верно. Но уж если вы решили ударить, то сделайте это тактично, уважительно по отношению к старику. Если хочешь, я помогу тебе накидать план твоего варианта комментария...
Георг снова посмотрел на часы, снял телефонную трубку, набрал номер и сказал:
– Зигфрид, это я... Попроси задержать на полчаса выпуск номера... Нет, нет, задержи вторую полосу, а все остальное пойдет без изменений.
– Он обернулся к Кройцману и сказал:
– Диктуй!
– Ну что ты, Георг... Я не могу тебе ничего диктовать... Я позволю себе пофантазировать – всего лишь...
– Юрген, нельзя так... Нельзя никому не верить. Если мы играем одну партию, то нельзя же обставлять свое возможное алиби, как в бульварном романе начала века. Союз сил предполагает откровенность. Я ведь прекрасно понимаю, ты приехал совсем не ради того, чтобы тискать Лорхен, а чтобы сделать то, что тебе важно сделать...
– Нам, – поправил его Кройцман. – Нам, Георг. Хорошо. Итак, я фантазирую... Ну не сердись. Я принял твои условия.
Краузе достал блокнот и приготовил ручку. Кройцман, расхаживая по кабинету, диктовал:
– «Первое поражение великого Берга». Начало пойдет? «Все мы восхищались якобинской страстностью прокурора Берга, когда он проводил свои известные процессы и всегда доказывал правду, выступая против зла. Однако дело Кочева, когда Берг арестовал людей, которых ему пришлось затем выпустить с извинениями, – симптом, и симптом очевидный. Мы не смеем ставить под сомнение высокую гражданскую порядочность Берга и его высокий профессионализм. Речь идет о другом. Больной человек, далеко перешагнувший пенсионный возраст, он идет на разных курсах с современностью, которая рождена новым временем, отличается новыми особенностями и входит в неразрешимое противоречие с тем временным периодом, когда сформировалось мировоззрение Берга. Да, старые киты уходят, и это тревожный симптом. Но кто придет на смену? Кто сможет карать зло и охранять добро так, как это умел делать тот же Берг всего десять лет тому назад? Увы, мы не можем сказать: „Назад, к прежнему Бергу!“ Мы вынуждены сказать: „Г-н министр юстиции! Где новые кадры? Где те люди, кому предстоит править страной, выполняя волю нации?“» Нет, «нацию» убери. Вместо «нации» поставь «народ». «Где молодая волна? Г-н министр юстиции, мы ни в чем не обвиняем вас, мы лишь задаем вам этот вопрос».
Краузе кончил записывать, задумчиво посмотрел на Кройцмана и сказал:
– Ты сейчас был великолепен, Юрген. Тебе следует поговорить со Шпрингером. Это будет удобно. Мы поедем к нему за город... Я это устрою...
2
Берг следил за тем, как Люс читал газеты. Когда режиссер отложил их, Берг сказал:
– Я не хотел беседовать с вами до той поры, пока вы не ознакомитесь с тем, что сейчас пишет пресса. Есть занятные новости. Вы отстали от событий, пока сидели в камере.
Он говорил негромко, очень весомо, словно вбивая гвозди. Он не боялся, что его сейчас запишут на пленку, потому что работал приемник.
Передавали концерт «поп-мьюзик».
– А теперь слушайте меня внимательно, Люс, потому что я буду продолжать с вами беседу, которую не смог закончить Ганс Дорнброк. Только сначала я вам немного порасскажу о нацизме – так, как я его воспринимаю. Ладно?
– Мне бы хотелось сначала съездить домой.
– Вы это сделаете позже, когда я покину этот кабинет.
– Неужели из-за шпрингеровских комментариев вы подадите в отставку?
– Именно. Если бы они хамили, как все остальные, я бы оскалился. Но эти ударили в поддых. Я лежу в больнице пять месяцев в году, а молодые прокуроры прозябают на второстепенных ролях, потому что старая перечница как-никак «звезда первой величины». Это написали умные люди, знающие меня... Хорошо написали, ничего не скажешь... Так вот, о нацизме. Как, по-вашему, что это такое?
– Это злодейство. Это концлагеря, вера в гениальность идиота, душегубки в Аушвице, – устало и заученно ответил Люс.
– Нацизм – это не только концлагерь и душегубка в Аушвице, – возразил Берг. – Это страшнее. Значительно страшнее, ибо нацизм убивает не только коммунистов, славян, евреев, священников, гомосексуалистов и цыган. Нацизм убивает всех людей, подвластных ему. Гитлер уничтожил миллионы Бетховенов, два миллиона Гёте и три миллиона Дюреров. Я расскажу вам, как они убили меня... Я тогда был адвокатом, я пытался защищать вместо того, чтобы обвинять. Я совершил с собой сделку, я сказал себе, что защита невиновных принесет больше пользы, чем попытка обвинения всеобщего, слепого, счастливого, фанатичного зла. В глубине души я чувствовал, что иду на сделку, но ведь человек... Словом, когда я должен был защищать в имперском народном суде одного красного... он был болен, он лежал в госпитале и давно отошел от борьбы, но его все равно вытащили в суд... Я написал защитную речь, лучшую в своей жизни, таких мне больше не написать... Председатель районного бюро адвокатов попросил меня зайти к нему и поинтересовался, зачем я взял на себя защиту врага нации. Я ответил, что не считаю моего подзащитного врагом нации и поэтому гражданский долг призывает меня встать на защиту справедливости. «Значит, вы не верите в справедливость фюрера и партии, противником которых он был?» Я должен был ответить, что я не верю в справедливость фюрера, но я не хотел садиться на скамью подсудимых вместе с моим подзащитным... Я промолчал. А председатель нашего бюро, он сейчас депутат парламента в Шлезвиг-Гольштейне, сказал мне: «Я не слышу вас, Берг. Вы не ответили на мой вопрос». Я сказал ему, что я верю в закон. «А чьими законами вы руководствуетесь? Законами фюрера и нации, которую ведет к победе партия национал-социалистов? Или вы руководствуетесь какими-то иными законами?» И я ответил: «Нет, конечно, я руководствуюсь законами нашего государства». – «В нашем государстве были веймарские законы. И кайзеровские! И буржуазно-еврейские! Так какими же законами вы руководствуетесь?» И я ответил: «Нашими. Именно это и предписывает мне стать на защиту невиновного». – «Ну что же... У нас никто не может запретить человеку поступать по законам совести. Я высказал вам свое мнение, Берг». И я выступил в суде, а прокурор и судья, посадив моего невиновного подзащитного, написали письмо в мое бюро... Там в зале сидел какой-то журналист... То ли русский, то ли французский, но из красных. И было общее собрание защитников, Люс, обратите на это внимание. Общее... И все эти защитники, в глубине души честные люди, проголосовали за то, чтобы лишить меня права работать в адвокатуре. Нет, меня не арестовали, что вы! Меня просто перевели на работу в архив. Архив городка Бад-Нойштадт... Большая деревня... А там снова устроили собрание и жители потребовали, чтобы меня убрали от них, потому что я защищал красного... Словом, я написал письмо в мое бюро, в котором я признал свою вину. Я написал, что не до конца понимал величие нашего правосудия, которое, в отличие от всех других, никогда не покарает невинного, ибо главный защитник немецкой нации – наш фюрер... Когда к нам пришли русские и американцы, и началась денацификация, и стали поначалу сажать в тюрьму наци, я отказался принимать участие в расследованиях. «Я сам был пассивным наблюдателем нацизма, значит, я был пособником. Найдите кого-нибудь другого». А американский капитан, из журналистов, сказал мне тогда хорошую фразу: «Нацизм – это шайка. А шайка живет по законам шайки: они уничтожают всех инакодействующих. Не приди мы, они бы передушили и инакодумающих. Назовите мне хотя бы одного человека из ваших, что отвечал бы самым высоким требованиям. Назовите мне имена борцов... Отдайте долг ушедшим и незащищенным, Берг, – сказал он мне тогда, – обвините живущих убийц». Я вам рассказал типичное о фашизме, самое в нем страшное. Это было повсеместно: в науке, театре, в литературе... А Аушвиц и Дахау?.. Ну что же... Это хотя бы логично: уничтожали врагов, тех, кто был сильнее меня и честнее. Потом мы с вами поговорим о новом нацизме... Он очень интересен, он хочет – вы это верно отметили – быть в белых рубашках и пока даже без портретов фюрера. Но он хочет того же, чего хочет нацизм прежний: он хочет единомыслия нации, он мечтает о конформизме. Идет борьба, Люс, подспудная, беспощадная, кровавая... Когда Шпрингер погубит своего конкурента в «Шпигеле», а какое-нибудь правительство в связи с «чрезвычайным положением» запретит все радикальные газеты и мы останемся один на один с официозом Шпрингера, – вот тогда вам будет поздно показывать зубы, Люс. Тогда вы будете обречены на гибель. А теперь перейдем к делу... Вы знаете, почему я вас арестовал?
– Я не хотел беседовать с вами до той поры, пока вы не ознакомитесь с тем, что сейчас пишет пресса. Есть занятные новости. Вы отстали от событий, пока сидели в камере.
Он говорил негромко, очень весомо, словно вбивая гвозди. Он не боялся, что его сейчас запишут на пленку, потому что работал приемник.
Передавали концерт «поп-мьюзик».
– А теперь слушайте меня внимательно, Люс, потому что я буду продолжать с вами беседу, которую не смог закончить Ганс Дорнброк. Только сначала я вам немного порасскажу о нацизме – так, как я его воспринимаю. Ладно?
– Мне бы хотелось сначала съездить домой.
– Вы это сделаете позже, когда я покину этот кабинет.
– Неужели из-за шпрингеровских комментариев вы подадите в отставку?
– Именно. Если бы они хамили, как все остальные, я бы оскалился. Но эти ударили в поддых. Я лежу в больнице пять месяцев в году, а молодые прокуроры прозябают на второстепенных ролях, потому что старая перечница как-никак «звезда первой величины». Это написали умные люди, знающие меня... Хорошо написали, ничего не скажешь... Так вот, о нацизме. Как, по-вашему, что это такое?
– Это злодейство. Это концлагеря, вера в гениальность идиота, душегубки в Аушвице, – устало и заученно ответил Люс.
– Нацизм – это не только концлагерь и душегубка в Аушвице, – возразил Берг. – Это страшнее. Значительно страшнее, ибо нацизм убивает не только коммунистов, славян, евреев, священников, гомосексуалистов и цыган. Нацизм убивает всех людей, подвластных ему. Гитлер уничтожил миллионы Бетховенов, два миллиона Гёте и три миллиона Дюреров. Я расскажу вам, как они убили меня... Я тогда был адвокатом, я пытался защищать вместо того, чтобы обвинять. Я совершил с собой сделку, я сказал себе, что защита невиновных принесет больше пользы, чем попытка обвинения всеобщего, слепого, счастливого, фанатичного зла. В глубине души я чувствовал, что иду на сделку, но ведь человек... Словом, когда я должен был защищать в имперском народном суде одного красного... он был болен, он лежал в госпитале и давно отошел от борьбы, но его все равно вытащили в суд... Я написал защитную речь, лучшую в своей жизни, таких мне больше не написать... Председатель районного бюро адвокатов попросил меня зайти к нему и поинтересовался, зачем я взял на себя защиту врага нации. Я ответил, что не считаю моего подзащитного врагом нации и поэтому гражданский долг призывает меня встать на защиту справедливости. «Значит, вы не верите в справедливость фюрера и партии, противником которых он был?» Я должен был ответить, что я не верю в справедливость фюрера, но я не хотел садиться на скамью подсудимых вместе с моим подзащитным... Я промолчал. А председатель нашего бюро, он сейчас депутат парламента в Шлезвиг-Гольштейне, сказал мне: «Я не слышу вас, Берг. Вы не ответили на мой вопрос». Я сказал ему, что я верю в закон. «А чьими законами вы руководствуетесь? Законами фюрера и нации, которую ведет к победе партия национал-социалистов? Или вы руководствуетесь какими-то иными законами?» И я ответил: «Нет, конечно, я руководствуюсь законами нашего государства». – «В нашем государстве были веймарские законы. И кайзеровские! И буржуазно-еврейские! Так какими же законами вы руководствуетесь?» И я ответил: «Нашими. Именно это и предписывает мне стать на защиту невиновного». – «Ну что же... У нас никто не может запретить человеку поступать по законам совести. Я высказал вам свое мнение, Берг». И я выступил в суде, а прокурор и судья, посадив моего невиновного подзащитного, написали письмо в мое бюро... Там в зале сидел какой-то журналист... То ли русский, то ли французский, но из красных. И было общее собрание защитников, Люс, обратите на это внимание. Общее... И все эти защитники, в глубине души честные люди, проголосовали за то, чтобы лишить меня права работать в адвокатуре. Нет, меня не арестовали, что вы! Меня просто перевели на работу в архив. Архив городка Бад-Нойштадт... Большая деревня... А там снова устроили собрание и жители потребовали, чтобы меня убрали от них, потому что я защищал красного... Словом, я написал письмо в мое бюро, в котором я признал свою вину. Я написал, что не до конца понимал величие нашего правосудия, которое, в отличие от всех других, никогда не покарает невинного, ибо главный защитник немецкой нации – наш фюрер... Когда к нам пришли русские и американцы, и началась денацификация, и стали поначалу сажать в тюрьму наци, я отказался принимать участие в расследованиях. «Я сам был пассивным наблюдателем нацизма, значит, я был пособником. Найдите кого-нибудь другого». А американский капитан, из журналистов, сказал мне тогда хорошую фразу: «Нацизм – это шайка. А шайка живет по законам шайки: они уничтожают всех инакодействующих. Не приди мы, они бы передушили и инакодумающих. Назовите мне хотя бы одного человека из ваших, что отвечал бы самым высоким требованиям. Назовите мне имена борцов... Отдайте долг ушедшим и незащищенным, Берг, – сказал он мне тогда, – обвините живущих убийц». Я вам рассказал типичное о фашизме, самое в нем страшное. Это было повсеместно: в науке, театре, в литературе... А Аушвиц и Дахау?.. Ну что же... Это хотя бы логично: уничтожали врагов, тех, кто был сильнее меня и честнее. Потом мы с вами поговорим о новом нацизме... Он очень интересен, он хочет – вы это верно отметили – быть в белых рубашках и пока даже без портретов фюрера. Но он хочет того же, чего хочет нацизм прежний: он хочет единомыслия нации, он мечтает о конформизме. Идет борьба, Люс, подспудная, беспощадная, кровавая... Когда Шпрингер погубит своего конкурента в «Шпигеле», а какое-нибудь правительство в связи с «чрезвычайным положением» запретит все радикальные газеты и мы останемся один на один с официозом Шпрингера, – вот тогда вам будет поздно показывать зубы, Люс. Тогда вы будете обречены на гибель. А теперь перейдем к делу... Вы знаете, почему я вас арестовал?